Текст книги "Особое задание. Повесть о разведчиках"

Автор книги: Елена Ржевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Ты в Ржеве ориентируешься?

– Да, товарищ подполковник, ведь Ржев мой родной город, – пылко ответил он.

Ярунин ушёл, не сказав больше ничего, оставив Белоухова в смятении: что означает его вопрос?

Задевая ветки деревьев разлетающимися рукавами накинутой на плечи шинели, подполковник шёл по лесу, вслед ему с потревоженных веток осыпался снег. Хорошо дышалось в этот ранний час морозного утра.

В лесу за несколько дней вырос военный город: густо лепились друг к дружке блиндажи, образуя подобие узкой улички; над протоптанными в снегу тропинками, от сосны к сосне протянулись наскоро сколоченные перила – это чтобы ночью, не зажигая фонаря, передвигаться наощупь; вверх в безветреный воздух поднимались из труб прямые столбы дыма.

Навстречу подполковнику неслись приветствия часовых, хрипловатые от продолжительного молчания голоса. Подполковник заметил появившегося на опушке леса капитана Дубягу, вечером выехавшего с заданием на передовую. Почему вернулся Дубяга? Кого привёл он?

Дубяга подбежал, поднёс руку к ушанке, доложил подполковнику:

– Из ржевского лагеря заключённых от Хасымкули прибыла связная.

Подполковник поправил сползшую с плеча шинель, подошёл ближе, разглядел: наглухо завязанный платок, глубоко впавшие глаза, измождённое лицо. Он поздоровался и неловко пожал вместе с рукавом протянутую ему в ответ руку.

На топчане в блиндаже разметалась в жару связная из ржевского лагеря.

– Люба, – тихо зовет её Дубяга, – Люба, ты вспомнила?

Она медленно, широко распахивает глаза, тусклый язычок коптилки дрожит у неё на лице. Лицо худое, скулы обтянуты кожей, рот стиснут в напряжении.

– …Припомнила, – с трудом выговаривает она, – еще гоняли на угол Калининской улицы…

– Там тоже гнёзда для мин?

– Да, и там… откапывали… Три дня гоняли туда на работу. Земля мёрзлая… ломом били…

Она снова закрывает глаза. Дубяга возвращается к расстеленному на столе плану Ржева: фашисты начали минировать Ржев, на улицах, дорогах, под домами глубоко закладываются мины. Об этом сообщила Люба, связная подпольной группы лагеря. Дубяга нашёл на плане Калининскую улицу, сделал ещё одну пометку.

Как и предполагал подполковник Ярунин, посылая Хасымкули через линию фронта в ржевский лагерь, фашисты заставляли заключенных отрывать гнёзда для мин. Подпольная группа лагеря выполнила задание, переданное ей Хасымкули, собрала сведения, где работали люди.

Все эти данные занесены Дубягой на карту, но сейчас ясно, что этого недостаточно, необходимы исчерпывающие точные сведения, необходим точный план минирования Ржева.

Люба подзывает капитана Дубягу.

– Пить хочешь? – спрашивает Дубяга.

Пришла девушка к своим и свалилась, сдали нервы. Жажда выговориться, рассказать всё о себе, о пережитом мучает ее. О том, как кавалерийская дивизия по приказу ставки с боями прорвала оборону врага, скрылась глубоко в лесу и пошла рейдом по немецким тылам, как пришлось ей, радистке, остаться в лесу для связи с Большой Землей, а дивизия, выделив отряд охраны санбата, ушла дальше: кони взбороздили снег, кавалеристы помахали на прощанье – только их и видели.

Раненых разместили в пустых партизанских землянках, и Люба приняла по рации: завтра выйдут самолёты, жгите костры.

Наутро фашистский карательный отряд атаковал лесной лагерь. Врачи, санитары, раненые стойко сражались, и фашисты дважды отходили, а в третий, это было уже к вечеру, они вернулись с пополнением. У наших кончились боеприпасы. Фашисты вытаскивали раненых на снег, избивали, кололи штыками, расстреливали. Это длилось долго. Когда стемнело, гитлеровцы заторопились, боялись встречи с партизанами, и тех немногих, кого еще не успели расстрелять, по гнали из лесу. А над лесом в это время появились самолёты, они долго кружились, высматривая костры…

Глаза Любы сухо горят.

