Текст книги "Всё хоккей"

Автор книги: Елена Сазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Он быстро открыл мне дверь, как-то уж слишком быстро для его просторной четырехкомнатной квартиры. Словно он под дверью прислушивался к моим шагам. Но эти подозрения я мгновенно отверг. Его солидный и внушительный вид не давал права на подобные мысли.

– Здравствуйте, – протянул он мне руку и вежливо пригласил пройти в комнату.

Я последовал его приглашению и огляделся. Комната была просторная, стильная, в светлых тонах, не загроможденная мебелью и вещами, поэтому неуютная, немного напоминающая офис. Впрочем, ультрасовременная, под стать хозяину.

Мы уселись в кожаных креслах за стеклянным маленьким столиком.

– Ну и чем могу служить? – спросил через чур вежливо Макс, разливая кофе по маленьким чашечкам из темного французского стекла.

Вообще, все выглядело настолько благовоспитанным, аккуратненьким и стерильным, что мне стало противно. И я некстати ляпнул.

– Я и понятия не имел, что ученые сегодня живут так.

– Ученые живут по-разному. И так тоже. А вы что-то имеете против?

Странно. Я сам поражался и своим вызывающим мыслям, и своему вызывающему поведению. Я никогда не был против роскошной жизни. Напротив, приветствовал ее и справедливо считал одной из составляющих успеха. Но почему-то именно здесь, на этом скрипящем кожаном кресле, среди нарочито пропорциональной мебели, напротив этого лощеного красавчика в белом хлопковом костюме, я вдруг вспомнил более чем скромную и немодную квартирку Смирнова. Тоже кстати (или некстати) ученого.

– Да нет, – я как можно равнодушнее пожал плечами. – Против ничего не имею.

Макс внимательно на меня посмотрел, и мне показалось, что в его очень светлых, почти стеклянных глазах зажглись недоверчивые искорки. Он мне не верил. Более того, я вдруг явственно, почти физически осознал его превосходство над собой, хотя он к этому не давал явных поводов. И все же. Я впервые в жизни понял, понял на собственной шкуре, насколько дорогая одежда, дом, сама жизнь влияет на отношения людей. И насколько вещи, не человек, а вещи определяют тон этих отношений и главенствуют в выборе такого тона.

Сегодня в глазах преуспевающего Макса я был никем. Всего лишь неудачником и другом такого же неудачника – Смирнова. Вряд ли бы он в небритом, бедно одетом госте смог бы опознать гениального хоккеиста, сумевшего покорить мир и тем самым приобщиться к избранной касте, ведущей дорого оплачиваемое существование. Кстати, один из атрибут которого, мой желтенький феррари, стоял всего лишь в квартале отсюда. Но этого Макс не мог знать. Он знал лишь то, что видел.

– Кстати, я о вас ничего не слышал от Юры, – усмехнулся Макс. – И если честно, поначалу с недоверием отнесся к вашим словам. Но теперь… Теперь я убедился, что вы действительно можете быть другом Смирнова. Он тоже не понимал, что так могут жить ученые. Он, как и вы, полагал, что ученые должны жить в захламленной пыльными книгами библиотеке. Знаете, более чем стандартное представление о быте. В таком случае, артисты должны жить только среди афиш и плакатов, повара – среди кастрюль и тарелок, а спортсмены – среди спортинвентаря и кубков. Смешно, не правда ли?

Мне было не смешно. Хотя я его отлично понимал, вернее, должен был понимать. Ведь еще вчера жил как он, ну, разве что не в модерновом стиле. Просто на этот стиль у Дианы не хватало ни ума, ни понятия. Она предпочитала роскошь в стиле барокко.

– Человек не может и не должен жить на работе, – глубокомысленно заметил Макс. – Хотя, безусловно, она откладывает отпечаток на его быт.

Я огляделся. И вновь не выдержал.

– Но по вашей квартире этого не скажешь.

Макс откровенно расхохотался мне в лицо.

– Я и впрямь узнаю друга Смирнова! Настоящего друга. Только не понимаю, почему он вас так тщательно скрывал?

