Текст книги "Особое задание. Повесть о разведчиках"

Автор книги: Елена Ржевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Какое задание принёс тебе фашист? – спросил Дубяга. В голосе его появились незнакомые нотки.

– Я, гражданин начальник, не хотел этого…

– Не мямли, – оборвал его Дубяга, – расстрелять тебя, шкуру, мало, – тихо, со злым бешенством проговорил он.

Шофёр испуганно заморгал глазами, оцепенело повёл головой по сторонам, на посеревших щеках его проступили пятна.

– Немец этот пока мне ничего не поручал…

– Пока у тебя уже было поручение, – не выдержал Довганюк.

– Он только передал мне, что если русские войдут в Ржев… Если русские войдут в Ржев, чтобы я отстал от части, спрятался и явился в дом на Речную улицу.

– А что там на Речной?

– Он ничего не сказал.

Дубяга взял чистый лист бумаги, пометил «Речная улица». Значит, на Речной улице в Ржеве есть дом, в котором после освобождения города Красной Армией останется какая-то группа фашистов. С какой целью?

* * *

Подполковник Ярунин вернулся из госпиталя, заночевал в деревне, где разместились его разведчики, а рано поутру, оставив машину, пешком отправился в штаб соединения.

Он шёл по деревне; кое-где еще не раскрыли ставни; в прозрачном утреннем воздухе еле приметным дымком курились избы; через улицу, нагоняя поросёнка, пробежала высокая женщина, босая, в овчинном тулупе; у крайнего дома по стене были выстроены конопляные снопы. Часовой у шлагбаума, присев на корточки, грел руки над тлеющим костром: когда Ярунин поравнялся с ним, он выпрямился:

– С выздоровлением, товарищ подполковник!

– Ох, Бутин, давненько я тебя не видел!

– С самой контузии, товарищ подполковник.

Ярунин с удовольствием рассматривал Бутина: солдатские ботинки с обмотками и шинель, хотя и побуревшая под дождями, спалённая у огня, ни на ком не сидит так складно. Бутин пошёл открывать путь, но подполковник, пригнувшись, уже пролез под шлагбаум. Он задержался ещё, оглянулся на деревню: стройными рядами весело убегали вдаль крестьянские избы; где-то возбуждённо заблеяла овца, словно её согнали с согретого места; женский голос сонно тянул песню; кто-то шёл огородами к ручью, слышно было, как на коромысле повизгивали пустые вёдра. Бесконечно приятны были эти звуки человеческого жилья.

– Одна во всем районе уцелела. В стороне лежит. Мы с капитаном Дубягой квартирьерами были, знали, что выбирать, – хвастливо пояснил Бутин. Тоненький солнечный луч упал ему на лицо.

«До чего же все близкими стали», – с неожиданной нежностью подумал Ярунин, быстро спускаясь под гору. Далеко тянулся пояс вымерзших яблонь, впереди – холм, за ним вставало солнце; осень золотая – в кустах дрожала паутина бабьего лета, высоко в небе стройным косяком уходили на юг журавли, на кустах яркими каплями крови были разбрызганы волчьи ягоды – последний привет лета. Ярунин срывал в горсть ягоды. Неожиданно ударила зенитка, дребезжащий, напористый гул прокатился по роще, подхватили, залились орудия круговой обороны штаба. Ярунин задрал голову: высоко над лесом в ясном утреннем небе висела «рама» – немецкий разведчик, предвестник воздушного и артиллерийского налёта врага.

– Интересные сведения из Ржева, – с подъёмом заговорил он, испытывая жажду поделиться, – партизаны взорвали в городе здание гестапо и склад оружия.

Он прошёлся по блиндажу своей особенной походкой: мягкой, охотничьей. – В связи с этими событиями фашисты в панике переарестовали прежний состав городской управы. Вышел из доверия! – Подполковник засмеялся, широко расставив ноги, плотно засунув руки в карманы брюк. – Полная замена одних предателей другими, – продолжал он, подсаживаясь к столу. Взял цветной карандаш и синим концом, обвёл маленький квадратик на плане города. – Вот, – сказал он, – здесь обитает новый бургомистр… Жду подробного сообщения об этих событиях от «Брата».

