Текст книги "Всего превыше"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Катасонова Елена
Всего превыше

Катасонова Елена

Всего превыше

ВСЕГО ПРЕВЫШЕ – ВЕРЕН БУДЬ СЕБЕ

Уильям Шекспир

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

– Переходный возраст начинается лет с девяти и тянется всю жизнь, пока тебя носят ноги...

Кто это сказал? Кажется, Юрка. Они сидели на Ленгорах, в общежитии, на своем восьмом этаже, попивали винцо и с удовольствием философствовали. Дым плавал по крохотной комнатке сизыми полукружьями. Курили все – сигарету за сигаретой: так тогда было модно; кофе пили хоть и крохотными чашечками, но помногу и бесконечно – он тогда был дешевым; спорили "до потери пульса" как говаривал Борис Корниенко, через десяток лет представлявший в ООН Украину, а тогда щуплый белобрысый парнишка, да еще и косивший на один глаз. Но при этом умница невозможный, слушать его – именины сердца. Учил зачем-то хинди, урду и санскрит – эти мистические языки ему не очень понадобились, а вот дежурный английский... На нем потом и выстроил благополучно всю свою жизнь – правда, не без помощи номенклатурного папы.

Те, кто экзотические свои языки не бросил, прожили жизнь очень даже неплохо – дипломатами, переводчиками, собкорами, а еще, натурально, шпионами нашей бравой госбезопасности, окончив вслед за ИВЯ спецшколы, где преподавали в основном вчерашние их сокурсники. Да и другие – те, что бросили, -отнюдь не пропали. Кого только не вышло из китаистов, арабистов, тюркологов! И то сказать: если в семнадцать лет парень или девчонка ринулись ни с того ни с сего изучать дальние страны с их немыслимо сложными языками – и преуспели! – так что-нибудь должно же было из них получиться?

"...что может собственных ученых и быстрых разумом шпионов ИВЯ при МГУ рождать!" – так высказались однажды в одном из "капустников" в старом клубе на Моховой вконец распоясавшиеся востоковеды, и "капустники" те, разгневавшись, деканат прикрыл навсегда.

Так вот, не только "ученых-шпионов", поднатужившись, рожал Институт восточных языков, позднее переименованный в Институт стран Азии и Африки. Один из известных фантастов, Стругацкий (который Аркадий), кем был, спрашивается? Правильно, японистом. А Юлиан Семенов? Всю жизнь шлепал толстенные и очень патриотические романы, а в юности учил, что ли, персидский. А, простите за выражение, либерально-демократический наш Жириновский? Недаром же он призывал российских солдат омыть сапоги не где-нибудь, а в Индийском именно океане? Тоже, знаете ли, наш брат востоковед, тюрколог.

Когда через уйму лет собрались на славный ивяковский юбилей оставшиеся в живых и пребывавшие в те дни в Москве востоковеды, банкет закатили такой, что наивная Лиза, хлопая все еще огромными, все еще густыми ресницами, дернула за рукав вездесущего Юрку.

– Это ж на какие шиши? – спросила она. – Не на наши же двадцать тысяч!

В фойе продавали большие, как блюдце, значки – старинное здание на Моховой, зеленая травка внизу, а сверху надпись: "Институт стран Азии и Африки при МГУ". Эти-то значки, за двадцать тысяч, и служили пропуском на банкет. Впрочем, и без значков пускали в столовку, где ломились от яств накрытые белым столы и стояли хорошенькие официантки.

Юрка, такой же подвижный, вертлявый и узкий, как в те давние годы, что безуспешно бегал за Лизой, снисходительно усмехнулся:

– Ешь, ешь, не тушуйся. Все оплачено партией Жириновского.

– Да-а-а? – изумилась Лиза, и рука в браслетах зависла в воздухе над тарелкой с пирожными.

Энергично дожевывая, уж не знаю какой по счету, крохотный бутербродик, Юрка весело подтолкнул ее локтем в бок.

– Ну, в чем проблема? Бери пример со старших товарищей! Журналисты народ продажный, так что меня, например, принадлежность семги к ЛДПР не смущает!

