Текст книги "Предпоследний день грусти"

Автор книги: Елена Сазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Я подняла переспелую грушу. И надкусила ее. По моим пальцам растекся сок. И вместе с соком показалась мякоть. И мягкими влажными кусочками облепила мои пальцы. Я содрогнулась. И со злостью отшвырнула грушу. Она, словно теннисный мячик, отскочила. И расплющилась на земле.

Я люблю жизнь. И я не хочу знать, что такое смерть. И если мне суждено умереть. Я хочу умреть мгновенно, так и не узнав. Не осознав. Не вычислив. Что умираю. Спазм перехватывает мое дыхание. Крик раздирает горло. Убежать. Там, где жизнь. Где не существует переспелых груш. И этого мертвого цвета. И этго мертвого запаха. И вины. Вины… Боже! Как страшно. Нет, не цвет страшен. Я поняла. И не запах. Вот оно! Я нашла точку боли. Вина. Вина… Которая всю жизнь капля за каплей будет сочиться из моей раны. Портить мою кожу. Точить мой мозг. Вина. Которую мне не пережить. Не победить. Не вычеркнуть.

И какое право я имела судить эту жизнь. Жизнь моей матери. Жизнь самого дорогого человека, которого я всегда понимала. Потому что Бог мне дал умение понимать все. Но он не дал мне самого главного – умения прощать…

Я наблюдала за смертью в чуть приоткрытую дверь. И боялась зайти. Мама лежала неподвижно. И ее черные густые волосы, как и прежде. Прядь за прядью. Локон за локоном. Расползались на свежем белье.

Мама! Мне так захотелось закричать. Мама! Это ошибка! Я судила тебя не потому, что не любила. А потому что не умела прощать. Потому что знала, что равнодушие к тебе возможно. И оправданно. И все меня поймут в этом равнодушии. И даже посочувствуют. Как все понимали. И сочувствовали.

Мама. Поверь. Я не хотела этого равнодушия. И мое равнодушие было неправдой. И на детских утренниках я плакала. Когда читали четверостишья о мамах. И завидовала. И кусала от негодования розовые костяшки пальчиков. Когда видела кудрявых румяных мам. С толстыми сумками. Из которых выглядывали хвостики антоновок. Мордочки плюшевых игрушек. И зеленая фольга от молочных бутылок. Я топала от негодования тряпичными ботинками. И плакала. Потому что знала. Что ты за мной не придешь и сегодня. Что ты где-то даришь свои прекрасные, нежные песни совершенно чужим людям. И мне казалось. Что ты обо мне забыла. И страх сковывал. Когда я думала, что ты обо мне забыла навсегда. И уже никогда не придешь…

Ты так была талантлива, мама. И ты так бездарно распоряжалась своею судьбой. Своей настоящей, природной, от Бога, любовью. К мужу, ребенку. Ты так легко меняла эту любовь на иллюзии. И ты достойна не равнодушия. А скорее жалости. Ведь ты все понимала, моя единственная мама. И про иллюзии. И про миражи. Которые ты овеществляла накрашенными поцелуями. Надушенными конвертиками писем. Черными от туши слезами. И любовь твоя. Иллюзорная, выдуманная любвь. Растекалась по грязному асфальту. Уже никчемная, опустошительная любовь растекалась по твоему прошлому. По твоему настоящему. И нам становилось больно.

Мама! Какая это была боль! Когда ты исчезала на месяцы. Нам казалось – на годы. Когда ты исчезала на недели. Нам казалось – на века. Когда ты исчезала на день. Нам казалось – на вечность.

Нет, мама! Только не теперь. Только не теперь твой укор!

Я наблюдала за матерью в чуть приоткрытую дверь. И моя вина приобретала невероятные размеры. Которых просто не существует в природе. И моя вина уже не вмещалась в комнату. В наш с тобой мир, мама.

– Мама!

Мама чуть приподняла голову.

– Здравствуй, мама, – я присела на краешек кровати.

– Люсенька, девочка моя. Доченька. Я так не хочу умирать. Если бы ты знала. Ну, сделай же что-нибудь, маленькая моя. Ты же такая сильная. Я боюсь Я очень боюсь. Это несправедливо, неправильно. Я так люблю жизнь, доча… – шептала пересохшими губами моя мама. И слабо сжимала мои руки.

