Текст книги "Возвращение в Коктебель"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Катасонова Елена
Возвращение в Коктебель

Елена Катасонова

Возвращение в Коктебель

(История одной любви)

Часть первая

Здесь все теперь воспоминанье,

Здесь все мы видели вдвоем,

Здесь наши мысли, как журчанье

Двух струй, бегущих в водоем.

Максимилиан Волошин

1

Давным-давно не была она в Ялте – лет пятнадцать уже. Да, точно: это было весной, в марте семьдесят шестого, до новой эры, именуемой перестройкой. Впрочем, к концу восьмидесятых слово это – неблагозвучное и на слух неприятное, уклончивое и лукавое, как сам Горбачев, – так всем обрыдло, что неблагодарный народ даже из анекдотов его повыкидывал, заменив терминами более к ситуации подходящими. Они звучали теперь на всех перекрестках – не как брань или там речения бомжей, а как нормальные, рутинные определения жизни, хотя если вдуматься... Но никто уже ни во что не вдумывался, все куда-то спешили, торопясь кто что урвать: в воздухе явственно пахло грозой. И только поколение шестидесятников – к нему и принадлежала Натка, – это уходящее, обманутое во всем, новой жизнью презираемое, ей не нужное поколение, молча сжималось, проходя сквозь строй чудовищных, неудобоваримых фраз, не могло, не хотело с ними смириться. Молодежь же употребляла мат легко и свободно, вместо точек и запятых, запросто заменяя глаголы, тужась выразить то, что прежде – умора! именовалось чувствами.

– Замолчите! Как вы можете? – не выдержала однажды Натка, и могучий парень в метро глянул на нее в изумлении: чегой-то тетка так взбеленилась? Глянул – и пошел себе дальше, все так же непринужденно беседуя с другом.

Нет, правда, даже на заводе, где уже долгие годы работала Натка, так, ей-богу, не выражались – при женщинах, во всяком случае, которых теперь все чаще называли дамами, но в выражениях при них не стеснялись. Впрочем, и юные дамы от кавалеров своих не очень-то отставали.

Этот самый завод и отправил теперь Натку в осеннюю Ялту: дочернее предприятие что-то там хитрило, приписывало, укрывало и недописывало. И клянчило, клянчило – то одно, то другое – у ежедневно проклинаемого, ненавистного центра. Скоро Ялта вообще окажется в другом государстве, и завод – филиал московского, всей страною построенный – со всей его уникальной начинкой отчалит на Украину. Только кто ж мог такое предвидеть? Государственные умы – и те не догадывались, а уж Натка...

– Разберись там с ними, – сказал начальник, бывший сокурсник. – Ты у нас умница. Разберись! – И протянул пакет с документами.

Натка над бумагами посидела, подумала, и некоторые въедливые вопросы были уже наготове. Ах, знать бы тогда, что все зря, не нужно, поздно, бессмысленно! Был канун разгрома, взрыва, развала, вселенского хаоса – на одной шестой части суши, – а такие, как Натка, делали и делали свое дело, и, надо признать, довольно успешно. Но все их труды, достижения и успехи растворялись в огромной, неуклюжей державе, все летело в один бездонный котел, все было тщетно...

В Симферополе Натка дождалась троллейбуса, и по мокрому, извилистому шоссе он плавно покатил в Ялту – с достоинством, не спеша, подолгу задерживаясь на остановках, подкрадываясь все ближе к горам, а потом, словно играя, от гор отдаляясь. Уже стемнело, когда он устало подкатил к вокзалу. Натка вышла, распрямила затекшую от долгого сидения спину и расслабленно, утомленно пошла через весь город в гостиницу, с наслаждением вдыхая легкий запах какой-то особой свежести – как раз накануне в горах выпал снег – и нежных, ей не знакомых цветов. Их призрачный, как во сне, аромат вплетался в дуновение далекого снега, и наслаждение было столь острым, что Натка на мгновение даже зажмурилась. Потом остановилась, поставила на асфальт сумку, сняла с головы платок – каштановые волосы теплой волной рассыпались по плечам – и сунула его в карман плаща.