Лиза расхохоталась – звонко, прелестно расхохоталась, как смеялась в те годы, сто лет назад, когда Юрка бегал-бегал за ней, да так ничего и не выбегал. Как, впрочем, и все другие. Лиза исправно учила арабский, да еще писала стихи, да еще влюбилась в какого-то негра – ее тогда чуть не выперли с факультета, несмотря на успехи в учении и относительно либеральные времена. Вот этот-то негр всех поклонников и оттер. Да не просто оттер, а влюбился по-настоящему и стал звать Лизу замуж, в Париж, где жил постоянно, где обитали его папа и мама, две сестренки и брат.

– Нет, невозможно, – задумчиво покачала головой Лиза.

Они с Ирой сидели бок о бок на мягком кожаном диване в холле и вместе решали свою судьбу. То есть вообще речь шла о Лизе, но дружба их была так крепка, что даже подумать об ее отъезде было невыносимо.

– А где я в Париже возьму тебя? – печально спросила Лиза.

– Но ведь ты его любишь, – не очень решительно возразила справедливая Ира.

Последняя Лизина фраза ей, конечно, польстила.

– А ребенок? – продолжала Лиза. – Представляешь: мой сын – и вдруг негритенок...

– Ой, а они такие хорошенькие! Как куклята! – совершенно некстати растрогалась Ира. – И потом, они будут не совсем неграми, а мулатами. Нет, метисами.

– Не важно, как там будут их называть, – молвила в ответ Лиза. Главное, что их будут дразнить.

– Все мы вышли из гоголевской шинели, – философски заметила Ира.

– Это ты о чем?

– О нас. Все мы выросли на комедии Александрова "Цирк".

– Это вовсе не комедия, – возразила Лиза. – Это драма.

– Мелодрама, – уточнила Ира.

Немного поспорили. Помолчали.

– И потом, у него жуткий характер, – неожиданно вспомнила Лиза.

Она даже как-то обрадовалась: есть еще аргумент.

Они и вправду бешено тогда ссорились, хотя Жан, зная, что вспыльчив, изо всех сил старался быть терпеливым.

– Ты меня просто не любишь, – исчерпав все "за", сказал накануне несчастный Жан.

Он встал и выбежал из Лизиной комнаты – высокий, стройный, как шест, с которым прыгал на состязаниях в прозрачную синюю высоту, неизменно побеждая на всевозможных олимпиадах, красивый, с прямым носом, обиженными глазами любимый-любимый...

Он вышел, не оставшись у Лизы, сгоравшей от юной горячей страсти, отдавшейся ему всего лишь месяц назад, потому что невозможно было больше терпеть, узнавшей в его руках, каким нежным может быть мужчина, какими ласковыми могут быть его пальцы, как дивно пахнет суховатая, гладкая и блестящая, словно шелк, кожа, как невыразимо приятно гладить, ерошить его короткие кучерявые волосы...

Она чуть не плакала, глядя вслед этому упрямцу и гордецу, не пожелавшему жить с ней "просто так", как наивно предложила Лиза, потому что он, видите ли, католик, и что-то там еще, какие-то совершенно непонятные советскому человеку глупости.

– Если ты говоришь "нет", то я просто уеду! – в отчаянии крикнул Жан, но Лиза ему не поверила.

Как – уедет? А любовь? А его физфак? Он ведь тоже уже на четвертом курсе! Привыкшая к нашим мальчикам – что, в конце концов, значили их слова, обещания, клятвы? – она и представить не могла, сколь серьезен, ответственен западный человек, хоть и африканец, Жан.

– Ты не хочешь, потому что я негр! – с прозорливостью всех влюбленных воскликнул он в полном отчаянии. А еще говорят, что любовь слепа...

– Нет, нет, – покраснев, замахала руками Лиза. – Это потому, что я учу арабский...

Могла бы придумать, ей-богу, что-нибудь поумнее!

– Арабский! – возопил Жан и воздел длинные руки с тонкими пальцами к небу. – А то во Франции не нужны арабисты. Еще как нужны! И к тому же ты знаешь еще один язык, тоже восточный, – добавил он: уязвленная любовь делает людей злыми.

– Какой? – как любопытная птичка, склонила голову набок Лиза.

– Русский, – добавил яду в голосе Жан. – Вы ведь почти что Азия, и язык ваш – почти азиатский.

С удовольствием увидел он, как изменилась Лиза в лице.

– Мы – Азия? – задохнулась она от гнева. – Мы – азиаты? А ты-то кто?

