Текст книги "Нежные листья, ядовитые корни"

Автор книги: Елена Михалкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

2

С чего все началось, никто потом не смог толком объяснить. Уже сидели за столом в предбаннике – распаренные, расслабленные, завернувшиеся в простыни, – уже легкомысленно болтали и пили слабенькое кислое винцо, отлично освежавшее после сауны… Как вдруг началось.

Загорелось не везде и не сразу. Первой общую мирную тональность беседы изменила Белка Шверник.

Шверник выглядела царски. Простыня драпировала ее фигуру, как тога – римского патриция. В ушах болтались тяжелые гроздья серег, которые она не пожелала снять даже в парной. Мрачный значительный взгляд, страдальческая складка в углах рта: Шверник определенно нравилась себе в амплуа женщины-драмы.

– Я влюбляюсь в мужчин одного типа, – объясняла она своим низким голосом, – в мрачных талантливых подвижников с миссией. Со служением идее. Вам понятно, что такое миссия?

Обращение было адресовано всем, но взглянула при этом Шверник только на Мотю. Пунцовая Мотя сидела на лавочке, хрустя фисташками, и была похожа на гладкого счастливого тюленя.

– Миссия-то… Это вроде как дело, верно?

– Да! Мужчина без дела – пустышка! Он не способен меня увлечь.

Белла эффектным движением откинула волосы со лба.

Роковая женщина, с восторгом думала Маша. Юдифь! Саломея, черт возьми! И как играет, как входит в роль. Где она трудится, интересно, – уж не в театре ли? Ей бы пошла сцена.

– Он должен меня презирать! – пламенными очами Белла обвела всех, сидящих вокруг. – Отвергать! Лишь через отвержение прихожу я к любви!

– Куклачев, подай бутылочку, – попросила Коваль.

Еще накануне это обращение не застало бы Машу врасплох. Но сейчас, когда все шло так чудесно, она почти уверилась в том, что ее подозрения были напрасны. Японский воин стащил с себя доспехи и сунул меч в ножны.

Секундная заминка – и Маша протянула Кувалде бутылку с белым вином, сделав вид, что не заметила обращения. Но настроение у нее начало портиться.

– Я приходила к нему нагой, как Маргарита! – делилась Шверник, сверкая черными очами.

– Прямо по улице нагишом шла? – удивилась Коваль.

– Летела, – поправила ее Савушкина. – По пути разбивая окна в чужих квартирах.

– Хулиганство! – осудила Коваль.

– Это метафора! Разумеется, я была одета! Но душа моя была обнажена, как… как…

Белла запнулась, подбирая слова.

– Как меч самурая, – пришла на помощь Маша.

– Как стриптизер на шесте, – одновременно с ней предложила Сова.

– Как задница в бане! – обрадовалась Кувалда.

Белла снисходительным движением левой брови поблагодарила Машу, а презрительным движением правой уничтожила Сову с Кувалдой. Во всяком случае, так было задумано. Практика несколько разошлась с намерениями, и несколько секунд женщины с легкой оторопью наблюдали, как черные брови Циркуля расползаются в разные стороны. Когда Белла уравновесила свое лицо, все вздохнули с облегчением.

Пытаясь вспомнить, не упоминал ли кто-нибудь о профессии Шверник, Маша на некоторое время ушла в себя. А когда вернулась, Белла уже учила остальных, как надо правильно жить.

– Чтоб звездами сыпалась кровь человечья! – пылко выкрикивала она, рубя воздух ладонью. – Чтоб выстрелом рваться вселенной навстречу!

– А можно без выстрелов? – спросила Мотя, словно проснувшись. – Можно я буду мирный атом?

Белла поперхнулась на полуслове. Взгляд сфокусировался на толстухе, и блеснула в нем такая злоба, что изумленная Маша решила – померещилось. Губанова, конечно, не вовремя влезла со своим мирным атомом, перебив романтический настрой. Но не настолько же!

Однако Шверник скривила губы и жестко отрезала:

– Ты не атом! Ты амеба!

«Ой-ей, – мысленно ахнула Маша. – Это что такое?»

