Текст книги "Три девочки [История одной квартиры]"

Автор книги: Елена Верейская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Глава II

День рождения наташи. Разговор о докторе. «Только никому не говорите»

Настал день Наташиного рождения. Накануне с вечера Наташа ломала себе голову, что подарят ей завтра папа с мамой, и была очень разочарована, когда, проснувшись, не увидела, как обычно, никакого подарка возле своего изголовья. Что бы это значило? Родители ласково поздравили ее, а о подарке – ни звука. Но от Наташи не ускользнула лукавая улыбка, мелькнувшая на мамином липе. «Ага, значит, что-то будет», – подумала она про себя.

Перед праздничным обедом, на который пригласили Катю и Люсю, Софья Михайловна отправила девочек погулять.

– Вы пройдитесь, – сказали она им, – а потом сядьте на скамеечку на бульваре перед нашим домом. Когда обед будет готов, я позову вас с балкона.

Девочки, болтая, прошлись почти до Гавани, потом вернулись к своему дому и уселись на скамью, не спуская глаз с балкона. Но балкон был пуст.

– Девочки, а знаете что! – вспомнила вдруг Наташа. – Я сегодня утром выхожу в прихожую, я там доктор. Он откуда-то узнал, что мое рожденье, и вдруг протягивает мне руку и говорит: «Поздравляю вас, Наташа, с днем рожденья»… Так и сказал: «Вас»!.. Это он мне, должно быть, «вы» говорит, потому что мне уже двенадцать лет.

– И ничего подобного! – воскликнула Люся. – Он мне всегда «вы» говорит! И Кате тоже.

– Такой уж он вежливый, – сказала Катя.

– И ничего не вежливый, а просто старый чудак! – воскликнула Люся. – Девочки, хотите, я вам что расскажу? Ведь моя мама медсестра и работает в больнице, где он раньше служил. И вот там есть другая медсестра, старая-престарая, и она его очень давно знает; так мама у нее на днях всё-всё про него разузнала! Только под большим секретом!

Люся придвинулась ближе к Кате и Наташе и заговорила быстро, шепотом:

– Только он не знает, что мама про него знает, и вы тоже ему не говорите, потому что мама мне рассказала, а потом и говорит: «Только ты никому не рассказывай, а то вдруг он узнает, что я знаю, и будет сердиться». Так вот, очень давно, когда еще был царь, у доктора была жена, и он ее ужас как любил; и у него было два больших друга, и он их тоже ужас как любил, и очень-очень им верил. А жена была революционерка, и вот ее вдруг посадили в тюрьму, и она там умерла. И доктор тогда чуть не сошел с ума, а потом узнал, что на нее донес один из этих, про которого он думал, что друг, а он оказался царский шпион. А другой, про которого он думал, что тоже друг, очень испугался и раздружился с доктором, даже не навестил его, когда жена умерла. И доктор тогда уж почти совсем по-настоящему сошел с ума и стал таким чудаком. И вот эта мамина знакомая говорит, что он никому не верит и живет один, и все только книжки читает. Я думаю, он потому вроде сумасшедшего, что уж очень много книжек прочел. Только вы никому не говорите; мама мне велела никому не говорить, – слышите, девочки?

– Хорошо. Я никому не расскажу, – серьезно сказала Катя.

Наташа промолчала. Старый доктор представился ей совсем в новом свете. Нет, она своим папе с мамой непременно расскажет то, что узнала от Люси, и вместе с мамой будет вступаться за старика, если папа снова начнет смеяться над ним.

– Наташа, не скажешь? – спросила Люся, дернув ее за рукав. Но Наташа не успела ответить, – на балконе появился Леонтий Федорович и, стараясь перекричать уличный шум, позвал:

– Девочки! Обед готов! Пожалуйте!

Девочки вскочили со скамьи и побежали домой. Леонтий Федорович уже поджидал их на лестнице и торжественным жестом распахнул дверь в бывший коридор.

Его трудно было узнать. На столе, накрытом по-праздничному, стоял красивый букет цветов. Несколько больших снимков с любимых Наташиных картин русских художников висели по стенам. На одной из стен тикали часы-ходики, на остальных девочки увидели три совершенно одинаковые, очень скромные, но изящные полочки. На одной стояли в ряд Наташины книги, две другие были пусты, и к одной была прикреплена бумажка с надписью: «Катина», к другой – «Люсина».