Уловив замешательство на лице Дубяги, Ярунин нахмурился.

– Если сообщения не будет, наш опытный человек уйдет в Ржев, заменит его.

– Есть, – сказал Дубяга, подавшись вперёд, словно он получил приказ итти в Ржев.

– А это что? – спросил подполковник, ткнув пальцем в жирную зигзагообразную линию, нанесённую на каргу.

– Эта Речная улица, товарищ подполковник.

– Изучаешь?

У подполковника Ярунина широкое лицо с подчёркнутыми скулами, тёмные вразлёт брови над светлосерыми внушительными глазами, взгляд требовательный, зоркий.

* * *

– Здравствуйте.

Белоухов вздрогнул, повернул на голос голову, не сразу сообразив опустить разведённые по сторонам руки. Он занимался гимнастикой. Обнажённому по пояс телу стало жарко – внизу, в больших мужских сапогах, повязанная платком, осунувшаяся, стояла Тоня, разглядывала его растерявшееся, скуластое, до смешного молодое лицо, ёжиком торчащие волосы.

– Где наши стоят? – улыбнулась, и тонкой рябью набежали к глазам морщинки. Она с симпатией и любопытством относилась к этому парню, так терявшемуся при встречах с ней.

Он не слышал, о чём она спрашивает, в голове стремительно пронеслось: увести её в дом, чтобы отдохнула с дороги, накормить: в печке преет в котелке каша, сухари в мешке. Но никто из посторонних не должен входить в дом, где стоят аппараты Белоухова.

– Как вы до нас добрались? – выговорил он.

– Да вы не очень-то далеко передвинулись, Пешком до вас шла и на попутных машинах. В дороге заночевала, теперь дальше иду.

– Дальше?

– А вы не знаете, где наши стоят?

Сейчас только он сообрази кого она ищет.

Муж её, отличившийся в партизанских боях, находится в соседней деревне вместе с группой работников ржевского горкома партии и райсовета. Они продвигаются по своему району по мере освобождения его частями армии.

– Недалеко, недалеко, вон в следующей деревне, – заговорил Белоухов. – Часто приходится вот также рядом располагаться. Вы, как войдете в деревню, сразу увидите большую красную машину. Там городская пожарная команда стоит, – торопливо излагал он. – Спор идёт из– за этой машины. Наши кричат: демаскирует. А брандмайор, упрямый старик, ни за что не соглашается перекрасить. Он уже четырёх пожарных собрал, обмундирование раздобыл им и хочет в город вступить по всей форме…

– Да, да, уже недолго осталось ждать, все так думают, – перебила Тоня и тихо, радостно рассмеялась.

Она поблагодарила, попрощалась и пошла дальше. Чувствуя, что ей смотрят вслед, неестественно широко размахивала узелком с хлебом.

Он недолго постоял, боясь, чтобы она не обернулась, ушёл в дом. Одно хорошо – спать совершенно расхотелось. От бессменной работы, – людей не хватало и у него отобрали помощников, – накопилась такая усталость, что ни холодные обтирания, ни гимнастика не помогали больше, требовалось завалиться поспать часов шесть подряд. А теперь нет, ничего, вроде выспался. Собираясь надеть рубашку, он притянул кулаки к плечам, покосился на высунувшийся яблоком мускул. «Ничего, ничего», – ласково, как кого-то другого ободрил себя и вздрогнул, – рация заработала в неурочное время. Поспешно надевая наушники, он твердил:

– Приём. Приём. Я ракета. Я ракета. Слышу вас. Слышу вас.

Смолк и слушал.

Он содрал наушники, торопливо оделся и выбежал на улицу, быстро миновал крайнюю избу.

Он не шёл, он бежал, нёсся на крыльях в штаб соединения, к подполковнику, со счастливой вестью: «Брат» жив!

* * *

Блеснула в кустах нерасстрелянная пулемётная лента; убитая лошадь завалилась крупом в кювет, выбросив кверху сухие ноги. Земля на дороге, прежде глубоко размытая дождём, теперь накрепко ссохлась нескладными буграми, и машину подполковника то и дело подбрасывало. В стороне оставалось селение, где разместились разведчики, подполковник въезжал в соседнюю деревню. Здесь стояло всегда два-три разбитых дома, растаскиваемых на дрова. Подполковник не замечал тяжёлой угрюмости разрушенного войной человеческого жилья; в душе у него всё ликовало: «Жив, жив, жив. Был ранен, но сейчас снова здоров».