– Он не скрывал, просто… – я запнулся, хотя версия нашего знакомства была мною продумана. – Просто видимо при вас у него не было случая обо мне вспомнить. Так бывает. Тем более, что мы подружились через его жену… Надежду… Надю. Мы были соседями, жили в одном доме, в одном подъезде. А потом я уехал… И наша дружба превратилась скорее в телефонную. Или письменную.

Я не мог не заметить, как он скривился при упоминании жены Смирнова. И в очередной раз убедился, что они друг друга не терпели.

– И что же вы теперь от меня хотите? – довольно резко спросил он.

– Вообще-то лично я ничего, – не менее резко ответил я. – Я по просьбе Надежды Андреевны.

– А Надежда Андреевна почему сама не соизволила придти? – иронично уточнил он.

– Вы сами должны понимать, почему.

Он вздрогнул, опустил глаза и принялся наливать кофе. Я решил не искушать его своими подозрительными намеками и уже миролюбиво продолжил.

– Она сейчас не в самом лучшем состоянии. И вы это отлично знаете. Похоже, она очень, очень сильно любила мужа.

– Да она была просто на нем помешана! – грубо отрезал Макс. – Может, это его и сгубило.

– К сожалению, его сгубило другое.

– Да я не про то! – Макс махнул рукой. – Я про жизнь его, а не про смерть! Умереть можно от чего угодно, здесь наши желания бессильны. А вот как прожить жизнь в наших руках!

– А я думаю, его вполне устраивала и его жена, и его жизнь.

– Конечно, устраивала! Если человек смиряется, его что угодно устроит! Даже нары и тюремная решетка! Но смирение – это гибель для личности! Для писателей, артистов, ученых! Впрочем, для всех художников в своем деле! Даже для поваров, если он личность! Смирение – это удел посредственности и монахов. И, безусловно, неудачников. Он не был ни посредственностью, ни монахом. Но сам, по собственной воле пожелал стать неудачником! Это более чем преступно для ученого!

– А Надежда Андреевна считает его гением в своем деле.

– Еще бы она считала по-другому! Она сама слепила из него то, что хотела и назвала это гениальностью. А воля его была парализована. Он жил по схеме, которую придумал, вернее, которую ему выгодно было придумать. Чтобы хоть как-то оправдать свое существование. Но, как видите, схема его, выстроенная годами, разрушилась в один миг. Одним ударом шайбы! Знаете, складывается такое ощущение, что он, знавший, каким в идеале должен быть жизненный путь, чтобы жить долго и счастливо, сам ступил не на ту дорогу и именно поэтому погиб. Он оказался жертвой собственных фантазий. Вместо того чтобы просто жить, он жил по придуманной схеме, она душила его, не позволяла сделать шаг ни влево, ни вправо, и в итоге его погубила.

– А вы знаете, как нужно жить? – я внимательно посмотрел на Макса.

– А этого вообще знать не нужно. Нужно просто жить.

– Ну, вы-то живете не просто, – я огляделся.

Он оценил мою шутку и расхохотался.

– Безусловно! Но чем проще относишься к жизни, тем она дороже отплачивает.

Еще какой-то месяц назад я бы легко нашел с Максом общий язык. Я вообще был как две капли воды на него похож. Но теперь словно вглядывался в свою старую фотографию и с тоской вспоминал свое прошлое. И уже отлично понимал тех, кто ненавидит удачливых, благополучных. Я совсем недавно был таким. В таком же легком белом хлопковом костюме, на кожаном диване, с чашкой кофе в руках я мог развязно рассуждать о том, что жизнь дорого платит тем, кто к ней просто относится. У меня и мысли не могло возникнуть, что когда-нибудь, в один из заснеженных дней она резко прекратит оплату и предъявит такой счет за свои бесплатные услуги, что погасить его не будет ни сил, возможности. Разве что ценой расставания с самой жизнью.

Но на это меня тоже не хватило. Во всяком случае, я не спешил. Я по-прежнему оставлял лазейку для своей измученной совести. И она должна была вывести меня в прежнюю жизнь, о которой я так истосковался. Которую мог уже наблюдать только со стороны.