Где-то совсем близко грохнул тяжёлый снаряд, подпрыгнула на столе коптилка, с потолка посыпалась земля, едва не погасив её.

Люба замолчала. Дубяга накрыл её своим полушубком и вернулся к столу.

Казалось, немало пройдёт времени, прежде чем оправится Люба. Она не выходила из блиндажа, часами просиживала на топчане грустная, не отрешившаяся от пережитого.

Подречный, когда случалось у него свободное время, подсаживался к девушке. У самого – дочь ровестница Любе, но своя – дома, в колхозе живёт, а этой, такой молоденькой, сколько горя пережить пришлось. Солдатскую ношу несёт она наравне с мужчинами. Глядя исподлобья на истощённое лицо девушки, Подречный сокрушался. Он сходил к старшине за обмундированием для Любы, перерыл склад в поисках валенок поменьше размером и вместе с девушкой радовался её обновкам.

А через несколько дней Люба преобразилась. Ей не сиделось на месте: то обходила она лес, заселённый блиндажами, привыкая к окружающему, приглядываясь ко всему со счастливым чувством возвращающегося к жизни человека, то в поисках дела спускалась в блиндаж-кухню и подсаживалась к бойцам чистить картошку или уходила в глубь леса за сучьями на растопку.

Подполковник Ярунин сказал ей:

– Отдыхай пока, сил набирайся а потом найдём для тебя работу.

Девушку не узнать, – с каждым днём в крупных чертах её лица обнаруживается столько привлекательности, что хочется смотреть и смотреть на неё.

Часовой провожает её взглядом, а боец-башкир останавливает её:

– Постой, Любонька, хорошая! – примерясь к полену, он ловким ударом топора разрубает его. – Вот! – и снова продолжает рубить. Пусть полюбуется его работой, одна она у нас девушка в воинской части подполковника Ярунина.

Люба следит за топором башкира. Ей весело оттого, что Дубяга стоит невдалеке и смотрит на неё.

– Люба! – зовёт он.

Она подходит к нему.

– Проводи меня, в штаб сходить надо.

Протоптанная в снегу тропинка вот-вот кончится, приведёт их к штабу, и, чтоб продлить свой путь, они сходят с тропинки в лес по нехоженному глубокому снегу. Снег пухлый, искристый лежит на ветках деревьев, в просветах между макушками хвои – небо чуть розоватое, как топлёное молоко.

Люба с трудом выбирается из глубокого снега, и вдогонку опередившему её Дубяге летит снежок. Она пытается бежать, но Дубяга догоняет её, и, схватив за руки, не давая ей вырваться, ударяет палкой по веткам, и весёлый снежный дождь сыплется на них.

Нечаянно они встречаются глазами и перестают смеяться. Любе кажется: может быть, она осталась жива, вырвалась из рук врага для того, чтобы дожить до этой минуты.

– Не заблудишься, девушка, обратно пойдёшь? – спрашивает Дубяга.

Они расходятся, не глядя друг на друга, не сказав больше ни слова, у обоих стучит сердце.

* * *

Крутит снежной вьюгой по низу, ватное небо нависло над головой.

Идут на фронт на пополнение сибирские батальоны в новых белых полушубках, с новыми автоматами на груди. Движутся танки, артиллерия, груженые машины. Санитарные собаки, по четыре-пять в упряжке, крупные разномастные, тащат на передовую пустые лодочки, в которых они вывозят с поля боя тяжело раненых. Дорога звенит от их разноголосого остервенелого лая.

Дорога идёт по следам войны, через разрушенные, сожжённые деревни; снегом заносит останки жилищ, а голые трубы тянутся вверх, они врезаются в память, в сердце.

Чуть развиднелось с утра, и тягач уже пробивает дорогу, за ним идут колхозницы с лопатами и расчищают снег.

Густо дымят трубы вновь вырытых крестьянских землянок. Милые, случайные пристанища бойца, здесь тесно, чадно, но бойцу всегда отведут место у огня, расспросят о делах. И хотя трудно живётся сейчас солдатским жёнам, никто не навяжет бойцу свои невзгоды, ему и своя ведь ноша нелегка.

У бойца крепкая память, она сбережёт их всех, женщин России, обогревших его, подавших ему напиться, пожелавших ему счастливого пути.

– Повтори, – тихо сказал подполковник.