Отдав распоряжение шофёру отвезти пакет в дивизию Довганюку, он хлопнул дверцей и огляделся вокруг. «Стой!» – крикнул он вдруг шофёру, медленно разворачивающему машину. «Стой!» – он вырвал из записной книжки листок, написал всего одно слово «Жив», сложив листок и отдал шофёру.

– Разыщешь в дивизии в политотделе инструктора, старшего лейтенанта, девушку. Отдашь ей это.

Он ведь даже не знал имени этой девушки, ожидавшей возвращения «Брата». Шофёр уехал, а подполковник Ярунин шёл вдоль разрушенной, сожженной деревни; вся деревня покрылась землянками, в них и переселились колхозники, да ещё в уцелевшие кое-где бани. Босоногие, худенькие ребятишки издали бежали за подполковником. Он спросил у старика, мастерившего шалаш из соломы, где тут разместилось районное начальство; старик указал ему. На подполковника глянуло измученное лицо со следами тяжёлых невзгод. «Скорей бы уж», – горячо подумал Ярунин о готовящемся наступлении.

Замаскированные машины привлекли внимание Ярунина: вот она, знаменитая машина пожарной команды, – множество срубленных молоденьких ёлочек старательно прикрывали её. Около машин у сложенной из кирпичей походной кухни хлопотала пожилая женщина. Другая женщина, в стёганой ватной телогрейке, тёплом платке и больших сапогах, сидя в стороне на брёвнах, чистила картошку над ведром. Она встала, смущённо улыбнулась подполковнику:

– Не узнаете?

– Теперь узнал. Здравствуйте! – Это была Тоня с хутора, на котором прежде размещалась разведка; она пришла сюда издалека, чтобы повидаться с мужем.

– Конохов где? – спросил подполковник у женщин о секретаре горкома партии.

– У них бюро заседает, – сказала пожилая женщина, кивнув в сторону землянки.

– Уж с час как начали, – добавила Тоня, снова принявшись за картошку.

Ярунин спустился в землянку, туго подалась и резко захлопнулась за ним дверь; сидевшие на тесно составленных лавках люди оглянулись на него; в полумраке землянки, сильно продымленной махоркой, подполковник с трудом разглядел сидящего за маленьким столом Конохова.

Тот издали кивнул ему. Рядом на лавке потеснились, подполковник сел. Шло заседание горкома партии. Говорила молодая женщина, председатель колхоза; она теребила концы белого платка, завязанного под подбородком, не освоившись еще в роли докладчика. Речь шла о копке картофеля, о вспашке зяби. Конюхов задал ей вопрос, подполковник не расслышал, что именно спросил он, но вдруг женщину словно прорвало, она заговорила в голос – нет тягловой силы, на коровах много не вспашешь, да и пахать-то некому, людей нет.

Она села, а за ней стали подниматься колхозники. Их заботы, трудности прошли перед подполковником: не откопана картошка, не поднята зябь, не проведен посев озимых, очень мало рабочих рук, поломан инвентарь, нет скота, людям жить негде, а зима на носу.

Потом выступил старик, такой же большебородый и угрюмый с виду, как тот, что повстречался Ярунину только что в деревне: скупо, но толково высказался он о делах и нуждах своего колхоза и от имени колхоза взял обязательство по вспашке зяби в сжатые сроки, по строительству жилых землянок, по ремонту дорог для нужд армии. Он сел, и на некоторое время воцарилось молчание, а затем все заговорили разом, заспорили между собой Конохов постучал карандашом по оловянной кружке, призывая к тишине.

Снова один за другим начали подниматься председатели колхозов, объявляли о принятых на себя обязательствах. В заключение выступил Конохов. Голос у него был сильный, его слушали при полной тишине.