Я уже начинал ненавидеть себя. Мне показалось, будто становлюсь похожим на тысячи завистников, которым не удается жить так, как Макс. И только поэтому они его ненавидят.

Черт побери! Не адвокатом же я нанимался к Смирнову. Я должен быть обвинителем, ну, на первых порах, следователем, обязанным любой ценой раскопать компромат. К тому же Макс трезвомыслящий человек, коллега и главное – друг. Только он мне и может помочь в этом деле. И больше не медля, я просунул голову в свою заветную лазейку.

– Скажите, а Юра… Он вообще был хорошим человеком? Ну, кроме того, что он придумал какую-то дурацкую, почти смешную схему счастья, за ним ничего не водилось?

Это были неосторожные слова. Все-таки я был плохим следователем. Мой вопрос насторожил Макса и очень его поразил. Он нахмурился. И чашка с кофе дрогнула в его руке.

– Я вас не понимаю, Виталий Николаевич. О чем вы? Позвольте узнать, зачем вообще ко мне пожаловали?

Я шумно вздохнул, словно переведя дух. Вытер носовым платком влажный лоб.

– Вы меня не правильно поняли. Возможно, это дурацкий вопрос. Я совсем не о том хотел спросить.

– А мне кажется, именно о том, – резко ответил Макс. – Я, кажется, начинаю понимать. Старый друг жены Смирнова, так вдруг внезапно появившийся лишь после его смерти. Безусловно, вам хотелось бы узнать о Юре что-либо нелицеприятное, чтобы не так безнравственно выглядело столь скорое ухаживание за его женой.

Я криво усмехнулся. Еще чего не хватало! Даже сама эта мысль унижала меня. Это после принцессы Дианы! Я, конечно, мог все потерять – и красивые вещи, и красивых женщин, но только не вкус к ним. Я уже было попытался защищаться, как Макс вдруг приблизился ко мне, и на его лбу образовалась глубокая морщина, словно он о чем-то пытался вспомнить.

– А ведь мне ваше лицо знакомо, – с удивлением заметил он. – Вот только не могу понять, где мы встречались.

Я насторожился. Нет, на сегодняшний день безопаснее быть поклонником Смирновой, нежели убийцей ее мужа. И мгновенно изобразил на лице беспечное выражение.

– Скорее всего, вы видели мою фотографию у Смирновых.

– Да, да, может быть. Фотография соседа. По дому. И по подъезду. И по лестничной клетке, не так ли? Может быть. Так вас интересуют пороки Смирнова, а не его добродетели? – в глазах Макса появилось откровенно ехидное выражение.

– Повторяю, вы меня не правильно поняли. Если честно, меня интересует все. Ведь я журналист, вам, наверное, говорила об этом Надежда Андреевна. И я собираюсь теперь писать книгу об ученом Смирнове, который, кстати, был моим другом, – уже с достоинством, твердым голосом ответил я.

Пожалуй, несколько снобистский тон на какое-то время расположил ко мне Макса. Он даже дружелюбно улыбнулся.

– Ах, вот оно что! С этого бы и начинали! Ну что ж, извините, если чем-то вас обидел. Сами понимаете, что мы склонны думать о людях хуже, скорее всего только потому, что не желаем, чтобы они были лучше нас. Вот и мысленно фантазируем… Ну, что же, еще раз простите.

– Я уже забыл, – вновь с достоинством ответил я.

– Ну и прекрасно! Значит книга. Просто замечательно! Просто великолепная идея!

Макс как-то слишком возбудился, обрадовался, что мне позволило усомниться в его искренности. Впрочем, я тоже хотел думать о нем хуже, чем он есть, чтобы как-то себя обелить.

– Знаете, Смирнов этого достоин! Вот еще одна сторона смерти. О мертвых думают, их жизнь интересует, ее анализируют. Разве живые часто такого удосуживаются? А все почему? Живые и раздражают, им и завидуют, их ненавидят. А к мертвым уже никаких счетов. Смерть оплачивает все. И прибавляет прощение и сочувствие. Разве не так?

– В общем, так, но довольно прозаично и где-то цинично.

– А я не романтик, в отличие от Смирнова. И, возможно, где-то циник. Но скептическое отношение к действительности помогает жить.