Она еще никогда не называла меня «доча». Как будто мне было три года. А маме…

Я гладила маму по волосам. Как маленькую. Целовала ее лицо. И не плакала. Я точно знала. Что сеголня я старше мамы. Сильнее. И мудрее. Впрочем. Так было всегда. Так уж распорядилась природа. Что мы с мамой поменялись местами. И моя обязанность – беречь маму. Предостерегать от нелепых поступков. И воспитывать. Но поняла я это теперь. Теперь, когда уже так поздно.

– Ты знаешь, Люсенька. Все не так. Я знаю, что не так, доченька. Но что теперь делать? И что уже изменить? И как теперь искупить вину перед тобой и Митей? Скажи, как? – мама плотно сжала пресохшие губы. И слегка застонала. – Ты знаешь… Мне всегда казалось, что твой отец – это моя ошибка. Пойми. Я не виновата. Мне просто так казалось. Ты знаешь, когда встречаешь человека… И уже с первого раза понимаешь, он для тебя или нет. Пара фраз. Мгновенный взгляд. Возможно, просто кивок головы. И ты чувствуешь, что это твое. Нет, ты уже наверняка это знаешь. Я всегда себя обманывала. И думала. Вообразила, что отец – это не то. И я искала. Мучалась. Тратила жизнь. Так глупо. Так бездарно тратила. Я истратила свою жизнь, свои любовь, настоящую любовь к твоему отцу на иллюзии. На миражи… Я придумала себе этот образ… Или он мне приснилася. Да, кажется, приснился… Я знала его лицо. Я видела его светлые волосы и черные-черные глаза. Эта замшевая куртка с бахрамой. Такая старамодная куртка. Этот хрипловатый голос. Он протягивает мне сочный, лиловый цветок клевера. Сладкий, как мед… Кругом гибнут города, люди. Рушится мир. И только мы вдвоем выживаем. На малюсеньком, ярко зеленом клочке земли… Да. Это он мне однажды приснилася. И я поверила в него. И даже не хотела думать, что это всего лишь сон. Просто сон, Люсенька. Нельзя верить в сны. Потому что ничто так не обманывает, как они. Я никогда так и не встретила этого парня. Даже похожего на него не встретила. И не могла повстречать. Потому что… Возможно он жил давным-давно. А, возможно, еще не родился. Нельзя тратить жизнь на сон. На иллюзии. Их можно только сочинять. Но тратить на их поиски жизнь. Это глупость. И я хочу тебе сказать. Ты выслушай меня. Не трать на него всю жизнь. Если его нет – значит его просто не существует. Значит – это просто ошибка фантазии. Или просто не судьба. Покорись судьбе. И тогда ты ни о чем не пожалеешь. Я же жалею обо всем…

Я слушала и слушала маму. И мне становилось страшнее и страшнее. Светлые волосы. Черные глаза. Замшевая старомодная куртка. Как у индейцев. Рука с протянутой веточкой клевера. Но при чему тут мама? Это мой сон. Это моя фантазия. Это мой образ. И я уже видела не маму. Я уже видела себя в конце жизни. Обессилевшую. Бледную. С дрожащими пересохшими губами. Жалеющую о бездарно потраченной жизни. Я зажмурила глаза. И задержала дыхание. Спокойно. Я должна успокоиться. Я же сильная. Я же мудрая. Я всегда знаю, что делать. Мама – беспомощный ребенок. По ошибке появившийся на свет. Который так и не успев повзрослеть, уже уходит из жизни. Так несправедливо уходит. Потому что всегда несправедливо – когда уходят дети…

– Мама, – я очень спокойно, очень ободряюще улыбнулась. – Ну, что ты. У тебя еще будет много-много дней. Ты еще тысячу раз будешь обижаться на жизнь. И улыбаться жизни. А потом будет вновь лето, весна, осень, зима и опять лето. И так – бесконечно. А еще мы обязательно вместе съедим на море. И море нас приласкает. А, хочешь. Просто поедем за город? А лучше всего остаться в городе. Там так шумно, беспокойно. Там столько жизни. И некогда думать о другом. Я же знаю. Ты любишь большие города. Ты так на них похожа. И ты снова будешь петь. У тебя столько поклонников. Они забрасают тебя цветами. В консерватории мне уже все надоели, бесконца спрашивая. Когда ты вновь появишься. Совсем скоро они тебя увидят… И услышат твои новые песни. Ты замечательно поешь!

