Текст книги "Ласточка"

Автор книги: Елена Верейская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Ласточка

Усадьба помещика и фабриканта Рыжова отстояла от его фабрики всего на полтора километра, но хозяин не привык ходить пешком. Утром кучер Григорий отвозил его на фабрику в удобной коляске, а к вечеру приезжал за ним.

Лошадей у Рыжова было много, но ездил он только на своей любимице – вороной, тонконогой и горячей Ласточке.

Однажды – это было летом 1907 года – кучер Григорий чистил в дверях конюшни Ласточку. Кобылица нетерпеливо перебирала ногами, но два ремня, протянутые с двух сторон от недоуздка к притолокам двери, держали её на месте.

Сынишка Григория, восьмилетний Гришутка, бегал во дворе и вдруг увидел возле конюшни дядю Серёжу – старого дружка отца, рабочего с фабрики Рыжова.

Из разговоров старших Гришутка знал, что на фабрике забастовка и полиция уже арестовала «зачинщиков». Он подбежал поближе, чтобы послушать, о чём будет говорить отец с дядей Серёжей.

– Какие новости? – тихо спросил отец, продолжая водить скребницей по лоснящейся спине Ласточки.

Дядя Серёжа огляделся, зашёл в конюшню и стал за дверью, чтоб его не видели со двора.

– Бастуем, – сказал он так же тихо, – человеческой жизни добиваемся! Управляющего и мастеров – тех, что не с нами, – на тачке с фабрики вывезли. Сами – ворота на запор! – Дядя Серёжа засмеялся. – На свою голову обнёс хозяин фабрику заборищем! Да ещё гвоздей сверху понатыкал! Поди достань нас теперь!

– Та-ак, – ещё тише произнёс отец и, помолчав, сказал: – Слышал я, хозяин грозил: если не прекратите забастовку, завтра к вечеру казаков на фабрику пригонят.

– Того и ждём, – прошептал Сергей, – и ружей на такой случай запасли, да только…

Но тут Григорий вдруг увидел сынишку.

– А ну-ко, Григорий Григорьевич, нечего тебе тут делать, ступай-ка, ступай!

Гришутка нехотя отошёл, но, только отец отвернулся, снова на цыпочках подкрался к двери.

– Хозяин сам их вам привезёт. Сам! Понятно? – говорил отец.

– Как так? – удивлённо спросил Сергей.

– Увидишь. Чуть стемнеет, неси сюда весь запас.

Они ещё пошептались недолго.

– Ну, – весело сказал дядя Серёжа, – если выйдет дело, зададим же мы перцу и хозяину и полиции!

Гришутка из всего этого разговора понял только одно: рабочие зададут перцу полиции! Забыв об отце, он на радостях сунул два пальца в рот и свистнул. Только на днях научили его деревенские ребята так лихо свистеть!

И тут – как взовьётся на дыбы испуганная свистом Ласточка! Один из ремней оборвался, Ласточка бросилась боком из конюшни, Григорий едва успел её схватить под уздцы и всей тяжестью тела повис на недоуздке. Ласточка храпела, била ногами, косилась горящим чёрным глазом на остолбеневшего от испуга Гришутку.

– Ну-ну, глупая! Ну, чего вообразила! Дурака мальчишки испугалась! – успокаивал её Григорий, ласково гладя ладонью по крутой шее. – Нервная! – с восхищением сказал он Сергею. – Да зато умница! Порядок знает. Мне и править ею не надо. Как вылетит со двора – да одним духом до фабрики. Влетит в фабричные ворота – я и вожжами не шевельну, – встанет сама перед дверью конторы как вкопанная!.. Отцепи-ко ремень, введу её в стойло.

Дядя Серёжа взял Ласточку под уздцы с другой стороны. Дрожа всем телом и раздувая ноздри, кобылица продолжала плясать, пока её вели в денник.

Гришутка, полуоткрыв рот, всё стоял на месте.

– А-а, ты ещё тут? – увидел его отец, выходя из конюшни. – Будешь мне лошадей пугать?! Уши оборву, пострелёнок! – И он двинулся было на Гришутку, но тот увернулся и вмиг исчез за углом конюшни. Отцу, когда сердит, лучше под руку не попадаться! Где бы спрятаться? Да так, чтобы папка не нашёл, пока у него сердце не отойдёт. Домой идти нельзя.

Гришутка незаметно скользнул в приоткрытую дверь каретного сарая, залез под коляску и притаился. Поди-ко найди! Он свернулся калачиком на холодном, шершавом полу и скоро задремал, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.

Дрожа всем телом от озноба, он поднял голову и прислушался. Где-то близко раздавались шаги и совсем тихие голоса. Дверь скрипнула приотворясь. Вошли двое и направились прямо к коляске. Гришутка весь сжался на полу – ни жив ни мёртв, – стараясь не дышать…

– Вот эта, – услышал он голос отца. – Поднять сиденье, под ним ящик. Туда и положим.

– Ловко придумал! – отвечал другой вошедший, и Гришутка узнал голос дяди Серёжи. – Только, Гриша, смотри не попадись! А то и нас не выручишь, и сам в тюрьме насидишься.

Григорий усмехнулся.

– Чудно́й ты! Неужто хозяин в ящик под сиденьем полезет; на что ему? – Он встал на подножку и поднял мягкое сиденье: – Клади!

Дядя Серёжа обошёл вокруг коляски, встал на другую подножку, и что-то очень тяжёлое стукнуло о дно ящика под сиденьем прямо над головой Гришутки. Звякнули рессоры.

– Вот и ладно. Дойдёт к вам в целости, а уж достать – ваше дело, – сказал отец, и оба вышли.

Фу, пронесло! Гришутка с облегчением вздохнул. Теперь его заедало любопытство. Что спрятали они под сиденьем?!

Гришутка осторожно вылез из-под коляски, встал на подножку и, натужась, приподнял сиденье. Сунул под него руку, и пальцы наткнулись на неотёсанную крышку деревянного ящика. Попробовал сдвинуть. Ого, какой тяжёлый, не поддаётся!

Он опустил сиденье и скрепя сердце побрёл домой. Нагорит от папки!.. Но дома всё обошлось без шума. Мать хлопотала у печки, отец не сказал ни слова. Лицо его было сурово и озабоченно. Забыл, видно, про Гришуткины уши!

* * *

Утром, проснувшись, Гришутка натянул штанишки, поплескался у рукомойника и выбежал во двор.

Это был обширный, покрытый зелёной травкой так называемый «красный двор» помещичьей усадьбы. В глубине его стоял двухэтажный господский дом, а за ним виднелись деревья старинного парка. Кругом двора располагались «службы»: ледник, сараи, амбары, конюшня и избы, где жили работники усадьбы.

И, как всегда, в это утро у широкого парадного крыльца господского дома Гришутка увидел запряжённую в коляску Ласточку. На козлах сидел в нарядном кучерском кафтане отец с вожжами в руках и ожидал хозяина. Мальчик знал: вот сейчас выйдет хозяин на крыльцо, за ним, позёвывая, выйдет хозяйка в широченном пёстром капоте; хозяин вскочит в коляску и сердито скажет:

– А ну, пошёл!

Ласточка рванёт с места и, широко выбрасывая тонкие, стройные ноги, крупной рысью понесёт коляску в настежь раскрытые ворота в том конце двора. А хозяйка будет стоять на крыльце и махать вслед кружевным платочком. Сколько себя помнит, каждое утро наблюдал Гришутка эту картину.

Но сегодня всё вышло по-иному. Правда, хозяин с хозяйкой появились на крыльце, но хозяйка была одета, видно в дальнюю дорогу, и несла в руке саквояжик. Лицо её было хмуро и заплакано. Вслед за ними вышел на крыльцо лакей с двумя чемоданами в руках.

Гришутка увидел, как папка с беспокойством оглянулся на крыльцо. А хозяин сошёл с лестницы и приблизился к кучеру.

– Сегодня на фабрику не еду, – резко сказал он. – Пусть прекратят забастовку. А не прекратят, – я им покажу, как бунтовать!.. Отвезёшь, Григорий, сейчас барыню в город к её мамаше…

Гришутка смотрел на отца. Лицо папки было спокойно, но чуть побледнело.

– А Ласточка? А коляска? – спросил кучер.

– Останешься пока в городе, будешь ждать. Как расправлюсь с бунтовщиками, дам тебе знать; привезёшь барыню обратно. – И, обернувшись к лакею, Рыжов приказал: – А ты, Василий, поставь пока чемоданы, беги наверх, мелкие вещи принеси. Положишь их в ящик под сиденьем.

Он не спеша вернулся на крыльцо и заговорил с хозяйкой.

Гришутка снова взглянул на отца, и вдруг ему стало страшно, – он сам не понимал почему. Папка смотрел на него в упор и как-то странно одним глазом подмигивал ему, сложив губы дудочкой.

– Чего ты?.. – оторопело пробормотал Гришутка.

Намотав вожжи на левую руку и сдерживая ими Ласточку, Григорий соскочил на землю и стал возиться у сиденья коляски.

– Ишь ты, не приподнять никак, – с досадой сказал он хозяину, – забухло сиденье-то, видно!

Он повернул к сынишке бледное, как полотно, лицо и снова подмигнул ему, и вытянул губы дудочкой.

И тут Гришутка вспомнил!.. Вспомнил всё, что было вчера! «Попадёшься – насидишься в тюрьме…» – словно услышал он голос дяди Серёжи. Ой!.. Ящик под сиденьем!.. А с лестницы уже бежал с вещами Василий.

Какой-то буйный восторг залил вдруг всё Гришуткино существо, – он понял папку! И, сунув два пальца в рот, он свистнул так пронзительно, как ему ещё ни разу не удавалось свистнуть.

Ласточка дико рванулась с места.

– Стой!.. Стой!.. – закричал Григорий, падая. Вожжи тащили, волокли его по дороге, но шага через три он выпустил их из рук, а сам остался лежать у ног остолбеневшего Гришутки.

Ласточка карьером вынеслась в раскрытые ворота.

На крыльце истошно вопила хозяйка, что-то кричал лакей Василий; Григорий с трудом поднимался с земли.

– Чего стоишь?! Бери Копчика, скачи, догоняй! – кричал ему хозяин.

Гришутка растерянно оглянулся, – лакей Василий бежал к нему. Гришутка, как зачарованный, стоял на месте и смотрел на отца. Тот, сильно хромая, бежал к конюшне, и снова глаза отца и сына встретились. И на этот раз оба, не произнеся ни звука, поняли друг друга.

«Не выдавай!» – требовали глаза отца.

«Не выдам!» – ответили глаза сына.

* * *

Ласточка, обезумев от ужаса, вынеслась за ворота и помчалась карьером по дороге, вся в мыле, с раздувающимися ноздрями, с заложенными назад ушами. Но, не слыша за собой погони и нового свиста, она понемногу успокоилась и постепенно перешла с карьера на свою обычную размашистую рысь.

Ещё издали увидел её с вышки над забором фабричный сторож. Он сбежал вниз и широко распахнул ворота. И, когда Ласточка влетела во двор, он сразу же захлопнул их и запер на все засовы. Лошадь привычно остановилась у подъезда конторы. Изумлённые рабочие обступили коляску. Что это значит? Почему Ласточка прибежала одна?

Но теряться в догадках было некогда. Подошёл Сергей, поднял сиденье, достал небольшой, очень тяжёлый ящик и вскрыл его.

В ящике были патроны.

– Подходи по очереди, – скомандовал он, – раздавать буду.

В эту минуту сторож крикнул с вышки:

– Григорий скачет вдогонку!

И перед Григорием гостеприимно распахнулись ворота – и снова наглухо закрылись. Григорий соскочил с Копчика, привязал его к коляске сзади и взобрался на козлы.

– Что же ответите хозяину, братцы? – спросил он, заворачивая Ласточку к воротам. – Требует прекратить забастовку.

– А то и скажи ему, – наперебой заговорили рабочие, – будем бастовать, покамест арестованных не выпустят… пока уволенных обратно не примет… Управляющего пусть к чёрту гонит!.. Штрафы пусть отменит!..

– Ясно, – сказал Григорий, – стало быть, вечером ждите казаков в гости.

– А милости просим!.. Сумеем встретить!.. Распахнулись ворота, Ласточка стрелой вылетела на дорогу; и снова загремели на воротах изнутри тяжёлые засовы.

* * *

Тем временем Гришутка стоял перед хозяином. Рыжов сидел на крыльце, держа Гришутку за плечи, и крепко сжимал своими коленями его тоненькие коленки.

– Зачем свистнул, говори! Или, может быть, научил кто, а? Говори, иначе несдобровать! – строго допрашивал хозяин. Гришутка смотрел прямо в его холодные глаза. У, какой злой, страшный!.. Но всё равно, – папку выдать нельзя!

– Ребята… деревенские… свистеть научили, – робко пролепетал он.

– Да я не про то, дурак! Около Ласточки зачем свистнул? Подучил кто?

– Никто не подучил… я сам.

– А зачем?! Говори, зачем?

И вдруг, неожиданно для самого себя, Гришутка догадался, как сказать.

– А ни за чем… У меня всё не выходило… ребята учили, учили… я пробовал, пробовал, всё не выходит… а тут вдруг и вышло… я же не нарочно…

– Врёшь, не проведёшь! – заорал Рыжов. – Рабочие подучили, чтоб сегодня на фабрику не приехал! Называй, кто именно!

Но Гришутка твёрдо стоял на своём: не выходило, а тут вдруг вышло!.. Он весь дрожал, голова его кружилась всё сильней, он говорил заикаясь, но сердце его ликовало: не догадывается хозяин! Не посадят папку в тюрьму!

– А ну-ко, пойдём! Заговоришь ты у меня! – И хозяин поволок Гришутку в дом. Ухмыляющийся лакей Василий шёл за ними.

В гостиной полулежала в кресле хозяйка и стонала. Горничная Глаша растирала ей чем-то пахучим виски. Рыжов протащил мимо них Гришутку и воткнул в свой кабинет.

– А ну, Василий, развяжи ему язык! – приказал он и вышел в гостиную.

– Скажешь, парнишка, – зашептал вкрадчиво и ласково на ухо Гришутке Василий, – пальцем тебя не трону и пряников дам. Вкусные у меня пряники! Ты мне только скажи: кто научил? Имя назови! Ну? Имя!

– Никто не подучил… Не выходило… а вдруг вышло, – упрямо твердил Гришутка.

– Ладно же! Небось сейчас заговоришь!

И не успел Гришутка опомниться, как его голова оказалась крепко зажатой между коленками Василия. В ушах зашумело, стало страшно, – ведь дома его никогда не пороли… После первого же хлёсткого удара Гришутка громко заревел, не столько от боли, сколько от обиды.

– Ну, – жёстко сказал Василий, ещё туже сжав коленями голову Гришутки, – говори: кто подучил? Имя?

– Не… вы… ходило… а тут вышло… – захлебываясь плачем, бормотал Гришутка.

– Ну, брат, не взыщи, придётся ещё наддать, – сказал Василий.

У Гришутки потемнело в глазах, но тут чьи-то сильные руки вырвали его у Василия.

– Не смей! У, изверг! Господский прихвостень! – услышал он над собой горячий шёпот горничной Глаши. – Не видишь, ребёнок чуть не без памяти! – Она подхватила Гришутку на руки и быстро двинулась к другой двери из кабинета. – Пойдём, я тебя чёрным ходом к мамке снесу… У, ироды проклятые, погодите же!..

Это было последнее, что услыхал Гришутка. Он и в самом деле потерял сознание.

* * *

Хозяйка ехать в город на «сумасшедшей» Ласточке отказалась. Её увезли на другой лошади.

А на Ласточке Григорий в тот же вечер повёз хозяина на фабрику. Рыжов ехал не один. Рядом с ним сидел в коляске казачий офицер. Его сотня скакала сзади на почтительном расстоянии.

Офицер говорил без умолку. Григорий не пропустил мимо ушей ни одного его слова.

А тот хвастался:

– Я, ваше степенство, с этими бунтовщиками в два счёта справлюсь, не впервой. Мои казаки – орлы! В нынешнем году, изволите знать, по всей губернии мужики бунтуют. Сколько усадеб пожгли! А не дале как вчера в соседней волости у фабриканта Птицына бой был.

– Что-о?! – испуганно переспросил Рыжов.

– Форменный бой! – расхохотался офицер. – Забастовали рабочие. Хозяин меня с сотней вызвал: усмирите! А те не сдаются! Забаррикадировались на фабрике! Пришлось штурмом фабрику брать! Да-с, штурмом! И что бы вы думали? Ружьишек-то у голодранцев нет; защищаться нечем. Так они, прежде чем сдаться, вдребезги фабрику разнесли!.. Ну, уж и было им! Ни один не ушёл! И вашим то же будет!

– Гм… знаете ли, это… не очень меня устраивает… – пробормотал Рыжов и угрюмо замолчал.

– А что? Неужто бунтовщикам уступите? – полюбопытствовал офицер.

Рыжов не ответил. Он мучительно прикидывал в уме, – как быть?.. Конечно, бунтовщиков постреляют, засадят в тюрьмы, выпорют… Ведь восстания в конце концов везде подавляются… Но усадьбы-то уж сгорели!.. Но Птицыну-то придётся фабрику заново оборудовать!..

А офицер всё продолжал хвастаться и убеждать Рыжова не уступать забастовщикам.

Подкатили к фабрике. Её дубовые ворота оказались на запоре. На вышке похаживал дежурный патруль – двое старых рабочих. Офицер, придерживая саблю, выскочил из коляски. За ним вышел и Рыжов. Григорий отъехал чуть в сторонку.

Офицер приказал сдаваться. За воротами раздался сдержанный гул и стих. Старики спокойно глядели с вышки.

– Хотите быть взятыми штурмом? – зло и весело крикнул офицер.

– Берите штурмом! – загудела толпа за воротами. – Терять нам нечего!.. Мы будем отстреливаться!..

Сзади с цокотом подоспела казачья сотня.

Рыжов схватил офицера за локоть.

– Ваше благородие, – зашептал он ему на ухо, – донесли мне верные люди: есть у них оружие, а патронов нет! Вы действуйте быстрее, чтоб не успели попортить станки! – И уже полным голосом Рыжов злорадно крикнул толпе: – Стреляйте, голубчики, стреляйте!

В ответ из-за ворот грянул ружейный залп.

Ласточка взвилась на дыбы, Григорий едва удержал её. Рыжов так и застыл с разинутым ртом.

– Приготовьсь ломать ворота! – скомандовал офицер казакам. Те стали соскакивать с коней.

– Стой! Погодите! Погодите! – в ужасе заорал Рыжов. Он кинулся к воротам и прикрыл их широко расставленными руками. Он уже как бы увидел метнувшуюся к станкам беспощадную в своём гневе толпу… Есть у них патроны!.. Пока одни будут отстреливаться, другие успеют всё разнести!.. – Погодите! – исступлённо кричал Рыжов. – Не сметь! Не дам своего портить!..

Казаки были отосланы. Они ускакали вместе со своим разозлённым офицером. Рыжов согласился на уступки. Рабочие победили!

Когда Григорий вбежал в свою комнатушку, его встретила заплаканная жена.

– Тише!.. Без памяти он… Горит весь…

Гришутка метался на койке и еле внятно бормотал:

– Не выходило… а тут вышло…

Григорий осторожно взял его на руки.

– Сынушка!.. Сыночек!.. – шептал он, прижимая мальчика к груди. Гришутка понемногу утих.

Утром он пришёл в себя и открыл глаза. Мать сидела рядом и шила. Отца в комнате не было. Гришутка долго не мог сообразить, что с ним. Сознание возвращалось медленно.

И постепенно Гришутка вспомнил всё.

– Мама! – позвал он тихо.

Мать вскрикнула от неожиданности да так и бросилась к нему.

– Очнулся! Дитятко! – всхлипывала она, обнимая сынишку.

– Мама!.. Где папка? Не в тюрьме?

– Господь с тобой, что ты, – испуганно прошептала мать.

– А где же он?

– Да повёз хозяина на фабрику.

Гришутка с облегчением вздохнул и сладко потянулся.

– Я спать хочу, – пробормотал он в полузабытьи.

– Ну и спи! Спи, поправляйся, родненький!

Мать бережно укутала его одеялом, и он заснул спокойным, здоровым сном.

Горничная Маша

Ване очень скучно. Он тоскливо слоняется по большим комнатам старого помещичьего дома и решительно не знает, куда себя девать. Вместе с тёплым весенним ветром в окна врывается неистовый птичий гомон и, откуда-то издали, ликующий ребячий визг и хохот. Это за парком купаются в реке деревенские ребята. Счастливые!..

Ваня очень смутно помнит, как и он давно-давно, когда был ещё совсем маленький, гонял с другими мальчишками босиком по деревенской улице и убегал на реку купаться… Теперь ему строго запрещено водиться с деревенскими ребятами. Он теперь «барчук»… Своих детей у дяди Кузьмы нет, вот он и взял к себе родного племянника, круглого сироту. Хочет вырастить из него себе помощника, а потом и наследника своих богатств.

Скучно Ване… Даже в парк убежать нельзя! Учитель Пётр Петрович, которого каждый день привозят к нему из города, нажаловался дяде Кузьме, что Ваня не приготовил уроков. Дядя накричал на Ваню и велел сидеть весь день в мезонине, где была Ванина комната, и заниматься. К счастью, дядя сразу уехал на свой завод, и Ваня с сердцем забросил учебники под стол и пошёл слоняться по комнатам… Как бы хотелось дочитать «Тома Сойера», но все книги, кроме учебников, в наказание заперты в кабинете…

В доме тихо. Тётя Адель Львовна, жена дяди Кузьмы, закрылась у себя. У неё, наверное, как всегда, болит голова после утренней ссоры с дядей Кузьмой.

А ссоры эти Ваня уже знает наизусть. Ведь почти каждый день одно и то же!

Вот и сегодня за завтраком… Адель Львовна снова пристала к дяде Кузьме, – переедем да переедем жить в город! – а дядя Кузьма и слышать не хочет! Ему надо жить поближе к своему заводу.

Адель Львовна всё вспоминает девятьсот пятый год.

– Вы ждёте, чтобы нас сожгли! – начала она и сегодня. – Ненавидят они нас, боюсь я их!..

Дядя сердито засмеялся.

– Скажите, какие нежности! Чего их бояться? Все они у меня вот где сидят! – Он выкинул вперёд правую руку и сжал в кулак короткие, крепкие пальцы. – Все окрестные мужики на меня работают! Пикнуть не смеют! Притихли после усмирения в девятьсот седьмом году, запомнили, как бунтовать… Я сам из мужиков в богатые купцы выбился, я за своё добро и постоять сумею!

– Мужик вы были, мужиком и остались! – и у Адели Львовны задрожал голос. – Только мужик и мог такое придумать: в старинном родовом имении вырубить чудесный лес и на его месте винокуренный завод построить. Дикость!

– За долги вашего папаши пошло бы это ваше родовое имение, если бы этот мужик на вас не женился! – уже кричал дядя. – И ходили бы вы по миру с вашей дворянской спесью! Спасибо мне скажите, что от голода вас спас!

– Какая я несчастная! Для такой ли жизни я Смольный институт кончала! – И Адель Львовна расплакалась, а дядя что-то ещё кричал – Ваня уже не слушал – и уехал на завод.

И вот бродит Ваня по пустому дому… Чем бы заняться? Об учебниках и думать неохота! Ладно, вечером успеется!..

Ваня тоскливо оглядывается кругом. Ага, на отрывном календаре под большой цифрой «1910» стоит «июнь 16». А сегодня уже семнадцатое! Ваня подходит и срывает листок. Может быть, на обратной стороне что-нибудь интересное?..

«Лучший рецепт земляничного варенья», – читает он вполголоса, сердито комкает бумажку и бросает её в окно.

В соседней комнате раздались голоса и шаги. Неужели дядя уже вернулся?! Нет, слава богу, не дядя. В дверь вошли двое: старый лакей Тихон и высокая молодая женщина в платочке и простеньком платье.

– Тётенька у себя? – спросил Тихон, проходя мимо мальчика.

– Должно быть, у себя, – ответил Ваня. – А кого это ты привёл, Тихон?

Тихон ничего не сказал, а женщина взглянула на Ваню, улыбнулась и приветливо поклонилась:

– Здравствуйте, барчук!

Ваня молча кивнул головой и пошёл за ними.

Адель Львовна лежала на кушетке с книгой в руках. Ее густые, длинные волосы были распущены.

– Здравствуйте, барыня, – тихо сказала пришедшая и низко поклонилась.

– Здравствуй! Ты кто такая?

– В горничные к вам пришла наниматься, барыня, – ответил за пришедшую Тихон и вышел из комнаты.

Адель Львовна внимательно оглядела женщину с ног до головы.

– Как тебя зовут?

– Машей.

– А ты откуда?

– Из города, барыня. Мне там говорили, что у вас недавно старушка горничная померла. А я место ищу.

– А ты что умеешь?

Женщина улыбнулась.

– Работу горничной всякую знаю, барыня. Я пять лет в Питере у хороших господ жила. У графов Уваровых.

– О! – удивилась Адель Львовна. – А почему же ушла от них?

– Они, барыня, за границу уехали. Хотят там детей учить.

– Рекомендация есть?

– Как же, барыня. Пожалуйста!

Маша протянула барыне конверт. Ваня подошёл ближе и заглянул через её плечо. На небольшом листе плотной голубоватой бумаги, под оттиснутой наверху золотой короной, крупным, чётким почерком было написано:

«Мария Сорокина служила у меня горничной с 1905-го по 1910-й год. Рекомендую её как девушку честную, строгую, умелую и почтительную». И подпись: «Граф П. Уваров», с широким и затейливым росчерком.

Адель Львовна снова оглядела пришедшую с головы до ног. Смотрел на неё и Ваня. Ему очень хотелось, чтобы взяли эту Машу, но сказать этого он не смел. У Маши были спокойные серые глаза, но, когда она улыбалась, они становились такими ясными и тёплыми, что и Ване сразу стало тепло на душе. Улыбками этот старый барский дом не был богат.

С минуту длилось молчание, как будто все изучали друг друга. И вдруг Маша снова улыбнулась и сказала:

– Я, барыня, и причёсывать умею. Графиня парикмахера не звали, всегда я их причёсывала. Даже на балы.

– Правда? – оживилась Адель Львовна.

Но за раскрытой дверью вдруг раздались тяжёлые шаги хозяина. Адель Львовна сразу вся как-то сжалась, а Ваня присел на корточки и притаился за её спиной.

Дядя Кузьма вошёл в комнату и остановился, широко расставив короткие ноги и засунув руки в карманы брюк.

Маша почтительно поклонилась:

– Здравствуйте, барин.

– Кто такая? – бросил он, обращаясь к жене и не отвечая на приветствие.

– Горничной нанимается, – сухо ответила жена.

Харчев хмуро посмотрел на Машу.

– Грамотная?

– Чуть-чуть грамотная, барин, – совсем тихо ответила Маша и опустила глаза. Улыбка исчезла с её лица.

– Не подойдёт! – отрезал Харчев. – Терпеть не могу грамотной прислуги! Зазнаётся больно!

– Ну вот! – Адель Львовна от возмущения даже сбросила ноги с кушетки и села, тем самым обнаружив Ваню.

– Это что такое? Почему ты тут?! Марш наверх! – закричал на него Харчев.

Ваня бросился из комнаты.

Он вбежал к себе, подобрал с пола учебники, сел за стол, раскрыл грамматику на первой попавшейся странице и, подперев голову руками, уставился в неё глазами. Пусть дядя входит, – Ваня занимается!

Но мысли Вани были внизу, в будуаре тётки. Что там?.. Ясно: тётка хочет взять Машу, а дядя назло будет отказывать. Кто одолеет на этот раз?..

Минут через десять он услышал скрип ступенек и непривычно весёлый голос Адели Львовны:

– А наверху слева – комната барчука, а направо – твоя каморка. Там у нас и покойная Даша жила, там и умерла. Не будешь бояться, что привидится?

– Нет, барыня, я не робкая, – ответил голос Маши. – И я буду очень стараться, чтобы барин был доволен!

Ваня даже подскочил на стуле. Взяли Машу!

* * *

За обеденным столом в этот день прислуживала уже новая горничная. Ваня украдкой наблюдал за ней. Та ли это Маша? В чёрном платье, в белом накрахмаленном переднике и такой же наколке на гладко зачёсанных волосах, прямая, строгая, со скромно опущенными глазами, она бесшумно входила в столовую, внося одно за другим блюда, и так же бесшумно уходила. Дядя сидел хмурый и ни разу не взглянул на неё. Тётка не могла скрыть торжествующей улыбки – на этот раз она победила! Обед прошёл в глубоком молчании.

Вернувшись к себе, Ваня зевнул и потянулся. Ох, а уроки приготовить всё-таки придётся… Иначе он и завтра не узнает, что же случилось с Томом и Геком на кладбище.

Проклятая задача никак не хотела выходить. Ваня с сердцем сдвинул тетрадку и задачник в сторону и принялся списывать упражнение на самостоятельные гласные.

В комнату вошла Маша.

– Барыня велела мне постель вам постелить на ночь, – сказала она.

– Стели. – Ваня продолжал писать.

– Уроки готовите, барчук?

– Мгм.

Маша подошла и заглянула в тетрадку через его плечо.

– А «старик»-то через «а», а не через «о» пишется, – прошептала она на ухо Ване, – ведь «старый», а не «сторый»; не правда ли?

Ваня с удивлением посмотрел на неё. Это была снова та, утренняя, не столовая Маша. Глаза её улыбались ему тепло и весело.

– И в слове «вертеться» у вас ошибка. Какая, а?

Ваня подумал и вставил мягкий знак.

– Слушай, Маша, – прошептал он, – ты же сказала дяде, что чуть-чуть грамотная… А ты же совсем грамотная!

– Ну, какое там совсем! – засмеялась Маша. – К графским детям учителя ходили, ну и я маленько получилась.

– Маша! – Ваня весь повернулся к ней на стуле. – Может, ты и задачи решать умеешь? Такую трудную задали, ужас!

– Ну, что вы! – Маша махнула рукой и начала стелить постель.

– Маша! – умоляюще зашептал Ваня, когда она пошла к двери. – Ты, наверное, умеешь и задачи решать!.. Я никому не скажу! Хочешь, перекрещусь? Перед иконой! Вот тебе крест, никто не узнает никогда, никогда! – Он встал и истово перекрестился на икону.

– Давайте вместе разберёмся!

Она села рядом с Ваней и, наморщив лоб и шевеля губами, стала про себя читать задачу.

– И правда, трудная!

– Я же говорил! Ну, брось!

– Ничего не люблю бросать, раз уж начала, – упрямо сказала Маша. – Давайте думать!

– Ну и думай!

– А что, если первым делом узнать, сколько было кулей овса?

– Как же ты это узнаешь?.. Нет, постой… Можно узнать, сколько купец продал…

– А и верно!.. Только не пойму, как же узнать-то?

– Вот бестолковая! Вычесть вот это число из этого.

– Ой, правильно! Не догадалась!.. А дальше-то как?

Через десять минут задача была решена. Ваня очень удивился: совсем, оказывается, не трудная!

* * *

На другой день, после урока с Петром Петровичем, Ваня получил «Тома Сойера» обратно и до самого обеда читал его не отрываясь. За обедом снова прислуживала строгая, суровая и подтянутая Маша. А вечером, когда уроки были снова приготовлены вместе, Ваня сидел на столе, болтал ногами и с увлечением рассказывал новой горничной о Томе Сойере. Маша слушала внимательно, в самых интересных местах всплёскивала руками и удивлялась. Такой слушательнице и рассказывать хочется без конца.

– Понимаешь, Маша, ведь вот счастливый мальчишка! Бегал куда хотел, дружил с кем хотел!.. А какие у него приключения были!.. И тайны какие у него были!.. А я вот живу, живу, – и никаких у меня приключений, и тайн никаких!..

Маша засмеялась.

– Подумайте! «Живу, живу»! Какой длинный век уже прожит!

– Не смейся, Маша! Конечно же, очень скучно жить без приключений!.. Хоть прочитаешь про приключения… А знаешь, какие я ещё книжки люблю? Про сыщиков! Я недавно у тёти нашел книжки про сыщика Шерлока Холмса. Ух, интересно! Когда вырасту, непременно стану сыщиком! Вот уж у кого и приключений, и тайн!..

– Сыщиком быть, так надо уметь всё-всё примечать, – сказала Маша.

– А я, думаешь, не умею?! – Ваня соскочил со стола. – Ого! Я только молчу, а всё вижу!

– Что же вы про меня видите? – спросила Маша.

– Вижу, что ты двойная.

– Как это двойная?

– А так: одна в столовой, а совсем другая здесь.

– Так ведь и вы, барчук, двойной, – лукаво улыбнулась Маша. – Один в столовой, а совсем другой в мезонине.

Ваня расхохотался.

– А ведь верно! Конечно, и я двойной!.. – Он вдруг вздохнул и прибавил: – Это потому, что у меня дядя с тёткой такие…

– Какие «такие»?

– Мне бы вместо них двоих такую тётю Полли, как у Тома Сойера, – грустно произнёс он.

– Не надо их осуждать, – строго сказала Маша, – да и спать пора, завтра мне вставать рано.

– Ну-у, Маша! – протянул Ваня. – Не становись в мезонине «столовой Машей».

И они оба засмеялись.

* * *

Когда Маша на другой день зашла прибрать Ванину комнату, она спросила:

– Барчук, а родных отца и мать не помните?

– Мать нет… Отца чуть-чуть помню.

– Вот оно что…

Маша присела на краешек стула и заглянула снизу в опущенное лицо Вани.

– А отец ваш кто был? Тоже купец? Или помещик?

Ваня отрицательно покачал головой и взглянул на Машу. Она смотрела на него без улыбки, так серьёзно и понимающе, что он, совершенно неожиданно для самого себя, сказал шёпотом:

– Да нет… Деревенские они… Были бы они живы, вот я был бы рад! Жил бы с ними в деревне, – там весело!.. – и вдруг, спохватившись, испуганно прибавил: – Ты только дяде не говори, что я так сказал!

– Никому не скажу, – тоже прошептала Маша. – Отчего же они умерли?

– Мать, – когда я родился. А отца ёлкой придавило, когда у дяди для завода лес валили.

Маша чуть приподняла брови.

– Он что же? У родного брата в работниках был?

– Ну да… Мы же бедные были.

Маша резким движением поднялась со стула.

– Смотри, Ваня, не забывай отца!

И она быстро вышла из комнаты.

А Ваня стоял растерянный, ошеломлённый – и улыбался.

Шли дни, недели, месяцы. Строго размеренная жизнь однообразно текла в доме Харчевых. Но для Вани она сейчас шла совсем, совсем по-новому. Правда, никаких «приключений», о которых он мечтал, так с ним и не случилось, но «тайна» в его жизни появилась. Этой тайной была его всё крепнущая дружба с Машей.