Софья Михайловна в светлом платье, свежая, сияющая, стояла у стола. Она звонко расхохоталась, глядя на разинутые рты девочек, но Наташа и Люся сразу бросились так бурно ее обнимать, что ей пришлось схватиться за стол, чтобы не быть опрокинутой. Поднялся оглушительный шум, – Наташа бросалась то к отцу, то к матери; Люся визжала, папа и мама смеялись, а Катя все так же стояла в дверях, держась за притолоку и не спуская глаз с полочки «Катина».

Леонтий Федорович подошел к ней. Катя подняла на него глаза.

– Почему мне? – спросила она тихо.

– Ах, да! – спохватилась вдруг и Люся. – Почему и мне? Ведь рожденье-то Наташино!

Наташа быстро взглянула на отца, на мать.

– Знаю почему! – воскликнула она. – Это чтобы мне еще веселее было. Оттого, что я не одна радуюсь! Да, мама?

– До чего же ты догадливая, Наташка! – засмеялась Софья Михайловна. – Ну, а теперь живо за стол.

Обедали весело. Много подтрунивали над Люсей, уверяя, что на ее полочке будут, должно быть, лежать чулки и калоши вперемешку с булкой и селедкой, так что Люся даже чуть не заплакала и дрожащим голосом сказала:

– Вот увидите, какая будет аккуратная полка!

– Смотри же, – пригрозила ей Наташа, – а то нам тебя и выставить отсюда недолго. Правда, Катя?

Катя промолчала, а Люся надула губы.

– Ну и выставляйте! Подумаешь! – проворчала она.

– Ну-ну, девочки, только не ссориться! – сказала Софья Михайловна, а Леонтий Федорович нарочно окинул всех таким испуганным взглядом, что все расхохотались, и снова стало весело.

К концу обеда подошла Анна Николаевна и очень охотно приняла приглашение подсесть и выпить чаю с пирожным. Люсина полочка привела и ее в бурное восхищение, и они обе с дочкой, перебивая друг друга, начали строить планы, что на нее поставить.

Еще не вставали из-за стола, как вошел доктор. Попытались пригласить к столу и его, но он вежливо, но решительно отказался. Когда он отпирал дверь в свою комнату, Софья Михайловна сказала:

– Доктор, у вас дырочка на локте. Дайте пиджак, Наташа вам по чинит; она это хорошо умеет.

– Благодарю вас, я это сам умею, – сухо ответил доктор и скрылся за дверью.

Девочки молча переглянулись.

После обеда Наташины родители ушли к себе работать, а Анна Николаевна осталась с девочками. Начались настольные игры, шарады, загадки, и Люсина мама веселилась не меньше своей дочки. В десять часов вечера Софья Михайловна не без труда разогнала всех спать.

Ложась в постель, Наташа вдруг вспомнила рассказ Люси о докторе и – под большим секретом – передала его родителям.

– Вот оно что! – задумчиво сказала Софья Михайловна и умолкла. Леонтий Федорович пытливо посмотрел на жену, – он знал, что означает это решительное и упорное выражение на ее лице.

«Ну, доктор, теперь берегись!» – хотел он пошутить, но, еще раз взглянув на жену, промолчал.

Глава III

Наташа чувствует себя виноватой. Примирение в «разговорке»…

Как-то в воскресенье, сразу после завтрака, Леонтий Федорович сказал:

– Ну, Наташка, я решил сегодня отдохнуть. Сходим в Русский музей, – давно не были.

– Ой! Папка! – обрадовалась Наташа и выскочила из-за стола. – А можно Катю и Люсю взять?

– Конечно, можно. Вы собирайтесь, а мне надо на почту сбегать. Буду ждать вас на бульваре ровно через десять минут. Засеки время.

Наташа выскочила в прихожую.

– Девочки! Ура! – закричала она.

Люся возилась с чем-то в «классной». Катя приоткрыла свою дверь и высунула голову.

– Девочки! – захлебываясь от радости, заговорила Наташа. – Мы с папой сейчас в Русский музей идем. Хотите с нами?

– Хочу! Хочу! – Люся бросилась к Наташе и закружила ее по прихожей. – Я там ни разу не была!

– А ты, Катя, хочешь? – спросила Наташа, вырываясь из Люсиных объятий.

– Очень хочу… Очень… – растерянно заговорила Катя, – и я там еще никогда не была… только… Я не смогу, я обещала дедушке к трем обед приготовить. Он придет поесть, и сразу ему уходить надо.

– Ну-у, – протянула Наташа, – неужели никак нельзя?