Моя речь была запутанная. Сбивчивая. Мама смотрела в одну точку. И меня совсем не слушала. Я уже знала. Что сегодня с ней меняться местами бесполезно. Сегодня меняться ролями – поздно. Но я говорила. Говорила…

Я уже говорила для себя. И себя успокаивала. Я не знала. Что я еще могу сделать. Я говорила о жизни. Находясь плечом к плечу со смертью. И я ловила себя на мысли. На неприятной, навязчивой, чудовищной мысли. Назойливо стучащей в мою голову. Что хочу. Чтобы все это поскорее закончилось. И я поняла, что страшен не сам факт смерти. А страшно ее приближение. Страшен ее запах. И ее цвет. Когда самой смерти еще нет. А запах и цвет уже существуют. Поэтому я ждала факта cмерти. Потому что знала. Что после факта смерти сразу же наступит факт жизни. Я хотела жизнии. И поэтому ждала смерть.

Мама беспомощно смотрела на меня. Синими-синими глазами. Вобравшими всю синеву моря. Часто моргая длинными загнутыми ресницами. Надув пухлые чувственные губы. Она по-прежнему была красавицей. И от этого мне было еще больнее. Что она такой молодой уходит из жизни. И она не хотела уходить. Она цеплялась всеми силами за эту землю. И мне от ее бессилия. Страха. Становилось еще больнее.

Мама в последние минуты жизни не хотела подумать о близких. Я всегда знала, что главное – это не успокаивать умирающего. Главное – суметь успокоить живого. Чтобы дать силы жить дальше. Но мама с детским упрямством, детским эгоизмом хныкала. И в бессилии била кулаками о края постели. Она цеплялась за мои руки. Сморела на меня жалостным взглядом. И мое сердце разрывалось на части. Мама обрекала мою жизнь на вечные муки. На вечное сознание собственной вины. И я уже ничего не говорила. И уже никого не успокаивала. Я устала. И мои глаза стали слипаться от усталости. И я боролась с собой. И ловила последние мамины слова.

– Люсенька, – шептала она. – Все неправда. И переспелый виноград. И волны прохладного моря. И страстные объятия эпикурейцев. И легкое дыхание жизни. Я всегда мучалась, хоть и жила легко. И теперь умираю с нечистым, неверным сердцем. Потому что единственной моей судьбой был твой отец и ты. И я отвернулась от своей судьбы. Не отворачивайся от нее ты. Не повторяй моих ошибок. Я всегда думала о наслаждениях. О земных радостях. Ты сильнее меня. Ты полюбишь другое. Ты откажешься от земного света. Во имя души. Ты примешь силу и стойкость тела. Во имя силы и ясности духа. Ты мне обещаешь?

Я понимала, что мама ставит меня перед выбором. Но к этому выбору я не была готова. Потому что была молода. И еще. Я была дочью своей матери.

– И еще, доченька. Попроси у Мити прощения. За меня. Хорошо, что он не здесь. Хорошо, что я не вижу его глаз. Вдруг бы он не простил?

– Он уже давно тебя простил, мама.

– Это правда?

– Чистая правда, – солгала я. Отца я не видела давно. И не знала, нашел ли он силы простить.

И мама, казалось, впервые успокоилась. И благодарно сжала мою руку. И неожиданно запела. Несмотря на слабость тела. На страдания духа. Голос у мамы не изменилася. Он по-прежнему был сочный, густой и очень нежный.

 
– Розовощекий мой ангел родной.
Мне подсказал это ты:
Хмурое небо над мутной водой.
И золотые цветы…
 

Мама пела очень грустную песенку. Напоминающую колыбельную. Мама мне пела впервые. Она пела кому угодно. Совершенно чужим людям. Она пела где угодно. В совершенно чужих городах. Мне она пела впервые. И я на секунду задремала. И не успела поблагодарить маму за ее песню. И я не заметила. Как мама отпустила мою руку. Как прикрыла глаза. Как оборвала песенку на полуслове.

И только потом я поняла. Что мама пожалела меня в последние секунды своей жизни. Она пересилила себя. И на последнем дыхании спела мне песню. Чтобы я задремала. Чтобы не видела ее смерть. Чтобы моей боли стало гораздо меньше. Чтобы я нашла силы жить дальше.