Вопреки ее ожиданиям, Мотя нисколько не обиделась.

– А что, неплохо было бы размножаться делением, – задумчиво сказала она. – А то рожаешь, рожаешь…

– «Рожаешь, рожаешь», – передразнила Белла противным голосом. – Вот именно. Плодишься как кошка!

Мотя и на этот раз не возмутилась.

– Кошкой тоже быть неплохо.

Она улыбнулась, надеясь погасить конфликт. Никто не мог бы сделать это мягче и безобиднее.

Но Шверник рассмеялась, показав крупные желтые зубы, и Маша поняла, что огонь давно уже не тлеет, а вовсю полыхает.

– Кошкой – да, – промурлыкала Белла. – Но не бегемотихой же.

Любая гадость, сказанная мягко, производит куда более сильное воздействие, чем откровенная грубость. Белла улыбалась. Белла снова была мила. Белла, казалось, простила Моте ее неуместную реплику.

И тем сильнее оказался эффект от ее оскорбления.

Мотя открыла рот, закрыла и испуганно посмотрела на Машу. Этот взгляд вовсе не был криком о помощи. Губановой и в голову бы не пришло просить кого-нибудь заступиться за нее. Но от унижения и обиды слезы чуть не брызнули из глаз, она не знала, что говорить и что делать, и среди людей, разом ставших чужими и опасными, машинально нашла единственное дружелюбное лицо.

Маша хотела вмешаться, но ее опередили.

– Слышь, Шверник! – позвала Ира Коваль. – Ты не борзеешь ли часом?

– Гопник против истерички, – шепнула сидевшая рядом Анна Липецкая. – На кого ставим?

– Я не Шверник! – взвизгнула Белла. – Сколько можно повторять – я Чарушинская!

– Чепушинская! С фига ли ты Чарушинская? Замуж не выходила, даже и не лечи. Шверник ты! Шверником родилась, Шверником и помрешь! И не заливай нам про солнечную Италию. Имели тебя там все в виду!

Никогда прежде Маша не думала, что брань Кувалды будет звучать для нее райской музыкой. Под этим агрессивным напором ее противница опешила. В школе никто и не подумал бы заступаться за Мотю, и вмешательство Коваль оказалось для Беллы неприятным сюрпризом.

– Действительно, Белка, это было не очень красиво, – согласилась Саша Стриж.

– Ой. Кто это говорит о некрасивом поведении?

Маша не сразу поняла, кому принадлежит медоточивый голос, внесший свою ноту в ссору. Она покосилась на Савушкину, но та молча рассматривала розовые ноготки.

Из дальнего угла выдвинулась крепко сбитая фигурка и бесстрашно встретила изумленный взгляд Стриженовой.

«Анжела!»

Какой бы намек ни скрывала Лосина за своей загадочной фразой, ее удар достиг цели: Саша побледнела как простыня, в которую была завернута.

– Лезут тут всякие, с бревном в своем глазу, – с гаденькой торжествующей усмешечкой добила Лось.

Стриж, ко всеобщему изумлению, молчала. Лицо ее стало жалким и некрасивым. Никогда прежде Маша не видела такого быстрого преображения из красавицы в дурнушку.

Наступило растерянное молчание.

– Девочки, нам что-то подмешали в вино? – нарушила его Анна, вставая за полотенцем.

Она остановилась посреди комнаты, обвела всех взглядом и улыбнулась.

Это не была миролюбивая улыбка, призывающая закопать топор войны. Это была улыбка воспитателя, удивленного и огорченного тем, что младшая группа детского сада вновь затеяла драку. Маша всегда завидовала женщинам, которые умеют так улыбаться – с позиции взрослого. Улыбка-недоумение, улыбка-дистанция.

На какое-то время ей показалось, что с вмешательством Анны все и закончится. Как скандальная семья в присутствии чужого человека прекращает ссору, так и бывший «А» класс должен был опамятоваться и устыдиться.

Но Лось оказалась непрошибаема.

– Вино! – захихикала она. – Вино!

Все с недоумением уставились на нее.

– Вино! – хохотала Анжела, совсем уж неприлично тыча пальцем в Анну.

