Текст книги "Всего превыше"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Лиза сидит в огромном кресле – осталось от бабушки, и мать каким-то образом ухитрилась его сберечь – и читает очередное письмо от Саши. Все они интересные – недаром Саша учится на журфаке, – все как с другой планеты: жара, гамак, падают с деревьев яблоки, стонут цыганские скрипки... Здесь, в Красноярске, холодно и сурово, с Енисея дует, подвывая, северный ветер. Сейчас к Енисею и не подступишься: ветер сбивает с ног. И ярятся, злятся серые высокие волны.

– Не повезло тебе, детка, – сокрушается мама. – Было знаешь как жарко, а к твоему приезду словно кто сглазил. Но в Дивногорск съездить все-таки надо. Вот улягутся волны...

– Ах, мама, не хочется мне в Дивногорск.

– Ну тогда к Столбам.

– И к Столбам не хочется.

Мама садится рядом, обнимает дочку.

– Да, детка, теперь и я понимаю: ты влюблена. Но ведь он уехал.

– Потому что ты меня уговаривала, – вскакивает с кресла Лиза. "Только не выходи замуж за иностранца!" А я без него не могу!

Мама чувствует себя виноватой. Мамы вообще всегда во всем, что случается с их детьми, виноваты.

– Но ведь есть же какой-то Саша, – робко напоминает она. – Пишет письма...

– Да что письма! – взрывается Лиза. – Это все так, ерунда. Не могу я без Жана!

Анастасия Ивановна испуганно смотрит на дочку. Чем взял ее этот негр? Отчего эти взрывы отчаяния? Может, он ее соблазнил? Сейчас другое время, и нравы другие, и Жан оттуда, с Запада, о котором еще недавно писали "растленный". Анастасия Ивановна подходит к окну, зябко кутаясь в шаль. Косой дождь заливает стекло, гнутся под ветром деревья, темные рваные тучи застили хмурое небо. Не поворачиваясь, не глядя на Лизу, мама задает дочке главный вопрос:

– Вы с ним были близки?

– Да, – не колеблясь, говорит правду Лиза. – Да, да, да! И я не знаю, что делать: мне так его не хватает!

Лиза бросается ничком на диван, рыдания сотрясают все ее тело.

Бедная мама гладит и гладит ее пушистые волосы.

– Детонька моя родная, – утешает она свою единственную дочурку, – если б ты знала, как я тебя понимаю! Когда посадили папу, я думала, что не выживу.

– Ты?

Лиза переворачивается на спину, садится, спускает с дивана ноги, обнимает мать. Теперь они сидят рядом, как две подружки, две женщины, которых постигло одно и то же горе.

– Но у тебя была я, – осторожно напоминает Лиза.

– Да. И не было денег. И отовсюду гнали, не давали работы. И мучили следователи, всякие там опера. Но все равно: я осталась не только без мужа и без отца своей девочки. Я, женщина, осталась без своего мужчины. Вообще без мужчины.

– И это было для тебя важно? Ты ведь была уже... – Лиза запнулась.

– Старая? – подсказала мать. – Нет, Лизонька, я была еще молодая, горячая, гордая и так страдала... Не приведи Господь узнать тебе все это.

– Жан говорит, что у нас плохая страна...

Лиза вопросительно взглядывает на мать.

– Тяжелая.

Анастасия Ивановна чуть-чуть подправляет слова неизвестного ей Жана, но в общем-то с ним согласна.

Она встает, снова подходит к окну. Все тот же дождь, все те же тучи. Вот он – символ ее страны!

– Знаешь что? – решается Анастасия Ивановна и смотрит на Лизу такими же зелеными, как у дочери, глазами. В глазах отчаянная решимость. – Знаешь что? – повторяет она. – Пиши ему, что согласна. Уезжай отсюда!

– А ты? – пугается Лиза.

– Что – я? – с непонятным гневом бросает в ответ мать. – Ты знаешь, я работаю – здесь, в пароходстве. Начальник отдела – женщина – это большая честь. У меня друзья, у меня даже есть друг... Ну, ты понимаешь... И какая разница, в Москве ты или в Париже? И какая разница, какого цвета будет у моего внука кожа? Лишь бы ты была счастлива. А с твоим образованием, с твоей жаждой знаний ты и в Париже не пропадешь. Ты вот что, давай-ка учи французский.

Этот в высшей степени полезный совет Лиза пропускает мимо ушей.