Она шла и шла и все оглядывалась на спокойную, округлую гору: огоньки резво бежали по ней выше и выше, а на самом верху светился редкий в этих краях снег. Здесь же, внизу, ревело, ярилось море, с грохотом набрасываясь на парапет, чтобы тут же, с шипением волоча за собой гальку, откатиться назад и снова ринуться в нескончаемый бой с мокрой гранитной набережной.

В "Украине" царили покой и тишина. В татарском внутреннем дворике сразу вспомнился Пушкин – таинственно журчал тонкой струйкой фонтан, одуряюще пахло невидимыми во тьме цветами.

– За вас заплачено, – любезно сообщила пышногрудая блондинка. Здесь, на юге, она, наверное, слыла красавицей.

"Кем заплачено?" – испугалась Натка и тут же сообразила: теми, кого приехала проверять.

– Нет-нет, я сама, – покраснела она и зачем-то добавила: – Мне и квитанция нужна, в бухгалтерию.

– Ну, квитанцию мы вам дадим, – понимающе улыбнулась блондинка, но гостья уже протянула деньги.

– А как же... – растерялась блондинка.

– А как хотите, – нелюбезно отрезала Натка.

Ай-я-яй, какая же она глупая! Как постыдно неисправима! Придет время, и сам мэр Москвы объявит во всеуслышание, что взятки – это просто добрые отношения, некая благодарность приличных людей друг другу. Это когда речь пойдет о сотнях и тысячах – и не рублей, долларов! – а тут какие-то смешные гроши! Глупая, глупая Натка! Нет, не вписаться ей, дурочке, в рынок со старомодной ее щепетильностью, разве что изобретения ее понадобятся. А ведь вся жизнь прошла в блатной, криминальной стране, могла бы, кажется, научиться...

– Вы впервые в Ялте? – сразу спросили ее на заводе.

– Была. Лет пятнадцать назад.

– Ну, это уже не считается! Повозим вас по нашим местам, посмотрите Воронцовский дворец, Ливадию, может, даже и Севастополь. А "Долину сказок" видели? Ах, что ж это мы! Ее тогда и в помине не было!

– Сначала займемся делами.

– А главный наш в Симферополе, будет, кажется, завтра, нет, послезавтра. Специально звонил: просил вас развлечь. Он и машину выделил!

Без главного делать действительно было нечего, и Натка поколебавшись уселась в черную ведомственную машину. "Долина сказок" оказалась прелюдией к праздничному обеду – в горах, высоко, в стилизованном под саклю домике. Да уж, прием был устроен на славу – в честь высокого московского гостя! В лучших традициях прежних лет. Даже поросенок с хреном. А уж про коньяк, икру, балычок нечего и говорить!

Знали бы принимающие, что все зря, не нужно, вот-вот все изменится. Только кто ж это знал? Никто, пожалуй...

– Спасибо, не пью, – торопливо сказала Натка, на всякий случай прикрыв рюмку ладонью. – Мне – боржоми.

Только это и смогла отстоять: спиртное к чему-то – к снисходительности скорее всего – обязывает. Впрочем, в заслугу себе этот гордый отказ поставить она не могла, потому что не пила в самом деле, вкуса хороших вин совершенно не чувствовала, а от водки у нее тяжелели ноги, раскалывалась голова, ужасно хотелось спать и портилось настроение. Так что гордиться особенно было нечем.

Далее по программе были Воронцовский дворец и Ливадия, где они шли и шли бесконечными ступенями вверх – к "Царской тропе", к запахам лаванды и хвои, и где Натке торжественно вручили великолепные, для иностранцев, открытки. Потом был роскошный, цветущий и в ноябре Никитский сад. Ну, скажите, разве такие мелочи можно назвать взяткой? Так, намек отнестись благосклонно... Да и сопровождающие были рады задарма прогуляться.

Через день приехал наконец главный, и они уселись за стол сражаться. Времени было в обрез, на что главный как раз и рассчитывал. Однако рассчитывал он напрасно: Натка пребывание свое продлила и кое-что, если не все, доказала, а главное – многое поняла.

Она, конечно, всех огорчила – какая все же неблагодарная! – но в аэропорт ее на той же черной машине доставили и в последнюю минуту, чуть не у трапа, вручили аккуратный деревянный ящичек и бутылку, завернутую в грязноватую старую газету.

– Что это?