– Африканец, – невозмутимо ответствовал Жан. – Правда, я родился в Париже, но предки мои с континента древней культуры, где была – как это? да, колыбель цивилизации.

– Ну, это спорно, – протянула Лиза.

– А ты считаешь, – не слушал ее Жан, – что раз я африканец, то нам с тобой не по пути?

Как раз недавно Лиза растолковала ему, что означает это интересное выражение.

– Значит, не по пути, – в запальчивости, не очень-то думая, что говорит, из вредности подтвердила Лиза.

Вот тут-то он и ушел. А она, бедняжка, так старательно, так любовно постелила для них обоих постель – как раз накануне меняли белье, – а она-то купила со стипендии рубашечку с кружевами и все рисовала в воображении, в каком он будет восторге... И не верилось ей, что он в самом деле уедет. Этого быть не могло – когда такая любовь и такая страсть! Да и обосновался он обстоятельно: купил самовар и проигрыватель – тогда это было роскошью!

Но однажды, добравшись с лекций на Моховой на свои Ленинские, на восьмой этаж, Лиза увидела на полу, у запертой двери их общего с Алей блока и самовар, и проигрыватель. "Что это?" – замерла в изумлении Лиза. А это он уже уезжал, оставляя в России всякое напоминание о жестокой русской красавице с зелеными, русалочьими, невозможными просто глазами.

Он ведь каким был, этот Жан? Как говорил – так и делал. Сердце болело так сильно, что, казалось, только милый, родной, в голубой дымке Париж успокоит его. И еще – расстояние. И еще – неприязнь к Москве, разностильной, грубой и шумной. Конечно, как все, кто тут жил, он любил Ленгоры, где свет и тепло, масса друзей, много смеха и музыки. Но догадывался: это – не Москва. И тем более не Россия. Это парадный костюм странной суровой страны. На экспорт. И все здесь на экспорт: общение всех со всеми – на русском и английском, – джазовые пластинки, свободные нравы, когда можно остаться на ночь у любимой девушки, даже магазины в цокольном этаже, где было все или почти все, чего не было за высокими стенами МГУ.

Да, он любил Ленгоры. Но здесь была жестокая Лиза.

Теперь он ехал к себе, уже подав прошение, мысленно уже уезжая, но легкости, как мечталось, не чувствовал. Были печаль и горечь, смутная надежда что-то исправить, уговорить, убедить. Но, приехав из посольства, увидел, что перед его дверью стоит треклятый тот самовар, а рядом проигрыватель. И ни записки, ни объяснения, никакого от любимой знака! А он-то надеялся, что она увидит, поймет, испугается... Нет, это жестокая страна, и люди здесь тоже жестокие. Может, потому, что иначе б не выжили? Даже она, его Лиза, Лизонька, Элизабет... Даже она жестока.

Вечером Лиза обнаружила самовар с проигрывателем у своей двери снова.

– Так и будете таскать туда-сюда? – хихикнула Ира. – Давай оставим, а? Купим пластинки, будем слушать "Демона".

Как раз недавно они были в опере. Иру потрясли мужские хоры в "Демоне".

– Размечталась! – сурово оборвала ее Лиза и снова поперла довольно тяжелый проигрыватель к двери Жана.

– А самовар? – крикнула ей вслед Ира.

– Вот ты его и тащи, – не оборачиваясь, буркнула Лиза.

Так, с багажом, обе и предстали перед распахнувшим настежь дверь Жаном. Целый час просидел он на корточках с той стороны – хоть бы стул, дурачок, в тамбур вынес! – чутко прислушиваясь к звукам в их коридоре.

Вот кто-то прошастал, напевая беспечно, на кухню. Хлопнула дверца их общего холодильника. Вот кто-то включил на полную мощность радио. Открывались-закрывались двери лифта. Как все знакомо! Как он все это любит и ко всему привык! Господи, если б не эта девчонка... Ну что в ней такого особенного? Жан запустил пальцы в свои жесткие волосы. Да-да, это потому, что он негр. Только поэтому! Да любая француженка... Нет, не любая. Только та, что полюбит, да еще подсчитает его доходы. О-о-о, эти все взвесят, прежде чем на что-то решатся. Среди русских тоже такие есть, только их гораздо меньше. Остальные живут как во сне: все о чем-то мечтают и ждут чего-то. Да еще бегают на лекции и в библиотеки. Читают, читают, читают... Странные, что ни говори, русские девушки. Во всяком случае те, что живут рядом с ним в МГУ.