Та с вежливым удивлением пожала плечами.

– Припадок, чо, – констатировала Коваль. – В хлорке перекупалась. Слышь, Лось! Тебе бы того, афобазольчику попить. Пару недель курсом – и психи как рукой снимет.

Анжела махнула рукой, утирая выступившие от смеха слезы. «Никакой это не припадок», – с неприятной уверенностью поняла Маша.

– Ой, девки, ржу с вас! – выдохнула румяная Лось. – В вино, говорит, что-то подсыпали. А в водочку ничего не подсыпали? В коньячок, э? В самогончик-одеколончик?

Она фамильярно подмигнула Липецкой.

Анна не поменялась в лице. По-прежнему взгляд ее выражал лишь легкое сожаление, что все остальные вынуждены слушать эту белиберду. Но Маша, сидевшая ближе остальных, заметила, как под влажной прядью на виске просвечивает пульсирующая голубая жилка. Она толкалась под кожей, вздрагивала, и от сочетания этого безумного биения и фарфоровой застылости лица Маше стало страшно.

Липецкая заметила ее изменившийся взгляд. Не переставая снисходительно улыбаться, она поправила прядь. Бешено пульсирующая жилка скрылась под волосами.

«Господи, да что здесь творится?!»

Рогозина, свежая и прекрасная, выглядела единственным уцелевшим цветком в саду, по которому прошелся ураган. Она с сочувственной насмешкой поглядывала на бывших одноклассниц, словно говоря: «Не знаю, девочки, что на вас нашло».

«Лицемерка! – Маша от досады прикусила губу. – Если бы хотела, прекратила бы этот балаган за минуту».

Она с каждой секундой чувствовала себя хуже и хуже. Все происходило слишком быстро! Словно под кастрюлей с водой включили огонь, и сразу забурлило, минуя стадию нагрева.

Какой-то бес вселялся в женщин, которые еще вчера были милы и дружелюбны.

«Кто, кто это сделал? Черт с Анжелой, она всегда была без тормозов, но отчего взбесилась Шверник? Ее что, Лось покусала?»

– Мне не нравится, когда меня называют бегемотихой, – вдруг проснулась Мотя.

Все обернулись к ней. Она, набычившись, смотрела чуть выше головы Беллы, избегая встречаться с той взглядом. На коленях у нее скопилась кучка скорлупок от орехов, и это придавало всем ее словам комедийный оттенок.

Если бы не напряженность момента, Маша бы рассмеялась. В этом вся Губанова! Десять минут переваривала оскорбление, пока не подобрала нужную фразу.

– Это было грубо, – угрюмо настаивала Мотя. – Я такого не заслужила. Я тебя не оскорбляла.

Шверник сморщила длинный нос и окинула ее фигуру выразительным взглядом.

– Ты оскорбляешь мое эстетическое чувство!

– О господи! – вздохнула Маша. – Бел, ты озверела?

– Елина, ты посмотри на это тело! – Шверник протянула длинную тонкую руку. – Кому будет лучше от того, что вы скрываете от нее истину? Это вместилище души изуродовано, причем ее собственными стараниями!

Мотя попыталась уменьшиться и съежиться. С таким же успехом слон мог спрятаться в кустах земляники.

– Белла, что на тебя нашло? – Маша непонимающе всматривалась в черноволосую женщину. – С чего ты вообразила себя проповедницей?

– Я не сторонница лжи!

– Да, ты сторонница хамства под маской правдолюбия, – очень спокойно сказала Анна.

– Послушай, Матильда! – воззвала Белла, игнорируя их всех. – В действительности я желаю тебе добра. Ты еще можешь взять себя в руки и изменить свою судьбу! Поверь мне! Лучше горькая, но правда.

Кувалда покачала головой.

– Ну, Циркуль, ты даешь. И в школе была посмешище с прибабахом, и сейчас такая осталась.

– Заткнись!

– Что, не нравится правда-матка? – Коваль злорадно оскалилась. – Сама закрой фонтан. Вместилище, блин! Угробище.

– А ты в школе была бойцовская собака, – вдруг сказала Саша Стриженова и вскинула голову. – По команде «фас» кидалась на любого, на кого укажут.