Конохов говорил о тех кровопролитных боях, которые ведёт Красная Армия с фашизмом, о мужественной борьбе партизан, и о том, что сыны, братья и отцы колхозников сражаются не на жизнь, а на смерть в рядах Красной Армии и в партизанских отрядах. Казалось бы, что нового сказал Конохов, – всё это и без него хорошо известно, а всё же во-время брошенное слово падает, как семя в рыхлую землю и цепко прорастает. И когда он после этого заговорил о тех очевидных трудностях, скоторыми сталкиваются колхозники освобождённых деревень на каждом шагу, трудности эти увиделись присутствующим не такими уж непреодолимыми.

Конохов поддержал старика-председателя колхоза за его почин – выдвинутое им обязательство, но упрекнул его за план жилищного строительства в деревне. – «Не о землянках, а о домах надо думать. Сегодня может показаться, что то или иное дело еще за горами лежит, а завтра окажется – уже надо за него браться». На то они колхозные вожаки, чтобы смотреть дальше других.

Он кончил, и слово для сообщения попросил однорукий человек в военной форме без знаков различия. Его красивое, суровое лицо показалось знакомым Ярунину. Он вспомнил – этот человек, учитель, муж Тони, назначен теперь завгороно. Он доложил собравшимся, в каких школах начинается учебный год, просил председателей колхозов помнить о заготовке дров для школ на зиму.

Заседание горкома кончилось, и председатели колхозов медленно выходили из землянки. Подполковник задержался, он продолжал сидеть, вслушиваясь в разговоры людей, вглядываясь в их лица. На участке армии, бок о бок с действующими частями её, люди мирного труда уже заняты созидательной работой, они налаживают мирную советскую жизнь, ради которой борется Красная Армия.

Он встал, протиснулся к окружённому людьми Конохову.

– Ты ко мне? – спросил Конохов, протягивая ему руку, и, поняв, что подполковник хочет говорить с ним с глазу на глаз, предложил: – Выйдем?

Они вышли из землянки; на улице женщины хлопотали у огня над большим котлом.

– Гость у нас к обеду, – крикнул Конохов женщинам.

– Знаем, – отозвалась пожилая женщина, вытерев рукой лоб, и улыбнулась, – постараемся. Не краснеть же…

Конохов хромал – одна нога его после ранения была сильно укорочена.

Выглянувшее солнце расцветило нескошенную пожухлую траву. Всматриваясь туда, где за густым сосновым бором, за неподнятой землёй, за сожжёнными деревьями, за линией фронта, лежал занятый врагом город Ржев, Конохов, взяв Ярунина за руку повыше локтя и крепко сдавив ее, спросил:

– Скоро ли?

– Скоро, – ответил Ярунин, глядя в пёстрое от весёлых рябинок и жёлтых веснушек лицо Конохов а, правильно поняв его вопрос, – скоро погоним их из Ржева.

На Конохове – командирская гимнастёрка, маленький пистолет на ремне, на плечи накинута телогрейка. Он был одним из секретарей горкома. В партизанских боях Конохова тяжело ранило, его вывезли на самолёте, и теперь после госпиталя он временно возглавлял горком.

– У меня к тебе дело, – начал подполковник, – в Ржеве в лагере заключённых действует подпольная группа.

Конохов заинтересованно поднял лицо.

– Замечательно, замечательно, – сказал он.

Подполковник поделился с Коноховым своими соображениями. Немцы, очевидно, будут держать лагерь в Ржеве до последнего дня, потому что им нужны рабочие руки, а перед отступлением они постараются угнать или уничтожить заключённых.

– Хотел с тобой посоветоваться, – говорил подполковник, – мне кажется, партизаны могут помочь им.

Конохов кивнул одобрительно головой.

– Наши все там, – сказал он задумчиво, махнув рукой в направлении города. – Здесь собрались только покалеченные, те, кто вышел из строя, – сказал он спокойно, без всякой горечи. – Трудно там сейчас работать. Ты ведь сам знаешь. Каратели, гестапо шарят повсюду. Фашисты бросили отборные дивизии против партизан. Значит, говоришь, и в лагере заключённых действуют подпольщики. Это хорошо.

Они присели на остатки завалившейся изгороди возле сгоревшего дома, закурили.