– Но отец мой богат, – нерешительно сказал он однажды Лизе. И что же услышал?

– А при чем тут богатство? – возмутилась Лиза. – Да еще твоего отца!

Как – при чем? Жан пробовал объяснить, но Лиза и слушать не стала.

– Хорошо, – сдался Жан. – Оставим в покое и отца, и богатство. Будем работать и путешествовать. Такая программа тебя устраивает?

– А я и так буду работать и путешествовать! – вздернула носик Лиза.

– Да кто тебя пустит? – забегал по комнате Жан. – Ты что, не поняла еще, в какой стране живешь?

– В какой? – прищурилась Лиза.

– В закрытой! – закричал в ответ Жан. – В запертой вот так! – Он сложил руки крестом.

– Но у нас есть турпоездки, – с достоинством возразила Лиза, вспомнив призывный плакат у "Националя", мимо которого каждый день пробегала на факультет.

– Турпоездки... – саркастически хмыкнул Жан. – А ну попробуй, зайди в этот самый твой "Интурист"! Вот просто зайди и скажи, что хочешь поехать во Францию.

– Но у меня нет денег, – растерялась Лиза.

– Да разве дело в деньгах? – разъярился Жан. – Ты у меня, как я погляжу, совсем дурочка!

– Я – дура? – распахнула русалочьи очи Лиза.

– Нет, не дура, а дурочка, – попытался объяснить Жан.

Он что-то сказал не то? Чем-то ее обидел? Да, русский язык все-таки очень трудный! Разве "дурочка" – что-то плохое, неласковое?

И тут Лиза заплакала. Крупные слезы катились по ее светлому милому личику, и она показалась Жану такой маленькой, одинокой, несчастной, что все его обиды куда-то мигом исчезли, растворились в этих слезах. И отодвинулся Париж в синей дымке, и не такой уж грубой показалась Москва, раз живет в ней Лиза.

– Лизонька, – очень тихо сказал Жан, – ну хочешь, я здесь останусь? Навсегда. Хочешь? Мы только будем ездить в гости – к папа и мама.

Но Лиза заплакала еще горше, сильнее.

– Нет, не могу, не могу!

Он обнял ее, прижал к себе, и все кончилось у них так, как и должно кончаться всегда у влюбленных: нежностью, страстью, близостью.

Какая шелковистая у него кожа! Осенним палом пахнут жесткие волосы. Какая ласковая у нее грудь! И мочка уха. А его тонкие пальцы, осторожно нащупывающие влажные бугорки... И под этими касаниями бугорки становятся такими горячими...

– Поедем со мной, шерри, – горячо шепчет Жан. – Ты увидишь Париж. Это для всех, для каждого родной город! Ты увидишь весь мир! И все мои – мама и папа, брат и сестры – все полюбят тебя. Особенно младшая, Марианна.

Лиза уткнулась носом в подушку. Слезы наполнили бездонные русалочьи глаза. Она боится! И потом, у нее ведь тоже есть мама – там, далеко, в Сибири. И там же, в Сибири – только еще дальше на Север, – упокоился в насквозь промерзшей земле ее папа, один из несметного множества "врагов народа", так и не дождавшийся, когда наконец распахнутся лагерные ворота. А мама к тому времени была уже на поселении, вместе с маленькой Лизой. Как она боялась участкового, управдома, вообще любой власти! И когда переехали в Красноярск и все со всех было снято, все равно боялась. Этот страх передался Лизе. И не напишешь ведь, и не спросишь совета.

– Почему? – изумляется Жан.

Нет, ничего он не понимает!

– Да не дойдет такое письмо, – объясняет Лиза.

– Господи, – стонет Жан. – И ты хочешь тут жить? Даже если ты ошибаешься – а я думаю, ошибаешься! – все равно не нужно здесь оставаться. Ну выйди за меня замуж хоть из расчета!

О, какое ужасное оскорбление! Нет, это просто невыносимо! Лиза, опираясь на локоть, объясняет Жану, как горько он ее оскорбил. Но Жан не слушает. Он смотрит на милый силуэт, угадывает в темноте легкие волосы, грудь и хрупкие плечи. Замерев от счастья, притягивает Лизу к себе, осторожно раздвигает ногой ее стройные ноги. Он потом ей все объяснит! Он ее убедит, уговорит, он напишет сибирской маме, что любит, любит Лизу. Что там за мама такая? Наверное, очень сердитая, раз Лизонька даже плачет. Конечно, когда все время зима, когда такие морозы, станешь суровой...