Я очнулась от мимолетного сна. И вначале даже не могла определить. Приснилась ли мне ее песня. Или мама ее пела на самом деле. Я стиснула зубы. Внутренняя боль. Нет. Скорее физическая. Физическая боль пульсировала в висках, в руках, в горле. И не было силы дышать. Я оглянулась. Священик стоял в дверях. С огромным позолоченным крестом. Я дрожащими руками вытащила из-под свитера свой крестик. И приложила его к холодным маминым губам. И мамины губы потеплели.

Остальное я плохо помнила. Я часто думала. Что именно ощущение нереальности происходящего. И необъяснимой сонливости от стресса. Мне дало возможность пережить самое страшное в жизни. Мой мозг вырабатывал какое-то – эйфорическое – вещество. Которое обволакивало меня в трудные моменты жизни. И бледная, спокойная мама. И перезревшие груши. И пахнушие камни монастырских стен. И голос. Голос. Голос настоятельницы монастыря. Тонкий. Ровный. Отшлифованный. Оглушительно спокойный. Ослепительно бесцветный.

– Она была странной женщиной. Очень красивая. Даже как-то неправдоподобно красивая. Мы знали, что она в прошлом – известная певица. И были очень удивлены. При чем тут монастрыь? Но на все воля Господня. Видимо, такова ее участь – умереть именно здесь. И так скоро… Если быть до конца откровенной, она мало верила во все это. В наш спокойный, гармоничный мир. Хотя только он мог ей подарить истинное умиротворение и счастье. Но не спорю – старалась. Но… Но она слишком любила земные радости и утехи. И от этого мучалась. Для нас она была… Ну, как бы инородным растением. Хотя мы здесь принимаем любую заблудшую душу. Но ваша мать… Катерина… Хоть и была заблудшей душой, но, по-моему, хотела еще и еще заблуждаться. По ее внешности. Манере поведения. Было явно заметно, что она создана для другой жизни. И не очень-то стремилась найти путь истинный. Понимаете… Откровенно говоря… Я вообще-то стараюсь не затрагивать такие темы… Но в ней чувствовалось какое-то открытое раскрепощение. Какой-то внутренний порок, – настоятельница слегка покраснела. И уже твердо взглянула на меня. – Именно, внутренний порок. И это не могло закончится добром. Такие люди как правило живут недолго. Потому что не умеют жить. Они словно парят над землей. Требуя от этой земли все блага. Так ничего и не предлагая взамен. Этого земля долго не может выдержать. И эти люди уходят раньше времени.

– Есть тысячи подлецов. Которых земля носит до самой их глубокой старости, – не выдержала я. Хотя спор в монастырских стенах не самое благородное дело. И не всегда уместное.

– Конечно, – тут же согласилась настоятельница. – Есть тысячи грешников, доживающих до старости. Но они всегда знают, чего хотят. Они твердо стоят на земле. Что нельзя было сказать о Катерине. Она была инородной душой. И ее душа не могла прижиться на вполне нормальной. Здоровой почве. Вы меня понимаете?

Я ее отлично понимала.

– Но она, наверно, надеялась на вас? Что вы поможете ей ужиться на вашей нормальной почве?

– Мы сделали все. Что могли. Да. Она надеялась на нас. Но так сама и не сделала шаг навстречу. Даже на бескорыстное благородство обязательно нужен ответный ход. Она этого так и не поняла.

Наспех поблагодарив настоятельницу, я выскочила из этого пахнущего монастырского сада. Почти бегом удаляясь от этого мертвого царства. Нет, я не верила настоятельнице. Моя мама была здоровой и чистой. И не выжила она здесь совсем по другой причине.

И я резко оглянулась назад. И монастырь мне уже не показался мертвым царством. Ни строгим надменным каменным великаном. Я его видела неуверенным, почти слабым. Он не мог спасти каждую душу. Он мог помочь только душе. Жаждущей этого спасения. Мама! Как ты ошибалась. Как ты не могла понять. Что искусственным путем невозможно насадить ни благородство, ни благодетель, ни логику. Искусственное насаждение плюсовых категорий в итоге превращает их в минусы. В самых нелепых их проявлениях. Уходить из жизни нужно так. Как живешь. Только тогда уход не будет таким болезненным и таким неверным…

Настоящий вкус одиночества я ощутила только после ухода матери. Я мало жила с ней. И на избыток ее внимания пожаловаться не могла. Но подсознательно. Не вдаваясь в нюансы. Я всегда знала, что у меня есть мама. И это сознание. Существующее вне меня. Как ни странно, облегчало мою жизнь. И помогало бороться за свое существование. И только после смерти матери это сознание обрело ощутимую, осязаемую, законченную форму. Превратившись в болевую точку моего мозга.