– А если ты заболеешь? – спрашивает она.

– Вылечусь! – обещает мать.

– А если...

– Так прилетишь! Опять-таки – из Москвы или из Парижа, какая разница? Два часа лета? Хватит всего бояться! Хватит ни на что не решаться! Помнишь, как ты боялась ехать в Москву? Меня оставить?

Лиза изумленно смотрела на мать – смелую, решительную, красивую. Щеки у матери разрумянились, глаза горели, она как-то вся выпрямилась, подтянулась.

– Надо пробовать, Лиза, – твердо повторила она главную свою мысль. Чтобы потом не сокрушаться всю жизнь. Не бойся!

– Не бояться? Как ты?

– Я-то как раз боялась всего. Боялась за тебя, за твою судьбу, боялась неосторожным словом навредить папе, боялась скомпрометировать того, кто за мной ухаживал, боялась его жены, скандала и слез... А, да что там! – Мать махнула рукой. – Только когда ты уехала, сдала экзамены, поступила, только тогда я наконец перестала бояться. Я даже сама удивилась, как мне прости! – стало легко.

– Ты же сама просила: "Не выходи замуж за иностранца", – снова напомнила Лиза.

Мать засмеялась – весело, по-молодому.

– Да, верно, по старой памяти. Но тут как раз меня, женщину, назначили заведующим крупным отделом – по перевозкам, представляешь? И появился Виктор. Как-то все сразу устроилось.

– Вы вместе работаете? – поколебавшись, спросила Лиза.

– Слава Богу, нет. – У матери сияли, светились глаза. – И живет он не здесь, в Дивногорске. Но видимся мы постоянно, потому что не можем иначе. Ах, дочка, теперь тебе это понятно! Он помог мне вспомнить давно забытое, и я снова почувствовала себя женщиной. Я так горжусь его любовью, хотя это, наверное, глупо. Но я горжусь, что из многих женщин он выбрал меня. И знаешь, какая мысль пришла мне сейчас в голову? Может быть, судьба послала мне Виктора еще и для того, чтобы я поняла тебя, свою дочь. Так что я говорю тебе "да". Слушай свое сердечко и ничего не бойся.

Всю ночь выл ветер и барабанил по крыше дождь. И под вой ветра и шум дождя Лиза видела, чувствовала во сне Жана. Он ласкал ее, раздевал, его горячий язык заполнял ее рот, толкался в зубы, его тонкие пальцы гладили ее тело. Лиза проснулась, изнемогая от желания, застонав, свернулась калачиком – внизу все пылало и мучилось, – а утром в толстом конверте, надписанном Ирой, получила письмо от Жана.

"Не знаю, когда дойдет до тебя это письмо, – писал он торопливо, каким-то странным, словно бы не своим почерком. – Я просто говорю с тобой, потому что не могу иначе. И откуда-то еще берется у меня упрямство жить и что-то здесь делать. Но держусь я на одном стержне (это слово я нашел в словаре): надеждой на будущее. Лиза, Лизонька, родная моя, как я устал от любви к тебе! Иногда я чуть не плачу от усталости и ужасной мысли, что это скорее всего навсегда. Сначала я боролся, призвав на помощь Париж. Я так люблю мой город и так по нему соскучился! В первый день, когда я ехал по его улицам, а Монтан пел "О Пари", и город вырастал передо мной в голубой и розовой дымке, я думал: "Ну и ладно, и пусть! Пойду на Монмартр, прошвырнусь (видишь, я запомнил ваше любимое слово!) по Елисейским полям, увижу друзей, заведу себе – да-да! – подружку, и все будет о'кей..."

Тут Лиза остановилась, прижала руку к сердцу. От этой "подружки" оно заболело так сильно, заколотилось так бурно... "Разве может от слов так болеть сердце?" – удивилась она. Выходит, может. Но ведь ясно же, что ничего у Жана не получилось, отчего же ей стало плохо? "Читай, – велела себе Лиза. – Ты сама во всем виновата". И она стала читать дальше.

"Ничего у меня не получилось, – словно подслушал ее мысли Жан. – То есть нет, все это я проделал (кроме подружки: после тебя ни с кем мне не интересно!), но Париж с тобой не справился. Я ходил по улицам целыми днями – так, что горели ступни ног, – сидел на тротуарах в кафе и глазел на прохожих – как мне этого не хватало в Москве! – и все время видел себя со стороны, твоими глазами. И все время чувствовал тебя рядом.