В конце концов, не только Лизе не было еще двадцати. Жан немногим был ее старше.

2

– Возьмите меня с собой, – жалобно просил Жан. – Я вам не буду мешать!

– Нет, это неудобно, – с достоинством возразила Лиза. – Мы едем с Ирой. Дикарями...

– И я – дикарями, – сразу согласился, сам не зная на что, Жан.

– Но тебе нельзя, – вспомнила Лиза. – Ты не можешь уезжать от Москвы так далеко. Нужно разрешение. Это же Сочи!

– Да что там такое есть, в вашем Сочи? – вспылил Жан. – Атомные лодки?

– Может, и атомные, – призадумалась Лиза.

Жан вскочил и забегал по комнате. Нет, конечно, она не любит его! Ехать на море и не хотеть, чтобы он был рядом? Какие еще нужны доказательства? Бежать, бежать, уезжать надо! А он-то почти передумал. К тому же его так уговаривали в деканате... На одну секунду он сел на кушетку с ней рядом, но тут же вскочил, гордо вскинул голову и пошел к двери. Подойдя, оглянулся. Лиза как ни в чем не бывало попивала чаек. "Маленькая она. – Жан понял это вдруг очень ясно. – Ребенок... До любви просто не доросла, не умеет еще любить..."

Он вернулся, коснулся тонкими пальцами пепельных пушистых волос.

– Проводить разрешаешь? На вокзал можно пойти, или это тоже запретная зона?

Лиза засмеялась, взяла в свои его руки.

– Разрешаю, разрешаю, – пропела она. – Кто-то должен нести чемоданы?

"Дурочка, – с печалью и нежностью подумал Жан. – Это ведь навсегда..." Он чувствовал себя рядом с ней таким взрослым, пожившим, изверившимся, что сам поразился своим ощущениям. Что с ним такое? Как с этим бороться и как с этим жить? Все слова сказаны, уговоры все позади. "Чемоданы..." Ах, дурочка...

* * *

На вокзале, шагая с чемоданами по перрону, возвышаясь над всеми на голову – зато они выигрывали в объеме, эти толстяки и толстухи, – Жан с грустью признал, что в чем-то его Лиза права. Как на него все глазели! Ну что в нем такого особенного? Он знал, что красив и строен, умен и интеллигентен, и это отражается и в его глазах с длинными загнутыми ресницами, и в спокойном взгляде, в легкой походке, вообще – во всем. Но смотрят на него совсем не поэтому, а потому, что он негр.

Ира с Лизой шли рядом, наперебой щебетали о чем-то, чуть напряженно, чуть громче, чем следовало. Лиза даже взяла его под руку, невзирая на чемодан, и так шагала в тряпочных белых босоножках, не обращая внимания ни на взгляды – изумленные, едва ли не негодующие, – ни на реплику, нарочито громкую:

– Белого, что ли, найти не могла?

Нервно дернулась рука Жана, но Лиза удержала его.

– Тихо, тихо, – погладила она эту родную руку. – Если я, как ты однажды сказал, "дурочка", то они – злобные дураки. Чувствуешь разницу?

– А я так и не научил тебя моему француз-скому, – невесело улыбнулся Жан. – Далее чем "бонжур", "мерси" да "ле ливр", мы с тобой не продвинулись.

– Ну, положим, первые два слова я и без тебя знала.

Лиза теснее прижалась к Жану. Теперь она и в самом деле никого, кроме него, не видела. Так вспомнилось, как сидели они рядышком, раскрыв учебник, и Жан что-то рассказывал ей из грамматики, а она только видела глубокие его глаза, тонкие пальцы, жесткие даже на вид волосы.

– Не надо французского, – тихо, почти шепотом сказала она тогда. Давай вместо французского побудем вместе.

Он задохнулся от этой ее естественности, детской смелости. "Никогда ее не обижу..." – поклялся себе. И не обидел: все было так, как хотелось этой зеленоглазой русалке. А теперь все кончается, потому что так решила она. Из-за чего? Из-за таких вот толстых теток?