– И жить недешево, – вновь не удержался я.

Макс вновь хохотнул.

– Вы меня вновь поддели. Ну, что ж. Я этого вполне заслуживаю. Я ведь живой, в отличие от Смирнова. И ко мне снисхождения нет.

– Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, Максим Станиславович, я не хочу писать хвалебную оду на смерть Смирнова. Я не хочу подгонять его жизнь под его же схему. Я хочу написать правду о человеке. И все.

Макс иронично усмехнулся.

– Ради Бога! Только мне не заливайте. Правду. Вы хотите написать правду только потому, что она теперь легче раскупается. Люди хотят узнать о жизни великих побольше гадостей, это, знаете ли, облегчает им жизнь. Уж если великие были такими, то что говорить о нас, грешных.

– Великим больше позволено, – заметил я.

– Вы так думаете? А я думаю, что это они себе больше позволяют. Кстати, Смирнов себе ничего не позволял. Но, наверное, поэтому он так и не стал великим. И, позвольте откровенно, кому будет интересна эта книга?

– Если почитают его труды, станет интересен и человек, их сочинивший.

– Возможно. Возможно, – задумчиво протянул Макс. – Только его труды… Они весьма спорны и пессимистичны. Вряд ли кто-то захочет жить по той схеме, которую он придумал. По схеме вообще вряд ли кто хочет жить. Тем более своей нелепой смертью он полностью перечеркнул верность своих убеждений. Все в жизни – случай. И жизнь, и смерть. Он же исключал случай из жизни. И считал, что все можно запрограммировать. Как видите – нет! Но я согласен в одном с вами, эта книга может действительно заинтересовать. Но не с точки зрения биографии Смирнова, это никак! И вряд ли с точки зрения его трудов. А скорее с позиции его смерти. А к чужой смерти гораздо больше наберется любопытства, чем к чужой жизни. Действительно необычайный факт гибели! Таких фактов, пожалуй, можно пересчитать по пальцам за всю историю существования мирового хоккея, не так ли?

Я буркнул в ответ что-то невнятное и принялся старательно размешивать сахар в чашке кофе.

– Так, так, – ответил за меня Макс. – Человек, сознательно избегающий нелепых и трагичных случайностей, которые, по его мнению, можно расчетливо избежать, приходит в самое безопасное место, более того, в самое излюбленное свое место – на стадион и безмятежно следит за матчем. И в один миг, только в один миг, когда и предчувствие какое-либо исключается – прямо в голову летит шайба. Смирнов, пожалуй, в это мгновение ничего не понял. И – слава Богу! По-моему, это был даже его любимый хоккеист, можно сказать, его кумир. Если бы это не закончилось так трагично, то выглядело бы даже забавно. Что с вами?

Я плохо себя уже контролировал. Меня бросило в жар, и сжал до боли пульсирующие виски.

– Вам плохо? – с тревогой спросил Макс, слегка прикоснувшись к моему плечу.

– Да нет, ничего, – я облизал пересохшие губы. – Просто у вас душно. И еще кофе…

– Да, да, конечно, как я сразу не сообразил, действительно душно.

Макс вскочил с места, включил кондиционер, достал из-за барной стойки бутылку холодной минералки, налил в высокий синий бокал. Я залпом выпил и перевел дух.

– Спасибо, все нормально, не беспокойтесь.

– А я, было, испугался, что мое нетактичное описание смерти на вас так подействовало. Нет, конечно! Конечно, духота и крепкий кофе! У журналистов крепкие нервы, не так ли?

Не знаю почему, то ли назло Максу, то ли назло себе, я тут же отказался от версии про духоту и кофе, и вызывающе ответил:

– Он был моим другом, вы это знаете. Я, в отличие от вас, вряд ли бы смог вот так, просто рассуждать о его смерти или слушать подобные рассуждения!