Сколько читал я про всякие любовные страсти, сколько раз ставил себя на место страдающего героя, и это было интересно и романтично. Теперь же вдруг обнаружил, что та самая боль, тоска, которые, как я считал, меня никогда не коснутся, никогда ко мне не придут, – это я сам. Понимаешь: не захлопнешь книгу, придется читать ее всю жизнь, потому что я внутри этой книги. Я повторяю одно и то же, да? Пишу, представь, со словарем, хотя выучил ваш русский, как ты говорила, "вполне прилично". Но знаешь, что я понял: учеба и книги сделали только половину дела, а может, и меньше. Настоящий русский я узнал и понял, общаясь с тобой, Сашей, Ирой. Привет им от меня огромный. Я ведь и пишу письмо на адрес Иры, и знаю точно, что Ира тебя найдет, куда бы ты ни уехала. Вы, русские, умеете так дружить, как никто, я все рассказываю об этом здесь, в Париже, но мне не очень-то верят.

Так вот. Я не хочу быть героем такой печальной книги, я хочу из нее вырваться, только не один, а вместе с тобой. Пойми, здесь, у себя дома, я чувствую себя таким одиноким! Помнишь, я рассказывал тебе о Марианне? Как она любит меня и все мне рассказывает. Но теперь она выросла и полна тайн, у нее своя жизнь, и я ей теперь не так нужен, как прежде. И Шарль от меня отдалился, а у Сьюзи дружок – в нашем, французском понимании этого слова.

Напиши, что мне делать? Что ты чувствуешь ко мне? И чувствуешь ли что-нибудь? Ты маленькая, русская, я не очень тебя понимаю, но люблю так, как не мог себе даже представить. Ужасаюсь тому, что наделал! Надо было терпеть, не пугать тебя, предлагая руку и сердце, а ждать, ждать, ждать... И ни за что не уезжать из Москвы, не оставлять тебя без присмотра. Почему-то мне страшно, хотя стоит тебе сказать "да", и я вернусь. Я хотел даже восстановиться, сунулся в департамент, а меня выгнали – не так, как делают у вас, в России, а так, как принято у нас: вежливо, но решительно".

В какой департамент? Почему выгнали? Не написал. Снова заныло сердце. Как она понимала сейчас своего Жана! Письмо написано словно в бреду. Бедный, бедный... И она несчастна – здесь, на краю света, далеко от него...

– Что вы смотрите на меня одинаковыми глазами? – весело возмутилась однажды Ира, когда они сидели у Жана втроем, слушали музыку, попивая кофе.

– Одинаковыми? – не понял Жан. – У нее же глаза зеленые, как у русалки.

– А она и есть русалка, – засмеялась Ира. – Вот утащит тебя под воду... Но я не цвет имею в виду, а выражение глаз: совершенно, абсолютно оно у вас одинаковое.

– Потому что мы одинаково чувствуем, синхронно, – чуть запнувшись на последнем слове, объяснил Жан.

На курсе как раз занимались синхронным переводом с французского – в специально оборудованном кабинете с магнитофонами и наушниками.

Да, конечно, они всегда чувствовали синхронно, только она не хотела себе в этом признаться. И никакая она больше не маленькая. И не помогут ей никакой Дивногорск и никакие красоты, как ему не помог Монмартр. Не могут они друг без друга. Что еще он ей написал?

"Я все время хожу без тебя, я все время это чувствую и тоскую безумно. Если бы кто-нибудь залез в мой мозг, то решил бы, что я примитивнейшее создание: ничего там нет, кроме тебя. Милая моя, моя cherie! Хуже всего то, что я не могу сказать все это тебе, не могу видеть тебя. Лучше бы ты меня сейчас ругала за что-нибудь – тебе часто казалось, что я делаю что-то не так, – лучше бы мы сейчас ссорились, и ты тащила бы к моей двери приемник "на, забери!" – только бы видеть тебя!"

Конец письма просто напугал Лизу.

"Каждый день – препятствие, которое нужно преодолеть. И все, что окружает меня, я вижу как-то неотчетливо и расплывчато. Вдруг сажусь на диван и сижу оцепенев, и тогда появляешься ты... Ну все, хватит, а то ты решишь, что я сошел с ума, испугаешься и совсем меня бросишь.