– Еще не поздно, шерри, – прошептал Жан.

– Что, что? – переспросила Лиза.

Они стояли уже у вагона. Ира деликатно отошла в сторону.

– Ничего, – покачал головой Жан. – Ты заходи на почту, хорошо? Каждый день, ладно?

– Ладно, ладно...

– А ты мне напишешь? – все не мог отойти Жан.

– Да.

– Сразу?

– Ага.

Они стояли и смотрели друг на друга, глупые дети! Ира меж тем отдала проводнице билеты, и пришлось оторваться от Лизы, чтобы втащить чемоданы в купе, положить их под нижнюю полку. Дородные, очень довольные собой супруги, отбывавшие в богатый ведомственный санаторий, уставились на Жана ну уж совершенно бесстыдно. Муж, в зеленом военном кителе, от негодования, казалось, потерял дар речи. Он лишь кивнул в ответ на вопрос – "можно?" – и встал, разрешая чемоданы спрятать. Жена, в розовом шифоновом платье огромный бюст колыхался в голубом лифчике, – покинула купе весьма демонстративно.

"Милая моя, моя шерри, как же ты проведешь больше суток с этими динозаврами?" Жан обнял Лизу за плечи.

– Ничего, – шепнула она, покосившись на полковника, укрывшегося от этого безобразия газетой. – Не волнуйся. Нас же двое, всю дорогу мы будем с Ирой. Ты иди, не жди отправления.

А он и не в силах был ждать. Она, его милая, его шерри, от него уезжала, и все, весь мир были против них двоих.

Стоило исчезнуть негру, как полковник опустил газету. "Эта, черненькая, вроде приличная девушка, – предался он мучительным размышлениям, – а та, зеленоглазая... – полковник серьезно задумался: старался быть объективным и честным, – ...тоже, кажется, ничего. Все при ней, и вдруг – негр! Черт знает что такое! Сталина на них нет", сокрушенно пришел он к банальному выводу.

Вошла супруга.

– Ну что, Васенька, перекусим? Да вы сидите, сидите, – остановила она встрепенувшихся девушек. – Выпейте с нами: все ж как-никак, едем в одном купе, соседи...

На стол была уже выставлена бутылочка коньяка, вываливалась всевозможная снедь.

– Нет, спасибо, – суховато сказала Ира, и они с Лизой выбрались в коридор.

Так и стояли, глядя на проносившиеся мимо деревья, огороды, деревянные домики, пока там, сзади, пили, закусывали и зачем-то включали-вы-ключали радио.

– Повезло, – хмыкнула Лиза. – Так и будут пьянствовать всю дорогу.

Она не ошиблась. Супруги именно таким образом понимали отпуск: лечебные процедуры, море и выпивка. Море и процедуры были еще впереди, коньяк же – вот он, стоит на столе!

– Заходите, мы уже – все! – крикнул полковник.

И он, и его жена подобрели, повеселели и все пытались завести разговор про Жана: мол, где вы, девочки, учитесь, а иностранцы там у вас есть?.. И все такое прочее. Но Лиза с Ирой, хотя военными не были, оборону держали стойко, и ничего Вася с Верочкой от них не узнали. Тогда они стали нахваливать свой, как видно, и в самом деле отличнейший санаторий.

– Дикарями – это ужасно! – бестактно восклицала Верочка. – Никаких удобств, какая-то там хозяйка...

– Вы сразу-то не платите, – по-отечески предупреждал полковник, – а то любят они ободрать нашего брата...

Так и доехали. Распрощались. Вышли на залитый солнцем перрон.

– Вам комнату, девочки? – выхватила их из толпы наметанным взглядом толстая розовощекая тетка.

Сияло по-особому, по-южному жаркое солнце. Плавился асфальт под каблучками беленьких босоножек. А тетка была в сапогах и в форменной куртке, и, казалось, ей – хоть бы хны! Чемоданы – теперь, когда не было рядом Жана, – были жутко тяжелыми, так хотелось поскорее от них отвязаться! На том и попались.

– А вы далеко живете? – жалобно спросила Ира.

– Да здесь, рядом, – живо откликнулась тетка. – Я ж проводница. Пошли!

Они и опомниться не успели, ничего не успели сообразить – тут еще эта жара, шум, гам, гудки паровозов, металлический голос, без конца объявляющий о прибытии и убытии, – как уже тащились за бодрой теткой.