– Им нужно помочь, – сказал подполковник. – Давай, подумаем, как связать подпольную группу лагеря с партизанами, чтобы они могли совместно оказать сопротивление врагу.

Это одно. А затем вот что: мы получили сообщение от разведчика «Брата» – ему удалось проникнуть на работу в городскую управу. Теперь он будет располагать сведениями, полезными для партизан. До сих пор он действовал изолированно, а сейчас оп свяжется с группой районного агронома. Вот я и думаю о том, что через него «Брат» мог бы доставлять партизанам информацию.

Конохов с интересом слушал его.

– Это очень важно для партизан. Мы примем меры, чтобы связать их, – сказал он.

Они задумались, глядя вдаль. Там за пересечённой балками равниной угадывался невидимый отсюда Ржев. Город в руках врага. Дальний подступ к Москве. Рубеж, на котором в решающей схватке столкнутся две силы.

* * *

Давно облетели последние листья, на деревьях чернеют опустевшие грачиные гнезда; льёт дождь, – бесприютно вокруг, уныло и сумрачно. Снова стонут машины на военном бездорожье, расходуется неприкосновенный запас продовольствия.

Потом землю насухо высушил ноябрьский холод. Армия всё еще стояла в обороне.

Легче бойцу броситься на врага, на смерть, чем томиться в окопе, мокнуть и замерзать, ждать сводок из Сталинграда и бездействовать. Но Ржев – это звено в едином большом плане.

Уже выпал снег, а до армии еще не дошёл черёд наступать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗА РЖЕВ!

Жёсткий, крупичатый снег валит с неба; на узкой тёмной уличке ветер закручивает снег в воронки, швыряет большими горстями в окна. Человек поднял меховой воротник пальто, поглубже засунул руки в карманы и пошёл дальше, держась возле домов.

За восточной окраиной города, где земля изрыта траншеями, глубокими ходами сообщений, защитным валом – всей сложной обороной гитлеровцев, – взметаются вверх ракеты. Эго враг освещается. Багровый свет ракет распахивает мрачные проемы пустых окон. Безлюдно в городе…

И вдруг лающий окрик повис над улицей: фашисты гонят группу лагерников. Выбиваясь из сил, торопливо бредут люди. Два верховых подгоняют их, лошади врезаются в колонну, наезжают на людей.

Человек останавливается, пропускает мимо эту горестную толпу. Люди бредут безмолвно, лишь изредка раздаётся слабый женский вскрик…

На месте прежнего стадиона – лагерь заключённых. Снесена деревянная резная изгородь, густыми рядами тянется колючая проволока, через каждые десять шагов часовой с автоматом.

Колонна проходит за проволоку; а за проволокой люди под открытым зимним небом сбились на ночь в длинную цепь, прижались, притёрлись друг к другу, защищаясь от ветра. Мало тепла от ослабевшего тела соседа, но неоткуда больше взять тепла. Свет вражеских ракет освещает косые струи снега; снег падает на раскачивающихся в цепи людей – ещё одна длинная страшная ночь предстоит им. Здесь гражданские перемешались с военнопленными, мужчины с женщинами, старики с детьми, здесь истязают людей холодом, муками голода, насилием, расстрелами. Фашисты бросают за проволоку тех, кто подозрителен им, а подозрителен им каждый русский, у которого есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, руки, чтобы бросить в врага гранату.

Стиснув кулаки, человек проходит мимо, ускорив шаг. Гитлеровцы на передовой жгут и жгут ракеты, освещаются в страхе, чтобы русские под прикрытием ночи незаметно не пошли в атаку, чтобы не подползла бесшумно русская войсковая разведка, чтобы русские сапёры не перерезали проволочное заграждение на передовой, чтобы разведчик не проник, не прополз за линию фронта в русский город Ржев.

Освещайся, враг, стреляй вверх ракетами и трусливо озирайся кругом, вертись вокруг своего хвоста – страшись чужого воющего ветра, чужой снежной дали, шороха чужих заснеженных сосен.

А человек идёт по Ржеву. Гремит зенитная артиллерия, где-то высоко над городом урчит советский самолёт. Снег перестал падать, большая луна выползла над крышами; истекает время для передвижения, но человек идёт путаным длинным путём, заметая следы, обогнул дом и прижался к стене на минуту, озираясь испытанным глазом, не крадётся ли кто по его следу. Тихо вокруг… Смолкла артиллерия, и издалека отчётливо доносится сухой треск одиночных выстрелов.