Напиши скорее, что же мне делать? Я совсем потерялся. Нет, не так. Сейчас залезу в словарь. Я совсем растерялся, вот как надо сказать. А "потерялся" – это когда перепутал улицу. Часто я смотрю на часы, перевожу время на московское и дальше, на красноярское, хотя это очень трудно, но ты, наверное, сейчас у мамы, и думаю: что ты теперь делаешь? Сейчас, например, ты спишь. А я пишу письмо и люблю тебя. Это никуда не уходит, это управляет мной – можно так сказать? Даже если нет, ты меня понимаешь, так ведь? У нас второй день льют дожди. Дождь грохочет по крыше – она жестяная и очень звонкая. А вода сверху льется так, будто лопнули водосточные трубы. Странно... Зачем я пишу тебе о дожде? Подумал и понял: потому что не хочу заканчивать письмо. Ты все время со мной. Я хожу по Парижу, разговариваю с людьми, пытаюсь воспитывать Марианну – она вернулась из лагеря скаутов с идеями невозможными, похожими на ваши, но нам они не подходят, – а ты стоишь передо мной в своем милом платьице, улыбаешься и говоришь что-то ласковое. Тебя надо отгонять, как видение, чтобы не дать тебе появиться, когда я иду, например, на лекцию или держу экзамен по русскому языку. Русская экзаменаторша меня похвалила, а я подумал, что на ее месте могла бы быть ты. И так все время. Крутится колесо "Мулен Ружа", а ты его не видишь. Бьют фонтаны Версаля, а ты далеко-далеко. Ну, все. Как там пела ваша Татьяна? "Кончаю, страшно перечитать..." Какое-то там другое слово, но смысл я запомнил.

Помнишь, осенью мы ходили в ваш Большой театр? Золотой и красный, с огромным красивым занавесом. Мы сидели высоко-высоко и рассматривали люстру и красавиц на потолке – забыл, как они называются. Сцена внизу казалась такой маленькой, прямо крошечной, как экран телевизора, но голоса у певцов были хорошие. И всех героев было жалко, особенно Ленского. За что он погиб, скажи? Ведь эта его толстушка (забыл, как зовут) просто флиртовала, не больше. "Да, но с его лучшим другом", – сказала ты и была права. Это как я бы вдруг стал бегать за Ирой. Невозможно и стыдно! Но Онегин... Мог же он выстрелить в воздух? Я бы на его месте так и сделал.

Прости, я пишу какие-то глупости. Хочу написать "целую" и боюсь: а вдруг кто-нибудь... Лиза, не надо! Ведь это любовь. Не заменяй меня, например, Сашкой. Целую. Жан".

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

– Опять лежишь? Опять сачкуешь?

Ира – строгая, подтянутая, нарядная и счастливая – ее южный роман растет и крепнет здесь, в Москве, – стоит над Лизой как разгневанная богиня. Мокрый плащ брошен на стул – снова забыла зонт дома, да и не было утром дождя, – сапожки на каблучках прижаты уже к батарее.

– Эй, красавица, где твои тапки?

Лиза, все так же лежа лицом вниз, чуть сдвигается к краю кушетки, опускает руку, молча вы-брасывает из-под кушетки тапки.

– Ты вообще, кроме писем Жану, что-нибудь пишешь? Читаешь что-нибудь, кроме его посланий?

Жалобный стон раздается в ответ:

– Оставь меня, ради Бога, в покое...

Ира испуганно умолкает, скрывая свою растерянность. Ну вот что с ней делать? А завтра ведь шесть часов языка – и у них, китаистов, и у Лизы – их трое всего на арабском отделении, за чужие спины не спрячешься, не прийти, и чтоб никто не заметил, не получится. Что же делать? Счастливая идея осеняет Иру.

– Так, – бодро говорит она. – Значит, я остаюсь у тебя. Раздвинем кушетку, уместимся как-нибудь. Своим позвоню. Утром на Моховую поедем вместе. И я привезла пельмени и масло. Где у тебя кастрюля?

Наконец-то Лиза соизволила повернуться к подруге лицом. Что-то похожее на улыбку, прежнюю, радостную улыбку, проявилось, как забытый снимок, на ее осунувшемся лице.

– Ты правда останешься? Можешь остаться?

– А то!

"Эх, надо было раньше сообразить..." Но теперь она уже Лизу не бросит.

– Сейчас, я сейчас... Ставлю воду, звоню матери... Поднимайся! Хватит валяться. Собирай на стол.

– Да что собирать-то?