Зеленый уютный садик, а в глубине приземистый, но симпатичный домишко оказались действительно рядом.

– Уф!

Девочки грохнули на пол чемоданы и огляделись.

– Смотри-ка, приемник! – толкнула Лизу в бок Ира.

– Ага, – счастливо улыбнулась Лиза. – Будем вечерами музыку слушать...

Две кровати – каждая у своей стенки – были застланы чистенькими белыми покрывалами. Между кроватями стоял диван, весь в накидочках и подушечках, а посреди комнаты – круглый стол и три стула. Красота! И бра над каждой кроватью, да еще тумбочки!

– На веранде плита. Можете пользоваться, – великодушно разрешила тетка. – Вы насколько приехали?

К такому вопросу новенькие квартирантки готовы не были. Как и к вопросу о плате: как-то не догадались спросить хотя бы у того же полковника, сколько берут за койку в Сочи.

– Ну давайте за две недели, – решила хозяйка и назвала сумму.

Ира с Лизой испуганно переглянулись, но рука Иры уже сама потянулась к их общему кошельку, и деньги были безропотно отданы.

– И – чтоб никаких кавалеров!

Как только деньги исчезли в кармане форменной куртки, стало ясно, что с девочками можно не церемониться. Рубикон перейден, отступать им некуда.

– А мы и не собираемся, – обиделась Ира, и черные ее глаза негодующе вспыхнули.

Она повернулась к хозяйке спиной. Щелкнул замок чемодана.

– А платья куда повесить?

Тут только обе заметили, что в комнате нет шкафа.

– Вон... Вешалки...

Тетка кивнула на дверь. Там, под простыней, висело аж целых четыре вешалки.

– Ну ладно, – неожиданно смягчилась хозяйка: что-то жалко ей стало девчонок. – Меня зовут Настей. Вот ключи. Глядите не потеряйте.

Она протянула каждой из новеньких по ключу и ушла. Сразу стало легко и свободно. Ира с Лизой сбегали в дощатый домик в глубине двора, поплескались у рукомойника, переоделись в пестрые сарафаны, сунули в плетеные пляжные сумки купальники, кремы, шапочки, черные пластмассовые очки.

– Пошли?

– Пошли!

Ох, какой роскошный день встретил их! Был уже полдень, самое пекло. Нет, что там ни говори, мы все – дети Солнца. Оно хлынуло на Лизу с Ирой с таким напором и щедростью, с такой энергией, радостью, силой, что эти сила и радость передались им мгновенно. Девочки переглянулись и засмеялись без всякой видимой на то причины. Нацепили на нос очки и почувствовали себя южанками.

– А где же море? – весело спросила Лиза какого-то дядечку.

– Какое море? – так же весело отозвался он.

– А Черное!

– Черное?.. Вон видите остановку? Любой троллейбус...

Мордочки у девочек вытянулись. Троллейбус... Тут только сообразили они, что близко от вокзала – это значит от моря-то далеко.

– А если пешком? – попробовала сопротивляться судьбе Ира.

– Бог с вами, – замахал руками дядечка. – Тут целых шесть, нет, семь остановок!

Пришлось влезть в переполненный душный троллейбус, и он тащился, тащился, останавливаясь на каждом углу, терпеливо ожидая, пока влезут очередные бабы с корзинами. Праздничное, курортное настроение таяло.

– Вот скажи, – прозревая, задумчиво сказала Лиза, – мы ведь умнее Насти, верно? А почему...

– А потому что она хитрее, – сразу поняла Ира подружку и, подумав, добавила: – И потом, у нее огромный опыт...

Да уж, опыта проводнице было не занимать. Но зато какое море открылось наконец перед Ирой и Лизой! Пронзительно-синее, сверкающее на солнце и гладкое как стекло. На рейде белой птицей застыл элегантный трехпалубник. Пляж, усеянный голыми коричневыми телами – трусики-лифчики не в счет, тянулся, казалось, вдоль всего города, на набережной, под веселыми разноцветными зонтиками, торговали пирожками, водой, мороженым.

– Сначала купаться, – перехватила Лизин взгляд ответственная за финансы Ира. – Все остальное – потом.

Какое несказанное блаженство это дивное море! Придумала же природа... Струится вокруг тела теплая ласковая вода, и ты выходишь на берег уже другим – подсоленным, обветренным, подтянутым, даже как будто бы загоревшим. Самую малость, но – загоревшим.