Человек скрылся в проходной двор, изменив направление, перелез через забор и вышел на пустырь, путь ему загородила большая свалка. Какие-то тёмные фигуры притаились на снегу, заметив его. Отступать было некуда, и он шёл прямо на них, замедляя шаг, споткнулся, чтобы выиграть время.

– Свой! – громко оповестил мальчишеский голос, и притаившиеся ребята заспешили своей дорогой, не обращая на него внимания.

Человек шёл дальше по родной израненной земле. Он вышел на западную окраину города, здесь дома шли реже, а дальше начинались деревни. Цель была близка.

– Стой! Эй, стой!

Прямо на него идут два фашиста. Поздно прятаться. Фашист дёргает его за рукав, морозным паром клубится у него изо рта винный перегар. Человек отвечает по-русски, невпопад, машет рукой вдоль улицы – вон сюда, мол, иду. Гитлеровцы не понимают его, он делает вид, что их не понимает. Другой гитлеровец сбоку тычет ему чем-то в плечо. Он оборачивается, и в грудь ему упирается дуло автомата. Гитлеровец показывает рукой на ноги русского: «Снимай, – приказывает он. – Снимай!»

Русский притворяется, что не понял, пытается рукой отворотить дуло автомата, но гитлеровец толкает его в грудь дулом. Он пятится на сугроб. «Снимай!» – кричит второй фашист. Сильный толчок, и русский садится на сугроб. Злобной ненавистью рвануло грудь ему. Гитлеровец спускает курок, и звук выстрела оглушает на мгновение. Автоматная очередь стелется вдоль улицы. Это так, предварительно, для устрашения, но фашисту ничего не стоит всадить пулю в человека, сидящего перед ним на снегу, и снять с него бурки. И русский сдирает бурки, далеко швыряет их. Фашисты бегут за бурками. Русский поднимается: снег обжигает ступни ног, шаг, ещё шаг, он сгибается, заматывает крепче намокшие в снегу портянки, снова шаг, превозмогая боль, принимается бежать. Скоро на всю долгую ночь наступит запретный час передвижения.

Боль утихает, а ноги отяжелели, он с трудом передвигает ими, кажется, вот-вот они отнимутся. Он приостанавливается возле ближайшего дома и опять бежит дальше. Бежит вытоптанной в снегу дорогой, останавливается на секунду в нерешительности и скрывается во двор. Вот он уже у крыльца, припал к двери, слушает и принимается дёргать дверную ручку. Сейчас каждая минута промедления мучительна. Человек, проваливаясь в снежный сугроб, подбирается к окну, стучит занемевшими пальцами. Чуть дребезжит стекло, никто не отзывается. Он снова у двери, дёргает сильнее и опять припадает ухом, слушает.

Дверь приоткрылась неожиданно, словно за ней давно притаились. Женский голос негромко спросил: «Кто?» Вцепившись в дверную ручку, человек приглушённо ответил вопросом на вопрос: «Фашисты есть?» «Нету», – женщина робко выглянула на крыльцо, чтобы разглядеть его при лунном свете, ахнула, приняв за кого-то другого, отпустила дверь. Он шагнул через порог, обессиленно прислонился к стене.

Женщина взяла поставленную на притолоку коптилку и, поняв, что ошиблась, принялась рассматривать его, глянула на ноги, ахнула снова, на этот раз в голос, и, поддерживая его под локоть, повела на кухню, усадила у печи. Подхватив таз, она выбежала на улицу, как была – в ситцевом платье, в войлочных туфлях. Быстро вернулась со снегом. Стоя на коленях на полу, она разрезала ножом одеревяневшие портянки и растирала ему снегом ноги. Когда руки её нестерпимо заныли от снега, она сказала ему: «Теперь попробуй». Он встал, шагнул, пошатнулся, шагнул ещё. «Чуешь?» – спросила о ногах женщина. – «Немного». Она радостно захлопотала вокруг него, снова принялась растирать ноги снегом. С интересом разглядывала его: немецкие на нём брюки, чёрное зимнее пальто.