Белла послала ей благодарный взгляд.

– А я тебя тоже лупила, да? – ухмыльнулась Ирка.

Саша стиснула зубы.

– Ладно, пусть я бойцовская собака, – согласилась Коваль. – А вы мстительные сучки, девочки. В юности сдачи дать трусили, решили теперь оторваться.

– Хабалка! – взвизгнула Белла.

– Циркуль фригидный! – выплюнула Коваль.

Но Белла уже собралась с силами и больше отступать не собиралась.

– Тебя здесь все ненавидят!

– А над тобой здесь все ржут! – фыркнула Коваль и немедленно загоготала в подтверждение собственных слов.

– Уж лучше пусть смеются, чем ненавидят, – сказала Саша, с холодной брезгливостью глядя на Ирку. Не самое приглядное зрелище, молча согласилась Маша. Кувалда никогда не отличалась красотой – на то она и Кувалда. Но отчего Стриж так ополчилась на нее? Как Маша ни старалась, она не могла припомнить серьезных стычек между этими двумя.

Впрочем, Кувалда в школьные годы имела привычку раздавать затрещины просто так, между делом. Должно быть, Стрижу этого оказалось достаточно. Не слишком приятно жить в страхе, что тебя в любую минуту может приложить тупая агрессивная дылда.

– Да кто меня ненавидел? Только дохляки вроде тебя. Это, блин, даже приятно!

И Коваль снова засмеялась.

– Зинчук.

Кто это сказал, Маша не поняла. Но слово упало, словно камень, брошенный в воду, и от него побежали круги.

Ухмылка стерлась с Иркиного лица.

– Зинчук? Юлька Зинчук? – непроизвольно повторила Маша.

Кто бросил это имя? И почему все молчат и так странно смотрят на нее?

– А ну, хорош сводить с Иркой счеты, – вдруг резко сказала Савушкина. – Слышишь, Стриж? Нашли девочку для битья спустя столько лет.

Стриж ненатурально захохотала.

– Девочка для битья? Вот уж точно! Бьет себе, и бьет, и бьет… Что там было с несчастными детишками, напомни?

– Хватит, я сказала! – Сова повысила голос.

Двадцать лет назад этого было бы достаточно, чтобы Стриж заткнулась. Двадцать лет назад этого было бы достаточно, чтобы заткнулись вообще все, кроме Рогозиной.

– Как тебя их родители не прикончили, не понимаю, – не унималась Стриж.

– Я тебя саму щас прикончу, – процедила изменившаяся в лице Кувалда. – Это все вранье! Не смей повторять.

– О да, вранье! То-то тебя уволили с треском. Пинком под зад!

– И посадить могли, – вдруг встряла Шверник. – Если бы знали, как ты…

– Закрой пасть! – рявкнула Кувалда.

Света Рогозина подняла руку:

– Девочки, ну хватит, в самом деле! Сколько можно вспоминать старые обиды! Да и обиды-то были несерьезные… Так, мелкие обидки.

– О, неужели?

Это уронила Анна. Все смолкли и даже как будто подались в разные стороны, освобождая место на ринге для тяжеловесов. Анна по-прежнему стояла, держа в руках полотенце. Рогозина сидела в кресле как на троне, и пушистые золотые волосы, сияющие над головой, усиливали сходство.

Противостояние бывшей королевы и бывшей помешанной.

– Несерьезные обидки? – саркастичная улыбка заиграла на губах Анны. – Как мило!

– Я сказала что-то не то?

Вопрос был задан с невинностью, граничащей с издевкой.

– Обидки – это далеко от того, что мы чувствовали на самом деле.

– Ты-то тут при чем? – влезла вездесущая Лосина. – И кстати, за себя говори!

Но ее подчеркнуто не заметили ни Липецкая, ни Рогозина.

– Мне очень жаль, что я тебя задела, – огорчилась Света. На этот раз Маша не могла понять, всерьез Рогозина или издевается.

– Мне тоже жаль, – кивнула Анна. – Жаль, что ты пренебрежительно отзываешься о прошлом. Ты пытаешься выставить ничтожными события, которые имели для нас огромное значение. И для меня, и для остальных.