Чуть задыхаясь, стянув с влажных волос шапочки, вытащив из сумок косынки и накинув их на головы, девочки бросились ничком на песок. Но насладиться покоем, а может, даже и задремать не успели.

– Гляди-ка: белые женщины в Сочи! – произнес кто-то над ними.

Двое коричневых пареньков в огромных соломенных шляпах, шлепках-"вьетнамках", ну и естественно, в плавках смотрели на девочек весело и приветливо. Потом присели перед Ирой и Лизой на корточки, снова надели темные очки, снятые для приветствия, и начали, как тогда говорили, "кадриться".

– Позвольте представиться, – заговорил тот, что повыше, – меня зовут Борисом, а он – Артем.

– Мы только сегодня приехали, – сочла нужным сообщить Ира.

– Видим! – засмеялся Борис.

– Еще как заметно! – подтвердил Артем и снова снял очки.

Серые насмешливые глаза, не отрываясь, смотрели на Лизу. Почти инстинктивно Лиза стянула с головы косынку – пепельные волосы рассыпались по плечам – и тоже сняла очки.

– Ух ты! – ахнул Артем.

– Что такое? – кокетливо склонила голову набок Лиза.

– Вы, случайно, не из семейства русалок?

Начался обычный пляжный треп. Лиза приподняла стройную ножку.

– Разве у меня вместо ног хвост?

– Хвост – ерунда! – махнул рукой Артем. – "Русалочку", надеюсь, читали? Взяла да и вы-просила у ведьмы для себя ножки.

– Так ведь не даром! – вступила в разговор Ира. – А Лиза разве, как та русалка, немая?

Все четверо уже сидели кружком и состязались в остроумии.

– Значит, ведьма досталась добрая, – решил Артем. – И ножки дала, и оставила голос. А уж глаза... Вам, девушка, говорили, что глаза у вас русалочьи?

– И не раз, – не стала скромничать Лиза.

– А что они вдвое больше, чем положено человеку? – не отставал Артем.

Пришлось Лизе признать, что этого – нет, не говорил никто.

– Значит, я первый? – возликовал Артем.

– Он у нас самый на курсе галантный, – подмигнул Ире Борис.

– Где – у вас? – тут же спросила Ира.

– В МАИ.

– В МАИ... – уважительно протянула собеседница.

В те годы студенты технических вузов были в большом почете – в основном потому, что сдавали немыслимые какие-то предметы и чертили сложные, на многих листах, чертежи.

– А вы кто? – поинтересовался в ответ Борис.

– А, так, – махнула рукой Ира. – Жалкие гуманитарии.

И небрежно изобразила на песке известный всем китаистам иероглиф "любовь".

– Господи, – изумленно протянул Борис. – Чтой-то, а?

– Иероглиф, – легко бросила в ответ Ира, будто каждый мог изобразить это немыслимо сложное переплетение точек и черточек.

Она нарочно встала, чтобы этот самый Борис смог по достоинству оценить ее длинные ноги, тонкую талию и плоский живот – лучшее, чем она обладала. Ну он, конечно, тут же и оценил. "А подставочки-то хороши!" – мысленно восхитился он, и судьба Иры на предстоящие две недели была решена.

С Лизой же получилось вот что. Лишь только Артем стал к ней кадриться, она немедленно вспомнила Жана. И не просто вспомнила. Такая тоска вдруг ее обуяла, что померкло солнце и потемнело море. Почему не слышит она это прекрасное слово "шерри"? Почему не чувствует тонкие пальцы на своем теле, не ощущает особенный запах его волос – запах осеннего пала, который сводит ее с ума?

– Пошли поплаваем? – почувствовал что-то Артем и протянул Лизе сильную руку, помогая встать.

Она встала, и он так и не выпустил ее руки до самой воды. Ах, если бы это была рука Жана! Лиза сердито тряхнула волосами, натянула на голову плотную шапочку. Что за глупости, она же сама... Ну и что – сама? А он должен был... Что же такое он должен был сделать, чтобы ее удержать?

Ира сияла как блин на масленице: Борис ей ужасно нравился. И плавал он, как и она, здорово. Они заплыли вдвоем черт знает куда и там наболтались вволю, покачиваясь на волнах.