– Ну что ж, можно в таком случае порассуждать о его жизни. – Макс не ответил на мой вызов и, напротив, угодливо подлил еще минералки в синий высокий бокал. – Хотя повторю, как бы ни цинично это прозвучало, жизнь его менее интересна, чем смерть. Возможно, этот хоккеист даже оказал ему услугу. Так бы никто и понятия не имел о скромном ученом с незапоминающейся фамилий Смирнов. А теперь об этом трубят газеты всего мира, вот вы даже книгу писать собираетесь. Смею полагать, не вы первый, не вы последний. Эта неприметная фамилия уж очень даже вонзилась в память каждому. Да, да, не смотрите на меня таким возмущенным взглядом. Я называю вещи своими именами. Смирнов лишь своей смертью прославился. Конечно, лучше бы это произошло не так рано, а хотя бы еще годков через тридцать, но тут мы решать бессильны. И потом, откуда нам знать, чтобы случилось с ним в этот день, если бы не удар шайбы? Он мог и под машину попасть, могла, в конце концов, начаться давка на стадионе от радости победы, и он бы в ней погиб. Да мало ли что могло быть! Тогда смерть бы его никто не заметил. А этот хоккеист… Благодаря ему он и прославился и, возможно, благодаря ему, труды Смирнова даже опубликуют и оценят, как знать. А вот сам Смирнов этому чемпиону оказал не очень хорошую услугу своей гибелью, вы не находите?

Макс пристально на меня посмотрел. Я ответил ему подобным взглядом. Я вообще сомневался, что все свои напыщенные речи этот красавчик произносит всерьез. Как-то уж слишком чувствовалась ирония ко всему происходящему. Но решил пока не замечать его иронии ни под каким предлогом. Так будет больше шансов, что он выскажется до конца. И в этих высказываниях по неосторожности промелькнет что-то для меня полезное.

Я равнодушно пожал плечами.

– Я не задумывался о том, кто кому какую услугу оказал. Разве можно задумываться об услугах в трагедии?

– А почему нет? Сами посудите, ведь этот хоккеист, не помню его фамилии, он и так был знаменит на весь мир! Ему подобная слава уж точно была ни к чему. Еще чуть-чуть и он мог быть признан лучшим хоккеистам мира. И в один миг стал признанным убийцей… Так не он ли в этой истории более пострадавшая сторона?

– В любом случае, он живой.

– О, да, это, конечно, много! Но будь на его месте человек послабее, мог бы от такой трагичной случайности, от угрызений совести и застрелиться. А если даже не покончить с собой… Ну, посудите, разве его жизнь не может превратиться в пытку? Знаете ли, с таким грузом жить не каждый выдержит. Правда, пишут, что он отправился в Канны восстанавливать нервы. Но как знать, каким он оттуда вернется.

– Вы так много читаете прессы, – не выдержал я и язвительно усмехнулся. – Там много сплетен.

– А знаете, без сплетен и жить было бы не так весело, согласитесь. Правда, веселиться могут лишь те, кто в этих сплетнях не фигурирует. Этому хоккеисту думаю не до веселья. Вот про кого любопытно книжку-то написать! От восхождения к закату. Нет, пожалуй, не к закату. Закат это нечто постепенное и размеренное. И падение не подойдет. На падение тоже нужно время. Здесь все стремительнее и страшнее. Пожалуй, от восхождения к смерти. Не один, оказывается, Смирнов умер. Я думаю, умер вместе с ним и его невольный убийца. Даже если его простят, клеймо то останется. И наверняка за спиной каждый раз перед матчем кто-нибудь да весело ляпнет: уж не прибьет ли он и на этот раз кого? Случайно.

– А вы жестоки.

– Не я жесток, а мир. Я всего лишь часть этого мира, очень маленькая часть. Хоккеист этот поболее для мира значил. Гордость нашего спорта! И возможно жестоким-то и не был, но поступок совершил жестокий, хоть и невольно. Ему, пожалуй, тяжелее, чем любому преступнику, если он, конечно не подлец окончательный. Вот его-то совесть с чисто психологической, научной точки зрения интересней всего понаблюдать. И про это написать книгу. Пожалуй, я за это возьмусь. Возможно, еще смогу помочь ему как психолог. А вы помогите мне.

– В каком смысле? – нахмурился я.

– Ну, вы же журналист, у вас наверняка имеются связи. Постарайтесь добыть его телефончик, а лучше всего адрес, говорят, он по прежнему адресу теперь не живет, скрывается, ну это понятно.