– Анна! Это было давно!

– Как видишь, аукается до сих пор.

– Извини, в этом я уже не виновата.

– То есть ты не думаешь, что в происходящем есть и твоя доля ответственности?

Рогозина подалась вперед.

– Ты о чем?

– Мне действительно нужно сказать об этом вслух?

– Да, пожалуйста.

– Ты прекрасно знаешь, о чем говорит Стриж, – с прежним спокойствием проговорила Анна. – К слову о том, кто кого натравливал: это ведь ты делала, Света. Мы все здесь ссоримся, развлекая тебя. Ладно, почему бы и не поразвлечься, в конце концов. Ты оплачиваешь этот банкет и хочешь не только хлеба, но и зрелищ. Пускай! Но только не делай вид, что ты здесь ни при чем. А главное – не смей обесценивать мои чувства. У меня не было никаких, как ты выразилась, обидок! Я просто подумывала убить тебя, и один раз почти сделала это.

Как нелепо звучит это «убить тебя» из уст взрослой, внешне невозмутимой женщины, подумала Маша.

Рогозина откинулась на спинку кресла. Маше показалось, что в зеленых глазах мелькнуло удовлетворение, но она уже ни в чем не была уверена.

– Липецкая, ну правда, ты-то куда лезешь? – мрачно осведомилась Кувалда. – Тебя в школе за сто верст обходили, как бешеную собаку.

– Бешеных собак не обходят, – вдруг сказала Саша, не глядя на Анну. – Их обычно стараются застрелить.

– Вот именно, – кивнула Анна. – Ты попала в точку. Ну что, Коваль, освежить тебе воспоминания о бешеной собаке? А тебе, Люб? А тебе, Света?

Она выглядела очень спокойной, но теперь всем, а не только Маше, стало ясно, что ее спокойствие – маска. Что бы ни вспомнилось Анне Липецкой из прошлой жизни, она с трудом держала себя в руках. Темные глаза встретились с зелеными: секунда – и Рогозина улыбнулась краешком рта, словно ей показали что-то очень приятное, но секретное, что никому нельзя выдавать. «Да она отлично знает, о чем говорит Анна, – поняла Маша. – Это все очередное притворство».

– Батюшки! Еще одна жертва режима, то есть ой, школьной травли! – Лосина с преувеличенным изумлением всплеснула руками. – Не может быть! Да у вас тут прямо какой-то сраный Освенцим!

– Господи, вот же ты дура, – не выдержала Стриж.

– А ты шалава, – невозмутимо отозвалась Лось.

Стриж начала подниматься. «Вот только драки нам не хватало!» – ахнула Маша. Болела бы она за Стрижа, но ставить было бы разумнее на Лося.

Но тут Савушкина обратила кроткий взгляд на Анжелу, и Маша вспомнила давний урок истории, на котором Любка единственный раз в жизни, кажется, делала доклад. Тогда-то и выяснилось, к удивлению многих, что по отцу Любка – Финкельштейн. Смеяться над еврейской фамилией стал бы только кретин, а после того, что именно Любка рассказала о судьбе родственников по отцовской линии, еще и подлец. Такого сочетания в десятом «А» не нашлось.

«Зря Лось упомянула про Освенцим».

– Ты бы, Анжела, думала хоть иногда, прежде чем пукать ртом, – лениво посоветовала Савушкина. – Воздух же портишь.

– А ты еще одна шлюшка! – отбрила та, не раздумывая. – Думаешь, у нас тут коллективный склероз? Про охранника все забыли? А вот утрись!

– Охранник-то, должно быть, не слишком возражал, – вдруг подала голос Мотя. – А вот Друзякина не очень обрадовалась, когда у нее деньги слямзили.

Друзякина была фамилия географички. Маша не сразу вспомнила, что в десятом классе действительно был скандал – у учительницы из сумки украли деньги. Она не знала, много ли взял вор, помнила только, что его не нашли. Приходили усталые женщины из милиции, разговаривали со всеми вместе и с каждым по отдельности, потом директор произносил пламенную речь о том, что поступок одного бросает тень на всех…

История так ничем и не закончилась. Кроме того, что географичка отказалась работать с их классом: неоспоримо было доказано, что никто другой на перемене не заходил в кабинет географии. В качестве замены поставили завуча, и до конца года десятый «А» забыл о контурных картах и прочих никому не нужных глупостях.