Они были вдвоём с Дубягой в блиндаже, их никто не мог слышать, но говорили они вполголоса. Глядя прямо перед собой, нахмурив лоб, Дубяга начал:

– Перехожу до рассвета линию фронта с южной стороны города. Двигаюсь по улице Калинина через Цветочную. Если обстановка изменилась, и эти улицы окажутся трудными для продвижения, изменяю маршрут… К исходу дня прихожу в городскую управу. Первый этаж, четвёртая комната налево, заместитель заведующего торговым отделом Меринов Николай Степанович, высокого роста, волосы чёрные…

– Небольшая чёрная бородка, – добавил подполковник. – Дальше ты знаешь, – остановил он Дубягу. Он отстегнул нагрудный карман, пошарил, что-то достал.

– Возьми, – он протянул Дубяге на ладони маленький обломок от кости домино, – это половинка от дупеля два, покажешь Меринову, он сразу поймёт, от кого ты.

Они разом поднялись, стояли друг против друга; через плечо подполковника Дубяге была видна карта на стене, а под ней на полу – яловые сапоги подполковника. Плащ-палатка, натянутая на верёвке, завешивала койку Ярунина. Пустой блиндаж вдруг показался Дубяге обжитым, домашним. Он встретился взглядом с подполковником.

Коротки были сборы Дубяги – выбрился, подтянул потуже ремень, повесил на плечо вещевой мешок. В мешке у него гражданская одежда. Он уйдёт сейчас в дивизию на передовую, а рано утром затемно поползёт через линию фронта.

Ярунин вышел проводить его. Падал снег, рано темнело в лесу. На опушке леса их догнала Люба. Помолчали, оттягивая минуту расставанья.

Когда человек уходит на задание, много слов при прощанье не произносится. Скажет: «До свиданья», и пошёл. Может быть, и хочется ему кое-что добавить, но очень уж боязно громких слов, да вроде и не к месту. Сегодня я ухожу, завтра, будет надо, пойдёшь ты. Вот за то, что уверен в этом, за нашу общую борьбу, за общую судьбу нашу, давай пожмём руки.

Дубяга попрощался с Яруниным и подошёл к Любе. Девушка поспешно стянула с руки варежку, уронила её в снег.

Дубяга ушёл далеко по дороге, обернулся, и, сняв шапку, помахал им на прощанье.

Подполковник распорядился: младшему лейтенанту Белоухову сдать аппараты Любе и приготовиться к выполнению задания. Задание следующее: выйти в Ржев в распоряжение Дубяги.

Подполковник отпустил Белоухова отдохнуть, а навстречу младшему лейтенанту в блиндаж вошёл сержант Бутин.

– Разрешите?

Он крутнул руку к виску, отчеканил:

– По вашему приказанию прибыл!

– Подсаживайся к столу, товарищ Бутин, – сказал подполковник.

Дрова давно прогорели, в блиндаже было холодно, подполковник кутался в шинель.

– В Ржев надо пройти, – заговорил подполковник, помолчав. – Пойдёшь не один, проведёшь младшего лейтенанта Белоухова через линию фронта.

Он встал, положил руку на карту, висевшую на стене. Большая рука его перерезала оборону противника, словно перекидывала мост из нашего расположения в оккупированный город.

– Справишься, как ты думаешь?

– Чего ж думать, товарищ подполковник, не в первый раз.

Не в первый раз, это верно. Уральский рабочий-слесарь, Бутин с начала войны в разведке. В боевых испытаниях, где надо быть умнее врага, отважней и искусней его, ковался мужественный характер. Бутин – надёжный товарищ идущему с ним рядом разведчику, их роднит, родней, чем братьев, общая вера, общая ненависть к врагу, общая боевая задача, Бутин не дрогнет сам и свою стойкость сообщит товарищу.

Таким был Бутин в разведке, и Ярунин поручал ему самые ответственные задания. А вернувшись с задания, он снова становился весёлым человеком, добродушно переносящим невзгоды фронтовой жизни, словно берёг энергию, чтобы в нужный момент отмобилизоваться, собрать волю в кулак и действовать отважно, дерзко и точно.

Глянув на валенки Бутина с щеголевато загнутыми голенищами, подполковник распорядился:

– Покажи валенки. Исправны? А ноги не стёрты?

– С чего стереть, – усмехнулся Бутин, – бегать от врага привычки не имею.

Медленно покачивая головой, он слушал подполковника, запоминал по карте маршрут, но в мыслях он был уже далеко отсюда и жил иной, особенной, известной только разведчикам жизнью.

А Белоухов, выйдя от подполковника, почувствовал, что ему совсем не хотелось отдыхать, как посоветовал ему Ярунин. Солнце только садилось, и лучи его расцветили лес. Белоухов возбуждённо шагал по снегу. Большие мохнатые лапы елей задевали лицо. Он не замечал ни часовых, ни замаскированных штабных машин.

Вдалеке по просёлочной дороге кто-то быстро шёл. Проваливаясь в снег, Белоухов заспешил по снежной целине наперерез. Когда он, наконец, выбрался на дорогу, женщина в тёмном пальто, с мешком на спине, ушла уже далеко вперёд. Он крикнул нерешительно вдогонку ей:

– Тоня!

Она услышала, оглянулась, Белоухов побежал к ней.

– Здравствуйте, Тоня! – издали прокричал он.

Лицо её, низко по брови укутанное тёплым платком, казалось маленьким, совсем детским.

– Куда вы спешите?

– В Ржев спешу, – она улыбнулась, но оттого, что она давно была в пути и губы у неё замерзли, улыбка получилась короткой, беспомощной. – Наши городские учреждения уже готовятся вступать в Ржев, и я хочу с ними. С мужем. думаю, пустят меня. Как вы думаете?

– Я пойду, – сказала Тоня, поправив на спине мешок, – а то, боюсь, замёрзну.

Она обернулась и крикнула ему:

– А вы-то сами когда же? Прозеваете, смотрите, Ржев как раз без вас и возьмут. – И помахала ему на прощанье.

* * *

Третий час длится заседание Военного Совета соединения. Жарко натоплено в блиндаже, под низким потолком висят клубы табачного дыма.

Командующий отпил глоток остывшего крепкого чая и сказал, проведя ладонью по гладко выбритой голове:

– Слушаем вас, товарищ Ярунин.

Подполковник коротко повторил то, что было уже известно Военному Совету и над чем весь этот месяц трудились его люди. Фашисты заминировали Ржев. Они делали это. тщательно, продуманно. Мины вложены в специальные ящики, и это затрудняет обнаружение их миноискателями. Когда наши части войдут в Ржев и в освобождённый город двинутся поезда, а в городе разместятся тылы армии со своими складами, немецкая диверсионная группа приведет системы мин в действие.

Он склонился над картой, и лицо его снова попало в свет лампы; оно выглядело сосредоточенным и хмурым, над подвижными бровями сели толстые бугры. Обращаясь к Ярунину, он добавил:

– В тылу нашей армии всё должно оставаться спокойно. Нельзя допустить, чтобы здесь у нас были жертвы.

Он замолчал и карандашом отметил на карте границы наступления основных сил армии.

– Если бы нам пришлось после освобождения Ржева выводить из города войска и население, это посеяло бы панику, – добавил член Военного Совета. Командующий задумчиво смотрел в его обветренное лицо и утвердительно кивал головой.

– Пётр Ильич, – сказал он, приглашая высказаться своего заместителя по тылу.

Генерал, командующий тылом, поднялся; худощавый и очень высокий, он стоял, чуть склонив голову, держа перед собой листок со столбцами цифр.

– Одним продовольствием мы обеспечены на 70 сутодач. О боеприпасах и говорить не приходится. Всё это составляет много тонн, – излагая, он теребил длинными пальцами листок бумаги. – Весь этот огромный груз нужно перекинуть вслед за наступающими войсками. Но после снегопада дорога для машин еще не пробита. Прогноз же погоды неблагоприятный – днями ожидается оттепель. Я намереваюсь большой груз пустить потоком по железной дороге. Рассредоточить склады, взяв за основу ржевский железнодорожный узел.

– Всё ясно, – сказал командующий, тяжело кладя на стол широкую ладонь. Повернувшись всем корпусом к Ярунину, он спросил: – Что вам надо в помощь?

У Ярунина глаза полуприкрыты, лицо непроницаемо, он ответил, словно очнувшись:

– Роту сапёров, товарищ командующий.

– Это все?

– Пока да.

– Пётр Ильич, отдашь Ярунину своих сапёров. – Командующий шумно встал и крикнул адъютанта.

– Раздеваешь, – пожаловался заместитель командарма по тылу, подсаживаясь к Ярунину, – может обойдёшься двумя взводами?

Ярунин затянулся, выпустил табачный дым и покачал головой, не вынимая изо рта папиросы.

– Не скупись, Пётр Ильич.

По распоряжению командующего ввели «языка». Соблюдая инструкцию, его доставили сюда, на новый наблюдательный пункт соединения, с завязанными глазами. Сопровождавший боец сорвал с глаз пленного повязку, и тот ошеломленно попятился.

Широко расставив ноги в больших чёрных не разношенных валенках, заложив руки за спину, командующий с нескрываемым любопытством долго рассматривал пленного – огромного роста молодого фельдфебеля в неуклюжем ватном стёганом одеянии. Командующий нетерпеливо подбирал в уме нужные ему немецкие слова.

– Верно, что солдаты подписали Гитлеру присягу не сойти с места под Ржевом?

Пленный поспешно стянул с головы мешавший ему слышать ватный капюшон, вытянул вперёд шею, отчеканил гулко:

– Так точно.

– А ты приведи-ка текст присяги.

Видно было, что фельдфебеля успели уже допросить об этом в дивизии, не задумываясь, он начал:

– Я клянусь моему фюреру, что не сойду…

– Не тараторь, – оборвал его командующий и пояснил: – ты давай медленно, лянгзам.

– Я клянусь моему фюреру, что шагу не сойду с места и буду стоять насмерть на моём посту у Ржева, – старательно проскандировал пленный.

– Покладистый, – коротко рассмеялся Пётр Ильич. – Это они после Сталинграда увяли.

Всматриваясь фельдфебелю в лицо, командующий спросил с деланной наивностью:

– А зачем фюреру нужен Ржев?

Гитлеровец ответил тихо:

– Фюрер обратился по радио к солдатам у Ржева. Он сказал нам, если мы сдадим Ржев, мы откроем русским дорогу на Германию.

Хитро подмигнув присутствующим, отчего лицо его стало простым, веселым: – «Слыхали, каково им Ржев отдавать?», позабыв про гитлеровца, командующий, насвистывая, молодо зашагал по блиндажу.

* * *

Колючий ветер дует с той стороны, где мёртвая под снежным грузом река петляет и пропадает с глаз, сливаясь с белой равниной. Исчезают контуры реки, едва обозначенные торчащими из снега чёрными палками берегового ольховника. В гой стороне Волга делает крутой поворот и уходит на позиции русских войск, а здесь восточный берег реки изрыт – линия обороны немцев.

Ползи, капитан Дубяга, ползи, не отставай. Что это оба бойца разведроты обгоняют тебя? Смотри, они легли под проволоку, режут её. Ну и ловкие, ну и черти, это они для тебя открывают проход. Тихо, Жора, тихо. Замри. Фашисты накрыли нас миномётами… Сколько это длится тишина? Минуту или больше? Страшно поднять голову, выдать врагу своё присутствие. А ребята, оказывается, уже ползут дальше. Значит, обошлось.

Нижний ряд колючей проволоки перерезан. Дубяга ложится на спину, придерживает рукой в рукавице второй ряд над собой и, упираясь, что есть силы, пятками в снег, толчками проползает на спине под проволокой, переваливается на живот и опять ползёт в ложбине, которую в нетронутом рыхлом снеге прокладывает своим телом ползущий впереди разведчик.

Уже перед обоими разведчиками вырастает снежный вал, они притаились, выслеживая немецкого часового. Дубяга подползает к ним. «Курить хочется, мочи нет», – показывает ему жестом разведчик. «Отчаянные ребята, не забуду их…» «Вот он, твой фашист», – подтолкнули Дубягу. В тусклом свете утра проплыла над снежным валом каска, остановилась и поплыла назад.

Сиять гитлеровца руки чешутся, – редкая удача так вплотную подойти. В двух шагах от «языка», а придётся возвращаться ни с чем. Приказ разведчикам: провести капитана к немецкой обороне и без шума вернуться назад.

Часовой от часового стоит далеко, – здесь самое разреженное место в немецкой обороне: впереди расстилается незамерзающее болото, и русского наступления на этом отрезке ждать не приходится.

Каска плывёт сюда. Остались секунды. Сердце гулко и часто стучит, беспокойно отдаёт в виске, то и дело набегает слюна во рту. Вот каска остановилась, постояла, помедлила и повернула назад. Разведчики быстро подсаживают Дуб ягу, он переваливается через снежный вал, сползает в снег, прыгает через траншею и распластывается в снегу. Он лежит долго, мучительно долго, силясь сообразить, в каком направлении движется сейчас гитлеровец. С трудом в разгорячённую голову приходит догадка, что часовому с его поста он не виден, и тогда он принимается ползти. Ползёт неистово, ожесточённо, прочь от передовой. Вокруг голо, никаких строений, земля изрыта траншеями, ходами сообщений. Он перебирается на четвереньках и снова ползёт…

Невозможно сообразить, далеко ли отполз он. Наверное, далеко. Лёжа в снегу, перекатываясь с бока на бок, он срывал с себя маскировочный халат, поспешно заталкивал его глубоко в снег. Встал – и пошёл пошатываясь.

Очень трудно было итти в рост. Он машинально считал шаги, раз, два, три…

– Хальт!

Резкий окрик разорвал тишину. Дубяга вздрогнул, замер.

– Руки вверх?

Наставив на него автомат, фашист, пятясь, выходил из засады. Медленно поползли вверх тяжёлые кулаки Дубяги.

Сейчас, когда время до наступления исчисляется уже не сутками, а часами, каждые новые дополнительные данные о противнике чрезвычайно важны.

Подполковник Ярунин допрашивает пленного летчика. Он выбросился на парашюте из загоревшегося в воздушном бою самолёта, приземлился в тылу дивизии, и колхозницы, работавшие на ремонте дорог, притащили его в штаб.

Фашист исподлобья глядит на подполковника, голова его втянута в плечи.

Ярунин просматривает изъятые у пленного бумаги: документов у пленного нет, – их отнимают у лётного состава перед вылетом, – несколько оккупационных марок и неотправленное письмо.

В письме своей невесте, «мит Грус унд Кус фон вайтен Остен» [1]1
  С приветом и поцелуем с далекого Востока


[Закрыть], гитлеровец сообщал, что высылает последние фотоснимки.

В шинели, в сапогах с широкими голенищами, стоит он, сомкнув каблуки, носки врозь, и подписано: «Денке ан дих» – «Думаю о тебе».

А на другом снимке – на снегу, без шапки, в распахнутом ватнике стоит старик с осанистой тяжёлой бородой, затравленно и враждебно смотрят его глаза. Подписано: «Руссише Типе».

Отложив письмо и фотографии, Ярунин разглядывает пленного. Как ни печально развивались для него в последний час события, с лица фашиста не успела сойти наглость. Видно, до дальних аэродромов, где сытно кормят и щедро наделяют железными крестами, еще не докатилась волна тревоги, рождённая под Сталинградом.

Корысть погнала их на Восток, – жадная корысть грабителей, исступлённость убийц.

Тупое, сластолюбивое лицо бюргерского сынка. Вот кто хотел управлять нами… Фашист под пристальным взглядом Ярунина опускает, прячет глаза.

* * *

Ночь перед наступлением, она вытравит равнодушные мысли, переворошит сокровенное.

Всплыла в памяти пограничная застава, где провёл он много лет на страже родных границ.

Если бы дожила до этих дней его жена Аня, верный товарищ, прошедший с ним вместе всю жизнь! Час возмездия над врагом уже свершился под Сталинградом, теперь пробьёт этот час у Ржева. Мучительно было сознавать, что он никогда больше не увидит Аню. Боль о родном человеке, который не разделит нашего торжества, острее в такую ночь.

Хлопнула дверь блиндажа.

– Входи, – очнувшись, проговорил Ярунин, – кто там?

Он с трудом вгляделся с яркого света в темноту, поспешно придавил окурок и встал.

– Пожалуйста.

– Не спишь?

Не снимая накинутую на плечи шубу, командующий машинально погрел пальцы у остывшей трубы.

– Так не спишь? – переспросил он без нужды.

– А вы? – Ярунин взглянул на часы, подошёл к нему, – осталось четыре часа.

Командующий положил Ярунину руку на плечо.

– Какое там спать, – тихо сказал он. – Звонил Главком. Только сейчас. Сказал: будем освобождать Ржев. Я ответил: товарищ Главнокомандующий, сегодня, третьего марта тысяча девятьсот сорок третьего года, гитлеровские захватчики будут выбиты из Ржева. К исходу дня доложу Вам о выполнении приказа. Он сказал: «Жду», и пожелал военного счастья.

У Ярунина просветлело лицо и густо высыпали под глазами лучики. Командующий не заметил, как шуба сползла с плеч на пол, он сказал задумчиво:

– Понимаешь, брат, какая ответственность.

Ярунин вышел проводить его. Молоденький ясный месяц всплывал над макушками сосен; светло было в лесу; от недостроенных блиндажей пахло свежими стружками; невдалеке залегла передовая.

Вдруг, прорезая тишину, разнёсся по снежной равнине женский голос. Усиленный рупором, он призывал немецких солдат сдаваться в плен, от имени командования гарантировал пленным сохранение жизни.

– Инструктор политотдела дивизии выступает, – сказал командующий, повернув голову на звук голоса.

Ярунин улыбнулся, вспомнив эту девушку, ожидающую возвращения «Брата», приятно стало отчего-то на душе, а голос уже смолк, и снова была тишина.

– Тихо, удивительно тихо, – проговорил командарм, он задумчиво насупился, над бровями улеглось по бугру.

– Видишь, немцы сегодня огня не жалеют – освещаются. А сапёры наши уже поползли резать проволочное заграждение. Тяжёлое дело, а?

Прохрустел под ногами снег.

– Гнать их буду до самого Смоленска. – Командующий поднял и резко опустил кулак.

Крепко пожимая на прощанье руку Ярунину, он сказал ему:

– За Ржев спокоен. Знаю, что ты рассчитываешь справиться.

Он задержался, кутаясь в шубу, пристально смотрел в даль. Лицо его с крупными отчётливыми чертами было суровым и торжественным. Словно раздумав уходить, он опять зашагал с Яруниным.

Месяц стоял невысоко над лесом. Небо с яркими обильными звёздами было совсем близко. Замерли сосны, разлив перед собой большие чёрные лужи теней. Из трубы блиндажа шёл густой дым, тянуло гарью. Смёрзшийся снег с хрустом проваливался под ногами. Близко лаяла собака. Вдалеке тёмное небо садилось над лесом зеленоватой полосой с угасшими звёздами.

* * *

Дубяга почувствовал сильный толчок в спину дулом автомата. Он стал торопливо спускаться мимо часового у блиндажа по обледенелым, скользким ступеням вниз.

Гитлеровец отворил дверь и первый переступил через порог, – просторное помещение блиндажа было заставлено вдоль стены большими тюками. Пожилой обер-лейтенант в очках едва приподнял голову, слушая доклад вошедшего, и, не дослушав, принялся снова стучать на машинке. Тут же у стола, углубившись в бумаги, сидел второй гитлеровец в шинели внакидку и странной неформенной шапке с белым мехом.

У Дубяги громко и часто ухало сердце, во рту то и дело набегала горячая слюна. Спохватившись, он поспешно снял с головы шапку ₅смял её в руках.

Перекинув на спину автомат, гитлеровец, захвативший Дубягу, принялся вторично его обыскивать. Негнущиеся, замёрзшие пальцы его старательно ощупывали ватный пиджак Дубяги, теребили карманы брюк, добирались к телу, он извлёк из-за голенища валеного сапога Дубяги самодельный складной нож и положил его на стол – больше ничего подозрительного не найдено.

Гитлеровец в шапке с белым мехом, придерживая накинутую шинель, согнулся над тюками. Это были большие мешки, из которых торчали одноцветные солдатские одеяла. Гитлеровец пересчитывал одеяла и выкрикивал цифры обер-лейтенанту. «Отступать готовятся, сдают одеяла», – мелькнуло в голове Дубяги и погасло. Он механически следил за фашистами, от напряжения крепко сдавило шею пониже затылка. Дубяга сдерживал частое дыхание, в голове быстро сменялись обрывки мыслей. «Меринов Николай Степанович… высокого роста, чёрная бородка. Деревня Кокошкино… Староста… Как звать старосту?» – беспокойно сжимались пальцы.

Гитлеровец окончил подсчитывать одеяла, он выпрямился и оказался рядом с Дубягой, с лица его еще не успела исчезнуть деловая озабоченность. Он внимательно глядел на Дубягу. По мере того как он смотрел, лицо его искажалось злобой, он издал глухое восклицание, шагнул к Дубяге, широко расставив ноги, слегка присел и упёрся ладонями в колени.

– А-а, советский подснежник, – протянул он на ломаном русском языке, щека его запрыгала в нервном тике, он схватил Дубягу за лацкан ватного пиджака и с силой дёрнул его. Мелькнул выброшенный в сторону кулак. Удар оглушил Дубягу, отбросил его к стене. Он упал, сильно ударившись головой. Приподнявшись на локте, он снова увидел лицо фашиста. От бешенства помутилось в глазах у Дубяги. Он рванулся, чтобы сбить врага ударом ноги в живот, навалиться на него и душить, душить. Но тут же опомнился, с трудом, глотая кровь, ослабевшими пальцами нащупал в кармане пиджака скомканную тряпочку.

Фашист отошёл в сторону, а тот другой, обер-лейтенант, вскинув на лоб очки, мелко трясся в смешке.

Дубяга снова вошёл в роль деревенского парня, он протягивал извлечённый из тряпки, свёрнутый в тонкую трубочку документ, и, сидя на полу, невнятно твердил:

– За что бьёте? За что?

Резко прозвонил телефон. Передвинув очки со лба на переносицу, обер-лейтенант взялся за трубку. Разговор был короткий. Гитлеровец крикнул, появились солдаты, они бегом принялись вытаскивать из блиндажа тюки. На Дубягу никто не обращал больше внимания. «Опаздываю», – мучительно пронеслось у него в голове. Чувство страха за себя исчезло, он думал только об одном: Меринов не может ждать, он должен уйти из Ржева вместе с работниками управы, чтобы не выдать себя, и Дубяга не успеет получить от него план минирования города.

Дубяга шагнул к столу.

– Отпустите, – принялся смолить он обер-лейтенанта, – в городскую управу иду, к брату, служит он там. Велел притти, эвакуироваться ©месте будем.

Обер-лейтенанг не слушал его.

Когда последний тюк был вынесен, солдаты и обер-лейтенант ушли, блиндаж опустел. Фашист в шапке с белым мехом вложил чистый лист в машинку и принялся допрашивать Дубягу.

Дубяга с готовностью отвечал, как вышел сегодня до рассвета из своей деревни Кокошкино и спешил в Ржев в городскую управу. Гитлеровец угрюмо слушал его, потом резко встал – подскочила со звоном на столе машинка.

– К русским бежать собрался, собака! – крикнул он. – У самой передовой поймали!

Он ударил Дубягу кулаком в грудь. Дубяга пошатнулся, но устоял на месте. Фашист не дал ему говорить.

– Какие сведения несёшь русским? – выкрикнул он в лицо Дубяге и снова ударил его. Он бил его мрачно, ожесточённо, один на один в блиндаже. – Скажешь, – приговаривал он, – всё скажешь.

Дубяге отчаянных усилий стоило сдержаться, чтобы не броситься на фашиста, – не погубить дело. Он пытался говорить, но голос осел, пропал. Он разжал кулак, протянул свёрнутую бумажку, с хрипом, невнятно выговорил:

– Вот документ от ортскоменданта. В городскую управу иду. – Фашист отошёл, сказал равнодушно:

– Врёшь. Скажешь всё или пристрелю как собаку.

* * *

Ветрено и пустынно на улицах. Тёмные дома кажутся нежилыми, они притаились мрачно и настороженно. Быстро гонит ветер разорванные облака над домами, откуда-то с крыш ползут густые сумерки.

Маленькая фигурка неожиданно отделилась от стены, подалась навстречу. Голая, протянутая вперёд рука, чуть внятное: «Дядя, дай!»

Застучали по мостовой шаги вражьего патруля. Кто-то шарахнулся в подворотню. Две женщины, не разгибаясь над санками, провезли в вёдрах воду из проруби. Выстрел донёсся с соседней улицы, чей-то вскрик… Город в неволе…

За поворотом над крышами занялось зарево. Это тылы немецкой армии, еще не принявшей сражения за Ржев, уже откатываются на запад и жгут деревни.