– Яблоки. Из Никитского. А это – "Массандра". Не та, что для всех, а настоящая, из подвалов.

– Но я не могу...

– Берите, берите, что уж теперь-то?

И Натка смутилась перед этим их провинциальным южным добросердечием: теперь-то уж действительно незачем. Разве в расчете на будущее? Которого не было...

В декабре, на Леночкин день рождения – как-никак восемнадцать! – вино раскупорили, и по комнате разлился чистейший аромат роз. А уж яблоки-то как пришлись кстати! Огромные, душистые, твердые, они долежали до самой весны, хотя половину, как водится, забрала себе Зина.

Не очень часто навещала их дом сестра, но когда Натка приезжала из командировок, прибегала немедленно: "Ну показывай, что привезла". В этот раз Зина была особенно возбужденной, много рассказывала про неблагодарную дочь, жаловалась на мужа, на вздорных баб из своего НИИ – ее почему-то всегда травили, – приводила ужасающие примеры жуткого к ней отношения. Однажды в Ташкенте ее не взяли, например, на узбекскую свадьбу. Всех позвали, а ее – нет! Оставили одну, в гостинице.

– Я так плакала, – жаловалась Зина, и в ее черных глазах стояли самые настоящие слезы. – Ну, я им потом все высказала – все, что о них думаю!

– Напрасно, – сурово покачала головой Натка. – В таких случаях полагается делать вид, будто ничего не случилось. Они же, в конце концов, не обязаны. Пошла бы погуляла по городу. Там такая мозаика...

– Да? – возмутилась Зина. – Одна? – И уставилась на сестру круглыми бешеными глазами.

– А что? – Натка всегда терялась под взглядом этих черных, горящих глаз. – Я вот всегда гуляю: интересно же – новый город.

– А я весь вечер проплакала, – сообщила Зина. – Начальник мой знаешь как испугался! Извинялся, отпаивал валерьянкой.

– Как? – ахнула Натка. – Ты и перед ним плакала?

– Ну и что? – удивилась Зина. Слезы у нее уже высохли. – Это ты у нас такая... железная...

– Девочки, хватит, – всполошилась Софья Петровна. – Наталья, немедленно прекрати! Зинуля у нас так редко бывает, и вечно вы спорите.

Натка умолкла и пошла варить кофе. Мама права: Зина такая нервная, впечатлительная. На работе плохо, дома плохо: Володя ей изменяет, дочь грубит и над матерью посмеивается – иногда довольно зло. Надо сделать кофе покрепче, как любит Зина. И кажется, где-то там, в камышах, остался еще коньяк. В кухню вошла сестра.

– Знаешь, – сказала легко, – наши бабы мне просто завидуют! Потому с собой и не взяли: боялись, что я всех отобью. Ты свой австрийский костюм носишь?

– Вообще ношу.

– Да? – усомнилась Зина. – А сегодня ты разве в нем?

– Сегодня нет, – призналась Натка.

– Вот видишь! – торжествующе закричала Зина. – Тогда я его забираю! Пусть позлятся. И брошь...

– Какую брошь?

– Ну ту, керамическую, авторскую работу! Ты что, не помнишь? Из Ленинграда. Давай-ка ее сюда, к костюму. Нет, ты, ей-богу, не женщина: забыть про такую брошь!

Софья Петровна тоже заглянула в кухню.

– Да, Натуся, – сказала она, – ты ж еще мед привезла. Отложи, детка, Ларочке, она у нас такая худышка...

Натка поставила на стол банку с медом. Зина с удовольствием принялась мед перекладывать. Это было нелегким делом – мед был твердым, густым, – но Зина старалась. Всегда так: выкричится – и успокоится.

– Ух ты, вкуснятина, – облизнула она ложку. – Ларка моя мед обожает! Прямо смешно. Не то что Леночка.

– Почему? – вяло возразила Натка. От сестры, когда в больших дозах, она как-то сникала. – Лена тоже...

Но сестра уже неслась дальше:

– Ты что собираешься подарить Ларке на день рождения?

– Да как-то не думала. Еще целый месяц.

– Гони двадцатку. Сама куплю, ты не умеешь.

Натка вытащила из кошелька последние две десятки – ничего, скоро зарплата. Зина звонко чмокнула ее в щеку и убежала.