Эта боль навсегда поселилась во мне. За день я успевала к ней привыкнуть. И она становилась еле ощутимой. Но по ночам она обострялась. И мои силы таяли. И люди Эллады покинули меня. И гроздья переспелого винограда стали гнить. И море стало мельчать. И я поняла. Что единственный выход теперь – это забыться. Отвлечься на каком-нибудь деле. Но музыка меня по-прежнему мало интересовала. И вкус пищи стал притупляться. И красота вещей обесценилась. И боль меня поглотила…

Откуда она взялась? Бесцветная, безвкусная моя боль. Она накапливается. Заполняет кровеносные сосуды. Вырабатывает смертельный яд. Я знаю происхождение зубной боли. И я знаю. Как перетерпеть такую боль. Зажмурить глаза. И сказать себе: это когда-нибудь обязательно кончится. Нужно только потерпеть. Чуть-чуть. Минуту. Две минуты. И это закончится. Нужно только уметь терпеть. Я умею терпеть. Во мне хватает на это сил. Но эта боль нестерпима. Ею отравлен воздух. Которым я дышу. И как остановить эту боль. Если воздух отравлен? Нужно зажмурить глаза. И терпеть. Конечно, я вытерплю. Конечно. Завтра будет другой день. И воздух будет другим. И я буду другой.

Я стискиваю зубы. Надавливаю ладонями на виски. Мама не умела терпеть. Я совсем другая. Но я дочь своей матери. Я бью себя по рукам. Отбрасываю голову назад. Часто дышу. Господи. Как больно. Где вы, мои жизнерадостные Боги? Где ваш звонкий смех? И где ваша необъятная сила? Я утыкаюсь головой в подушку. Набрасываю на себя одеяло.

А когда-то я думала, что на свете бывает счастье. Я когда-то думала, что вся жизнь – это счастье. Кто выдумал это слово? Кто так жестоко посмеялся над нами? Я набрасываю на голово одеяло. Я прячусь. Обхватываю себя руками со всей силы. Но сил очень мало. Мама! Я все равно не боюсь одиночества. Так как боялась его ты. Я не боюсь лежать в темноте. Под одеялом. Стиснув зубы. Я перетерплю эту боль. Я умею терпеть. Я как-нибудь от нее избавлюсь…

Утром. Наспех собрав вещи. Я уехала к морю. На своей старенькой «Победе». Оставшейся в подарок от матери. Я ехала в одном направлении. Я знала, куда ехать.

Я люблю гулять по вечерам к морю. И мои часы вновь отстукивают вечность. И вновь повторяют миг. И вновь – только я. Крепкое, красивое тело, в стенки которого ударяется сумасшедшее сердце. В стенках которого переливается горячая кровь. И небо – вне меня. И море – вне меня. И вне меня – вечер. И вечность – вне меня. Вечность. Которую ты для себя не сумела сохранить, мама.

Кто-то прикоснулся к моей руке. Кто-то до боли сжал мой локоть. Кто-то вновь повторил миг. Я знала, кто это. И все-таки вскрикнула. И все-таки удивилась. И резко обернулась.

– Мак! Ты! Это ты, Мак! Глазам своим не верю! Как ты здесь? Почему?

– Я знал. Я был уверен, что когда-нибудь обязательно тебя встречу.

– Не обязательно, Мак. Не обязательно, – солгала я. Хотя тоже была уверена в нашей встрече.

Передо мной стоял ни кто иной. Передо мной стоял Мак. Японский, греческий, американский Мак. По-прежнему невозможно красивый. По-прежнему невозможно элегантный. Разве что уверенность в нем читалась с трудом.

– Мак! – выдохнула я. И упала в его объятия.

Ночь. Пахнущая до головокружения эвкалиптом. Ослепленная круглолицей луной. Почти космическая. Почти невозможная в этом мире. Ночь. Задыхающаяся от южной жары. Бездонная от морского воздуха. Утопающая в морском песке. Жадная до любви. Безнадежная. Обреченная. Ночь…

– Мак, Мак, Мак, – я горячо целовала его лицо. Я горячо обнимала его. Я горячо плакала у него на груди. Все у меня получалась горячо в эту южную ночь. На желтом песке у моря. В освещении золотистой луны.

– Мак, Мак, Мак… Почему у тебя такое неамериканское. Неяпонское. Негреческое имя. Мак! И откуда ты, Мак!

– Катенька, – бессильно, болезненно прошептал Мак пересохшими губами имя моей матери.

Я обмякла. Поглупела. Подурнела.

Уже южное утро. Уже розовеет небо. Уже первый белоснежный парусник вышел в море. Уже рыбаки раскинули сети. Уже чайки срывают от крика голос. Уже не слышен запах эвкалипта. Уже пахнет утром. Утро для Катерины. Утро для моей матери. Которой нет. Но есть ее утро.

– Прости, – Мак закрыл лицо руками. – Прости, Люся. Мне показалось. Это горячее дыхание. Это тепло… Нет, этот жар рук. Эти такие же фразы… Шепотом…

– Перестань! – крикнула я. – Ее уже нет! Слышишь! Нет!

– Море есть. Песок есть. Парусник есть. Ты есть. Это несправедливо. А ее нет… Я не могу забыть ее, Люся. Это сильнее меня…

– Ты повзрослел, Мак.

– Женщина, которую трудно любить, когда она рядом. Когда ее нет – трудно выжить. Становится плохо. Очень плохо…

– Ты очень повзрослел, Мак. И нос твой стал не столь совершенен. И глаза не столь выразительны. И улыбка не столь открытая…

– Прости. Но тебя, как и ее, любить невозможно. Ты тоже обречена…

– Перестань! Прошу тебя. Перестань.

– Но спасибо тебе, что ты подарила мне эту ночь. Ты словно продлила нашу с ней любовь…

 
– Я проклинаю утро после любви ночной,
За порванные струны.
За луч предательский в окне.
Распахнутость гардин…
За трусость взгляда.
Дрожь в руках…
За сожаление о прошлом…
И боль о том, что было,
Когда не будет ничего…
 

Эту песню любила петь моя мама. Я, Мак, совершенно петь не умею. У меня просто-напросто нет слуха. Но все равно сегодня утром я дарю тебе эту песню…

– Люся, погоди… Ты не должна так уходить…

– Я ничего тебе не должна, Мак. К тому же, ночь и впрямь была замечательная. Только слишком уж сильно пахнул эвкалипт. Я не люблю резкие запахи…

Больше ничего не сказав Маку, я скрылась в эвкалиптовой роще.

И через день я демонстративно шла под руку со смуглым, длинноногим парнем. И Мак грустно и молча смотрел нам вслед. Мне так хотелось, чтобы он окликнул меня. Может быть, тогда что-нибудь возможно и… Нет, ничто невозможно. Мак грустно смотрел нам вслед. И молчал.

Больше Мака я никогда не увидела.

… И потом – тысяча лет смеха над одиночеством. Мак вернул меня к жизни. Мак заново научил меня любить жизнь. И физически ощущать ее прелести. Ее сладкий вкус. Ее пьянящий запах. Я вновь ощутила прелесть одиночества. И свободы. И чтобы закрепить в себе эти чувства. Я решила пока не уезжать с моря. У меня даже промелькнула мысль позвонить своему лучшему приятелю Мишке Грачеву. Чтобы он примчался ко мне. Разделить со мной все радости. Но потом передумала. Вспомнив, что он серьезно влюблен. И его серьезная любовь мне станет помехой. И обузой.

И я решила в одиночку пресытиться своей свободой. В одиночку пойти навстречу приключениям. В одиночку окунуться с головой в самые невероятные истории. В одиночку ловить на себе пламенные взгляды на пляже. Южные объятия. По вечерам наслаждаться ночным воздухом на террасе, медленно потягивая из бокала экзотический терпкий коктейль. А потом выходить из всех историй без сожалений. Упреков. И слез.

И свою неверную улыбку мне вновь подарила Афродита. И братья и сестры Эллады вновь звали меня присоединиться к их развлечениям. И бросали в меня гроздья спелого сочного винограда. А по ночам я продолжла мечтать о своем единственном парне из сна. Единственный, кому бы я подарила свою верность. И, наверно, свободу.

Это было легкое время. Беззаботное и веселое. И теперь я вспоминаю о нем с грустью. Жаль, что радость всегда вспоминается с грустью. Я была очень счастлива в те летние каникулы у моря. И мне непременно хотелось со всеми поделиться своим счастьем. Я чувствовала себя эгоисткой, когда видела рядом с собой хмурие лица. И я им приветливо улыбалась. И мне со всеми хотелось здороваться. И всех успокаивать. И всем желать удачи.

Мне не сиделось на одном месте. Я хотела успеть побывать в разных местах. Как можно больше. И я одержимо гоняла на своей старенькой «Победе» по различным южным курортам. Ничего не опасаясь. И всем даря свою белозубую улыбку. Которая на фоне южного загара выглядела ослепительно.

Однажды я познакомилась с девушкой Дашей. Я не любила дружить. Особенно с девчонками. Но поскольку я была переполнена счастьем. Я не могла отказать ей в участии.

Очень худенькая, хрупая, гибкая, как лоза, она стояла в своем дешевеньком голубеньком платьице на обочине дороги. Подняв руку вверх. И в ее глазах было столько отчаяния. Что я не могла не остановиться. И я резко притормозла машину.

– Вы не могли бы меня подвезти? – жалобно попросила она.

– Конечно, могла. Только не уверена. Что нам по пути.

– Мне все равно куда ехать, – и она плотно сжала губы. Она была готова расплакаться.

Впрочем, мне тоже было все равно, куда ехать. И я погнала машину прямо. Мне хотелось помочь Даше. Но я не знала – чем. А она долго не рассказывала. Поэтому полпути мы проехали молча. И наконец она не выдержала. И откровенно расплакалась.

– Ну-ну-у, – протянула я. – Слезы портят ваше хорошенькое личико. И кто же обязан вашим слезам? Может, все-таки вас отвезти домой? Вас там утешат.

Она поспешно замотала головой.

– Нет, нет, только не это. Меня убьют, если я так… Без вещей… Приеду.

– А где ваши вещи7 – я нахмурилась. Мне это начинало не нравиться.

– Их украли, – вздохнула Даша. И рассказала свою душещипательную историю. Которая была вполне приемлима для симпатичных доверчивых девушек, приехавших к морю. Позагорать. Покупаться. И, конечно, обязательно влюбиться в самого красивого парня. Со мной бы этот номер никогда не прошел. Хоть я и была симпатичной. Хоть я и приехала на море позагорать. Покупаться. И, может быть, слегка влюбиться. Но влипнуть в такую глупую историю я бы не смогла. Я была слишком умной. И уж совсем не доверчивой.

История была совсем простенькой. Девушка Даша целый год копила деньги. Чтобы однажды летом приехать к морю. Она мало спала и много работала. И наконец ее долгожданая мечта начинала сбываться. Она взяла самые лучшие вещи из дому. Все деньги. Все украшения. И самое дорогое – бабушкин золотой браслет, унизанный изумрудами и алмазами. И от дедушки – золотые часы на золотой цепочке. Которые изумительно переливались на солнце. Они стоили целого состояния. Потому что были старинной ручной работы. В общем. Глупая Даша решила покорить юг. И прихватила с собой самое ценное. Единственное. Кажется. Что она забыла дома – это свою голову. Поэтому тут же влюбилась в изумительно красивого парня («Его звали Вадим," – с придыханием отметила Даша).

Как можно любить изумительно красивых парней я не представляла. Мало того, что в них нет ничего мужского. Они либо альфонсы. Либо законченные глупцы. Что не исключает совмещения и того, и другого в одном лице.

И этот ослепительно красивый парень. Напоминающий Даше какую-то американскую кинозвезду. Пару деньков поразвлекался за ее щедро предложенный счет. А потом мягко свалил, не менее щедро прихватив с собой все ее деньги и вещи. Включая дедушкины золотые часы и бабушкин золотой браслет. И Даша осталась без копейки в кармане. Почему ей и пришлось срочно выехать из гостиницы. И одиноко стоять одной на обочине дороги в простеньком голубеньком платьице. С мольбой в глазах, полных слез. В которых застыл крик о помощи.

Я этот крик услышала. И хоть история была не нова. Меня она тронула. Поскольку впервые в жизни лицом к лицу пришлось столкнуться с такой неслыханной наглостью и подлостью. Этот парень заслуживал линчевания. И мне пришла в голову мысль, как его наказать. И мне эта мысль понравилась.

– И все-таки, может быть, стоило бы обратиться в милицию? – на всякий случай предложила я Даше. Хотя мне не терпелось самой расправиться с этим парнем.

Даша упрямо покачала головой.

– Жизнь, Люся, дороже. И потом, чем они смогут помочь? Он сделает круглые глаза. И скажет, что девочка его оклеветала. Потому что он ее бросил. У нас нет доказательств. А он далеко не глупец.

Я кивнула. Я почти была согласна с Дашей. В любом случае не хотелось связываться с милицией. В этом случае дело наверняка бы дошло до дашиных родителей. А этого девушка очень боялась. Поэтому нужно было во что бы то ни стало разобраться с этим проходимцем собственными силами.

Я была счастлива в те летние каникулы. И поэтому великодушна. К тому же мне от природы не были чужды авантюра, приключения и риск.

Даша слегка поразмыслила (насколько она умела это делать) и предположила. Где можно отыскать этого парня со внешностью голливудской кинозвезды. И на сей раз мы знали, в какую сторону ехать. И нам было не все равно.

К Даше я относилась с чувством некоторого превосходства и благодушного покровительства. Мне по вкусу пришлась ее доверчивость и даже глупость. По сравнению с ней я чувствовала себя опытной, мудрой женщиной. Которая составила логичный план мести. Даша робка внесла в него свои поправки и замечания. Которые, как ни странно, оказались удачны.

К вечеру мы уже были на месте. И заказали себе номер на мое имя в самой фешенебельной гостинице. Кишащей иностранцами и длинноногими девицами. С шикарными заведениями для шикарного времяпрепровождения. По нашим расчетам эта кинозвезда с замашками обычного вора должна околачиваться именно здесь. И мы не ошиблись. Не прошло и часа. Как Даша заметила его из окна нашего номера. Она побледнела. Вцепилась в мой локоть. И промычала что-то типа:

– О-он… Это… О-о-н.

Она по-прежнему была в него влюблена. И положа руку на сердце. В этого парня можно было влюбиться с первого взгляда. В частности девушкам. Не претендующим на интеллект. Даша не преувеличила, сказав, что он невероятно красив. Стройная, атлетическая фигура в белом хлопковом костюме. На фоне которого выделялись черные задумчивые глаза. И черные длиные волосы. Собранные на затылке в «хвостик». Уверенная. Размашистая походка. Равномерный загар. И белоснежные зубы. Но для американской звезды он был слишком безупречен и красив. И следовательно – дешевее. Скорее он больше подходил для съемок в рекламе крема для загара. Или на худой конец – зубной пасты.

– Ну как? – выдохнула Даша. И ее глазки загорелись ярким пламенем.

Я равнодушно пожала плечами.

– Слишком красив. Недостатка в богатых девицах наверняка не испытывает. Но попробовать стоит, – и я хитро ей подмигнула.

– Я не настолько красива и не настолько богата, но мое преимущество здесь, – и я постучала по своему лбу. – К тому же я в него никогда не влюблюсь. Поэтому есть реальный шанс. Что влюбится он.

И совсем скоро я убедилась, что этот шанс вполне реален. Я и сама не рассчитывала, что победа окажется столь легкой. Пару дней ушло на то, чтобы «случайно» оказываться в обществе этого парня. И я с холодным. Равнодушным видом. С гордо поднятой гловой. Вовсю изображая на своем спокойном лице уверенность, перемешанную с долей романтики. Плавно проплывала мимо него то на пляже, то в ресторане, то в холле гостиницы. Я «случайно» оказывалась с ним один на один в лифте. И случайно сталкивалась нос к носу в дверях. В общем, он плучил массу возможностей хорошенько меня разглядеть. И отметить. Что я выигрышно отличаюсь от всех на свете девиц, с которыми он был знаком ранее. Я не просто богата и красива. Но я еще горда, независима и умна. А это было для меня важно. Поскольку мне нужно было, чтобы он не просто «заарканил» меня в надежде вытянуть побольше денег. Мне важно было, чтобы он доверился мне. И желательно – немножко влюбился. Только в таком случае уже мне не составит труда облапошить его. И наказать по заслугам.