«Получается, Мотя знала, кто украл деньги? И намекает, что это Анжела?»

– Бегемотина, ты о чем? – прищурилась Лось. – Все мозги салом залило?

Для Маши это стало последней каплей. Взрослая Анжела Лосина растворилась, и место ее заняла пятнадцатилетняя Лось.

«Повторяется то, что было в школе. Мотю унижают. Над Шверник смеются. Стриж выросла и пытается дать сдачи Кувалде, не понимая, что скачет по тому же замкнутому кругу. Черт возьми, надо было прожить столько лет, чтобы ничему не научиться?!»

Она встала. Все, с нее хватит. Они превращаются в обезьян, швыряющих друг в друга пометом. Взрослые женщины! С семьями, с детьми! Что с ними делается? Ей-богу, предположение Липецкой о том, что в вино подсыпали дурман, кажется не таким уж неправдоподобным.

Куда уходит детство, как пелось в популярной песенке. Вот вам и ответ. Да никуда оно не уходит! Торчит, сволочь, все время рядом, болтается где-то около левой височной доли. Один укол – и ты снова подросток, жалкий, огрызающийся, уязвимый, как черепаха без панциря. Налет зрелости слетает с тебя, как скорлупа с расколотого грецкого ореха. А там, внутри, ты всегда ребенок.

Ты всегда проигравший.

– Мотя, пойдем. – Маша решительно взяла толстуху за руку. – Простите, девочки, но так… так нельзя! Света, спасибо за сауну.

Губанова пыталась запахнуть сползающую с груди простыню.

– Мы, значит, все такие невоспитанные, – издевательски протянула Белла Шверник. – Одна ты в белом пальто стоишь красивая. Только пальтишко-то испачкано!

Маша отвернулась. Она не позволит втянуть себя в эти омерзительные школьные дрязги.

– До встречи, девочки. Увидимся вечером.

– Пока… – пробормотала Мотя, стараясь ни на кого не смотреть, и пошлепала вперед первой.

Под всеобщее осуждающее молчание Маша дошла до двери. Из приоткрытой щели дохнуло прохладным воздухом. Только теперь она почувствовала, какая духота стоит в предбаннике.

– Ничего не хочешь с нами обсудить? – вслед ей поинтересовалась Рогозина неожиданно зло.

Именно из-за этого Маша и остановилась. Рогозина говорила так раньше, много лет назад. Но еще ни разу она не позволяла себе таких интонаций здесь, в «Тихой заводи».

«Я больше не подросток. Впору бы добавить: у тебя нет власти надо мной».

Маше самой стало смешно.

– Нет, Свет, не хочу, – она покачала головой, не оборачиваясь. – Всего хорошего.

Взгляд ее задержался на медном черпаке с длинной деревянной ручкой, забытом на скамье.

– Елина, ну пойдем! – умоляющим шепотом позвала Мотя, топчущаяся с той стороны двери.

– Жалко, – вздохнула Рогозина. – Нам всем было бы интересно послушать, что там у тебя вышло с Гудасовым. Ты, как-никак, жизнь мужчине искалечила! Может, поделишься, что у вас с физруком на самом деле произошло? Раз уж все равно ворошим былое…

«Жизнь искалечила?!»

Все заклинания разом перестали иметь смысл. Ярость, по капле сочившаяся со дна души с того самого дня, как Маша получила приглашение, наконец прорвала плотину и хлынула полноводной неудержимой черной рекой.

Пальцы сами сомкнулись вокруг теплой деревянной ручки.

Ковш оказался тяжелым, гораздо тяжелее, чем она ожидала. Но это было хорошо. Стремительно разворачиваясь к Рогозиной, в два шага преодолевая разделяющее их пространство, вскидывая правую руку, Маша до самого конца не переставала ощущать правильную тяжесть ковша.