Откуда-то из полумрака кухни незаметно приблизился парнишка, кутаясь в большую овчинную шубу, он сел на пол туг же около таза со снегом. Мать спрашивала незнакомого: «Партизан? От немца убёг!» – а паренёк испуганно и зачарованно заглядывал ему в лицо.

Он не отвечал ни нет, ни да, а про себя подумал, что теперь придётся отращивать бороду, как у Петра Семёновича, чтобы люди не узнавали его.

Мать распорядилась, и мальчишка полез на печку, сбросил оттуда старые валенки. Пока человек обувался, из печи вынули суп, чтобы накормить незнакомого.

Женщина проводила его до двери, напомнила, не забыл ли он, что теперь уже до утра нельзя выходить на улицу. Он ничего не ответил ей на это и приоткрыл дверь: «Запомни: ни кого у тебя не было. И парнишке скажи: ни слова».

Она вышла за ним на крыльцо.

– За другого приняла, – сказал он, улыбнувшись. – Ну, прощай, спасибо за всё.

Запретный час…

А человеку надо притти на квартиру, где ждут его, и он идёт дальше, хотя ярко светит луна, скрипит снег под ногами, и темнеющий невдалеке сугроб может обернуться врагом.

Старуха Никитична давно уже ждёт его, У хозяйки квартиры нежданный гость – племянница из деревни, притащилась с мешком картошки; хочет дождаться, когда соберётся базар здесь, на краю города, чтобы выменять картошку на одежду. Ох, девка, девка, люди умирают с голоду, а ты вон чего. Хозяйка нервничает – чужой человек в доме.

А Никитична уже раскладывает карты по столу, – пригодилась на старости лет забава её молодости.

– Вот гляди сюда, – говорит она хозяйкиной племяннице, – дорога тебе дальняя легла.

– Ай, Никитишна, дорога? Ну? Верно ж это, – племянница шмыгает носом, взбирается коленками на табурет, держит над столом в поднятой руке коптилку. – Уходить я решилась, на юг, подальше от фронта. И ты б, Никитишна, уходила, там легче прокормишься, а земля всюду одна, что там, что здесь жить…

– Одна-то, да не одна. Эта слёзы льёт, а больного дитя мать больше жалеет… Вот хлопоты в казённом доме через хрестовый интерес…

Стук в дверь, потом подряд: стук, стук, и опять чуть спустя: стук…

Никитична объясняет громче:

– На пороге у тебя король хрестей с интересом к твоему дому. Ты-то у нас, какая дама?

Племянница вздрогнула. «Кто это там стучится? В такой час?»

– Никого нет, – отзывается хозяйка, – ветер раскачивает ставень, забыла закрепить.

– Хрестей, хрестей, миленькая, – снова вся уходит в гадание племянница. – Ну, Никитишна, с интересом значит к моему дому?

– Да не прыгай ты, – одёрнула старуха переступавшую в волнении с колена на колено племянницу, – огонь дрожит. Поглядим-ка, что на душе хоронишь. У-у, на душе-то у тебя скука, скука чёркая лежит.

– Скушно, скушно, Никитишна, миленькая, чего ждать-то? Может, карты скажут…

Никитична закашлялась и смешала карты.

– Ай, Никитишна, что же ты делаешь!

– Заврались совсем у меня карты, помногу гадаю. Отдохнуть им надо. – Никитична упрямо сунула карты в обвисший чулок.

– Ох, Никитишна, – огорчённо вздохнула племянница. Она принялась развязывать мешок, отсчитала несколько картошек – плата за гадание.

А Никитична вышла на кухню напиться. Хозяйка мигнула ей, указала рукой, Никитична обогнула печь.

– Здравствуй, «Брат».

Он берёт в свою руку её жесткую маленькую ладонь, усаживает Никитичну рядом.

– Запоминай, – отчётливым шопотом говорит он. – Сегодня же передать в партизанский отряд. Гитлеровцы силою до трёх батальонов с двумя танками готовят наступление на Оленинский партизанский отряд. Выступят в ближайший день…

Старуха нагибается над ведром с водой, гремит кружкой о ведро, – и повторив, возвращается в комнату.

Хозяйка, погасив свет, садится к окну; отдёрнув занавеску, она смотрит на освещенную луной улицу, следит, не идёт ли кто, не грозит ли опасность «Брату».

«Брат» прислонился спиной к тёплой печке. Ноет под ключицей зажившая недавно рана, клонит в сон. Ему виден освещённый лунным светом профиль пожилой женщины у окна, – до утра просидит она здесь на своём посту. Он думает о том, что он, разведчик, посланный за линию фронта, не одинок на земле, оккупированной врагом. Незнакомая женщина, оттеревшая ему сегодня обмороженные ноги, и семья старого железнодорожника, где его спрятали и выходили, когда он был ранен в ночной перестрелке с патрулем, и хозяйка этого дома – все эти люди, рискуя жизнью, помогают ему. Одно чувство движет им и этими людьми – чувство любви к родной земле.

Ранним утром затемно он уйдёт отсюда, и снова поведёт свою сложную жизнь в облике заместителя заведующего торговым отделом городской управы. В связи с взрывами в немецких учреждениях фашисты в панике переарестовали прежний состав городской управы, заподозрили в измене. Ему удалось воспользоваться «смутой»: он проник на работу в городскую управу. Сложные, рискованные действия предшествовали этому.

Тепло от печки приятно согрело спину. Сквозь одолевавшую дремоту «Брату» привидилось… Зимний день первого года войны… Метель окутывает снегом темнеющий вдалеке разрушенный сарай, подкошенную снарядом ель – исчезают ориентиры. Он, офицер разведки, поведёт сейчас на задание небольшой отряд. Словно чуя, гитлеровцы наугад густо обстреливают передовую. За спиной люди ждут сигнала, чтобы выступить, поползти, а он на секунду замешкался, пережидая, не стихнет ли обстрел. Вдруг, прорываясь сквозь вой метели, сквозь свист снарядов, донёсся громкий женский голос, он обращался к немецким солдатам, предупреждал их о трагическом для них исходе затеянной фашистами войны. В ответ лишь чаще полетели сюда вражеские снаряды.

Разведчики поползли, а над ними стелился ясный женский голос. Откуда взялся он здесь, на передовой, под усилившимся обстрелом противника в злую, заунывную метель?

Когда «Брат» вернулся с задания, он вспомнил и спросил, кто это обращался к гитлеровцам с передовой. «Девушка к нам из Москвы прибыла, – объяснили ему, – студентка, в наш политотдел инструктором назначена» – и показали её издали… Светлые волосы выбиваются колечками из-под серой ушанки, глаза большие, круглые. Офицерские ремни складно опоясывают шинель. Так он впервые увидел её. Валя, Валенька…

Он отогнал дремоту, встал. Хозяйка по прежнему сидела на своём посту у окна. Луна померкла, темнее стало на улице. Наступало утро, пора было уходить…

* * *

Сегодня подполковник Ярунин сам пришёл дежурить у аппаратов. Ночь с четверга на пятницу – это время для связи с «Братом». Всю ночь подполковник просидел в наушниках, глаза его были прикрыты веками, может быть, дремал или просто сосредоточенно прислушивался. Белоухову ни разу не приходилось так долго находиться наедине с подполковником. «Товарищ, подполковник, можете доверить приём мне», – хотел сказать ему Белоухов, но так и не решился. Он подбрасывал поленья в железную печку, смотрел на огонь.

Фашисты судорожно вылавливают всех, кто сколько-нибудь подозрителен им, каждый день приносит новые тяжёлые известия: погиб разведчик, оборвалась связь… В этих условиях необходимо было сохранить людей, менять характер связи, не погубить созданную мудрым опытом, изобретательностью и презрением к смерти кропотливую, выверенную, как механизм, разведку в тылу врага и в то же время нельзя было ни на один день отказаться от своевременного получения донесений. Поэтому так напряжённо ждут здесь, по эту линию фронта, связи.

Наконец, «Брат» заговорил. Ярунин слушал его, вставляя короткие, мало понятные Белоухову замечания. Окончив прием, Ярунин встал, возбуждённо зашагал по блиндажу, остановился, спросил у Белоухова: