Текст книги "50 знаменитых больных"

Автор книги: Елена Кочемировская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

ДОСТОЕВСКИЙ ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ

(род. в 1821 г. – ум. в 1881 г.)

  

То, что Достоевский болел эпилепсией, знают все. Это одна из окололитературных прописных истин. Пушкин и Лермонтов погибли на дуэли. Гоголь уморил себя голодом. Ну а Достоевский был эпилептиком, и это, конечно, не могло не отразиться на тематике его произведений и на их стиле.

Диагноз «душевное расстройство Достоевского» был предопределен генетически. Когда в 1933 году М. Волоцкий опубликовал книгу «Хроника рода Достоевского 1506–1933 гг.», оказалось, что род мелкопоместных дворян Достоевских в силу каких-то непонятных причин явил миру много психически нездоровых людей (113 человек из 140 занесенных в семейную картотеку). Все они были прямыми предками штаб-лекаря московской Мариинской больницы для бедных Михаила Андреевича Достоевского – отца писателя. Среди них эпилептики, шизофреники, запойные пьяницы, самоубийцы.

Детям Михаила Андреевича Достоевского было в кого пойти. Он, к примеру, обвинял свою жену – Марию Федоровну – в супружеской неверности на том основании, что ее последняя, седьмая беременность протекала иначе, чем предыдущие. Искал под кроватями любовников юных дочерей (Варвары, Веры и Александры). Сам жил и других держал в страхе перед грядущим обнищанием, отличался крайней мнительностью.

В 1837 году после смерти от чахотки жены Достоевский-отец привез в Петербург из Москвы двух старших своих сыновей – Михаила и Федора – для поступления в Главное инженерное училище (бывший Инженерный замок, или Михайловский дворец, в котором был убит император Павел I). Поступил только Федор, а Михаил отправился учиться в Ревель.

После этого М. А. Достоевский запил. Поговаривали, что в состоянии алкогольного опьянения его тянуло либо на «амурные подвиги», либо на скандалы. Такой образ жизни стал причиной его трагической гибели. 8 июня 1839 года по дороге в Москву из своего небольшого имения Даровое в Тульской губернии М. А. Достоевский был задушен крепостными в собственной карете. Говорили, что, воспользовавшись удобным случаем, крестьяне убили сластолюбивого барина. Тогда его дочери, как и двое младших сыновей – Андрей и Николай, были взяты на воспитание родственниками.

Несмотря на тяжелый нрав Михаила Андреевича, смерть его была большим горем для детей. По семейным преданиям, именно тогда у Федора случился первый припадок тяжелой болезни (в 19 лет) – эпилепсии, которая не оставляла его до последних лет жизни (сам писатель появление эпилепсии связывал с тем, что, будучи уже сосланным на каторгу после участия в деле «петрашевцев», он в 1851 году был выпорот за какую-то провинность). Однако в пользу того факта, что эпилепсия у Достоевского проявила себя задолго до каторги, свидетельствуют воспоминания близкого знакомого писателя и друга его семьи доктора С. Д. Яновского.

«Достоевский, – писал доктор, – страдал падучею болезнью еще в Петербурге и притом за три, а может, и более лет до арестования его по делу Петрашевского, а следовательно, до ссылки в Сибирь. Дело в том, что тяжелый этот недуг. падучая болезнь у Федора Михайловича в 1846, 1847, 1848 годах обнаруживалась в легкой степени. Сам больной, правда болезнь свою смутно сознавал и называл ее обыкновенно кондрашкой с ветерком».

В эпилепсии многое зависит от точки отсчета. Для Достоевского такой точкой стали судорожные припадки. Они действительно появились не то на каторге, не то немного позднее, на поселении. Но до того были какие-то «нервные явления» в подростковом возрасте. К примеру, обмороки (один обморок, случившийся во время знакомства с известной петербургской красавицей), специфические «головные дурноты», боязнь летаргии, мучительная тоска и, наконец, «приступы».

Вот как описывает один из «приступов» доктор С. Д. Яновский: «.в июне 1847 года. был первый сильный припадок болезни, который сопровождался страшным приливом к голове и необыкновенным возбуждением всей нервной системы. Федор Михайлович был в страшно возбужденном состоянии и кричал, что он умирает. пульс у него был более 100 ударов и чрезвычайно сильный; голова прижималась к спине, и начинались конвульсии.» Яновский видел несколько таких приступов. Один из них угрожал «серьезной опасностью жизни».

В другой раз С. Д. Яновский писал: «28 мая 1848 года Виссарион Григорьевич Белинский – большой друг и соратник писателя – скончался. Рано утром Федор Михайлович Достоевский пришел ко мне и сказал: «Батенька, великое горе свершилось – Белинский умер». Ночью с Достоевским случился тяжелейший припадок».

Но помимо болезни, а любая болезнь непривлекательна, существуют особенности личности – взрывоопасная смесь качеств, придающая некоторым эпилептикам особый, лишь им одним присущий шарм или, наоборот, яростное постоянное возбуждение, от которого страдают ближние. По словам Авдотьи Панаевой, Федор Михайлович «.приходил. с накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы излить. всю желчь, душившую его». А однажды Достоевский чуть было не убил жену, когда та вздумала пошутить над ним, сказав, что у нее в медальоне хранится портрет любовника. Смысл шутки заключался в том, что Анна Григорьевна – вторая жена писателя, слово в слово воспроизвела эпизод из романа мужа.

Необходимо отметить, что отношения с женами (а их было две) складывались у писателя довольно странно. Первая жена – Мария Дмитриевна, по первому мужу – Исаева, была женщиной умной, образованной, с сильным характером, необыкновенно живая и впечатлительная. С нею Достоевский обвенчался в 1857 году после окончания четырехлетней каторги в Омске и пребывания на солдатской службе в Сибирском линейном батальоне (в районе Семипалатинска). В своих письмах-исповедях к А. Е. Врангелю Федор Михайлович подробно рассказывал о всех перипетиях их отношений: два года боязни, что она выйдет замуж за другого, готовность пожертвовать собой ради ее счастья, забота о ней и ее сыне от первого брака. Пережитое нашло отражение на страницах романа «Идиот».

Мария Дмитриевна была сложной, экзальтированной натурой. «Мария Дмитриевна вечно хворала, капризничала и ревновала, это несчастный брак», – писал Врангель. «.Несмотря на то что мы были с ней положительно несчастны вместе, – по ее страстному, мнительному и болезненно фантастическому характеру, – мы не могли перестать любить друг друга, даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу», – рассказывал сам Достоевский.

Их совместная жизнь прервалась смертью жены 15 апреля 1864 года. В то время писатель, после закрытия цензурой его журнала «Время» и становления нового – «Эпоха», работал над «Записками из подполья». В том же году внезапно скончался старший брат писателя, с которым его связывали не столько родственные узы, сколько доверительные и дружеские отношения.

«Бросился я, схоронив ее, в Петербург, к брату, – писал Федор Михайлович, – он один у меня оставался, через три месяца умер и он. и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась надвое».

После смерти Михаила Михайловича осталось всего триста рублей, на которые его и похоронили. Между тем у покойного было до двадцати пяти тысяч долгу, и семейство его, состоявшее из жены и шестерых детей, осталось без средств к существованию. Федор Михайлович оказался для них единственной надеждой, «и они все – и вдова, и дети – сбились в кучу около меня, ожидая от меня спасения. Брата моего я любил бесконечно, мог ли я их оставить?..» – писал Достоевский своему семипалатинскому приятелю А. Е. Врангелю. Он взял на себя уплату долгов брата, содержание его семьи и воспитание пасынка.

А 25 сентября того же года умер один из ведущих сотрудников журнала Достоевского – Аполлон Григорьев, и на плечи Федора Михайловича легли еще заботы по изданию. Он и корректуры читал, и возился с авторами и цензурой, и правил статьи, просиживая над ними до шести часов утра, спал менее пяти часов в сутки. Тогда писатель работал над романом «Игрок» (он был написан всего за 26 дней), основанным на личных переживаниях, отражающим страсть самого автора к игре в рулетку. Вообще-то многие русские писатели, начиная с Гаврилы Державина, играли, например, в карты и проигрывались, что называется, «в пух и прах». Но у Достоевского тяга к рулетке выходила за рамки обычного азарта. «Это была, – писала Анна Григорьевна Достоевская (вторая жена писателя), – не простая слабость воли, а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твердый характер бороться не может».

Достоевский, как ему казалось, разработал универсальную систему игры. Он верил в нее абсолютно, несмотря на постоянные проигрыши. И ставил на кон все. Забирал из семьи последние деньги, закладывал вещи, влазил в долги.

Будучи весь в долгах, преследуемый кредиторами, получающий отказы в публиковании его статей и переиздании уже вышедших романов, Достоевский оказался в безвыходном положении. Необходимо было срочно достать три тысячи рублей и расплатиться с долгами, а иначе – «яма». В эти дни с Федором Михайловичем познакомился книготорговец и издатель Ф. Т. Стелловский. Он умело находил авторов, попавших в беду и в самую критическую для них минуту предлагал помощь и заключал соглашения, извлекая для себя огромную выгоду. Он предложил Достоевскому необходимую сумму с условием, что писатель разрешит ему напечатать все свои вышедшие произведения в трех томах, доход от продажи которых он заберет себе. Кроме того, за эти же деньги автор дает обязательство в очень короткий срок написать новый роман, доход от которого также идет Стелловскому. В случае нарушения договора Стелловский приобретает право на издание не только всех существующих произведений Достоевского, но и тех, которые были бы созданы автором в будущем.

Достоевский, как и многие талантливые, но нищие авторы – композитор М. И. Глинка, писатели А. Ф. Писемский и В. В. Крестовский – принял условия этого кабального «соглашения». Новый роман должен быть сдан 1 ноября 1866 года. Но выполнить свое обязательство в полтора-два месяца Федор Михайлович был не в силах, так как не успевал и сочинять, и записывать, и править написанное. Друзья посоветовали ему нанять стенографистку – девятнадцатилетнюю Анну Григорьевну Сниткину – выпускницу стенографических курсов, которая впоследствии стала второй женой писателя. С ее помощью работа была выполнена даже досрочно – к 30 октября.

Утром 1 ноября автор привез роман Стелловскому. Тот, конечно же, рассчитывал, что писатель не выполнит условий сдать рукопись в срок. Но на всякий случай хитрый Стелловский уехал в тот день из города, и слуга сказал Достоевскому, что ему неизвестно, когда хозяин вернется. Анна Григорьевна, умная и практичная барышня, предвидя это обстоятельство, посоветовалась накануне со знакомым юристом, который рекомендовал сдать рукопись нотариусу или приставу той части, где проживает Стелловский. Лишь к десяти часам вечера Достоевскому удалось оформить передачу рукописи и получить официальную расписку. Роман был сдан точно в срок, Стелловский не смог предъявить никаких претензий, и Достоевский был спасен.

Но даже несмотря на столь поучительную историю, страсть Достоевского к азартным играм не проходила. Уже женившись, обзаведясь тремя детьми (один из которых – младший Алеша, любимец всей семьи – умер в трехлетием возрасте в результате приступа эпилепсии), писатель мог часами просиживать за «зеленым сукном» рулеточного стола и проигрывать последние гроши. Письма Достоевского к жене в тот период – это крик отчаяния, уничижительное самобичевание, горячечная мольба о помощи. «Аня, милая, друг мой, – писал Достоевский, – прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я все проиграл, что ты мне прислала, все до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл! Аня, милая, я хуже, чем скот!»

С годами, когда психическое состояние Достоевского переменилось, он совершенно охладел к игре. Связанные с игрой впечатления освобождали Достоевского от других, куда более тягостных и вызванных болезнью переживаний. У некоторых эпилептиков появлению судорожных припадков предшествует аура – последнее, что чувствует больной перед тем, как потерять сознание. У Достоевского это было ощущение невероятного блаженства. Критик H. Н. Страхов писал с его слов: «На несколько мгновений я испытываю такое счастье, которое невозможно в обыкновенном состоянии и о котором не имеют понятия другие люди. Я чувствую полную гармонию в себе и во всем мире, и это чувство так сильно и сладко, что за несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь».

H. Н. Страхову вторит математик Софья Ковалевская, в дом родителей ее был вхож Достоевский. «Вы все, здоровые люди, – рассказывал Достоевский, – не подозреваете, что такое счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он попросту лгун и обманщик. Ан нет! Он не лжет. Он действительно был в раю в припадке падучей, которой страдал, как и я. Не знаю, длится это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него».

Достоевский безмерно страдал от эпилепсии. После припадков он становился ужасно капризным, раздражительным, требовательным. Его все задевало, сердило. «Его нередко тянуло на скандал, – вспоминала А. Г. Достоевская. – Федя бранился, зачем аллеи прямы, зачем тут пруд, зачем – то, зачем – другое». В эти минуты Достоевский казался себя преступником, совершившим ужасное злодеяние. И он мучался этим. Еще были тоска и страх смерти. Достоевский путал имена, фамилии, даты, не узнавал знакомых.

Судорожные припадки у Достоевского наблюдались часто. Нередко они провоцировались внешними факторами – психическим перенапряжением, неприятностями, сменой погоды, приемом спиртного (Достоевский в зрелые годы пил мало и, когда ему пришлось по случаю выпить бокал шампанского, у него развился тяжелейший «двойной» эпилептический припадок). Кроме того, эпилептический припадок мог быть вызван сексуальным возбуждением, как это однажды случилось с ним в постели, когда после венчания молодые уединились в спальне. Его первая жена, Мария Дмитриевна Исаева, была шокирована этим до крайности.

В своих воспоминаниях H. Н. Страхов рассказывает об одном эпилептическом припадке Достоевского, который ему пришлось видеть. «Это было, вероятно, в 1863 году. Поздно, часу в одиннадцатом, он зашел ко мне, и мы оживленно разговорились. Федор Михайлович очень оживился и зашагал по комнате. Он говорил что-то высокое и радостное. Одушевление его достигло высшей степени. Я смотрел на него с напряженным вниманием, чувствуя, что он скажет что-нибудь необыкновенное. Вдруг из его открытого рта вышел странный протяжный и бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты. Вследствие судорог тело только вытягивалось, да на углах губ показалась пена. Через полчаса он пришел в себя».

И тем не менее, Достоевский дорожил эпилепсией. Он видел в ней непременное условие и писательского, и (последнее для Достоевского было особо значимо) пророческого дара. Достоевский был пророком по складу характера, по темпераменту, по присущим ему интуитивным качествам. «А когда читал Достоевский, – писал историк литературы С. А. Венгеров, – слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял свое «я» и весь был в гипнотической власти этого изможденного старичка с пронзительным взглядом беспредметно уходящих куда-то глаз, горевших мистическим огнем, вероятно, того блеска, который некогда горел в глазах протопопа Аввакума».

Опыт болезни эпилепсией нашел свое отражение в творчестве Достоевского. Отсюда клинически правдоподобные описания переживаний эпилептиков – героев его повестей и романов, например князя Мышкина. И заболеванием, и высказываниями князь похож на Достоевского. Он alter ego его. Еще Смердяков («Братья Карамазовы»), Лебядкин, Кириллов, Ставрогин («Бесы»); Ордынов и Мурин («Хозяйка»); Нелли («Униженные и оскорбленные»).

И дело не столько в естественном для писателя желании рассказать о пережитом. Люди дюжинные, и мыслящие, и ведущие себя обыденно, были бы лишними в романах Достоевского, где все происходит на грани невозможного, а предчувствие апокалипсиса открывает в человеке глубоко скрытые где-то свойства и качества. Другое дело, когда речь идет о психически больных с их расколотым сознанием и, в силу этого, нетривиальным видением происходящего.

Говоря о Достоевском как о пророке, имеют в виду следующее. В своих романах Достоевский первым обратил внимание на кризисное состояние мировой цивилизации и надлом в общественном сознании. В революционном «бесовстве» его времени Достоевский увидел прообраз будущих катастроф и потрясений. И наконец, именно он заговорил об особом предназначении русского народа и о евреях, стоящих у него на пути и препятствующих выполнению исторической миссии. «Слово “жид”, сколько я помню себя, – писал

Достоевский, – я упоминал всегда для обозначения известной идеи – “жид, жидовщина, жидовское царство”». Надо заметить, что Достоевский антисемитом себя не считал и даже обижался, когда его обвиняли в этом. «Всего удивительнее мне то, – писал Достоевский, – как и откуда я попал в ненавистники евреев, как народа и нации. в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают».

Влияние Достоевского на мировую культуру признавалось всегда, хоть и с оговорками. О пророчествах, содержащихся в романе «Бесы», заговорили после развала Советского Союза, а до этого Достоевского ругали за непонимание стремлений пролетариата. Ленин, к примеру, назвал роман «Бесы» «архискверным», поскольку отдельные его главы представляли собой пасквиль на революционеров и социалистов. Что же до «нравственных поисков» Достоевского, то поиски эти, «густо замешанные» на махровом антисемитизме и шовинизме, обрели поклонников и интерпретаторов. И если рассуждения о «всеотзывчивости» и «всечеловечности» русского народа, о его способности к «примирительному взгляду на чужое», об особом призвании России охотно цитируются философствующими интеллектуалами, то антисемитские высказывания используются широкими массами поклонников русской национальной идеи («чего уж там, сам Достоевский писал.»).

Что сформировало взгляды Достоевского, что определило их направление, сказать трудно.

Обращает на себя внимание слабость доказательной базы – ссылки весьма приблизительны и условны, факты, которыми оперирует писатель, частью не проверены, частью просто подтасованы. Трудно поверить, что они исходили от Достоевского – мастера топографически точных подробностей.

Достоевского подвел принцип. Люди, одержимые какой-то одной, чрезвычайно важной для них идеей (в психиатрии такие идеи принято называть сверхценными), берут в расчет все, что подтверждает их правоту, и отвергают все, что им противоречит. Так Гегель, когда кто-то заметил, что его взгляды на мир не вполне соответствуют действительности, не задумываясь, заявил: «Тем хуже для действительности». Так и Достоевский в поисках аргументов фальсифицировал отдельные положения Талмуда (в этом его уличил философ В. Соловьев), подтасовывал исторические факты, лицедействовал и блажил на манер Фомы Фомича Опискина – героя его повести «Село Степанчиково и его обитатели». Недаром критик Н. К. Михайловский отождествлял образ Опискина с самим писателем.

Часто так бывает, что рассуждения больших писателей касательно общественных событий намного слабее их творчества. «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя; пресловутое «толстовство» Толстого, «национальная идея» Достоевского. Но именно они, эти рассуждения, находят распространителей и последователей, особенно в смутные времена, когда растет спрос на пророков.

Когда-то Достоевский плакал от избытка чувств, читая книгу Иова. Позднее творчество самого Достоевского постигали как нечто очень важное, нечто крайне необходимое для духовного становления. Сегодня вряд ли кто-нибудь всерьез станет утверждать, что целую ночь читал Достоевского и проснулся обновленным – другие времена, другие нравы. Смогут ли наши дети жить без Достоевского? Сергей Довлатов как-то заметил: «Кто-то сказал: “Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?” На что художник Бахчанян заметил: “Пушкин жил и ничего”».