2

"Люди как люди, квартирный вопрос только испортил их..."

Сколько она себя помнит, столько стоял перед ней во всей своей подлой красе этот проклятый вопрос. Стоял и уродовал жизнь. Была бы у нее своя, отдельная комната, так она, быть может, и не развелась бы, ее бы, может быть, не покинули... Однажды поймала себя на том, что ждет не дождется, когда Юра снова уедет в командировку: можно вольно раскинуться на тесноватом для двоих диване, зажечь бра и читать сколько влезет, никому не мешая. Юра рано ложится и рано встает, как ни тихо переворачивает Натка страницы, свет и шелест ему мешают.

Лена была еще маленькой, мама жила еще у себя – нянчила Ларочку, Натку с Юрой еще тянуло друг к другу, но немыслимая, невообразимая теснота раздражала, отталкивала: они втроем в своей халупе просто не помещались! И когда попалась на Юркином жизненном пути хорошо устроенная одинокая женщина, он от этой тесноты и сбежал. Скажи ему тогда, какую роль в той любовной истории сыграли квадратные метры, он бы, конечно, обиделся, возмутился, но ведь это же правда!

Какая пустота, тоска, обида какая рухнули Натке на сердце! И при том – странное облегчение. Только не успела она в нем разобраться.

– Пусть мама поживет пока у тебя, – сразу решила Зина. – А то как же ты с Леночкой? А Ларка моя обойдется...

И мама переселилась к Натке, покинув свой дом вроде на время, а оказалось, что навсегда. Мебель Зина переставила сразу.

Теперь Натка сидела одна – Дима уже ушел – и старалась понять, что ей делать. Галя дала ключи на целый курортный месяц – двадцать четыре дня плюс дорога, – но что, собственно, изменилось? Дима по-прежнему прибегает и убегает, ему по-прежнему не до нее. И так – пять лет... Скоро пять лет, как они и вместе, и врозь. И ничего не меняется. Однажды сказал – случайно обмолвился, – что полжизни занимался квартирой – просил, доказывал, стоял в бесконечных очередях, – и Натка тогда впервые подумала: "Как же все это бросить?"

– Порядочный человек должен уметь выбирать! – возмутилась однажды Галя.

Должен... А если не получается?..

– Он с ней не спит...

– Ай, брось ты, все они так говорят...

А Натка верит. Потому что у них любовь.

И началась она в тот страшный год, когда обрушился на мир Чернобыль.

Май, июнь, июль, когда власти врали и успокаивали, мгновенно удалив из опасной зоны своих, были уже позади. Кое-что начинало уже проясняться. Многие побоялись ехать в Крым, и образовались путевки. Вот Натке и обломился давно лелеянный в мечтах Коктебель. Столько о нем слыхала, но никогда не была.

Она вздохнула, забралась с ногами на диван, устроилась поудобнее и начала вспоминать...

Он оказался еще волшебнее, чем ожидалось: какой-то весь насквозь ирреальный. Берег – круглая чаша, а с двух сторон горы. Справа Кара-Даг неловкий, широкий, весь в изрезах, уступах, словно вырезанный вышивальными ножницами. Острые вершины, холмистые, в редких порослях склоны, серые, из песка, обрывы, бухты и бухточки, а в них норы – гроты. К морю повернут мощный каменный профиль: кок густых волос над высоким лбом, глубокая впадина глаза, прямой породистый нос, и стелется вниз, к воде, к двум скалам, повернутым ликом друг к другу, длинная волнистая борода. В самом деле Волошин... Натка тут же выпросила в библиотеке томик его стихов: "И на скале, замкнувшей зыбь залива, судьбой и ветрами изваян профиль мой..." Значит, заметил. Еще б не заметить – ему, художнику и поэту.

Слева от Наткиного пансионата – цепь покатых, холмами, гор. Цвет переменчив, зависит от освещения: то они серые, а то синие. Чаще коричневые. Впереди, отдельно от прочих, вытянулся узкий Хамелеон. Лежит смирнехонько – острый нос в воде, извилистым, длинным хвостом упирается в берег. Он всегда другой: если горы за ним серые, – вызывающе черен, а потемнеют, – так он уже светлый, назло врагам! Потому так и назван.