– Как – что? Вилки, ложки, тарелки. У тебя дорогой гость, нет, гостья. Ну не важно, короче – я у тебя в гостях. Бьют барабаны, трубят трубы!

– Ох, – Лиза прижимается к Ире, – как я рада. Я так устала одна.

Ира полна энергии. Бывают такие периоды в нашей жизни, когда все хорошо: отлично на факультете, прекрасно с Борькой, спокойно дома. И кажется, так будет всегда. А у Лизы все плохо: учится кое-как, да честно говоря, вообще не учится – пока выручает старый багаж, – Артема с его звонками терпеть не может, цедит что-то сквозь зубы, на все отвечает "нет". Это он во всем виноват! Из-за него она не простилась с Жаном!

– Пойдем в кино?

– Не хочется.

– А в кафе?

– Ну его!

– Погуляем?

– В такой холод?

– Ну и что?

– Да, говорят, будет дождь.

А дом, теплый родительский дом, далеко, до него дальше, чем до Парижа.

А за окном хмурая осень: темное небо, бесконечный дождь и холодный ветер. Как-то в этом году обошлось без прощальных золотых денечков. Сразу за летом – хмарь, как говорит Сашка.

Ире все нипочем, не страшны ей ни дождь, ни ветер. Они с Борькой встречаются каждый день, и спроси их, о чем говорят, сразу и не ответят. Сидят в кино, в своем любимом маленьком театрике – там всегда тепло и народу мало, – стоят в подъезде у пыльной большой батареи. Ира греет у Борьки за пазухой озябшие руки, а он обнимает, целует ее; о чем-то они болтают, иногда спорят, но спор утихает, еще как следует и не разгоревшись: у них все совпадает – вкусы, симпатии, взгляды.

Так хочется поделиться своим счастьем с Лизой, но Ира сдерживает себя: Лизе ведь плохо.

– Ну, рассказывай, – понимающе улыбается Лиза.

Они сидят за столом, вкусно пахнет пельменями. Ира раскладывает пельмени по тарелкам.

– Тебе-мне, тебе-мне... Да что рассказывать...

И дальше ее уже не остановишь. Она говорит, говорит, серые счастливые глаза сияют, Борькино имя не сходит с губ. Лиза грустно кивает, иногда задает наводящий вопрос. Но вообще она – только слушательница, ей рассказывать нечего: ее жизнь пуста, потому что нет Жана.

– Он сказал, – захлебывается от восторга Ира, – что у него есть друг с квартирой. Он даст нам ключ. А то идут холода...

– Разве в холодах дело? – машинально отвечает Лиза.

– Тебе-то хорошо, – вспыхивает Ира. – У тебя своя комната!

– У тебя – тоже.

– Ты знаешь, что я имею в виду: ты живешь одна.

– А что толку? – грустно вопрошает Лиза.

Ира тут же раскаянно замолкает: надо же ляпнуть такое...

– Можно?

Стукнув для приличия в дверь костяшками пальцев, в комнату вваливается Сашка. С тортом и мукузани.

– Что это вы в темноте?

– Да мы как-то и не заметили.

Сашка щелкает выключателем. Яркий свет победно уничтожает унылые сумерки.

– Вот!

Он торжественно водружает на стол торт – Лиза любит сладкое, – сбоку пристраивает бутылку.

– Самый радикальный способ борьбы с холодом и дождем, – заявляет он.

Там, где Саша, неизменно весело. Даже Лиза улыбается, слушает. А он болтает без умолку: московские сплетни, международные новости, разные разности с факультета.

– Да, – вспоминает он самое главное, – для будущих журналистов – для нас то бишь – в Домжуре устраивают вечер! С их знаменитым "капустником", с джазом! Сумел урвать два билета. Один – Лизе. Ириш, ты не обижаешься?

– Что ты! А когда?

– В субботу, послезавтра. Так что, мадам, мойте шею под глубокое декольте.

Лиза чуть морщится.

– Эти ваши журналистские шуточки...

– Пардон, пардон, миль пардон, – суетится Саша и просительно заглядывает Лизе в глаза. – Не серчай, голуба. О'кей?

От волнения перепутал все языки и стили и вообще несет черт знает что. Ира смотрит на Сашу сочувственно. Бедняга! Надо же было ему втюриться именно в Лизу!

– Так пойдем?

Голос Саши упал до шепота, в глазах вспыхнула и застыла тревога.

– Еще бы ей не пойти! – приходит ему на помощь Ира. – Такой вечер, и где – в Домжуре! Это же бывает раз в жизни!

– Ну уж и раз, – вздыхает Лиза. – Пойдем, конечно.

Длинный звонок прервал их беседу. Саша как раз откупоривал бутылку. Рука его дрогнула: кто-то там, с пульта, нетерпеливо звал к телефону одному из четырех на этаж – Лизу. Она рванула на себя дверь и выбежала из комнаты.

– Правая, правая кабинка! – крикнула ей Неля, сидевшая у пульта с огромным словарем. – Тебя вызывает Париж!

– Шерри? Это Жан.

– Знаю. Я сразу подумала, как только прозвенел звонок, вдруг это ты?

– Как ты там?

– Плохо.

– Ты меня, случайно, не разлюбила?

– Нет, нет, нет!

– А в каком ты сейчас платье?

– Что?

– Ты сейчас в каком платье?

– Я вообще не в платье, а в брюках и свитере. У нас дожди, холодно, но еще не топят.

– А у нас тепло, даже жарко. Ходим в шортах, а девушки – в мини.

От жгучей ревности перехватило дыхание.

– Алё... Почему ты молчишь? – тревожно спросил Жан: похоже, он понял. – Ах ты моя шерри, маленькая ты моя. Никто, ни в каком мини мне даром не нужен. Так вы, кажется, говорите? Нужна ты – в брюках и свитере. А какого он цвета?

– Синего, – механически ответила Лиза и добавила не без вызова: – А мы с Сашей идем на вечер в Домжур.

Все-таки француженки в мини ее травмировали.

– Куда, куда?

– В Дом журналистов.

– А-а-а, знаю. Ну и идите, – добродушно разрешил Жан. – Ты у меня красивая, зачем сидеть дома? Пусть на тебя... как это? – да, залюбуются. Только очень не наряжайся, а то будут виктемс.

Он забыл это слово по-русски, а по-английски знал. И знал, что Лиза изучает английский.

– Жертвы, – перевела Лиза.

– Да-да, жертвы. Убьешь своими глазами всех назавал.

– Наповал, – засмеялась Лиза. – Ну что, вешаем трубки? А то дорого...

– У нас сейчас льготное время.

– Как это?

– Некогда объяснять. Шерри, я звоню знаешь зачем?

– Зачем?

– За сюрпризом, – заволновался Жан. – Нет, "за сюрпризом" – нет. Я сюрприз.

– Не понимаю, – тоже заволновалась Лиза. – Какой сюрприз, говори!

– Я и говорю, что сюрприз – я. По студенческому туру, на десять дней. В Москву!

– Что, что? – закричала на весь этаж Лиза.

– Да, после Рождества, к Новому году! Но если ты скажешь "нет", я не приеду.

– О чем – нет? Чему – нет?

– Мы идем в ваш загс, да? Или нет?

– Да, – выдохнула Лиза чуть слышно.

– Как? Как ты сказала?

– Да! Только как же...

– Остальное решим потом: где жить, где учиться. Вот теперь все, вешаем трубки. Нет, забыл: мама велела тебя поцеловать и Марианна – тоже.

– А папа?

Лизе стало так радостно, весело, озорно, что она не в силах была удержаться: Жан много рассказывал о суровости своего отца.

– Он и меня целовал только в детстве, – засмеялся Жан. – Но у нас тут живут не все вместе, как живут у вас. Так что не бойся его, шерри. Целую тебя, целую! Завтра отправляю тебе письмо. Оно уже написано, лежит рядом, на столике. До зимы. Не изменяй мне!

– И ты.

– Я – мужчина.

– Что ты этим хочешь сказать?

Но Жан уже повесил трубку – там, далеко, в солнечном беспечном Париже.

2

"Падает снег, а ты не пришла в этот вечер..." Чарующий голос Адамо задумчивый, мягкий, на полутонах – плывет над Суворовским бульваром, и этому голосу подвластно все. Голос завораживает, обещает, грустит, голос зовет туда, где любовь и разлука.... Горят огнями вытянутые вверх высокие окна особняка, прохожие, как споткнувшись, на секунду замедляют шаг у ажурной решетки, прислушиваются к волшебному, единственному в мире голосу, задумчиво улыбаются – "журналисты гуляют" – и спешат дальше, по будничным, неинтересным делам.

Лиза положила голову на плечо какому-то крепкому парню, который все порывался ее пригласить, да никак не мог оторвать от Саши. Он мелькал там и сям, подбираясь все ближе, – а Саша, ничего не замечая, тем не менее уводил от него Лизу в танце, – и наконец Лиза, не без удовольствия наблюдая за не слишком ловкими маневрами незнакомца, сжалилась и попросила Сашу:

– Саш, а Саш, ты бы пригласил кого-нибудь, а? Ну что мы как шерочка с машерочкой. Дай ты мне с кем-нибудь потанцевать!

– Да пожалуйста, – обиделся Саша и, вспыхнув до корней своих дыбом торчащих волос, испарился, отвалил в другой конец зала.

Незнакомец возник рядом сразу, мгновенно.

– Я – Сергей, – торопливо представился он, хотя партнерше по танцу представляться вовсе не обязательно. – Времени у меня – это уж ясно – всего один танец, более с вами танцевать не позволят. Сейчас вернется ваш кавалер...

– Он мне не кавалер, – засмеялась старомодному слову Лиза. – Мы с ним просто дружим.

– Это вы с ним дружите, – живо возразил Сергей, – а он-то влюблен.

Лиза распахнула зеленые очи, приготовилась возражать, но Сергей остановил ее широким взмахом руки.

– Не спорьте, это видно за километр. Так что не считайте меня нахалом, но, пожалуйста, дайте скорее ваш телефон. А как вас зовут я подслушал Лиза.

"Интересно, – изумилась Лиза, – как это ему удалось? Вроде Сашка говорил тихо".

– Не дам, – кокетливо склонила она голову набок. – Так не принято, мы ведь даже еще не знакомы.

– Знаю! – с досадой воскликнул Сергей. – Но как же вас тогда отыскать?

– А никак!

Он хотел сказать что-то еще, но Лиза взмолилась совершенно искренне:

– Помолчим, а? Я так люблю Адамо.

– Я тоже, – смиряясь, вздохнул Сергей.

Танцевал он классно, потому Лиза и положила ему голову на плечо: не от чувств, а как того требовал танец. Впрочем, и от чувств тоже, только вызвал их не Сергей, а смуглый алжирец по имени Сальватор Адамо. И еще мелькнувшая метеором мысль: никто ей не нужен, никто! Ведь скоро прилетит ее Жан...

Огромное, во всю стену зеркало отражало красивую пару: тоненькая девушка в черном коротком платьице, с ниткой длинных, правда искусственных, бус, в вишневых, на "гвоздиках", туфельках, с пепельными волосами и яркими, редкого цвета глазами и высокий парень в темно-синем костюме и галстуке в тон ее туфелькам.

– Последний куплет, – негромко предупредил он. – Так какой у вас номер?

– У меня целых четыре номера, – улыбнулась Лиза. – Правда, все они на весь этаж.

Сергей обрадовался: она уже не говорила "нет". А ей просто не хотелось никого обижать. Пусть всем будет так же хорошо, как ей!

– Значит, вы живете в общежитии? – догадался Сергей.

– Да, на Ленинских.

– Скорее, вон уже идет ваш Саша, – заволновался Сергей.

– Вы и его имя запомнили? – изумилась Лиза.

– Так вы его называли... Но это не важно, не важно... Дайте мне хотя бы один номер из четырех!

"Да пусть, – решила Лиза. – Раз уж ему так хочется. Ну позвонит, ну и что? А может, и передумает..." И один из четырех номеров она назвала. Это ведь надо еще дозвониться! У них на телефонах висят часами. Даже задачки решают – те, кто с мехмата, а историки оспаривают новомодные теории, ниспровергают авторитеты – тоже по телефону.

Решительным шагом подошел Саша, увел Лизу и больше этого нахала к ней уж не подпустил. А тот и не рвался. Отошел в сторону, записал, повернувшись ко всем спиной, номер и куда-то исчез, словно его тут и не было.

– Эй, не дуйся, – ласково прикоснулась к Сашиной руке Лиза, и от этого прикосновения Саша снова вспыхнул, как майский цвет, и тут же все Лизе простил.

Завопил Элвис Пресли, и они радостно бросились в самый центр зала, чтобы отхватить для себя жизненное пространство, как того требует рок-н-ролл. Лиза порхала, словно бабочка, Саша ловко ее подхватывал, восхищенный сиянием милых глаз, легкостью ее рук и ног, радуясь ее счастью. Если б он знал истинную причину этого счастья! Но он, конечно, не знал.

– Уф-ф-ф, – тряхнул головой взмокший от прыжков и подхватов Саша.

Взлетел высоко вверх голос Элвиса, замер, сопровождаемый оглушительным прощальным аккордом, и все остановились как вкопанные.

– Айда в буфет.

– Лучше вниз, в бар, – предложила Лиза.

В полутемном прохладном баре они с удовольствием уселись на высокие, крутящиеся, круглые табуретки. Коктейли оказались на диво крепкими, слишком крепкими для неизменно голодных студентов. И – никакой закуски, только изысканные и чертовски дорогие орешки. Зато как душевно они болтали, сколько общего у них обнаружилось, как купались они в теплом море взаимной симпатии, крепнущей от коктейля к коктейлю, которые исчезали с поразительной быстротой, несмотря на трубочки, из которых Лиза и Саша эти коктейли светски тянули.

– Нет, ты меня понимаешь? – то и дело со всей серьезностью вопрошал Саша.

– Понимаю, конечно, – горячо уверяла его Лиза.

Они даже читали друг другу стихи: Саша – Есенина, Блока и почему-то внушительно и со значением глядя на Лизу – совершенно неинтересный и небесспорный стих Щипачева: "Любовь – не вздохи на скамейке и не прогулки при луне", а Лиза – свои, сочиненные чаще всего ночами, когда вдруг не спалось. До сих пор о них знали лишь Жан да Ира. Подружка слушала серьезно и хвалила сдержанно – "ничего, неплохо", – а Жан просто смотрел на Лизу, а потом бросался ее целовать, и непонятно было, понял он что-нибудь или нет.

Теперь ее главное сочинение – о смысле жизни – услышал Саша. Знал бы он, какое это доверие, какая оказана ему великая честь!

– Здорово, просто здорово, – сказал он и посмотрел на Лизу с уважением: у них на курсе стихов не писал никто.

Вот до какого сближения довели Сашу с Лизой коварные коктейли Домжура!

Когда они встали с кожаных стульчиков, то выяснилось, что стоять, а в особенности шагать, трудновато. И денег совсем не осталось: все осели тут, в баре.

– У тебя книжечка есть? – чуть покачиваясь, задумчиво спросил Саша.

– Талончики? – так же задумчиво уточнила Лиза. – Кажется, есть. Три, что ли.

– Нам и двух хватит, – разумно заметил Саша. – А нет – так поедем зайцем.

– Зайцами, – исправила очевидную ошиб– ку Лиза. – Только поздно уже, призадумалась она, – мало народу в автобусе, спрятаться трудно: заметят!

– Ладно, там поглядим, – беспечно махнул рукой Саша. – Контролеры ведь тоже люди, небось спят крепким сном у себя дома.

Он взял Лизу под руку, и они плечом к плечу пошли к выходу, поддерживая друг друга. Вечер заканчивался, но предстоял прощальный тур вальса, и потому у гардероба еще не было столпотворения.

Пока Лиза снимала туфельки, старательно заворачивая их в газету, прятала в сумку, пока натягивала узкие сапоги – молнии придумали позже, Саша стоял перед нею, загораживая Лизу от всех – чтоб никто не видел ее стараний, – и держал наготове пальто.

– Прошу!

Он помог Лизе надеть пальто, оделся сам, стараясь не замечать того нахала, что танцевал с его Лизой, а теперь исподтишка наблюдал за ними, и они рука об руку вышли из Домжура, пересекли нарядный затейливый дворик и пошли к автобусу, глубоко, с наслаждением вдыхая холодный сухой воздух.

– Как хорошо, – сказал Саша то, о чем только что подумала Лиза, и она поразилась сходству их мыслей и настроения.

– И нет дождя, – улыбнулась она. – Идем на конечную?

– Ага.

Они спустились к Манежу, повернули к улице Горького, поднялись к Красной площади. Как все знакомо, каким все стало родным за эти четыре года! И витиеватый "Националь", и строгая, скучноватая, без затей, но очень торжественная "Москва", и собор – чудо из чудес, и серая, поблескивающая в свете фонарей и прожекторов брусчатка самой главной в стране площади.

– И все-таки ты должна повидать наши края: Ужгород, Берегово, вообще Закарпатье, – отвечая каким-то своим мыслям, сказал Саша.

– Почему должна? – удивилась Лиза.

– Потому что должна, и все, – с упрямством подвыпившего человека заверил ее Саша.