Текст книги "Возвращение в Коктебель"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Да уж, – хмыкнул Алик.

– Ей и в голову не приходит... – начала было Натка, но Алик перебил с непривычной для него резкостью:

– ...Что твоя дочка тоже любит, например, помидоры.

– При чем тут помидоры? – растерялась Натка.

– Это я так, к слову.

Натка огорчилась и почему-то вспомнила о своей итальянской юбке.

– Зинуль, а юбку ты принесла? – спросила она, проводив Алика.

– Какую? – вытаращила на нее глаза Зина.

– Итальянскую.

– Так я же ее ношу! – возмутилась Зина.

– Понимаю, – кивнула Натка. – Но мне бы хотелось...

– Чудная ты в самом деле, – обиделась Зина. – Тут Вовка черт-те что вытворяет, а ты про какую-то юбку... Ну, я побежала!

– А торт? – встрепенулась мама. – Тортик возьми для Ларочки!

Уложили в коробку остатки торта. Зина чмокнула в щеку мать, махнула сестре, потрепала по щеке Лену – та при тетке всегда как-то сжималась – и убежала.

– Натуся, – укоризненно заметила мама, – по-моему, Зина обиделась. Зачем ты про юбку?

– Мне хотелось ее поносить, – объяснила Натка.

Мама скорбно покачала головой, и Натка привычно почувствовала себя виноватой. Но тут ее обняла, к ней прижалась дочка.

– Какая ты красивая, мамочка, как загорела...

И на работе на другой день тоже все говорили Натке, что она помолодела, похорошела и постройнела. Даже Вадим что-то такое буркнул, хотя по обыкновению был затюкан заводскими делами и вообще комплиментов сроду никому не делал.

– Что значит море, – вздохнула Галя, подруга. – У тебя и глаза стали другими.

– Какими?

– Счастливыми. И молодыми. Впрочем, это пройдет, через неделю и следа не останется... Ты там не влюбилась, случайно?

– А что, заметно? – с ходу раскололась Натка.

– Еще бы! И кто ж он такой?

– Биолог.

– Свободен?

– Нет.

– Как зовут?

– Дима. Чудесное имя, правда?

– Имя как имя.

– Нет, ты послушай: Ди-ма... Какое-то очень ласковое.

– Он москвич? Когда приезжает?

– Послезавтра.

– Только не вздумай чего ляпнуть Алику, – на всякий случай предупредила Галя. – Неизвестно еще, что там за Дима, а тут – надежный мужик.

– Но я влюбилась, – стиснула руки Натка.

– Ой, я тебя умоляю, – сморщилась Галя. – Таких любовей...

– Нет, не так... Я и сама не понимаю...

– Вот и не торопись! Подожди хотя бы его приезда. Может, от вашей любви и следа не останется... Эти южные встречи...

– Что ж, ты, наверно, права, – печально согласилась Натка и вечером покорно отправилась вместе с Аликом к Гене. Даже теперь, пять лет спустя, морщится от стыда, вспоминая.

– Что с тобой? – спросил, отодвигаясь, Алик.

Исправно выполнив свой долг, она лежала в тоске рядом с ним.

– Отвыкла, наверное.

– Может, ты там кого-нибудь встретила? – с неожиданной прозорливостью спросил Алик.

– С чего ты взял?

– Так... Показалось...

– Леночка, помоги!

– Иду! – весело отозвалась Лена и отворила дверь ванной комнаты.

Она любила помогать матери, когда та красилась хной, а потом басмой, чтобы приглушить огненный всплеск волос: в такие минуты чувствовала себя в доме главной. Работала, как всегда, старательно, а у Натки даже ладони покалывало от нетерпения.

– Хватит, ну хватит... Чего уж там, каждую прядь...

"Он уже в поезде... Уже едет... Завтра будет в Москве... Позвонить? Подождать? А вдруг потерял мой телефон, что тогда?"

– Знаешь, – измученно сказала дочери, – давай басму завтра: я что-то устала.

– Ничего себе, – весело возмутилась Лена. – Я вкалываю, а она устала! Так и пойдешь на работу рыжей?

– Перебьются. Сейчас там не до меня.

– Опять поставщики барахлят? – с пониманием спросила дочь.

– Не то слово, – вздохнула Натка. – Теперь каждый сам за себя. "У нас все переворотилось и только укладывается..." Кто сказал, помнишь?

– Кто-нибудь из великих, – отмахнулась Лена. – Слава Богу, цитаты классиков теперь не в моде.

– Может, это и плохо, – назидательно заметила Натка.

– Еще как хорошо! – живо возразила дочь. – Ваши цитаты до чего вас всех довели? Ага, молчишь! Вот то-то...

Никогда прежде так не тревожилась Натка. Наверное, потому, что катастрофы прежде скрывали. "Уже, наверное, подъезжает... Если только ничего не случилось... Позвоню часа через два на вокзал. Или сейчас?" Натка неуверенно покосилась на телефон, и, словно повинуясь ее тревожному взгляду, он зазвонил, затрещал. Никто и глазом моргнуть не успел, как Натка схватила трубку.

– Наталью Ильинишну, пожалуйста.

– Ты? – только и сказала она.

– Я с вокзала. Приезжай, медвежонок! Можешь сорваться?

– Да. Да!

Дрожащими руками Натка укрепила ватман и отошла от кульмана. Галя смотрела на нее во все глаза.

– Так сразу – приехал и позвонил?

– С вокзала.

– Во дает! Ну беги, какой уж из тебя работник.

И Натка рванула из комнаты.

Дима стоял у ларька, как договорились. В руках его белели снежные хризантемы, а у ног стоял чемодан. Он молча сунул Натке цветы, сгреб ее в охапку, прижал к себе. Хризантемы вздохнули и посыпались к их ногам.

– Рыженькая моя...

Тут только Натка спохватилась: до чего ж она в самом деле красна!

– Это я не докрасилась.

– Медвежонок... Убежал все-таки в лес... Сел на поезд да и уехал, шептал Дима, покачивая Натку в объятиях. – Так без тебя было скверно! Валялся целыми днями на пляже и сходил с ума. Забрел как-то вечером в чайную – чуть не сдох от тоски! Куда бы нам деться, где нет никого?

– В Москве – никого? Тут рядом, правда, есть "Встреча".

– Какая встреча?

– Кинотеатр такой... Так называется.

Натка бросила осиротевшие стебли в урну, и теперь ничто их не разделяло. Дима оторвался от нее на минуту, расстегнул пуговицы рубахи. Натка положила руку ему на грудь, потом сунула под рубаху, добралась до выемки у плеча.

– Пошли.

Во "Встрече" еле уговорили пустить: сеанс уже начался.

– Мы тихонько, на задний ряд, – просил Дима и совал контролеру десятку.

– Ладно, идите, – нехорошо ухмыльнулась толстая тетка.

Им было все равно. Ничего не было стыдно. И когда они, как подростки, прижимались друг к другу, и когда он положил руку ей на колено, и когда его рука поползла вверх. Потом они зашли в захудалый ресторанчик со звучным названием "Дубровник", потом сидели в каком-то дворе, откуда их прогнали старухи с поджатыми в злобе губами. Невозможно было расстаться, и они все бродили по летней пустой Москве, а утром не успела Натка проснуться, как он позвонил снова, чтобы сказать, что жаждет, скучает... Положив трубку, посидев и набравшись храбрости, Натка набрала номер сестры.

– Дай мне, пожалуйста, ключ, – тихо и жалобно попросила она. – На два часа... Ну, на час... Мне надо встретиться с одним знакомым... Ведь Лара на даче, а ты уходишь сейчас на работу...

– Тебе что – мало Алика? – бурно расхохоталась Зина. – Однако...

Как ошпаренная Натка бросила трубку. Господи, как же она несчастна! Унижена и несчастна. Лена, правда, все дни то в школе, то у подруг, но мама же никуда не выходит.

– Мамуль, ты бы вышла на улицу.

– Да я лучше посижу на балконе...

Хоть бы она съездила к Зине в гости, пожила б у нее хоть неделю! Но ее туда не зовут, ни разу не пригласили. В маминой комнате прочно обосновалась Ларочка, все будто забыли, чья это комната. И ничего уже не изменишь.

5

Дима сидел в кабинете, делая вид, что работает. На кухне гремела кастрюлями Оля, жена. "Что ж она так грохочет? – маялся Дима. – Хоть бы затворила дверь, что ли..." Можно, конечно, встать, выйти из комнаты, сделать два больших шага по коридорчику и захлопнуть эту чертову дверь. Но тогда он увидит Олю, и ему придется взглянуть ей в глаза. Она о чем-нибудь спросит, и придется ей отвечать.

Нет уж, лучше потерпим: этот грохот не может ведь длиться вечно!.. Чем же она там шваркает? Почему так стучит? Ответ он примерно знал: потому что он ею пренебрегает – так, кажется, говаривали в прошлом веке. Потому что бабу свою он не трахает – так говорят сегодня. А надо бы, ой как надо особенно сейчас, после долгой отлучки. Целый месяц не виделись, положено вроде соскучиться. Вот именно – вроде...

Они всегда, всю жизнь отдыхали вместе – вдвоем, а потом втроем, когда подрос Игорь.

– Мужей одних на море не отпускают, – высказалась как-то раз Ольга.

Они сидели в небольшой, уютной компании, кто-то что-то спросил, и Ольга, усмехнувшись, выдала такой вот текст. Все с готовностью расхохотались. Костя – старый, проверенный друг – обнял Диму за плечи.

– Держись, старик! Ольга твоя – баба железная. А ты, если что, сбеги!

Все снова расхохотались – дурацкой шутке, так похожей на правду. Дима покраснел, взмок внезапно – жуткая духота, да и выпил в тот день немало. Баба... Вот именно баба, а ведь была когда-то премиленькой пышечкой. Ну куда ее разнесло? Женщины как-то стараются, сидят на диетах... И что это, кстати, такое – "не отпускают"? Он разве мальчик? Или ее собственность? От бессильного негодования закололо сердце: конечно, собственность, чего уж там ерепениться... Тридцать лет вместе – с последнего курса, когда все, как сговорившись, бросились жениться и выходить замуж. Бог ты мой, скоро тридцать лет... И работает в соседней лаборатории, рядом. Полный, абсолютный контроль!

Они и в этом году выбили две путевки – Костя помог: он в месткоме, но тут Ольгу свалила стенокардия. Никогда ничего не было, и вдруг на тебе стенокардия! Дима пугался, бегал по врачам, аптекам и магазинам, вечерами честно отсиживал у супружеского мятого ложа, варил борщи, крутил мясо, жарил котлеты, изо всех сил пытаясь не думать о море, стыдясь своей радости, какой-то смутной надежды.

– Придется, наверное, сдать путевки, – сказал он однажды.

– Жа-а-алко, – капризно протянула Ольга.

Мокрая прядь белокурых волос прилипла ко лбу, одутловатое лицо перекосила гримаса.

– Еще бы не жалко, – живо согласился Дима. – Но после стенокардии... – Он скорбно покачал головой. – Надо бы спросить врача.

– А то я не спрашивала, – раздраженно буркнула Ольга. – Не пускает... Ладно уж, катись один, кто его знает, что будет дальше: может, соцстраховские вообще ликвидируют!

– А ты?

– Костя обещал "Подлипки" – вообще бесплатно.

– Какие еще Подлипки?

– Здесь, под Москвой. Санаторий такой, сердечный.

– Почему же я ничего не знаю? – нахмурился Дима, стараясь скрыть бурную, неприличную радость.

– А чего трепаться заранее? Еще сглазишь.

Как удивительно, как сказочно все сошлось – молодец Костя! Ведь действительно ей нельзя, в самом деле! Это же сердце – тут шутки плохи! И сын уезжает – со своей дикой бригадой, под Вологду. Раньше мотались тайно, теперь – законно. И платят без всяких там фокусов, без поддельных накладных и "мертвых душ". Кассетник, машина – все оттуда...

– Жениться пора, а он со своими игрушками, – сердится Ольга.

– Успеет, – подмигивает сыну Дима.

– Обстирывай вас тут двоих!..

– Ну чо ты, мать? – тянет Игорь. – А если я не влюбился?

– Влюбился... – кривит губы Ольга. – Глупости! Найди хорошенькую, приличную девушку – чтоб с квартирой, – и устраивай свою жизнь. Влюбился... Скажет тоже...

Она тянет это слово с такой глубокой ненавистью, с таким презрением, что мужчины озадаченно переглядываются. Дима за спиной жены морщится, машет рукой: не спорь, не серди мать. Игорь, поправив пальцем очки, ускользает в соседнюю комнату.

– Двадцать шесть парню и – никого, – ворчит Ольга. – Весь в тебя! Где уж ему влюбиться! Схватить за шиворот – и тащить в загс...

"Как ты меня..." – хочется сказать Диме, но он, конечно, воздерживается: Ольга и без того раскалена добела, зачем напоминать то давнее, унизительное? Они и так его не забыли, оно и так стоит между ними... Интересно, а она-то любила – тогда, тридцать лет назад? Впрочем, не важно, теперь – не важно. Не всем, как видно, это дано, не все на любовь способны, а устраивать жизнь надо всем. Да и прожили они, в общем, неплохо. До встречи с Наткой даже казалось, что хорошо.

Ах, медвежонок, где ты был раньше? Там, на вершине, у могилы Волошина, сидя на горячем от солнца камне, он молил небо: "Не отними!" Приехав домой, постарался не обидеть Олю, но потерпел такое сокрушительное фиаско, что сам поразился.

– В год Чернобыля ехать в Крым... – зевнула Оля и повернулась к мужу равнодушной спиной. Но утром встревожилась, обозлилась. Вот и гремит кастрюлями...

– Я за хлебом.

– Есть еще.

– Хочется свежего.

Вырвался, слава Богу! На углу телефон – как ни странно, в исправности.

– Она вышла, позвоните позже...

Купил хлеб. Вернулся. Покосился на аппарат. Вот же он, протяни только руку! Нельзя, невозможно: в кухне отводная трубка.

– Куда, интересно, отпрыск твой подевался? – сердится Оля. – Хоть бы женился, что ли: ушел бы от нас скорее. Иди обедать! Опять уселся за рукопись? Я прямо не понимаю...

Где уж ей странное такое понять! На факультет поступила случайно, училась скверно, работает кое-как... Где уж ей понимать...

Все так же грохоча ложками-вилками, с размаху хлопая по доске ножом, Ольга резала хлеб, наливала в тарелки борщ и ворчала, ворчала. Дима поддакивал, успокаивал, смотрел на жену в изумлении, страхе: откуда у нее такая огромная, странная, такая жестокая над ними власть? Ну да, она мать и жена, но он, муж и отец, не имеет же этой власти?

– Что с тобой? Ты меня слушаешь? – крикнула Ольга, и Дима вздрогнул от неожиданности.

– Оставь в покое хоть Игоря! – взорвался он. – Сын хотя бы имеет право распоряжаться собой?

– Что значит "хотя бы"? – подняла выщипанные брови Ольга.

– Не придирайся к словам!

Ольга каменно, угрожающе замолчала. Дима смотрел на ее круглое, замкнутое лицо, гладкие, стянутые узлом волосы.

– Ты б хоть покрасилась, – сказал он в тоске.

– Еще чего! – фыркнула Ольга. – Бегать по парикмахерским!

– Можно самой, – неуверенно предложил Дима.

– Да? – иронически покосилась на него жена. – А ты говорил, седина придает благородный вид.

– Я так говорил? – смешался Дима. – Когда?

– До моря, конечно, – усмехнулась Ольга, и он встревожился: что значит "конечно"?

– Пойду пройдусь.

– Меня с собой не приглашаешь?

– Почему же...

– Ладно, это я так...

Быстрей, быстрей, пока она ни о чем не спросила, пока не передумала, не раскричалась... Только бы Натка была на месте! Он добежал до угла, набрал номер.

– Да? – с каким-то придыханием спросила Натка, и нестерпимое желание огнем охватило тело.

– Можешь подъехать к Ленинке? Сразу, сию минуту!

Задыхаясь от волнения и быстрого шага, он вернулся домой, проскользнул коридорчик – к себе, к себе! – сунул в портфель два яблока привезли с дачи, – заглянул в кухню.

– Я в Ленинку.

– Ну-ну...

Он уже полчаса торчал возле библиотеки, а Натки все не было, не было, не было... Он измучился, изождался, извелся и вдруг ахнул – есть же второй вход, центральный! – в панике сбежал вниз, обежал трусцой полукруг, снова пересчитал ступеньки – теперь уже снизу вверх – и там, наверху, сразу увидел Натку. Она честно стояла у высокой тяжелой двери, а его все не было, не было, не было... Волосы у Натки были уже темнее – басма приглушила огненный всплеск, – они свободно падали на белую кофточку, легкая юбка сжимала стан. Боже мой, какая она хорошенькая! Дима осторожно обнял хрупкие плечи, провел рукой по душистым каштановым волосам.

– Что-то в этих дверях я совсем запутался...

Он ткнулся носом в ее душистые волосы. Чем же они так чудесно пахнут? Полем? Лесом? Цветами?

– Хорошо, что ты позвонил еще раз. Я потом никуда уж не уходила.

Мимо них шли серьезные, солидные люди – с папками и портфелями. Открывалась-закрывалась массивная дверь.

– Пошли отсюда, – сказал Дима. Вот только куда им идти?

Он повел ее в Александровский сад на лавочку.

– Если тебе все равно, медвежонок, – сказал по дороге, – пойдем по этой стороне, хорошо?

– Мне все равно, – сказала Натка. – А почему?

– Ну ведь я же придумал про Ленинку... – простодушно объяснил Дима.

Натка взглянула на него как-то странно, и он смешался.

– Что-то не так?

Она пожала плечами.

– Не знаю... Разве ты не имеешь права с кем-то идти по улице?

– Имею... Но тут рядом живут наши знакомые...

Дима смешался и замолчал. Ей не понять! У них с Ольгой все общее: дом, дача, друзья. Ох ты дача! Он даже остановился. Ведь уже осень, они наезжают туда лишь по субботам: собрать яблоки, перевезти в город вещи. Если как следует протопить... Но вдруг Ольга возьмет да приедет? И потом, ему настолько не оторваться... А соседи?.. Как же быть? Опыта – никакого: всю жизнь – верный муж...

– Ешь! – Дима протянул Натке яблоко. – Из моего сада!

Надо хорошенько запомнить: все – в единственном числе, а то привык мы да мы...

Натка задумчиво сгрызла яблоко, нерешительно взглянула на Диму. Он придвинулся к ней ближе, обнял за плечи.

– Что, медвежонок, что? Почему ты так смотришь?

– Можно поехать к Гале, – запинаясь, проговорила Натка.

– К Гале? – осторожно переспросил Дима – как по хрупкому льду, боясь поверить, боясь ошибиться. – Ты хочешь познакомить меня с твоей Галей?

– Нет, не знакомить... Она дала мне ключ... Вообще-то сейчас она на работе...

– Так что ж мы сидим? – вскричал Дима, и на них оглянулись с соседней лавочки. – Надо поймать такси!

– Не надо. Это совсем рядом.

Высокий и длинный, в причудливых изломах дом. Они набирают, сверившись с записной книжкой, код – "Сим-сим, открой дверь"... Едут на восьмой этаж – не говоря ни слова и друг на друга не глядя. Натка возится со сложным замком.

– Дай мне.

Дима отпирает дверь, они входят. Он набрасывает зачем-то цепочку, целует Натку.

– Тихо, погоди, тихо...

Два чужеземца в незнакомой стране. Два бесприютных скитальца. В подобных случаях полагается, кажется, что-то с собой приносить – цветы, коньяк, – только не было у него никаких случаев. Ничего-то он не умеет, о тайных встречах на конспиративных квартирах только читал: "Не тронь тарелку: она чужая..."

Прохладные простыни, любимое тело – как шоколадка. Лишь белая полосочка на груди и белый треугольник внизу живота. Дима целует Наткины шею и грудь, губы его спускаются ниже. Нежность такая, что он с трудом удерживается от слез.

– Родная, родная моя!

Он подсовывает руки Натке под спину, прижимает ее к себе, сгорая от нетерпения. И такая в нем сила, такая мощь, как мог он носить этот пламень в себе?.. И вот они уже не два человека, а единое целое, один ритм, одно дыхание, и два сердца колотятся в такт. Как же они подходят друг другу!

– Тихо, медвежонок, тихонечко, не спеши...

– Но я не могу, не могу...

– Ну хорошо, только не так остро, помедленней, подожди...

Но ее желание, этот светлый поток, захватывает его, этой буре противиться он не может! А потом – такая вселенская тишина... Милая, милая... Все забытые, сентиментальные, смешные слова – для нее.

– Надо вставать... – Натка тянется за часами.

– Еще немного...

– Пора... Скоро придет Галя.

– Помнишь, как я оттирал тебя мочалкой – там, в Коктебеле, – а ты смеялась и поворачивалась под душем? Я тебя так люблю, а ты?

– И я.

– Правда?

– Правда.

Встают. Старательно прячут простыни. Гасят свет. Запирают дверь. Ключ – под коврик; он будет лежать там пятнадцать минут.

– Как странно, что мне с тобой ничего не стыдно, – удивленно прислушиваясь к себе, говорит Натка.

– И мне, – эхом откликается Дима. – Как раз сейчас об этом подумал. Почему так?

– Потому что любовь.

– Ага, поэтому. Наверное... Точно... Что же будет теперь, медвежонок?

– Не знаю.

– Я люблю тебя, так люблю! Мне все хочется говорить об этом.

– И мне.

– Правда?

– Правда.

6

– Где ты была? Я звоню, звоню...

В трубке истошный вопль Зины, и от этого вопля начинает бешено колотиться сердце.

– В гостях, – сдержанно отвечает Натка, стараясь говорить ровно и тихо, чтобы успокоить Зину.

– В каких еще гостях? В рабочее время? – грозно вопрошает Зина. Она кричит, хохочет, рыдает: в который раз от нее отвалил благоверный. – Всем на меня наплевать! Ларка в Прибалтике, ты где-то шляешься!

– А мама?

– Что – мама?.. Мне нужна ты!

– Зачем?

– Ах, зачем? Там у Вовки какая-то шлюха...

Натка сжимается: вот как таких называют... Господи, до чего больно! Но что ж это Зина так голосит? От крика ее болит сердце, раскалывается голова, и ничем, ничем Зину не остановишь.

– Ты должна на него повлиять, ясно?

– Как же я повлияю? – вяло сопротивляется Натка.

– Как хочешь! Уговори, пригрози. Ты и начальника его знаешь!

– Нет, – пугается Натка. – Не надо начальника...

– Это еще почему? – бесится Зина.

Натка догадывается, что ее ожидает, но все-таки произносит:

– Потому что не принято, неинтеллигентно.

В голове гул, жарко пульсирует кровь в висках. Напротив, в ящике, анальгин и мамин спазган.

– Погоди минуту, – просит Натка, пытаясь дотянуться до ящика.

– Нет, слушай! – велит Зина. – А издеваться надо мной – это интеллигентно? Мучить Ларочку...

– При чем здесь Лара? – вздыхает Натка.

– Как – при чем? – разъяряется Зина. – Ах ты... Ах ты... – и, не найдя подходящего слова, а может, сдержавшись, грохает на рычаг трубку.

Что ж, и это не новость: вечно швыряет трубку, если что не по ней. В таких случаях мама и Натка всегда перезванивают, и, переждав несколько длинных гудков, Зина смягчается. Но сейчас Натка встает, идет к серванту, выдвигает ящичек, достает анальгин, возвращается к телефону, задумчиво и печально выкручивает звонок на самое тихое. На улице хорошо... В их Сокольниках настоящее, буйное лето... Натка сбрасывает с себя махровый халат – собиралась поваляться в ванной, – торопливо влезает в серые домашние брюки, застегивает на груди голубую рубаху, сует ноги в старые босоножки, но скрыться не успевает: трещит телефон. Натка дрожит от собственной дерзости: впервые не даст она Зине выкричаться. Ни за что не снимет трубку, не позволит все вывалить на нее, испортить ей такой счастливый, такой удивительный день!

– Мам, я пойду погуляю!

– Но кажется, звонит телефон? – Из своей комнаты появляется мама.

– Мне некогда, я ушла.

Тихо. Темно. Сквозь листву таинственно светят вполне обычные днем фонари. Никого. Все сидят по домам, нырнув с головой в телевизор. Навстречу идет человек с собакой. До чего ж друг на друга похожи! Не глядя на Натку, оба с достоинством проходят мимо – каждый сам по себе, хотя шагают вроде бы вместе. Натка поднимает голову, смотрит в небо – как жаль, что не видно сегодня звезд! Пахнет травой, пахнет липой... Она всегда теперь будет гулять вечерами. Была б у нее собака, они бы гуляли вдвоем – как этот, с догом. Лена в свое время просила, и Натка к тому склонялась, но воспротивилась мама, и обе они смирились.

– Что же ты бросила трубку? – с возмущением встречает ее мама.

– Я? – изумляется Натка.

– Зиночка так обиделась! Ах, доченька, какой он подлец! Съезди, детка, к нему на работу.

– Зачем?

– Как – зачем? – всплескивает руками мама. – Володя тебя уважает, ты всегда их мирила.

– Раньше он уходил к матери, а теперь...

– Деточка, ты должна.

Мама смотрит строго, даже сурово, а сама такая маленькая, худенькая, беспомощная старушка. Сил уже нет никаких, и как она в самом деле может заставить Натку?

– Хорошо, мамочка, съезжу.

Натка уходит в кухню и слышит, как мама звонит старшей дочери:

– Все в порядке: она поедет, не сердись, Зинуля.

Ужасна эта проклятая слышимость панельных домов!

– Володя?

– Да.

– Встретимся после работы?

Молчание. Вздох.

– Может, не надо? – Он тут же спохватывается: – Нет, конечно, я всегда рад тебя видеть, но если ты насчет Зины...

– А насчет кого же?

– Милая, пощади! Сколько можно? Ведь ты все понимаешь!