По гребню Хамелеона вьется тропа. Кто посмелее и помоложе, умудряется добраться до самого носа. Натка дошла только до середины: справа море и слева море, и воет, гудит ветер. Страшно! Вернулась и пошла купаться в Тихую бухту с ее чистейшей водой, песчаным дном и пляжем нудистов. Ну и она сбросила легкие свои одежки, с восторгом освободясь от привычных оков, долго шла по щиколотку в воде, овеваемая солнечным ветром, глядя вниз, на прозрачную воду – стрелами проносились играя рыбки, – а потом, когда дно ушло наконец вниз, поплыла вдоль берега, упиваясь полной, абсолютной свободой, чувствуя, как нежат грудь волны, омывая легкое тело.

Море... Какого же оно здесь цвета? Бывала и в Ялте, и в Сочи, но такого не видела никогда. Первые вечера неотступно стояла у парапета. Не голубое, нет, и, уж точно, не синее. Бирюзовое? Тоже нет. Голубое и синее, бирюзовое и стальное – вместе. И всегда, неизменно подернуто легкой, чуть уловимой дымкой. Как ее передать художнику?

А художников в Коктебеле много: съезжаются на этюды. Вечерами раскладывают свои работы на лавках, ставят у парапета. Все ходят и смотрят. Кое-кто покупает. Есть картины удачные, передающие самый дух Коктебеля: светлые горы, сиреневый на воде отблеск, разноцветные закатные всполохи, или восход – когда яркое, умытое солнце стремительно выкатывается из-за моря, и оживает вода, и летят шумные птицы.

– Вот сейчас, какое оно? – думает вслух Натка.

– Трудно сказать, – пожимает плечами художник – длинные волосы схвачены кожаным обручем. – Если бы я смешивал краски, стал бы ясен оттенок... Вообще же следует говорить не о цвете, а о соотношении тонов...

Темнеет. Зажигаются керосиновые лампы и свечи. В их призрачном, неясном свете картины кажутся загадочными и прелестными.

И вдруг в эту красоту и гармонию, в мир и покой, в море со звездами врезаются вой сирены, милицейский "газик", крепкий сержант и лихие парни с дубинками.

– Уходите отсюда! Ишь расселись...

– Почему они должны уходить? – просыпается от грез Натка. Как раз выбирала для себя акварель. Даже не выбирала, а так, примеривалась.

– Не трогайте их, – поддержал ее кто-то. – Чем они вам мешают?

Оглянулась – рядом стоит высокий блондин с выгоревшими добела волосами. Четкие, сухие черты лица, длинные ноги, плоский живот под тугими шортами.

– Слыхали про нетрудовые доходы? – огрызнулся сержант. – Указ читали?

– Нетрудовые? – изумилась Натка. – Как раз трудовые! Ведь это их собственные работы!

Вокруг них уже собрались отдыхающие: препирательства с властью были еще в диковинку.

– Правильно, гнать их надо! – с привычным подобострастием поддержал милицию какой-то толстяк, но блондин примирительно тронул сержанта за руку.

– Послушай, браток, – миролюбиво сказал он, – да мы, в общем, ничего и не покупаем. Это ж как выставка.

– Выставка... – презрительно скривил губы сержант. – Работать надо... Шли бы к станку...

– К станку-то, конечно, можно, – охотно согласился блондин, – но картиночки тоже неплохо. Во всем мире их так вот и продают.

– Как там в мире, не знаю, – угрюмо проворчал сержант. – А у нас не положено.

– Вот и плохо! – вскипела Натка. – Все не как у людей!

Рука блондина легла ей на плечо.

– Тихо, – шепнул он. – Не дразните гусей.

Резким, спортивным рывком сержант бросил свое плотное тело в "газик", тот гневно фыркнул, выплюнул Натке в лицо шлейф синего дыма и умчался на скорости.

– Ну, вот и все, – засмеялся блондин и снял руку с Наткиного плеча. Будем знакомы: я тут в Доме творчества, зовут Дмитрием, можно просто Дима. А вы где отдыхаете?

– Дом творчества... – уважительно протянула Натка. – Вы, значит, писатель?

Дима весело засмеялся – ровный ряд белых зубов блеснул на загорелом лице.