– Дедушка же голодный придет… Я обещала… Я не могу… – И Катя быстро скрылась за дверью.

– Я пойду маме скажу! – крикнула Люся и убежала в свою комнату.

– Наташа, иди переоденься скорей, чтобы папе не ждать! – позвала Софья Михайловна.

Ровно через десять минут Наташа и Люся одновременно открывали дверь на лестницу.

Наташа вдруг остановилась.

– Знаешь что? – сказала она. – Давай попросим мою маму. Она же будет нам обед готовить и, я уверена, заодно и Катиному дедушке приготовит! А Катю мы возьмем! – И она бросилась было обратно, но Люся схватила ее за руку,

– Не надо! Ну ее! – шепнула она и, распахнув дверь, вытолкнула Наташу на лестницу.

В эту самую минуту чуть приоткрылась дверь в Катину комнату, и на одно мгновение Наташа увидела лицо Кати, глядевшей им вслед. Наташа рванулась обратно, но Люся уже захлопнула дверь.

– Девочки! Что же вы, я жду! – раздался снизу голос Леонтия Федоровича.

– Идем! – звонко крикнула Люся, за руку увлекая Наташу вниз по лестнице.

– А Катя? – спросил Леонтий Федорович.

– Она сегодня не может, – весело сообщила Люся.

Наташа молчала.

– Жаль, – сказал Леонтий Федорович. – Ну, пошли.

Всю дорогу Люся болтала без умолку, но Наташа шла тихая и молчаливая. Нехорошо было у нее на душе. Все время стояло перед глазами Катино лицо, мелькнувшее в приотворенной двери.

«Конечно, не надо было слушать Люську, – думала она, – мама никогда не отказалась бы сготовить…»

Они шли по Университетской набережной. День был солнечный и ветреный. По ярко-синей Неве весело бежали белые барашки. Ослепительно блестели адмиралтейская игла и круглые купола Исаакиевского собора. На фоне пышной летней зелени четко выделялся «Медный всадник» – знаменитый памятник Петру Великому. По обеим сторонам его красовались белыми колоннами на желтом фоне полукруг Сената и Адмиралтейство.

Леонтий Федорович остановился.

– Ну до чего же хорошо! Наташка, а? – и он пытливо посмотрел на дочь.

Наташа тоже остановилась и невольно залюбовалась.

– Хорошо, папа! – вырвалось у нее. Но сейчас же она молча двинулась дальше.

– Наташа!

– Что, папа? – она оглянулась.

– Постоим еще немного! А ну-ка, ты помнишь, что я тебе рассказывал о «Медном всаднике»? Или забыла?

– Ну вот, забыла! – обиделась Наташа. – Конечно помню! Этот памятник вылепил французский скульптор Фальконе. Царице Екатерине памятник понравился, а голова Петра не понравилась. Фальконе ее несколько раз переделывал, а она все говорит: не то! И тогда он поручил вылепить голову своей ученице – Марии Колло, и эта голова царице понравилась…

– Как это ты все помнишь? – удивилась Люся.

– А как ты считаешь, – заговорил снова Леонтий Федорович, стараясь вовлечь Наташу в разговор, – кони на Аничковом мосту великолепны? Но куда им до петровского коня! Правда?

– Ах, на мосту! – воскликнула вдруг Люся. – Я, когда по мосту иду, каждую-каждую лошадку по мордочке поглажу! Я их ужасно люблю!

– Люська, ну что ты глупости болтаешь! – раздраженно остановила ее Наташа. – «По мордочке»! Они же высоко!

– Сама ты высоко! Совсем низко, в перилах, на каждом шагу по две лошадки! – протестовала Люся. – Они такие смешные, с рыбьими хвостами! Как игрушечки!

Леонтий Федорович расхохотался.

– Все ты путаешь, Люся! Мы говорим о скульптурах на Аничковом мосту, а ты о перилах моста Лейтенанта Шмидта.

– А тот мост я и не знаю! – беспечно сказала Люся.

Наташа досадливо пожала плечами.

– Ты когда была в последний раз в музее? – спросил Леонтий Федорович, украдкой наблюдая за Наташей. – Со мной или со школой?

– В последний раз?.. – Наташа наморщила лоб, припоминая. – Ну, конечно, со школой! Весной, перед каникулами. – Она сразу оживилась. – Еще Вера Петровна в тот раз так интересно рассказывала нам про Сурикова. Ты подумай: Суриков нарочно ездил в Альпы посмотреть, как там все выглядит, и сам сползал вот по такой же круче, а уже потом написал картину, как Суворов переходит… – Она внезапно остановилась, озадаченная. – Папочка! – воскликнула она. – А вдруг в новой школе, где я буду учиться, нас не будут водить в музей?! А?!

– Тогда ты сама прояви инициативу, – спокойно ответил Леонтий Федорович.

– У нас в прошлом году пятый класс водили! – воскликнула Люся.

В музее Люся сразу пришла в неистовый восторг. Решительно все, начиная с нарядного входа, широкой белой лестницы, высоких потолков, огромных окон, приводило ее в шумное восхищение.

Наташа с отцом не спеша переходили из зала в зал. Леонтий Федорович обращал внимание Наташи то на одну, то на другую картину, объяснял ее содержание, рассказывал об ее авторе. Долго стояли перед «Бурлаками» Репина, и Наташа снова вспомнила, как увлекательно говорила ее учительница Вера Петровна о работе художника над этим замечательным произведением. Перед этой картиной притихла даже Люся, почти не слушавшая рассказов Леонтия Федоровича и все. время убегавшая вперед.

– Люся еще не умеет смотреть картины, – сказал Леонтий Федорович, когда она снова умчалась от них. – Этому тоже надо научиться. Ну, да мы ее научим.

«Катя сумела бы», – подумала Наташа и глубоко вздохнула.

* * *

Домой пришли усталые и голодные. За обедом Леонтий Федорович показывал жене, как Люся вела себя в музее, и Наташа не могла удержаться от смеха. Но вечером Леонтий Федорович столкнулся в прихожей с Катей и, вернувшись в свою комнату, в упор спросил у дочери:

– Наташа, почему у Кати глаза заплаканы?

– Не знаю, папа, – как-то само собой вырвалось у Наташи.

– Не знаешь? – переспросил Леонтий Федорович как будто совсем спокойно, но Наташино сердце куда-то сразу ухнуло, и вся кровь бросилась ей в лицо. Отец повернулся на каблуках и молча сел к своему письменному столу. Наташа, еле переводя дух – так сильно билось сердце, – выскочила из комнаты и в прихожей остановилась.

Что же это?.. И с Катей сегодня так нехорошо вышло, – весь день это ее мучило, а сейчас еще и папе солгала. Солгала папе! Этого с ней еще никогда не случалось… Она же хорошо знает, почему Катя плакала… Но почему-то невозможно, почему-то стыдно сказать папе, что она знает…

Наташа стояла одна посреди прихожей и думала. «Ну и что? … Ну и что?.. – убеждала она себя. – Я же ничего плохого не сделала… Катя же сама отказалась идти. А только зачем я Люську послушалась?!»… Ей снова вспомнилось Катино лицо в приотворенной двери, и она вдруг почувствовала, что не сумеет встретиться с Катей так, как будто ничего не произошло. А с папой как быть? Признаться ему, что солгала?.. Нет, нет, этого она ни за что не сможет!

В Катиной комнате был свет, – значит, она дома. А вдруг она сейчас выйдет и увидит здесь Наташу?.. Нет, нет, не надо!..

Наташа вернулась в комнату и легла в постель.

* * *

Ведь как будто ничего особенного и не случилось, никто ни с кем не ссорился, никто ни в чем Наташу не упрекал, а вся жизнь у нее как-то разладилась. Папа не сказал ей больше ни слова о Кате, но Наташа чувствовала, что он за ней украдкой наблюдает. Мама, казалось, ничего не замечает. Люся по-прежнему дурачилась, льнула к Наташе и тормошила ее, но Люсина веселость ее раздражала, и она несколько раз резко обрывала Люсю. Люся обижалась и плакала, но через полчаса все забывала, и снова по всей квартире звенел ее смех. Наташа старалась поменьше встречаться с ней.

Сложнее всего было с Катей. Как ни убеждала себя Наташа, что она ни в чем не виновата, – она никак не могла найти с ней нужного тона и потому изо всех сил избегала Катю. Катя это сразу почувствовала и тоже старалась не показываться Наташе на глаза. И чем дальше, тем невозможнее казалось Наташе просто подойти к Кате и заговорить с ней по-хорошему.

Так прошло два дня. Был тихий вечер. Леонтия Федоровича не было дома. Софья Михайловна читала лежа на тахте. Наташа бесцельно бродила по комнате. Она попробовала была тоже читать – не читалось. Начала вышивать – сразу уколола палец и бросила. Она подошла к окну. Лил мелкий надоедный дождик. Блестел сквозь деревья мокрый асфальт, отражая свет уличных фонарей и пробегавшие трамваи. Прохожих почти не было. Наташа выбежала из комнаты и на цыпочках, стараясь не шуметь, бросилась к «разговорке».

Занавеска была плотно задернута. Наташа отвела рукой ее край и скользнула в закуток. Да! Забиться в угол, побыть одной, успокоиться, обдумать… Она шагнула к сундуку и вздрогнула: легкий шорох послышался в углу. Или показалось? Наташа осторожно протянула вперед руку и наткнулась на чье-то теплое плечо.

– Кто это? – вырвалось у нее шепотом.

– Я… – раздался из угла сдавленный голос. У Наташи перехватило дыхание.

– Катя?..

– Да…

– Ты что… здесь?..

Катя не ответила. Молчала и Наташа, не зная, что же теперь делать. В углу вдруг раздался сдержанный всхлип.

– Катя!.. – тихо произнесла Наташа. Катя не выдержала и всхлипнула громче.

– Катя!.. Катюшка!.. – Наташа вскочила коленками на сундук, обхватила руками худенькое Катино тело, прижалась и, плача и смеясь, заговорила быстро и горячо:

– Катюшка… ну чего ты?.. Глупая!.. Мы обе глупые, ну чего ревем?.. Знаешь, я все эти дни мучаюсь. Это все Люська, дура… Нет, я сама виновата… Ну, не плачь… Ну, об чем?..

– Я… я сама не знаю… – бормотала Катя и в свою очередь крепко обняла руками шею Наташи, – а только мне сегодня… так грустно…

– Ну, не плачь… Ну, расскажи мне все-все, – шептала Наташа. – Тебе тогда очень хотелось пойти с нами? Да?

– Очень… Я всегда одна… Хотелось… с тобой…

Катя еще теснее прижалась к Наташе.

– Когда ты придумала эту «разговорку»… Я так обрадовалась. Я думала… мы будем вместе… – говорила она, все еще всхлипывая.

– Будем, Катюшка! Будем! Мы будем подругами… такими!.. Знаешь, такими, чтоб друг за дружку в огонь и в воду!.. Хочешь?.. Катюшка!.. Ну, Катюшка же!..

И Наташа схватила Катю за плечи и затормошила ее.

– Наташа! – начала было Катя, но вдруг сжала Наташину руку и вся замерла. – Тш-ш…

Обе притихли. По «классной» быстро шлепали босые ноги Люси.

– Хоть бы она на кухню, – шепнула Наташа, но через мгновение край занавески отдернулся, и Люся влетела в «разговорку».

– Ай! Кто здесь? – испуганно вскрикнула она.

– Это мы. А ты чего? – спросила Наташа как можно спокойнее.

Люся громко расплакалась.

– Ой, как вы напугали меня!.. А мне мама задачу задала… а она… не выходит!..

Наташа вскочила с сундука.

– Катюшка! Пойдемте все вместе Люсину задачу решать! крикнула она весело.

* * *

Поздно вечером, лежа в постели, Наташа долго думала, – как же быть с папой? Как дать ему понять, что с Катей теперь все хорошо?.. Но дать понять так, чтоб ничего-ничего не рассказывать о том, что произошло…

Леонтий Федорович сидел за столом и писал. Софья Михайловна уже спала. Наташа напряженно смотрела на широкую спину отца. «Оглянись, папа! Ну, оглянись же!» – просила она мысленно.

Но папа не оглядывался.

Наташа набрала в грудь побольше воздуха и, стараясь говорить самым безразличным тоном, сказала:

– Знаешь что, папа? Когда мы следующий раз пойдем в Русский музей, давай снова посмотрим те же залы. И ты опять расскажешь то же… Я с удовольствием послушала бы еще раз… А кстати… и Катя послушает.

Леонтий Федорович встал, отодвинул резким движением стул и быстрыми шагами подошел к Наташе.

– Хорошо, Натулька. Так и сделаем, – сказал он серьезно, без улыбки, и нежно поцеловал ее в лоб.

«Натулька»! – радостно отозвалось в Наташином сердце. Через несколько минут она сладко спала.

Когда она проснулась и открыла глаза, за окном стояло яркое солнечное утро. Папы в комнате не было, кровать его была застлана. Наташа поняла, что проспала. Дверь открылась, вошла мать.

– А! Выспалась, сонуля? – спросила она весело, наклонилась над Наташей и затормошила ее.

– Мамка моя! Ну пусти, я буду одеваться!

– Постой. Расскажи мне теперь всё, как было.

– А ты… знала?

– А ты что же думала, – твоя мама глупая, ничего не видит?

– Ах ты… какая!.. – Наташа погрозила матери пальцем. – Хитрая!.. А сама молчит!

– А что же мне в твои дела мешаться? – улыбнулась Софья Михайловна. – Большая, выпутывайся сама.

Наташа внимательно посмотрела в пытливые глаза матери и подробно, без утайки рассказала все, что пережила за эти дни.

Глава IV

Как они «сумерничали». Где же вихрашка?

– Папка, – сказала Наташа недовольным тоном, глядя, как отец задергивает штору и зажигает лампу над своим письменным столом, – послушай, мы же на этой квартире еще ни разу не сумерничали.

– Сумерки, очевидно, здесь отменяются, – с комическим вздохом прибавила Софья Михайловна.

Леонтий Федорович оглянулся в нерешительности.

– Леня, а может быть, и правда, нам с тобой отдохнуть сегодня? – спросила его жена.

– Отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть! – запела Наташа и, прежде чем он успел ответить, подскочила к балконной двери, одним рывком шумно отодвинула штору, погасила лампу и, схватив отца за руки, потащила к тахте.

– Ну, что с вами делать! Уж ладно, – сдался Леонтий Федорович, как бы нехотя.

– Не притворяйся, папка! Сам рад до смерти! – ликовала Наташа. – А девочек можно позвать?

– Чего же, зови!

Через минуту Катя и Люся вбежали в комнату. Леонтий Федорович и Софья Михайловна уже сидели, забравшись с ногами в самую глубину широчайшей тахты. В комнате стоял полумрак. День был дождливый, с нависшими темными тучами, и в раскрытую дверь балкона врывались струи резкого ветра.

– Чур, я в середку! – крикнула Люся, вскочив коленками на тахту и забираясь в узкий промежуток между Наташиными родителями.

– Люська! Это мое место! – крикнула Наташа возмущенно.

– Ну, только на сегодня! Ну, пожалуйста, ну, Наташа!.. – умоляла Люся.

– Наташа, ты иди к папе, – сказала Софья Михайловна, многозначительно указав ей глазами на Катю, присевшую на стул, – а Катя ко мне.

– Ничего… я тут. … – пролепетала она.

– Ну, без разговоров! А то я дедушке пожалуюсь, что ты меня не слушаешься. Марш сюда! – И Софья Михайловна шутливо погрозила ей пальцем.

Катя, смущенная, пересела на край тахты.

– Ну, что это за упрямая девчонка!

Софья Михайловна сгребла Катю в охапку, втащила в глубину тахты и крепко обхватила рукой, совершенно закутав в угол большого пухового платка, накинутого у нее на плечах.

– Вот так. Свернись калачиком и сиди смирно, и будем слушать, – говорила она, ласково прижимая ее к себе.

Катя сидела притихшая и, казалось, боялась дышать. Ей было и неудобно, и душно; острая пуговица на платье Софьи Михайловны врезалась ей в щеку, но какое-то совсем для нее новое чувство наполняло ее до краев, и она сама все теснее прижималась к Софье Михайловне.

– Папка! О чем сегодня? – спрашивала между тем Наташа.

– Только не страшное! – взмолилась Люся.

– Папка! Знаешь что?! Расскажи про Вихрашку! – И Наташа, слегка отодвинувшись от отца, лукаво взглянула в его лицо. Глаза ее смеялись.

– Ну-у!.. Не надо! Ты уже слышала… – протянула Софья Михайловна.

– Ну и что? – перебила ее Наташа. – И еще послушаю с удовольствием, и Катя, и Люся пусть тоже! А ты не слушай, если не хочешь!

– Кто это Вихрашка? Собака? Я люблю про собак! – воскликнула Люся.

Наташа и ее родители засмеялись.

– Нет, не собака, – сказал Леонтий Федорович. – Ну ладно, слушайте! Это из моей жизни.