– Володя, пожалуйста...

Свояк, как всегда, сдается: не умеет противиться женщинам.

– Хорошо, заеду.

В шесть тридцать его серая "Волга" подкатывает к проходной. Володя открывает дверцу, Натка садится, смотрит на него в удивлении: подтянут, выбрит, веселые, молодые глаза. Ни капли раскаяния! Впервые замечает Натка, как он хорош собой, когда не затравлен.

Они отъезжают в глухой переулок за поворотом, ставят машину и начинают ходить туда-сюда по узкому тротуару. Глядя под ноги, Натка мямлит что-то банальное про общую дочь, прожитые вместе годы, про то, что Зина хорошая, только нервная. Но похоже, ее не слушают: Володя молчит, думает о своем, потом неожиданно останавливается, хватает Натку за плечи и поворачивает к себе.

– Дурочка, – нежно говорит он. – Ничего ты, Натик, не понимаешь. Ведь как я жил? Давным-давно на все уж махнул рукой, думал, все позади, кончено, и вдруг... Не ждал, не гадал, смирился с этим вечным криком, попреками, с тем, что оба несчастны! А тут – радость! И чтобы я эту радость отдал? Никогда! Так ей и скажи: "Никогда".

– И тебе не жаль Зину?

– Еще как жаль! Давно жаль. Как разлюбил, так и жалею. Чувствую себя предателем, негодяем, готов был всю жизнь терпеть – сначала из-за дочери, потом, когда дочь выросла, – от ощущения безнадежности, непонятной, необъяснимой вины. Готов был терпеть вечный крик, жадность, чудовищный эгоизм...

– Что такое ты говоришь?

Свояк взглядывает на Натку и замолкает. Машет рукой.

– Тебе не понять. Вы такие разные! Я, знаешь, часто об этом думал: сестры, а какие разные... Вот скажи, только честно: разве Зина любит меня?

Натка собирается с духом, чтобы соврать.

– Не надо, молчи, – спасает ее Володя. Он снимает галстук, сует в карман, расстегивает ворот белоснежной рубахи. – Она тебе сестра, ну и терпи! А с меня хватит! Я вырвался, понимаешь? Там меня любят, и я люблю. Он гневно смотрит на Натку. – Ты же человек честный, как ты можешь меня уговаривать? Зина не любила меня никогда.

– Неправда, – слабо возражает Натка.

– Да пойми ты, она никого не любит – просто не знает, как это делается! – Лицо его пылает, он идет все быстрее, Натка с трудом поспевает за ним.

– А Лару? – спрашивает она.

– Ну, Лару... Да. Как свое продолжение... Какие же вы слепые – ты, Софья Петровна! А вообще и я был таким: вечные истерики принимал за любовь...

– Володя, я не хочу это слышать!

– Неужели в тебе совсем нет справедливости? – не слушает ее Володя. Ты же видела нашу жизнь! Ведь мы всю жизнь несчастны. А теперь... Хочешь, познакомлю с Катюшей?

Он останавливается, улыбается. Он произносит это простое имя с благоговением, трепетом.

– Нет, не хочу, – торопливо говорит Натка. С ума он сошел, что ли?

– Да-да, ты права, – спохватывается Володя, – так, конечно, не делается... Ах ты моя дорогая... Отвезти тебя домой? – Он так явно, так неприлично счастлив...

– Нет, спасибо, я на метро.

– Ну, как хочешь.

Натка делает последнюю попытку – безнадежную, знает.

– Ты все-таки подумай, взвесь еще раз.

– Нечего мне взвешивать! – неожиданно вспыхивает Володя, и тут только она понимает, как он изнервничался. – На той, второй чаше весов нет ничего, так ей и скажи!

– Может, это увлечение... Оно пройдет.

– Ох, не говори так! Этого я не вынесу.

Натка уныло прощается, переходит улицу и спускается в душное, злое метро. Час пик. Плотная людская масса впихивает ее в поезд. А дома ждет не дождется Зина.

Бедная мама, съежившись в кресле, зябко кутается в большую полосатую шаль: последние годы все мерзнет. На столе горка грязной посуды; обедали, пили чай, потом Зина варила для себя кофе. Натка, конечно, тоже бы что-нибудь съела, но на нее бросаются с двух сторон:

– Ну, как?

Все, что можно, смягчая, стараясь щадить, Натка рассказывает. Мягко советует: надо подождать, повременить.

– Да ты, я вижу, рехнулась! – кричит сестра. – Он там с какой-то блядью...

– Зина, ты что? При маме...

Но разве Зину уймешь?

– Говорила тебе, иди к завотделом! Там у них не твой идиотский завод! Это же Минсредмаш! Там с него сдерут стружку, живо домой прибежит как миленький!

– Но сейчас другое время, – напоминает Натка.

– Во тебе – другое! – Ей под нос суют здоровенную фигу. – Ишь ты, другое! Всякие шлюхи будут у порядочных женщин мужей отбивать!

"Неужели она нарочно?" – пугается Натка. А Зина и не собирается держать камень за пазухой; она швыряет его в сестру – прямо в сердце.

– Что молчишь? – зло смеется она. – У самой небось рыльце в пушку!

– Девочки, не ссорьтесь, – пугается мама.

Натка молча уходит в кухню, подходит к плите, чиркает спичкой о коробок. Спичка сразу ломается. Дрожащими пальцами Натка вынимает другую, зажигает газ, ставит на конфорку суп. Влетает Зина.

– Что ж ты ушла? Тут такое творится, а она, видите ли, ушла! Обиделась... Нашла когда обижаться!

– Я с работы, – сухо напоминает Натка. – И, насколько я понимаю, тебе удар судьбы пообедать не помешал?

– Ах та-а-ак... Супом меня попрекаешь? Ну, спасибо, сестрица!

Грохает входная дверь, с потолка сыплется штукатурка.

– Натуся, ты плачешь? – увидев, что дочь смеется, мама пугается еще больше. – Что с тобой?

– Ох, мамочка, ох... С Зиной нашей как ни кинь – все клин...

– Детка моя, Зиночка у нас нервная...

– Садись, мамуль, выпей чаю – согреешься. Хорошо, что нет Лены.

– Да, ты уж ей не рассказывай.

– Почему мы все это должны терпеть?

– Потому что родная кровь.

Часть вторая

Затерявшись где-то,

Робко верим мы

В непрозрачность света

И прозрачность тьмы.

Максимилиан Волошин

1

– Медвежонок, ты меня любишь?

Натка молчит, зарывается глубже в подушку. Хорошо, что темно и не видно ее лица.

– А у нас годовщина. Нам скоро пять, медвежонок. Ты не забыла?

Нет, она не забыла.

– Дима, скажи, почему мы врозь, когда так хорошо вместе?

Дима напрягается, каменеет.

– Мне не хочется говорить об этом.

– Так стыдно делить тебя с другой женщиной...

– Сколько можно повторять: ни с кем ты меня не делишь. И хватит об этом!

– Но я не могу, не могу, – всхлипывает Натка. – И когда ты говоришь о любви, мне все кажется, ты надо мной смеешься.

– Почему? – поражен Дима. – Что за бред, Натка?

– Да какой уж там бред... – Слезы ручьями текут по щекам. Изо всех сил Натка старается хоть не всхлипывать. – Зачем ты спрашиваешь? Для чего? Хочется еще раз услышать, что тебя всегда ждут, а ты прибегаешь и убегаешь...

– Я же сказал: не хочу больше об этом...

Его плечо – как скала. Натка задыхается от обиды и гнева, самой настоящей ненависти.

– Не могу, не могу, – пытается она объяснить.

– Ну, если тебе без меня будет легче... – тянет Дима.

Что такое он говорит?.. Жар охватывает обнаженное Наткино тело только что его ласкали и миловали, а теперь могут бросить?

– Да, наверное, легче...

Словно кто-то другой произносит эти слова: разве могут они друг без друга?

– Давай подождем немного, – тут же отступает Дима. – Отметим нашу годовщину, потом решим.

Какая там годовщина? Что отмечать? Чего решать? Слова, слова... Страшно и стыдно лежать с ним рядом, голова раскалывается от горьких, сумбурных мыслей. "Так, наверное, и бывают инсульты", – задыхается Натка. Собрав все силы, рывком встает с дивана, сгребает свои вещички и торопливо скрывается в ванной. Что же делать? Господи, подскажи! Расстаться с ним она, конечно, не сможет. Ждать, пока бросит? Что у него там за Оля такая? Чем его держит? Тем, что больна? Говорит, что-то с сердцем. Может, врет? Но ведь не поехала же она в Коктебель... Страшно выходить из ванной, страшно видеть Диму. Он уже оделся, заварил чай, разобранная постель прикрыта небрежно брошенным покрывалом, волосы приглажены мокрой щеткой. Диме пора домой. Дима торопится.