– Так уж сразу и писатель... У нас там кого только нет! За моим, к примеру, столом – шахтер, парикмахерша, есть для разнообразия писатель, точнее, поэт – никто из нас сроду о таком не слышал. Держу пари, что вы тоже.

– Парикмахерша? – удивилась Натка.

– А как же! Все просто: презренный металл, дружеские подношения милым дамам Литфонда... Вот они – нетрудовые доходы... А вообще в Доме творчества хорошо: отдельная комната.

– А нас трое, – невольно вздохнула Натка. – В пансионате.

– Но я-то один! – радостно напомнил Дима. – Значит, есть где отпраздновать победу над грозной милицией. Заварим чаек, поболтаем...

"Да уж, этот даром времени не теряет, – рассердилась Натка. – С места – в карьер!"

Серые глаза смеялись – казалось, он прочел ее мысли, – в открытом вороте пестрой рубахи кучерявились светлые волосы, узкие шорты плотно облегали стройные бедра, ноги уверенно попирали асфальт. Победитель!

– Нет, благодарю, – чопорно склонила она голову. – Всего доброго.

И пошла не оглядываясь, смутно надеясь, что ее догонят. Но никто, конечно, ее не догнал, и она вошла в свою душную комнату, где, по счастью, пока никого еще не было и можно было сколь угодно вертеть так и сяк короткую сценку на набережной, проигрывать ее бесконечно... И всю ночь Натка ворочалась с боку на бок, стараясь не скрипеть расшатанным топчаном, страдая, что не может зажечь свет, почитать, успокоиться и забыть дурацкие свои слова с претензией на некую светскость.

С рассветом она уже была на набережной. Посмотрела на Кара-Даг, улыбнулась по-свойски Хамелеону. Очень он ей нравился: такой смирный, симпатичный зверек. Да еще и недолговечный, из глины, и волны подтачивают с трех сторон, художники говорят, может исчезнуть.

Сегодня горы за ним были черными, а он – из упрямства и духа противоречия – светло-коричневый. Ну и правильно, и молодец!

Стараясь не торопиться, Натка прошлась к Дому творчества, вернулась на свой пляж, расстелила полотенце и села, обхватив колени руками. Подернутая молочной дымкой безмерная гладь оживала, меняясь с каждой минутой, – розовела, алела, желтела: вставало солнце. Оно выкатилось из-за горизонта, и все живое рванулось ему навстречу. И Натка разделась и вошла в море.

Шелковая вода заструилась вокруг ее горячего тела. Натка оттолкнулась от каменистого дна и поплыла вдоль берега, всей кожей ощущая этот шелк и прохладу, эту ни с чем не сравнимую ласку. Как жаль, что после того случая в детстве, когда тонула, она так и не научилась по-настоящему плавать! Уплыть бы сейчас подальше, к солнцу, покачаться на волнах, где нет никого. Впрочем, и здесь, у берега, никого особенно не было. А главное, не было Димы.

Она вышла на берег, посидела, обсыхая, на полотенце, выжала мокрые волосы – почему-то они и в шапочке намокали, – погляделась в зеркало. На нее смотрели печальные, обиженные глаза. Ну конечно, она влюбилась. Надев на влажный купальник разноцветную длинную юбку, Натка сунула ноги в шлепанцы и потащилась завтракать, пытаясь успокоить себя хилой надеждой: может, он долго спит и с утра не купается? После завтрака снова пошла на пляж, стараясь не смотреть в ту сторону, где писатели или кто там еще...

После обеда, совершенно несчастная, сменив, однако же, кофточку простую на праздничную, – отправилась в Дом Волошина, на который поглядывала уже давно – на его башенки и террасы, голубые лесенки и затейливые ходы-выходы. Как-то даже забрела во дворик, посидела на лавочке, но музей тогда был закрыт.

Теперь она ходила по дому одна, в тишине и прохладе. На первом этаже под стеклом лежали рукописи и прижизненные издания, висели фотографии и петиции к новой, беспощадной власти – не отнимать, ради Бога, у хозяина его собственный дом: "Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем... Никакой коммерческой выгоды не извлекает... Мы все отдыхаем и работаем здесь бесплатно..." И подписи, старательно перечисленные звания и регалии – в жалкой попытке воззвать, умолить, доказать... Что ж, на этот раз удалось, как ни странно: доказали и умолили, сохранили дом для потомков.

По лесенке, минуя террасу, Натка поднялась на второй этаж и здесь задержалась надолго: кроме дивана, утвари, библиотеки, здесь были его картины. Да, конечно, он знал, любил, понимал Коктебель.

– Красиво, правда?

Натка оторвалась от чудесного маленького пейзажа: море, горы, разноцветное небо... Сзади нее стоял Дима – в полотняных брюках и светлой рубахе.

– Похоже на Рериха, да? Или на Кента.

– Вы? – Она задохнулась от радости.

– А я боялся, что вы на меня рассердились, – с ходу признался Дима. С чаем получилось как-то неловко... Но, честно, я же ничего такого в виду не имел. Просто чай. Друг привез из Германии, очень вкусный.

Потом она привыкла к этой его прямоте, тогда же совсем растерялась. Молча смотрела на Диму, и лицо ее заливала густая краска. Даже загар не мог эту краску скрыть.

– Ну вот, – смутился Дима, – опять я, кажется, несу что-то не то. А пошли вечером в чайный домик?

– Где это?

– У нас, в Доме творчества. Там здорово хорошо, вам понравится. И хозяйка красавица. А я большой поклонник женской красы, как вы, конечно, уже заметили.

Дима шутливо наклонил голову, но глаза его не смеялись, в них была, пожалуй, тревога.

– Может, встретимся у мола, где пароходики? – нерешительно предложил он.

– Спасибо, – непонятно ответила Натка, и он заторопился, закрепляя успех.

– У вас когда ужин?

– В семь.

– И у нас! – бурно обрадовался Дима. Потом говорил, что чувствовал себя в тот день дурак дураком, но очень боялся ее упустить. – Значит, в половине восьмого?

Не дожидаясь ответа, он как-то странно махнул рукой и пошел. Остановился на секунду у покрытой ковром тахты, будто споткнулся, повернулся к застывшей от удивления Натке, хотел что-то сказать, передумал и побежал вниз по узкой крутой лестнице, не держась за перила. "Совсем дикарь, – подумала Натка. – Мог бы хоть проводить..." Гулко стучало сердце. Разболелась вдруг голова. Стало невыносимо жарко. Может, и хорошо, что ушел: никогда в жизни ни с кем рядом не охватывало ее такое волнение. Она вышла в зеленый дворик и села на скамейку. Прямо перед ней алел созревший уже шиповник.

Что он там говорил про женскую красоту? "Как вы, конечно, заметили..." Значит, она красивая? Неужели красивая? У них в семье красивой, даже красавицей, считалась Зина – это Натка усвоила с детства. Как раз перед самым Коктебелем Зина отобрала у нее итальянскую юбку новую, ненадеванную. Но, конечно, была причина: опять дурил Вовка.

– Хорошо тебе, Натка, без мужа, – вздохнула Зина, аккуратно укладывая юбку в пакет. – Никаких проблем! Катишь себе на море...

– Ты же только вернулась, – добродушно напомнила Натка.

– Да я уж забыла! – отмахнулась Зина. – Все в прошлом! Слушай, а кофточку венгерскую дашь? К юбке!

– Правда, Натуся, – подхватила мама. – Зиночке так к лицу!

Пришлось отдать. Ах, как пригодилась бы сейчас итальянская юбка! В этой, ситцевой, совсем не то, хотя Зина, кипятясь, уверяла, что на море-то в самый раз. Может, и правда... Ну ничего, есть еще платье – широкое, длинное, с поясом. Год назад ездили на майские праздники в Ригу, и Натка купила, здраво рассудив, что рижская мода на следующий год до Москвы как раз и докатится.

Вечером она надела это самое платье, покрутилась перед трюмо – веером полетела вбок широченная юбка, – достала из чемодана туфельки – а уж думала, зря привезла, – и уселась за столик краситься. Улыбнувшись своему отражению, признала себя хорошенькой: чистый, без морщин лоб, пушистые волосы, темно-синие, в фиолетовое, глаза... Рот, правда, великоват, но сейчас, говорят, это модно. С зубами тоже ей повезло, недаром сокрушалась Зина:

– Эх, мне бы твои зубы...

У нее были мелкие, с интервалами.

– Это я виновата, – скорбно качала головой мама. – Надо было в детстве поставить коронки.

Натка подвела синим глаза – к полоскам на платье, – подмазала ресницы, коснулась перламутровой помадой губ. Кажется, все. Ах, еще духи французские, для особых, торжественных случаев, а сейчас как раз такой случай... Ну вот, теперь – все! Она встала и пошла, покачиваясь на каблучках, ужинать. От счастья или от каблучков у нее даже походка изменилась: стала легкой, кокетливой.

– Вы сегодня такая... – восхитился сосед по столику и, волнуясь, отер со лба пот.

– Какая? – лукаво осведомилась Натка.

– Прямо не знаю, как и сказать...

– Да? – возликовала Натка и весь ужин поддразнивала соседа, а он только потел и крякал. А потом полетела на встречу.

Тонкие каблучки звонко цокали по асфальту, теплый ветер дул в лицо. Изо всех сил старалась Натка хоть немножечко опоздать, но из этого, как всегда, ничего не вышло. Ровно в половине восьмого она уже стояла у мола и убито смотрела на светлую зеленую воду: никакого Димы и в помине не было. "Какой ужас", – думала Натка. Стоять было стыдно, а уйти не хватало сил. "Вот так, Хамелеоша... Видишь, как обращаются с женщинами..." Уткнувшись в воду, Хамелеон молчал, но сочувствовал.

– Наташа!

Дима заглянул ей в лицо, взял за руку.

– Простите, что опоздал: сумку забыл в столовой. Пришлось возвращаться. Хорошо, что меня дождалась.

– Я?

– Сумка. То есть нет, вы – тоже... Господи, что это я говорю?

Он легко краснел и смущался от того, что краснеет.

– Пошли?

– Пошли.

И они стали медленно подниматься от моря. Шум, смех, болтовня остались там, позади. Там же, у моря, заблудился вечерний ветер. Они прошли по тутовой аллее, по крошечному, переброшенному через толстую трубу мостику, еще по одному – побольше, каменному – через пересохший ручей... Свиристели сверчки. Свечками возвышались узкие кипарисы. На светлом небе проявилась первая звездочка.

Чайный домик уютно расположился под высоченными, в небо, деревьями. Сквозь узкие расписные окошки струился неясный свет. Внутри были камень и дерево: из камня стены, из дерева узорчатый потолок, стойка, столы и стулья. На дальней стенке, солнцем распустив хвосты, застыли железные павлины, скрывавшие под опереньем лампы – источник света. На стойке кипел большущий такой самовар. С самовара улыбалась матрешка – пышная, в сарафане, а рядом стояла белокурая женщина – в самом деле красавица. Слева от женщины висели картины – море, горы и солнце, а справа – пучочки трав.

Дима явно был здесь своим: красавица ему улыбнулась, окинув Натку любопытным, доброжелательным взглядом, и, не дожидаясь заказа, принялась колдовать над травами и коробочками.

Усадив Натку за самый уютный, под павлином, столик, Дима вернулся к стойке.

– Ниночка, нам с мятой. И еще с чем-нибудь. По вашему вкусу.

Красавица согласно кивнула и подсыпала что-то в чайник. Запахло чем-то душистым.

Дима принес чашки и, с особой торжественностью, пузатый чайник.

– Прошу, – обратился он к Натке. – Чай любит женские руки.

Натка встала, осторожно подняла довольно тяжелый чайник. Аромат мяты разлился по комнате.

Полумрак... Кроме них, еще только трое... Ни вина, ни музыки, прятаться не за что.

– Вы кто такой? – чуть запнувшись, спросила Натка.

– Чем занимаюсь? – уточнил Дима. – Биолог. Что такое биотехнология, знаете?

Натка кивнула не слишком уверенно.

– Придумываем, чем вас кормить, – пояснил Дима.

– Так это вам мы обязаны синтетической колбасой? – прищурилась Натка.

– Нам вы обязаны тем, что до сих пор не умерли с голоду, – весело парировал Дима. – А теперь – за нас!

Он вытащил из кармана бутылочку сувенирного коньяка.

– А как же указ? – поинтересовалась Натка.

– Ниночка нас не выдаст, – подмигнул красавице Дима и вылил коньяк в чай.