– Боюсь, ничем вам помочь не могу, – резко отрезал я. – Я здесь недавно и связи мои ограниченны. Спортом же я и вовсе не увлекаюсь.

– Да? – искренне удивился Макс. – Я был уверен, что вы, по меньшей мере, мастер какого-нибудь вида спорта. Такой мощный торс, такая крепкая фигура, такая уверенная походка. Да и мускулы немалые под вашей одеждой я угадываю.

– Да, занимаюсь на тренажерах, хорошо плаваю. Спорт для меня это здоровье, и все, – я не на шутку разозлился.

Прежде всего, Макс поставил меня в такое положение, когда я должен постоянно оправдываться. К тому же и разговор начинал раздражать. Я уж точно пришел не за тем, чтобы обсуждать: есть ли у меня совесть или нет? Мне нужно было узнать про Смирнова что-то такое, чтобы эту самую совесть успокоить и успокоиться самому. И, конечно, спросить про исчезнувшую папку. Поэтому я решил взять инициативу в свои руки, переведя разговор на другое. И задал неожиданный вопрос. И попал в цель.

– Кстати, у Смирнова в день похорон пропала важная папка. Вы случайно не в курсе?

Макс вздрогнул. Именно вздрогнул, я не преувеличил. И его очень светлые, словно стеклянные глаза, настороженно забегали по моему испытывающему лицу.

– Папка? Вы говорите папка? – взволнованно переспросил он. И взъерошил свои русые, густые с еле заметной проседью волосы.

– Вы что-нибудь об этом знаете? – я вновь почувствовал себя следователем и буквально впился в Макса взглядом.

– Безусловно! Безусловно, знаю! – выдохнул он, налил уже себе полный стакан минералки, залпом выпил.

Я опешил. Неужели вот так просто он выложит все карты на стол. Мне даже стало досадно.

– И что вам известно об этой папке?

– То, что она точно была! Он мне даже сам ее показывал накануне смерти. Помню, он похлопал по ней, она была такая синяя, прозрачная, нет, точнее голубая. Он похлопал по ней и сказал: «Вот она и докажет: зря я прожил жизнь или не зря. Что меня, возможно окончательно утешит. Или расстроит». Помню, я попытался взять из его рук папку, справедливо думая, что он протягивает ее именно мне, но ошибся. Он резко отдернул руку и добавил: «Нет, это я пока никому не покажу. Даже тебе, хоть ты мне и близкий друг, и коллега, и возможно, более всех бы понял меня». Я спросил, не очередное ли это его открытие в области психологии? Он сказал, что возможно. Но не это главное. Главное, это открытие в жизни и смерти. В том, что смерть никогда не бывает случайностью. Помню, он еще громко повторил: «Никогда!» И в любой, даже самой нелепой, самой неожиданной, самой внезапной смерти всегда кто-либо повинен, хотя бы и косвенно. И все мы в той или иной степени являемся убийцами. Впрочем, этим ответом он меня не сразил, я давно знал, что он работает над этой проблемой, и никогда этого не скрывал. Это был его конек, его сумасшедшая идея, его фетиш. Помню, я это ему так и сказал. Но он как-то возбужденно на меня посмотрел и уже торжественно заявил: нет, тут дело не в психологии, это вторично, и было бы преступно думать только лишь о науке, здесь главное найти истину в ее материальном значении и доказать ее на основе реальных фактов.

Я плохо понимал, о чем говорит Макс и уж совсем не в силу был понять, что имел в виду Смирнов. Но интуитивно почувствовал, что эта папка с его последним трудом жизни представляет огромный интерес, возможно, не только для науки. И как знать, вдруг и для меня лично. Что если Смирнов на основе собственного примера хотел доказать, что убийцами являются все. Вдруг и он сам кого-то, пусть невольно, но убил. Этот было бы для меня весьма кстати.

– Так где, где эта папка? – поторопил я Макса, прервав его малопонятную речь.

Он удивленно на меня посмотрел.