Все зашевелились, усаживаясь поудобнее. Леонтий Федорович начал:

– Так вот, девочки, имейте в виду, что я в раннем детстве остался сиротой и воспитывался до революции в сиротском приюте, а после Октября – в детском доме. Был я мальчишка, мягко выражаясь, чересчур живой, а сказать попросту – озорной. Дружил с ребятами самыми отпетыми, дважды убегал из детского дома и бродяжил с беспризорниками. К пятнадцати годам попал я в такой детдом, который хоть и назывался этим, именем, а был вроде трудовой колонии. Устроен он был в имении какого-то богатого помещика. Дом двухэтажный, каменный, крыльцо с колоннадой, зал в два света, комнатам числа пет, а кругом дома парк огромный, старый. Липы в два обхвата, березы такие – посмотришь на макушку – шапка валится. И протекала через парк речка, неширокая, извилистая, быстрая-быстрая. Берега у нее были невысокие, обрывистые, и на крутых поворотах подмывала она каждую весну берег все больше и больше, так что в некоторых местах прямо над водой висели обнаженные корни вековых деревьев. Черные гладкие, переплетались, как змеи. И не было у нас, ребят, большего удовольствия, как сесть на такой корень, ноги свесить и раскачиваться; а он пружинит, так тебя вверх и подбрасывает. Под ногами у тебя вода несется, булькает, и мечутся в ней из стороны в сторону прибрежные водоросли. Хорошие были местечки!

Шел как раз девятьсот девятнадцатый год; бурное было время. Не кончилась еще гражданская война, – всё, что в стране было молодого, сильного, энергичного, – всё было на фронте. А педагоги были у нас случайные, менялись поминутно, и дисциплины, можно сказать, почти вовсе и не было. Верхний этаж в доме занимали девочки. Мы – мальчишки – царили в нижнем. Они презирали нас, мы презирали их. Мы их даже не тузили, – это казалось нам ниже нашего достоинства.

– Фу! Какие противные! – выпалила вдруг Люся.

– Ш-ш! – зашикала на нее Наташа.

– Был у меня дружок Гулька, – продолжал Леонтий Федорович. – Годами он был немного старше меня, а жизненным опытом, наверное, – вдвое. Он успел и всю страну исколесить, и в тюрьмах посидел, и около фронтов болтался. Я перед ним чувствовал себя щенком и смотрел на него чуть ли не с благоговением. А он отчаянный был мальчишка. Шла зима, и у нас с ним твердо было решено: весной снова удерем и пойдем бродяжничать.

Ранней весной, когда только днем чуть начало капать с крыш, приехал новый заведующий, по имени Михаил Иванович. Приехал не один – привез с собой несколько новых педагогов и целую партию ребят, переведенных к нам из другого детдома. Приехали они вечером; и уже через час после приезда собрал он нас в зале и поговорил с нами. Видим – н-да… дяденька «сурьезный». Говорит спокойно, голоса не повысит, а мы и сами не поймем, в чем дело, а только чувствуем, – этот приберет нас к рукам.

Гулька даже заскучал. Шепчет мне: «Не станем весны дожидаться, удерем скоро». Ну а я… ясно: куда Гулька, туда и я. «Удерем», – говорю.

На другое же утро, чуть свет, разбудил меня Гулька.

– Слушай, Ленька, – шепчет, – пойдем, помоги мне.

– Чего ты затеял? – шепчу. . – Одевайся живо. Пойдем!

Вышли в сени, тихонечко засов отодвинули, выбрались на крыльцо. Мороз, тишина, а заря – во все небо.

– Идем скорей, – говорит Гулька, – не опоздать бы. Сейчас солнце взойдет, скоро вставать начнут.

Пошли по тропочке в парк.

– Ну, рассказывай. Гулька, – в чем дело?

– Хотел я один справиться, да кряхтел-кряхтел, не выходит. Понимаешь – не уходить же нам с пустыми руками. На первое время хоть что раздобыть надо. Ну, я и раздобыл… Навезли они вещей чертову уйму. Еще не разобрали, все в угловой комнате свалили. Ящики громадные, тяжеленные, гвоздями забиты, без шуму нипочем не открыть. Да нашел я там ящичек небольшой, длинненький, полированный – красота! И крышка выдвигается. Отодвинул, а там столярных инструментов набор, да каких! Этому, брат, сейчас цены нет; с руками оторвут. Ну, я, конечно, под мышку – и драла!

– Когда это было-то? – спрашиваю.

– Да только вот сейчас. А я еще давно местечко присмотрел, если что спрятать понадобится. Еще летом, как купались. Знаешь, где липа старая, корни свесились. Там в береге, под корнями, вроде как нора в песке. Глубокая! Никто нипочем не найдет. Ну, я туда. Да никак одному не справиться, – на лед я спрыгнуть побоялся, грузно с ящиком-то прыгать, еще провалишься, – теченье там быстрое; небось, лед уже от берега отстал.

– Ну, а я что помогу? – спрашиваю.

– Дурак, – не понимаешь? Я прыгать не стану, осторожненько на мускулах с корней на лед спущусь, а ты мне ящик сверху подашь, – вот все и в порядке. Понял?

– Понял.

Так мы и сделали.

Сознаюсь, смутно было у меня на душе. И неожиданно уж очень все это получилось, и спросонья-то я еще плохо соображал, да и в первый раз в жизни в таком деле участвовал. Случалось с прилавка булку стянуть, когда беспризорничал, а такую дорогую вещь – нет!

И вдруг в тот самый момент, когда Гулька подтянулся обратно и выскакивал на берег, слышим веселый девичий голос:

– Здравствуйте, мальчики! Вы что там делаете?

Гулька так чуть обратно в речку не кувырнулся. А я тоже так вздрогнул, точно меня кнутом хлестнули. Оглянулись – стоит на берегу за излучиной, совсем близко от нас, девчонка на лыжах и на нас смотрит. Новенькая, – видно, из приехавших. Мы молчим, рты разинули, как рыбы на берегу. А она хохотать.

– Чего испугались-то, чудаки? Что я, ведьма? – А сама направляется по берегу к нам.

– Вот черт! – шепчет Гулька. – Как ты думаешь, видела?

– Шут ее знает, – говорю.

А девчонка уже около нас. Остановилась, руки в карманах серого ватника, рассматривает нас. Как сейчас вижу – моего возраста, высокая, тоненькая, шапка-ушанка на затылок сдвинута, а из-под шапки чуть вьющиеся волосы такими смешными вихрами во все стороны торчат. Глаза серые, веселые, даже чуть озорные. Стоим молча, смотрим друг на друга.

– Вы из этого детдома? – спрашивает, наконец.

Гулька молчит. А я еле выдавил из себя:

– Ага.

– А теперь и я у вас буду, – говорит. – Нас много приехало. Все спят еще, а я как выглянула в окно… До чего же у вас тут красиво! Я и спать больше не могла. Вскочила, побежала парк смотреть.

Гулька все молчит, отвернулся, будто и не слышит.

А девчонка смеется.

– Да чего, – говорит, – вы такие смешные? Точно уксусу выпили.

Гулька вдруг плюнул в сторону и говорит:

– Мы с девчонками не разговариваем.

Вижу: вспыхнула вся.

– Ну и дураки. Это почему же?

– Сама дура, – буркнул Гулька.

Помолчала, рассматривает нас, как зверей диковинных. А мы стоим и вправду, как дураки, – и стоять тошно, и уходить не уходим. Растерялись, – видела или не видела?

И вдруг улыбнулась она. Никогда я этой улыбки не забуду.

– Ну ладно, – говорит, – мальчишки. Я же видела, физкультурой вы тут занимались. Здорово у тебя получается, молодец!

Вижу, у Гульки все лицо передернулось от злобы.

– Ага, – шепчет, – понимаю. Примазаться хочешь? Не выйдет, шалишь.

У девочки брови на лоб полезли.

– Примазаться?!! Выдумали тоже. Я, если хочешь знать, и сама физкультурница. Не хуже тебя на мускулах подтянусь. Хочешь, покажу? – И стала лыжи сбрасывать.

Тут уже и я озлился. Ну, чего она нас мучает? Ведь нарочно. И сразу так ясно представилось мне: вот спустится сейчас на мускулах на лед, да и протянет ехидненько так:

– А это что там в норе за ящичек, а?

Гулька рассвирепел:

– Убирайся, покуда цела!

И девчонка вспылила:

– Да ты что? Никуда не уйду. Вот на этих же корнях зарядку и проделаю.

Дальше все произошло так быстро, что я и вмешаться не успел. Гулька подскочил, встал между ней и корнями, нависшими над рекой, а она усмехнулась и как двинет его плечом в бок. Гулька, конечно, много сильнее ее был, да не ожидал никак этого выпада, чуть не потерял равновесия, отскочил в сторону да со всего размаху ткнул ее кулаком в спину. А она в это время уже одной ногой на круглый нависший корень ступила. Соскользнула у нее нога в валенке, и всей тяжестью рухнула она вниз – на лед. Слышим треск, плеск воды, наклонились мы, смотрим, а она барахтается, хватается за края льда, а лед под ее руками обламывается. Опомнился я, схватил ее лыжу, протягиваю ей: