Текст книги "Юродивая"

Автор книги: Елена Крюкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Она склонила голову еще ниже. Подбородок уперся в синий крест в яремной ямке.

– Я люблю... я люблю...

Ее лицо сморщилось, и дикие, неудержные слезы заструились, зашелестели по ее впалым щекам, полились сумасшедшим потоком, соленым водопадом, унять их было нельзя, не надо, пусть бы так всю жизнь и текли! Рот перекосился, прорези морщин исказили чистоту лба, и вся она вмиг стала старой, жалкой и бедной, и беззащитной совсем, и тяжело больной, и немой и глухой от страдания, от невозможности вымолвить, признаться, вылить наружу – последней слезой – горячую правду.

Скажи, Ксения, Богу своему правду! Скажи! Стыдно?! Нельзя так, как ты?! А где оно написано в законе, что можно?! Кто – тебе – запретил?!

– ...я люблю... всех...

Нищий, блеснув улыбкой, обнял ее и притиснул к себе.

– Всех нельзя любить. Всегда есть кто-то один, кого любишь больше всех, – радостно смеясь, наставительно сказал он, и его ладони прожгли Ксеньину спину. – Ты любишь меня?

Ксения молчала.

Нищие весело и отчаянно пировали вокруг них.

– Больше всех?

Ксения молчала.

КОНДАК КСЕНИИ ВО СЛАВУ ГОСПОДА ЕЯ

..................Что мне сделать, чтобы доказать Тебе мою любовь? Ничего. Недеяние – это свет и чистота. Свет и тишина. Любящие не вырывают друг у друга сердца с корнем, не режут друг друга клятвенными ножами, чтобы первобытно смешать крови. Ты, нищий, совершил круг по моей земле. Ты обнял ее ступнями своими; и я совершила круг жизни, назначенный мне, и в затхлой пельменной, на излете Армагеддона, мы встретились. Почему Ты так глядишь на крест на моей груди? Не пялься. Ну да, ты узнал. Мне Твоя мать подарила. Может, Ты с ним в детстве играл. Лежал в дубовой люльке и играл, а мать подвешивала его на путанку бечевок, на кусок сети, которой Твой отец ловил в Тивериадском озере крупную рыбу. Ты любишь жареную рыбу?.. Я забыла. Ты печеную любишь. Мы с Тобой добредем до Волги. Заночуем в сторожке на берегу. Я знаю, как готовить рыболовецкие снасти, я сибирская девчонка, хулиганка. Я в холодном море купалась. Выловим стерлядку, сазанов, судаков. Ершей надергаем. Тройная уха самая лучшая. Рыба будет блестеть под звездами, под розовой Луной оранжево-медными, сливочно-серебряными боками. Я хорошо и ловко чищу ее. С хвоста к жабрам, живенько, – живую-то, а жалко. Жалко все живое. Холодная кровь, горячая, – все равно. Рыба. Возьми. Поцелуй ее. Вода в котле на берегу, на песке, уже кипит. И соли я бросила не горсть, а пригоршню. Уха, наша уха. А хочешь, запечем. Разгребу золу от костра. Уложу бедных рыбин в горячую землю, в желтый песок, носами на восток. Пусть молятся рыбьему Богу своему. Да они Тебе молятся. Все живое молится Тебе. Не загордись. Лук и чеснок уже булькают в проржавленном котле, а вот и ветка укропа. И мертвая рыба мирно спит в горячей золе, в сыром песке. Много земель я видала: и Землю Чудскую, и Землю Даурскую, и Енисей и Байкал, и Охотское море, и Урал-камень, а слаще, чем из желтой Волги, воды не пила. Я тоже землю исходила, ступнями исследила, вымеряла. Костер догорает. Луна – лепешка из печи – катится Тебе в ослепшие руки, налегает на летящую птицу лица. Ты положил в уху морковку? Какое сумасшествие – знать, что Ты живой, что Ты добрел ко мне через века и земли. А я еще отворачиваюсь. Чванюсь. Собой выхваляюсь. Я пятки Твоей не стою. Выкопай рыбу из золы. Понюхай, как печеным, сладким пахнет. Видишь, как мучительно она запеклась – красной коркой покрылся хребет, потемнели яркие плавники, обуглились ребра и жабры. Вот она и ушла из веселой жизни нам в пищу, стала простою едой, огрызком, оглодком. Стала нашей минутной силой, нашим чревным наслаждением. А мы ей даже спасибо не сказали.

Возьми мое лицо в Свои руки. Благослови меня. Покрести меня сухим пламенем Твоих губ. У женщины нет ничего в подлунном мире, кроме мужчины. Все мирское отходит. Умирают многажды возлюбленные. Остается один. Давай разденемся догола и войдем в реку, и поплывем, как две большие рыбы. Мы их убили и съели – мы сами станем ими. Мы будем рыбы Левиафанские; мы станем рыбы Иерусалимские, Налимские. Черная, синяя, лиловая вода будет темно и сладко виться струями и слоями вокруг наших рыбьих белых тел. Режь воду головой, кувыркайся в ней, бей хвостом. Мы теперь навсегда рыбы, и мы не утонем. Мы можем дышать водой. Ну, вдохни. Это так просто. Ты не боишься смерти. Ты же не боишься смерти. Это она боится тебя и любит. Сплетемся в воде! Крепче обними меня. Крепче. Давай нырнем. Уйдем глубоко и вдохнем воду. Она забьет легкие. Вольется в жилы. Я закричу под водой, крик умрет, не родившись, и стану выталкивать из себя воду. Держи меня. Не отпускай. Мы все равно умрем вместе. Я знаю это. На Кресте ли, в огне, в воде – все равно. Страшно, когда забивает легкие, так, что не вздохнуть. В утробе матери мы были в воде, и мы дышали водой. Мы плавали в материнском животе, и нам снились рыбьи сны. Мы видели видения. Ни за что их не вспомнить. Мы жили в смерти. Мы плыли внутри смерти. И нам это нравилось. Почему же сейчас мы не можем вернуться в ее лоно без мучений?! Как это больно, как страшно, когда дышишь водой! Авва Отче. Я не хочу, чтобы больно. Держи меня. Держи меня крепче. Я хочу умереть вместе с Тобой.

ПРОКИМЕН КСЕНИИ НА ПИРЕ, ГДЕ СИДЕЛА ОНА ВПЕРВЫЕ С ГОСПОДОМ ЕЯ

– ...я обещаю тебе, что так оно и будет.

Я пожала плечами. Рыжие и серебряные волоски в его бороде светились, переплетаясь. Сколько веков продолжался пир? Как весело здесь было! Как жалко уходить. В щиколотках моих начинался знакомый зуд. Пятки хотели щупать и мерить дорогу. Пока мы сидели на скамье и таращились друг на друга, подбежал чернявый курчавый пацан и украл с ноги Спасителя, перекусив зубами, нитку перловичных бус, дары слепых речных беззубок.

Я не знала, сколько мигов или столетий здесь назначено нищим праздновать свой праздник. Внимательно вглядись в лица! Состарились ли они за столетья, покуда ангелы лили водку в стаканы? Лица неизменны. Жизнь в них заморозилась, застыла. Так не бывает. Это страх. Это страшная мысль, и я ее оттолкну от себя, напрягу мышцы.

ОНИ НЕ СОСТАРИЛИСЬ. ОНИ НЕ БЫЛИ ЖИВЫЕ.

ИХ ДАВНО НЕ БЫЛО НА СВЕТЕ.

Где я? На пирушке. В пельменной. Сегодня какой день? Нигде – ни на стене, ни на людских запястьях – нет часов. Счет времени выдуман, чтобы обмануть себя. Их всех, жующих и смеющихся здесь, давно нет на свете, и я – на той пирушке, откуда не возвращаются. Старик на лавке слева от меня, прочитав мои мысли, приблизил мохнатый рот к моему уху и просипел:

– Не пытайся догадаться, где ты, дурочка. Узнаешь – содрогнешься.

Я и обрубила догадливые мысли. Долго ли умеючи. Мы стали балакать со стариком о веселых вещах: о засолке помидоров, о хлебе – как дорого он стоит, на гроши не приобресть, и как мало его подают, о золотоносном песке, что на далеких северных реках, о косноязычных зловредных внуках и о всякой всячине, и я заболталась со старым нищим и не заметила, как место на лавке, на гладкоструганной скамье справа от меня опустело.

Я ощупала застылой рукой скамью. Там, где он сидел, дерево еще сохраняло тепло. В тазу с серой мыльной водой просвечивали через грязную муть два, три розово-желтых перла, упавших с нитки. И еще некто плавал в тазу, всплескивая, разбрызгивая воду, ловя воздух крототным ртом. Существо. Живность. Кто подбросил? Кто насмеялся...

Я наклонилась, зеркало тусклой пенной воды отразило мое зареванное лицо. В тазу, где я, обмирая от счастья, мыла ноги Спасителю, умирая от ядовитых пузырей, плавала, металась, раздувая жабры, ловя ртом смертельный земной воздух, маленькая, прозрачная насквозь рыбка-голомянка.

Ксения выбежала на улицу. Рваные тучи неслись по вышнему простору. Трудно пришлось ее закаленной душе. Душу ее разрезали ножами, как рыбье брюхо. Золотая чешуя осыпалась с ее бьющегося в судороге тела в колодец неба тысячью звезд. Звезды сияли в разрывах туч, и плач рвался из груди Ксении, как флаг на ветру. Факелы горели на пиру. Фонари мигали вдоль улиц. Какая польза человеку в том, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет.

«Я отдам все, что имею, лишь бы Тебя вернуть. Я пойду за Тобой сразу, как только опять увижу Тебя. Везде пойду. Ты ушел по одной дороге, я по другой. Как мне вернуть Тебя?!»

Ксения бежала по пустынным ночным Армагеддонским улицам, вцепившись в горловину одежды. Битое бутылочное стекло поранило ей ногу, и она оставляла кровавый след. Грядет день Господень, день жестокий, день Гнева. Превратится земля в пустыню. Пустыня – тоже жизнь. В пески можно зарыться; в пепле можно согреться. Если ты спишь – спи. Пробьет час – встань и иди. Беги! Ори! Зови Его. Может, еще догонишь.

Задыхание. Хрипы легочной листвы. Кровь из ступней. Она бежит так быстро, ее могут изловить и забрать в тюрьму, подумают, что она преступница, что она убила или ограбила и теперь хочет спастись от наказания. Окна, дома, фонари мелькают и качаются. Не догонит. Ушел. Конец. И она Его не удержала. И она не сказала Ему, что любит Его больше жизни. Больше какой жизни? У нее много жизней. Она уже испытала это сполна. Нет для нее Геенны огненной. Если ее тело разрубят на куски – они срастутся. Сколько бы она ни воскресала, она каждый раз будет так бояться умереть, как в первый раз. Топот. За ней гонятся. Оберни голову. Так и есть! Двое.

Два тупорылых воина, стража порядка. Они увидели вихрь мечущихся юбок, мелькание ног, рук, как спиц в колесе, и поняли: тут пожива, добыча. Не иначе, девка деру дает, стрекача. За ней, пока не удрала. Сто убежищ, тысяча нор, где можно скрыться в Армагеддоне. Знатная будет погоня! Сапоги мешают бежать. Сбросить их. Солдаты бежали за Ксенией босиком. Женщина летела быстрее ночного ветра. Мужчины дышали тяжко, хрипло, летели вслед. Упускать подарок было нельзя.

Женщина впереди, два солдата позади, все трое босые, бесшумные, зловеще-легкие, как призраки, несущиеся внутри пустой бочки гулкого города. Догнать ее и смять. Она невиновна! Неважно. Убегает – значит, дело нечисто. А безвинна – есть лживый интерес, позабавимся. Как забавиться с бабой, известно. Прежде чем заломить ей локти и грубо заголить, можно ее еще побить. Сперва несильно, потом опасно. До злых синяков, до сломанных ребер. Пусть повизжит, поплачет. Чудесно, когда баба униженно вымаливает прощения, ползает на брюхе. Ты солдат, и ты чувствуешь свою силу. Бугры твоих мышц наливаются мощным соком. Поэтому поймай ее. Излови! Если она наломала дров, ей не поздоровится. Властями Армагеддона разрешен скорый суд.

Ксения умела бегать быстро и долго, худые длинные ноги ее неутомимо резали пространство, но все труднее входил и выходил пряный ночной воздух из ее ходуном ходящих ребер, спина покрылась испариной, пот полился по животу и бедрам. Убежать во что бы то ни стало. Она уже не думала о Царе Небесном. Она достоверно знала: если ее поймают, ей крышка.

Босые солдаты настигали ее. Золотые волосы летели по ветру, рвались. Что, если они поймают ее и похоронят заживо?! Она слыхала, есть такие пытки. И она умрет навек, и Нищий с синими глазами не придет, чтобы ее воскресить. Солдаты, их жестокие ухмылки, заросшие щеки, хищные зубы. Выпученные от долгого бега глаза без мыслей, без прощения.

Ксения внезапно повернулась к бегущим. Пошла им навстречу. Раскинула руки живым крестом. Глаза ее сверкали. По лбу тек струями пот. Рот ее был приоткрыт. Губы дрожали. Так боюсь я, Господи. Но я не могу иначе. Я не могу, чтобы меня ударили в спину. Чтобы ногой мне на затылок наступили.

– Простите мне! Простите! Простите меня! – закричала она и побежала навстречу солдатам. – И вам я тоже прощаю!

Солдаты опешили. Как вкопанные, стали. Ксения шла к ним, как по воздуху. Лицо ее разрумянилось. Солдаты увидели женщину близко от себя, увидели, как она хороша. Из старой, драной дерюги мешка выглядывала красота, дрожала и рвалась огнем на ветру. Она подошла к преследователям и погладила их ладонями по небритым скулам – одного, другого.

– Мальчики, – голос ее метался и срывался, – мальчики. Простите мне, что я вас испугалась. Вы мне в сыновья годитесь, мальчики. Я боюсь вас, видите, но я иду навстречу вам. Делайте со мной что хотите.

Они схватили ее за запястья. Жарко дышали ей в лицо. Каски затеняли их лбы и носы. Ксения видела только рты в мертвенном свете белого фонаря, шевелящиеся, голодные.

– Ты преступница! – гаркнул один. – Оружие! Быстро! На землю! Без разговоров!

Другой быстро ощупал ее, делая больно груди и животу под рогожкой рубища. Ни ножа. Ни револьвера. Умалишенная. Зачем бежала?! И лицо доброе, брови смешно дрожат.

– Ну и волосы! – ахнул тот, что кричал про оружие. – Острижем тебя, парик сделаем и продадим. Дорого продадим.

– Зачем остригать?.. – выцедил напарник, повыше росточком, с пушком над губой. – Можно скальп снять. Проще и удобнее.

Все оборвалось в Ксении. Она не поверила своему слуху: «Почудилось, кровь шумит в ушах от бега». Пыталась рассмотреть лица солдат, молоденьких ребят, под стальной нахлобучкой касок. Нет, взгляда не поймать, глаза в черной тени, различимы только плохо выбритые подбородки, презрительно вспухшие губы и дырки ноздрей. Парни просто спятили от преследования, от остро и пряно пахнущей ночи, от армейской тоски, что найдет и в выгребной яме, и в петле, от близости женщины. На одного, на другого глядела она, сливины ее глаз темнели. Это было похоже на правду – их рты из пухлогубых делались тонкими, белыми, нитевидными, сумасшедшими. Они напрягались. Они... готовились.

– У вас нет денег...

Шепот Ксении сошел на нет. Молоденькие. Пацанва.

– А ты что, дашь нам? – спросил тот, что повыше, и ударом босой ноги в спину принудил ее опуститься на колени.

Ксения стояла на коленях под звездным небом, и сейчас, через два или три сердечных толчка, с не должны были содрать скальп. Забавляются детишки. Играются. Мало их мамки пороли.

– Дети мои, – суженное горло Ксении превратилось изнутри в наждак, слова царапались и шуршали. Ей заломили руки. Тот, что пониже, вытащил из кармана стесанную металлическую рыбу – лезвие, резак. Они глумились над Ксенией, требуя у нее оружие. Оно было у них, оно сверкало игрушкой и гордостью, и губы раздвигались, обнажая смеющиеся зубы – Ксения не слышала их смеха, она в и д е л а его, беззвучный страшный смех, одни рты, без глаз, без морщин на лбу.

– Надо сначала начертить линию, по которой будем резать, дурак. Чтобы ровно было.

– Без тебя знаю. Ты знаешь, что скальпы сушат на высоких бамбуковых шестах?.. По крайней мере, так делают в племени гуахили.

– Врешь ты все. Слабо тебе.

– Не слабо. Держи ее крепче.

– Слушай, а почему на ней мешок надет?.. Может, она из желтого дома?.. А нам по шапке за нее не дадут...

– Дадут, дадут.

Они резали друг друга выхрипами и вскриками. Ксения стояла на коленях и ждала.

«Я стою на коленях перед звездами, перед звездным небом. Они нагнули мое лицо к земле, но я затылком вижу над собой высокие звезды, и, Боже, как мне благодарить Тебя! Ты создал меня такой свободной, и, кочуя по душам, странствуя по звездам, я должна платить кровью за свою свободу. Совершенны и дивны дела Твои! Ты сделал на земле убийцу и жертву; и Ты простил обоим и помог. Помоги мне не разрыдаться. Я счастлива, что я живу, и счастлива, что могу умереть. Помоги не расплакаться от красоты ночи, от синих звезд в дегте зенита, от сияющих фонарей – они как шары на елке в кромешной тьме ежово-колючих ветвей. Как чудесны все дела Твои. И моя первая смерть – чудо; и моя сотая смерть – тоже чудо, ибо лишь перед Уходом я познаю самый сладкий, самый кровный вкус жизни: изо рта Твоего в рот мой, из клюва в клюв, как птицы птенцов кормят. Да, я могу бороться, вопить пронзительно, сопротивляться, вырываться. Но я не делаю этого. Помнишь, как Ты сказал чернобородому казначею из Кариот: делай скорее, что делаешь. Ты знал, что он предаст, и сам велел ему быстрей бежать и предавать. Ты сам послал его на подлость. В путь без возврата. И он потом повесился на сухом дереве, и тело его бросили в каменистый овраг рядом с дохлыми животными. Он не смел ослушаться приказа Твоего. Так и я говорю солдатам: делайте скорее, что задумали!»

– Ну, давай фломастер, тащи из кармана, придурок, очерти ей линию, какую хотел, вот здесь, на лбу, и дальше, по виску веди, над ухом, да, тут, ну что ты застрял, дальше по затылку...

– Не могу по затылку, идиот, у нее тут косы!..

– Ты, придурок, сгреби ее солому в кулак и подними повыше, ты что, не кумекаешь, что надо резать по ровному!

– У меня руки дрожат!..

– Руки?!.. Хорошо, что не...

– Все заметано, дятел, маркер красный, хорошо видно, стисни ей локти покрепче, крейзи такие, они все такие, шарахнется, даст тебе в зубы пяткой и прости-прощай, а может, она карате изучала, перед тем, как сковырнуться, они же буйные, их там, знаешь?.. цепями связывают, чтоб не изувечили друг друга... эх, у меня один дружок т а м побывал!.. ему там все зубы повыбили, голодом морили, он сознание терял каждый час, а его привяжут рваными простынями к койке и водой ледяной – из ведра – всего – от маковки до пяток... а санитары, сволочи, стоят вокруг, руки в боки, и покатываются... Он мне записки оттуда слал: все, кореш, иссяк, хочу отбросить коньки, еще не выбрал, каким способом...

– У него... у этого твоего... правда крыша поехала, или его туда упекли за что другое?..

– За другое, идиот... Будто ты не знаешь, за что... За все хорошее... Он имел свободный доступ к копилке князьков и, если б кто его хорошенько потряс, мог бы выложить такое, что полетело бы в тартарары все...

– Зря твоего дружка замели! Лучше бы все полетело!.. Чем так жить... Я в эту каску и так, и разэдак хотел... а командира...

– Вот с кого скальп снять бы надо...

– А тебе не жалко бабу, придурок?..

– Жалко... что ты слишком быстро резак вытащил. Ночь теплая, земля мягкая, есть лестницы и чердаки... Ты – идиот...

Красный круг по лбу, вискам и затылку был обведен. Высокий солдат, держащий ее за локти, вдруг наклонился и зарылся носом в спутанный мокрый стог ее волос.

– Ты что, тоже с рельсов съехал?.. Заткни ей рот рукавом гимнастерки, сейчас она будет орать, я начинаю...

– Что вы делаете с ней?!.. Пустите ее!

Охотники вздрогнули, чуть не выпустили добычу. Ксения, вымачивая висячие космы в дождевой луже, избычившись, больно выгнув шею, развернулась в направлении крика, стараясь рассмотреть вместе с солдатами его владельца. Из глубины, из тьмы истекающих соком душистого дождя весенних улиц надвигалось шествие. От соленого пота, от предсмертного ужаса не различали глаза Ксении, кто да что – звон бубенчиков, высверки и выблески золотого шитья, розовых лоскутов, полосы теплых шерстяных попон, верблюжьи горбы, вот и ослики бредут, осторожно обходя лужи, волна счастья накатывается, вот уже различимы в ночной волглой сырости смуглые лица, масленые, лоснящиеся, худые, веселые, белозубые, розовощекие, вот и негритенок в широких атласных шальварах приплясывает перед идущими, бьет в бубен, а какие у верблюдов теплые, мохнатые морды, верблюд может до смерти заплевать обидчика, у них слюна ядовитая, как хвост скорпиона: да нет же, это просто пустынные байки, а невообразимое шествие все ближе, вот уже видно, как блестят на запястьях у девиц витые браслеты, вот уже мужские, в узлах и мышцах, коричневые руки снимают с чванного верблюда женщину, с ног до головы закутанную в заревой и солнечный атлас, она поправляет на голове залихватским жестом золотой обруч с острыми зубцами, ее яркие, широко расставленные глаза мигом оценивают происходящее, она выбрасывает вперед руки: «Остановитесь! Повелеваю!» – по повадке видно владычицу, ее не смеет никто ослушаться, неужели эти жалкие людишки, замершие здесь, на задворках, над несчастной, стоящей на коленях, осмелятся перечить. Она бросается к солдатам, путаясь в сверкающих складках длинных одежд – вышитые золотом хвосты атласа и шелка волочатся за ее пятками, обкручиваются вокруг щиколоток – браслеты на запястьях и ожерелья на груди звенят, звенят! – и кричит яростно, и тонкий голосок ее летит далеко и высоко:

– Убийцы! Я, царица Савская, казню вас тотчас же!

Она ударила маленьким кулачком солдат по рукам.

– Негодяи!

Повернулась к свите.

– Схватить их и изрубить в куски!

Два рослых мужика – бедуин и туарег – подбежали, пинками повалили на землю солдат, их каски стукнулись о камни и отлетели. У насильников оказались сивые бритые головы, беззащитно юные. У того, кто повыше, было две макушки – признак долгой, счастливой жизни.

Воины со свистом вытащили из переливчатых атласных складок шальвар и кафтанов кривые сабли.

– Дураки!.. Дураки!.. – заверещал двухмакушечный, катаясь по земле. – Придурок, вытаскивай пушку, тогда узнаем, кто есть кто!.. Маскарадники!.. Театр погорелый!..

Не успел солдатик дернуть револьвер из кобуры. Туарег и бедуин, оскалившись, взмахнули саблями. Второй солдат завизжал наподобье поросенка. Ветер рванул Ксеньины волосы и налепил ей на глаза. Она видела сквозь пелену золота, как содрогаются на асфальте горы плоти. Бог создал человека по образу и подобию своему.

Ксения отвернулась, царица Савская, маленькая и тощенькая, подхватила ее под мышки и прислонила к себе. Жаркое, крохотное птичье тельце. Нестово колотится сердечко. Ксения коснулась губами игольчатых золотых зубцов ее налобного обруча.

– Ты спасла меня...

– Связать второго! Он будет одним из моих рабов!

Прислужники мигом исполнили повеление. Солдат оказался так обкручен проволокой и веревками, что за слоями обмотки не стало видно защитной одежды. Его положили между двух горбов спокойного и важного верблюда. Четыре раба держали на плечах паланкин. Вращали горящими глазами, подобострастно глядели. Царица Савская подвела шатающуюся Ксению к челяди.

– Сюда, госпожа?..

Чернокожие рабы с паланкином опустились на корточки, чтоб женщинам удобнее было влезть внутрь, но царица помотала головой и хлопнула в ладоши.

– Мне – слоненка, ей – осла!

Слоненок, богато украшенный цепями с турмалиновыми и яшмовыми застежками, радостно помахивал хоботом. Царица Савская взгромоздилась на животное, свесила до земли юбки, пыльные слепящие ткани, босые ноги. Ксению усадили на ослика. Она схватилась обеими руками за его длинные уши и засмеялась. Вот это сон так сон!

– Это не сон, – колокольцы смеха царицы Савской зазвенели в ночи, – я просто богата, просто очень богата... Мой муж был непальский имам, он умер, оставил наследство – сундук брильянтов, золотых анкасов и поясов, монет царя Дария... ну, и еще много всякой чепухи – изумруды из Египта, сирийские подвески, старую зеленую самаркандскую бирюзу – горстями... Богатый был мой имам... Скучный муж, однако... Я с ним никогда не стонала от любви... Как я родила от него двух дочек – и сама не пойму... Он все больше молился... Молился он на крыше нашего дворца... С крыши хорошо было видно горы, синие и белые горы... А я сидела внизу, в женских покоях, на бронзовом троне, держала на коленях тарелку риса, он рис любил и заставлял меня перебирать крупу, чтобы камешек ему на зуб не попал, – и выла от тоски... Я тосковала по родине...

– А где твоя родина? – спросила Ксения и больнее сжала уши осла. Слоненок поднял хобот, дунул ослику в морду, погладил теплым раструбом Ксеньину щеку.

– Моя родина – планета Венера, – свистяще вышептала Ксении в ухо царица Савская, наклонившись и колотя слоника пятками по бокам, и взорвалась неистовым колокольным смехом. – А это все – моя родня! – Она обвела рукой медленно тукущую за ними, приплясывающую, машущую бубнами и тимпанами, белозубую цветную толпу. – Они служат мне, они рабы мои, но они одной крови со мной. И они знают, что я их не предам никогда.

– Куда мы едем?..

– А тебе не все ль равно?!.. Я же спасла тебя от гибели! Трясись на ослике и наслаждайся жизнью! Огромной жизнью! Крохотной, как вот этот мой скарабей, перстенек! – Она ткнула Ксении в лицо кулаком с лазуритовым египетским жуком на безымянном пальце. – А если точнее – мы едем к реке. Там пристани. Там ждут меня мои друзья. Они уже приготовили лодки. Мы сплавимся по реке ко мне домой, во дворец.

– У тебя и в Армагеддоне есть дворец? – вздохнула Ксения.

– Еще какой!.. Увидишь. Я сама там полы мозаикой выкладывала! Сама потолки белила! А какие там картины! Мой портрет! Во всю стену! Его писал лучший художник Армагеддона! Бородатый такой! Угрюмый. Он истекал красками, как медом! Добрый был! Мне то брусники в кармане принесет, то тыквенных семечек. Я семечки грызла, а он меня писал. Я позировать не могу. Живот болит, хохочу, как от щекотки! А он так ласково: «Поглядите на меня, личико гордо держите, вверх, ведь вы же царица, о вас потом будут слагать песни и поэмы, я хочу написать вас красками на холсте гордой и великой, как вы и есть...» А дальше он говорил мне: «Маленькая девочка!..» – и отсыпал из кармана еще горсть семечек... или леденцовых петушков... Вот досада, его убили... Убить в Армагеддоне – что плюнуть и растереть...

Уши ослика прядали, слоник шел размеренно и торжественно, и маленькая царица Савская сонно покачивалась на его спине. Желтые шелка ее одежд полыхали. Она горела свечой на спине слона.

Предутренний ветер гнал по камням сухую траву, мусор, окурки, бумаги, прошлогодние листья.

– Как звали художника? – Зубы Ксении забили чечетку. Она узнала повадку. Она учуяла запах красок. Она давила из тюбиков – краплак, кадмий, охру красную – на белый снег, на черный лед.

– Имя?.. – Негритенок всунул в кулачок царицы Савской веер из павлиньих перьев, она обмахивалась томно и лукаво. – Разве я упомню имена всех, кто прислуживал мне, кто надевал на меня башмачки или малевал мои портреты?.. У меня таких портретов – я со счета сбилась... Я помню только семечки... Нет, помню имя – он однажды хотел поцеловать край моего платья, а я ему ножкой по губам дала... Не сильно, не бойся, – так, в шутку, для острастки, а не лезь, сверчок, знай свой шесток... Вот и пристань!

Дебаркадер, притороченный к берегу толстыми, в обхват руки, ржавыми цепями, чуть покачивался на невидимой масленой черной волне, играл медовыми и красно-перечными огнями. Женщины спешились, свита, продолжая гудеть в дудки и греметь в бубны, понесла за ними сундуки с дарами, шлейфы, опахала, покрывала, расшитые узором созвездий, клетки с попугаями и фазанами. Туареги звенели тимпанами. Заводские трубы на другом берегу выпускали кольца и круги ритуального дыма. Пристань, люди на пристани, в пестряди юбок, в снегах рубах, с гитарами в руках, гитары и руки безумствуют и бьются, белые рыбы улыбок скользят из водопада ночных волос, ноги танцуют, мониста на голых шеях горят кострами, звенят степной горечью, как звенит конская сбруя – эй, сюда! Быстрей! Лодки готовы. Ты никогда не едала, свет Ксюша, цыганского изюму?!..

С пристани швырнули в Ксению, в царицу Савскую, хохочущую и воздевшую руки, в осленка, в слоненка, в слуг, приживалов и воинов пригоршни синего изюма, мелких монет, конфет, конфетти. Челядь бросилась ловить изюм и деньги, мальчишки ползали и шныряли между накидок и шальвар, воины, поймав конфету, важно клали ее на зуб, пробуя сладость, как золото.

– В лодки! Сразу в лодки! – вопили цыгане и заливались хохотом. – Икра в бочонках, на дне! Севрюгу загрузили!.. А Дуфуня погано настроил гитары, о царица, мы не оскорбим твой изысканный слух?!.. Глянь, кто это с ней!.. То ли женщина, то ли птица... Лицо такое – как будто она сейчас из преисподней!.. Гостью величать надо!.. Эй, Зорька, где поднос?!.. Рюмочку не разбейте!.. Вина налейте церковного!..

С пристани по трапу сошла, вихляясь и танцуя на ходу, красивая полногрудая цыганка с глазами, как две черных круглых яшмины. Она высоко, над головою, держала поднос, зеленое вино в прозрачном наперстке светилось глазом кошки. Цыганка склонилась перед Ксенией.

– Душа, душа, наша Ксюша, слава гостье золотой!.. Славу мы поем любимой, славу Ксенье дорогой!.. – закричала цыганка низко и зазывно и так посмотрела, что стало ясно как день: обманет, украдет, зарежет, – но не разлюбит. – Пей до дна, пей до дна, пей до дна, пей до дна!..

– Откуда она знает, что я Ксения?..

– От многого знания приходят многия печали. Уважь. Выпей и позолоти ей ручку.

Ксения послушно взяла рюмку. Нечем ручку душеньке позолотить, царица. Не взыщи.

По реке, мимо гудящей весельем пристани, скорбно проплыла угрюмая плоская баржа, заляпанная мазутом. Человек в серой робе, с лицом старого орла, стоящий на барже рядом с кнехтами, проводил берег и пристань ненавидящим взглядом.

– На! – Царица запустила руки в море желтых атласов и высыпала на зазвеневший поднос две кучки золота. – Зоренька ясная! Где лодки! Попрыгали все туда, живо! Плывем ко мне! Во дворец! Глядите, уже утро! Светает! Эй, слуги, берите Ксению, бросьте ее в лодку... да не в ту... а в эту... ближе ко мне... в эту, с павлином на борту!..

Лодок было много, какие били хвостами в бока дебаркадера, какие – терлись носами о песчаный берег, колыхаясь, привязанные к железным штырькам, врытым в землю. На деревянных боках лодок красовались яркие, аляповато, разухабисто намалеванные звери, птицы и рыбы. Ксения видела тут и льва, и коня, и единорога, и чудесную птицу Феникс, кистеперую рыбу целакант, а с лодки, куда ее уже зашвыривали рослые эфиопы, на нее глядел одним глазом зелено-золотой павлин, хвост его развернулся цыганским веером, из синевы перьев глядели круги зловещих золотых глазков. Павлин был вылитая царица Савская. С нее и писан.

– Гей, милая, ты услышь меня!.. Под окном стою с гитарой, как в Раю... Ах, где Райский мой сад, поцелуй же хоть раз, пусть меня умертвят за огонь твоих глаз... Пей, гуляй, хлеб мажь икрой, завтра помрет каждый первый и каждый второй!.. Тебе что, Ксеничка, севрюжку?.. Или белужку?.. Мы для друга ничего не жалеем. Вокруг беднота, а мы жиреем. Да не бойся, цапля, мы бедных жалеем. Сейчас мы богаты – мы им подаем. За них свечку у Спаса зажжем. А обеднеем – сами с ними по миру пойдем!.. Гадать будем, ворожить... на гитарах бряцать... Пропитаемся!.. Мы таборные, Ксюша, нам и Сатана не брат, мы Сатане еще пару рогов наставим и еще связку копыт приделаем!.. Пей из горла, ай, бутылочка мала, так веселее, пей, не жалея!.. До дна!.. Жизнь у нас – одна!..

Цветные люди, птицы, рыбы в распиленных надвое бочонках лодок, их крутые смоленые бока. Сельди в бочке, попугаи в клетке. Песни стали горланить над рекой, ближняя лодка наклонилась, чуть не черпнула воду, визжащий и поющий люд чудом не скатился в черные мазутные воды. И поплыли, поплыли вниз – по течению – сверкая в ночи из водяной и небесной тьмы нагими плечами и потертыми монистами, серьгами-колесами, лакированными и исцарапанными гитарами, черными дымящимися бородами, поплыли неведомо куда: в прошлое, в будущее, все равно, все едино. Заполняя песнями мертвяцкую железную пустоту мира, обрушивая на спящий Армагеддон струи гитарного дождя, плыли вдаль, жадно пили глазами рассвет, ударяли кулаками по струнам, лили в глотки сладкие кровавые винные нити, смеялись заливисто! Так однажды в жизни смеются! И куда плыть, равно смеющейся груди, вольно поющей душе. Куда б ни приплыли – все чудо. Все счастье. Даже если за излукой – пороги. И лодчонки разобьются в щепки.