– А я откуда знаю? При мне же Юрка и спрятал ее в ящик стола, и запер на ключ. Вот, пожалуй, и все, что мне известно. Но, поверьте, я не меньше вашего встревожен ее исчезновением. Когда исчезают неопубликованные труды ученых после их смерти, это знаете ли, всегда катастрофа.

Я не мог понять, либо Макс сейчас оправдывается за первую реакцию, когда я спросил его про папку. Либо и впрямь напуган ее исчезновением.

– Но тогда непонятно, как она могла пропасть, – я недоуменно развел руками. – Надежда Андреевна говорит, что отчетливо помнит, как накануне своей смерти он при ней спрятал эту папку и взял ключ с собой. А потом были похороны. И с тех пор никто больше ее дом не посещал.

– Кроме вас, – ненароком заметил Макс.

– Да, кроме меня. Но я появился в их доме, когда уже было обнаружено исчезновение папки.

– М-да, у вас замечательное алиби, чего нельзя сказать о нас, о его друзьях и коллегах, которые пришли провожать его в последний путь, – с какой-то нарочитой горечью сказал Макс.

– Ну что вы, – мне стало неловко, – я никого не подозреваю. Об этом и подумать нельзя. И тем более Надежда Андреевна. Просто… Возможно, кто-то сумеет вспомнить какие-то детали. Возможно, Смирнова сама что-то перепутала, я это вполне допускаю, она была в таком состоянии, вы понимаете.

– Да, я хорошо понимаю. И еще понимаю, что ей очень бы хотелось, чтобы именно я был виновен в пропаже папки. Еще бы! Складывается, как по писанному. Успешный, но не очень талантливый ученый-карьерист крадет неопубликованный труд, свежие мысли у простака гения, у святой наивности. А лучший друг семьи, журналист, решает провести собственное расследование и восстановить истину. Замечательно! Литературно! Даже кинематографично! Только, знаете, не складывается. Так как вам хотелось бы, не складывается. Злодей, во-первых, чрезвычайно талантлив, жертва довольно посредственна, хотя, повторюсь, у нее были все шансы стать гением, а правдолюб хочет лишь достигнуть собственной цели, а не правды, то бишь написать книгу или еще что.

Под «еще что» он понимал, безусловно, Смирнову. Но я, стиснув зубы, вновь решил проглотить и эту пилюлю.

– Да, кстати, еще одна маленькая деталь! – Макс поднял указательный палец вверх. – И жертва-то – не простак и уж, конечно, не святая наивность!

Вот оно! Я даже затаил дыхание. Главное не спугнуть. Еще чуть-чуть и возмущенный Макс выложит нелицеприятные факты про Смирнова. Только бы не спугнуть. Нависла напряженная пауза. И я ее не выдержал и спугнул.

– Если Смирнов обвинял абсолютно всех в убийстве, хотя бы и непреднамеренном, значит, он обвинял и себя?

– Ах, бросьте, – Макс раздраженно махнул рукой. И задел бокал с минералкой. Бокал чуть было не упал мне в руки. Но я ловко его успел подхватить. – И не ловите меня на слове! В запале мало ли что можно ляпнуть! К тому же, это идеи Смирнова на счет человеков-убийц. Моя точка зрения совершенно другая. Насколько Смирнов мог подвести идею о том, что все люди убийцы, настолько я ее мог разбить в пух и прах, доказав что убийц вообще не существует в природе. Есть только обстоятельства.

– Это все демагогия, – вздохнул я, определенно поняв, что спугнул Макса и вытянуть из него, во всяком случае, сегодня ничего не удастся.

– А наша наука и строится на демагогии. Она вся сплошная демагогия. Более того, я вам открою тайну, здесь и таланта особого не требуется. Здесь требуется один талант – риторики и умение вести спор. А главное, уметь любую идею, любую точку зрения перевернуть до неузнаваемости. Чтобы можно было взглянуть на нее с разных сторон. Вот почему сегодня эта наука так популярна, более того, дорого оплачиваема и престижна. Добро и зло – возведены до абсурда. Перемешаны в таких словесных изысках, что их уже не различить.

– Странно, – я усмехнулся. – А все представляется наоборот. Во всяком случае, я как журналист тоже кое-что понимаю в человеческой душе или характере.

– И что же вы понимаете?

– По логике, это Смирнов должен оправдывать всех на свете, даже убийц. С его тихим спокойным, почти забитым характером. А он наоборот объявляет всех преступниками. А вы… С вашей уверенностью, вашим практицизмом и здравомыслием вдруг оказываетесь каким-то прямо человеколюбом.

– А может, в этом и кроется логика? Вы не находите? Может, человеколюбом способен быть только удачливый человек, а не наоборот. Ведь удачливому не за что ненавидеть других. Это его все имеют право ненавидеть. А неудачливого все любят, тогда, как он, ненавидит всех. Вот и вся логика.

– Но, по сути, только страдание может привести к сочувствию.

– Страдание? Бросьте ваши штучки! Вы что думаете, удачники не страдают? Вам трудно будет меня понять, но поверьте на слово, удачу гораздо тяжелее перенести, чем неудачу. Люди проходят огонь и воду и, как правило, им тяжелее всего даются медные трубы. Согласитесь, ведь удача – это и слава, и деньги, и любовь. От этого можно и спиться. От несчастий тоже можно спиться, но в неудаче легче поддержат. А в удаче сами с удовольствием споят. Удачника с удовольствием подтолкнут к краю пропасти, разве не так? Удача несет преклонение и ненависть. Неудача – жалость и презрение. Первое перевешивает второе. Презрение можно перенести. Ненависть – с огромным трудом. Ненависть способна на убийство, тогда как презрение – нет. Презрение к неудачнику, напротив, ведет к самоуважению, самовозвышению. Ведь мы лучше того, кого презираем. Но мы хуже того, кто удачлив и может презирать нас. Удачливые люди, если они чуть слабы, как правило, плохо кончают. Неудачники, даже если они очень слабы, могут вернуться к жизни. У них больше шансов. Их жалеют и даже могут с удовольствием помогать. А удачных топят и уничтожают. Сила нужна для удачливых. Для неудачливых (они и так бессильны) нужна лишь удача.

– В таком случае, если продолжать вашу мысль, случись у вас катастрофа, вы потеряете и удачу, и все блага, что ее сопровождают, и возненавидите человечество?

– Прекрасный вопрос! – искренне расхохотался Макс, обнажив свои безупречно белые зубы. – Только, увы, не ко мне! Я ничего не потеряю. У меня нет для этого оснований. И хоть я не придумал программу собственной жизни, жизнь сама за меня ее придумала. Я могу терять. Но по минимуму, который быстро восстанавливается.

– От тюрьмы, и сумы не зарекайся, как говорят в народе.

Я вспомнил, кем являюсь на сегодняшний день. От тюрьмы недалеко, и от сумы. Я вспомнил, кем был совсем недавно. Еще жалкий месяц назад мог поклясться своей головой и повторить слова Макса, что никогда ничего не потеряю.

Вообще, последнее время я стал ловить себя на мысли, что стал другим. И не просто я сам, мой характер, мои привычки изменились после той трагедии. Моя речь стала умнее, глубже, сложнее. Как ни странно, но я уже без особых усилий подбирал слова, выстраивал их в замысловатые фразы, иногда достигая чуть ли не уровня риторики. Я вдруг понял, именно при знакомстве с Максом, что чувствую себя в диалоге, как рыба в воде. Именно потому, что всегда был таким. Просто моя профессия, где больше следовало работать ногами, нежели головой, не позволяла мне раскрыться. Впрочем, это не позволяла и мама. Сама мастер диалога и убеждений, она оставляла за собой право, и мыслить, и говорить. Моим же уделом была клюшка и молчаливое согласие с матерью. Теперь… теперь все по-другому. Клюшку я уже потерял, и мать тоже. Теперь мне самому предстояло работать головой. И у меня это, без ложной скромности, неплохо получалось. Оставалось разве жалеть, что я так мало читал. Впрочем, мало читая, я имел прекрасное представление о многих произведениях, улавливая и запоминая их смысл на слух. Теперь же, общаясь со Смирновой и Максом, я так же легко, на лету схватывал приемы риторических изысков.