Текст книги "Нежные листья, ядовитые корни"

Автор книги: Елена Михалкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Широко раскрыв глаза, Маша смотрела на происходящую с ним метаморфозу, не в силах ни закричать, ни убежать. Из кармана его пальто торчала длинная деревянная линейка с испачканным чернилами уголком, и эта обыденная деталь отчего-то превращала происходящее в абсурд, немыслимый бред, страшный, как сон, от которого не можешь очнуться.

– Хороши в моем саду цветочки, – напевно проговорил человек.

Зрачки его расширились. Глаз залила чернота.

В этот миг Маша осознала, что она отсюда не выберется. Кошмар не закончится, ее не разбудят. В горле осталось только глухое сипение вместо крика. Сделав над собой отчаянное усилие, она шагнула назад, споткнулась – и упала. Сменка отлетела в сторону.

– Девочка моя, умничка, – быстрым свистящим шепотом сказал человек и двинулся к ней.

А в следующий миг Маша увидела на крышах кооператива две фигуры.

Аномалия бежала, перепрыгивая через расщелины между гаражами, дико скаля зубы. А рядом с ней мчался…

На миг Маша забыла даже про человека в пальто. На лице ее отразилось такое изумление, что мужчина обернулся.

Рядом с тощей девчонкой с развевающимися черными волосами мчался огромный грязный пес, метис кавказской овчарки. И зубы его были так же оскалены, как у Аномалии.

Бамц! Бамц! Бамц! – отзывались крыши.

– Фас! Возьми! – дико заорала Липецкая, громыхая по старому железу.

Человек попятился и кинулся прочь. Не задержавшись ни на секунду возле края крыши, пес сиганул вниз и угодил на кучу рыхлого снега. Спрыгнув с нее, он пробежал мимо лежащей на тропинке Маши – ее обдало брызгами грязи – и бросился следом за убегающим.

Анна спрыгнула точно так же. Оба они, девочка и пес, явно проделывали это не в первый раз. И так же, как собака, рванула за беглецом.

Маше показалось, что прошло не больше пяти секунд. Все трое едва успели свернуть за поворот, как оттуда донеслись лай и дикие крики.

– А-а-а-а! – вопил мужчина на одной ноте.

Что-то бешено визжала Аномалия, и, заглушая людей, надрывался пес.

Когда Маша добежала до места событий, все было кончено. Аномалия сидела на мокром снегу, потирая окровавленный кулак. Мужчина исчез. А возле Анны развалился в грязи метис кавказской овчарки, грызя какой-то лоскут.

Присмотревшись, Маша поняла, что когда-то он составлял одно целое с мужским пальто.

Липецкая подняла на нее глаза и слизнула кровь с костяшек.

– Ты сменку посеяла, – хрипло сообщила она. – И портфель, походу, тоже.

Маша стояла над ними, в трех шагах от собаки.

– Познакомься, кстати, – сказала Аномалия, кивнув на зверюгу. – Это Гнида. Гнида, это дура.

– Почему дура? – машинально спросила Маша.

– Потому что приперлась к гаражам. Кой бес тебя сюда понес? О, стихи! Фигасе! Елина, я поэт! «Кой бес тебя сюда понес, кой бес тебя сюда понес», – пропела Аномалия. – Этот козел уже месяц здесь маячит, ты не в курсах, что ли?

Маша молча помотала головой.

– Вот поэтому и дура, – пробормотала та.

Обе замолчали.

Зверь оставил в покое вырванный из пальто клок, задрал ногу и стал вылизываться. На внутренней стороне бедра у него торчали колтуны, похожие на скомканные одуванчики. Гнида оскалил верхнюю губу, вцепился в один и с тихим рычанием начал выгрызать из шерсти.

Он был таким убедительным, таким неоспоримо живым, что остатки кошмара рассеялись бесследно. Как будто в мире, где существовали собаки, умеющие бегать по крышам, не могло быть девочек, онемевших от страха перед взрослым ублюдком. «Что со мной было? – подумала Маша. – Почему я вела себя как покорная овца?»

Неподалеку от них приземлился голубь, покосился глупым глазом на пса и снова улетел.

– Надо в милицию пойти, – неуверенно предложила Маша, провожая его взглядом.

– Иди, – разрешила Липецкая.

– А ты?

– Чтобы Гниду усыпили? Я, может, чокнутая, но не идиотка.

– За что его усыплять? – изумилась Маша. – Он меня спас!

– Он человека покусал, кретинка, – объяснила Аномалия. – И без того все жильцы вокруг жалуются на местных собак. Сначала усыпят, потом разбираться будут. Герой? Ну на тебе орден посмертно. И что я с этим орденом делать буду, задницу им закупоривать?

Маша подумала еще и села рядом с ней. Все равно куртка грязная…

С одной стороны, Аномалия была безусловно права. Но Маше в голову пришел еще один аргумент.

– А если этот… этот человек… если он снова нападет? Не на меня. На кого-нибудь другого.

Они только прогнали его. Да, сильно напугали, даже причинили вред. Но он придет в себя и вернется. В этом у Маши не было никаких сомнений. Она видела его улыбчивые глаза, слышала его шепоток и твердо знала: то, что сидит в этом человеке, сильнее голоса страха. Оно выгонит его снова в закоулки, где редко ходят взрослые, но часто бегают дети.

Аномалия зачерпнула горсть грязного снега и запихала в рот. Прожевала – и обвела рукой окрестности:

– Угощайся!

Маша подняла на нее взгляд.

– Ты знаешь, кто он.

– Чего?!

– Ты видела его раньше, – настаивала Маша. – Ты сказала, он уже месяц здесь ошивается. Ты знаешь о нем больше, чем показываешь.

Девочка молча облизала пальцы от снега, словно не слыша.

– Аня, пожалуйста…

– Не называй меня так! – резко оборвала Липецкая. – Хочешь проявить благодарность – просто свали отсюда на хрен!

Маша встала. Неловко потопталась возле Анны, но, когда пес уставился на нее недобрыми раскосыми глазками, решила, что ей и в самом деле пора.

– Спасибо тебе. Спасибо большое. Я его… Я его очень испугалась. Я не смогла бы ничего сделать.

Кажется, ее благодарственная речь только раздражала спасительницу. Маша еще раз повторила «спасибо», развернулась и пошла к брошенным вещам.

– Он больше этого не сделает ни с кем, – проговорили ей вслед. – Можешь не трусить.

Маша быстро обернулась. Аномалия сидела как ни в чем не бывало и выдергивала суставы пальцев один за другим.

– Что ты сказала?

– Я?

Липецкая презрительно вздернула верхнюю губу. Глядя на нее, пес сделал то же самое.

– Глюк словила от шока, Елина? Домой шлепай. Девочка-припевочка.

Маша постояла, разглядывая ее и что-то соображая. И, больше ни о чем не спрашивая, ушла.

…Аномалия с тех пор не попадалась ей на глаза после школы, как и ее лохматый приятель. Движимая каким-то смутным чувством, Маша никому не рассказала о том, что произошло с ней в начале апреля за гаражами. А потом этот случай странным образом растворился в ее памяти, вернувшись в область мутных снов и тягостных кошмаров. Нужно было нырнуть глубоко-глубоко, чтобы вытащить его на поверхность, но как раз той весной у Маши началась бурная личная жизнь, и она не хотела никуда нырять. Талый снег смыл всю грязь – и воспоминания о случившемся.

В мае снова разразился скандал с участием Липецкой. Она явилась в школу с татуировкой на шее под правым ухом, и разъяренный отец предпринял целое расследование, пытаясь узнать, кто проделал это с его несовершеннолетней дочерью.

Выяснение обстоятельств привело к тому, чего никто не мог ожидать. Одним из сторожей при гаражах оказался всего год как вернувшийся после отсидки Мишаня Чалый, мужик лет сорока пяти, беззубый и лысый, как старик. Обитал он в бытовке, выделенной ему кооперативом. Туда же приводил псов, если ударяли сильные морозы. Там же выбил Аномалии обе ее татуировки. И там же кололся чем попало.

Последнее выяснилось, когда на горестный собачий вой пришел второй сторож и обнаружил Чалого, загнувшегося от передозировки. Всего лишь часом позже до Мишани добрался отец Аномалии, но отомстить бывшему зэку уже не смог. Липецкую три месяца проверяли на все возможные инфекции, однако в этом Мишаня оказался добросовестным: его игла была чиста.

Биография у покойного сторожа выглядела скверной: за ним числились и убийство, и несколько ограблений, и еще болтали шепотом о двух недоказанных висяках, где тоже проглядывал след Чалого. Как Аномалия познакомилась с ним, никто никогда так и не узнал. Как и о тех отношениях, которые связывали ее с бывшим зэком и наркоманом.

Кое-что могла бы рассказать Маша. В середине мая круги от этой истории разошлись по всей школе, а в конце месяца их тихий район встал на уши из-за того, что в овраге за парком, когда полностью сошел снег, обнаружили труп с признаками насильственной смерти. Тело принадлежало Евгению Сутелину, бывшему учителю музыки в Доме культуры, человеку со всех сторон хорошему и уважаемому. Жил он один, тихой холостяцкой жизнью, и соседи понятия не имели, что учитель пропал.

Перед похоронами Маша зашла в Дом культуры и остановилась перед огромной памятной фотографией в траурной рамке.

– Милая, с тобой все хорошо? – сочувственно спросила гардеробщица. – Может, водички? Евгений Петрович-то, наверное, педагогом твоим был, светлая ему память.

«Он больше этого не сделает ни с кем. Можешь не трусить».

– Педагогом, – подтвердила побелевшая до синевы Маша. – Нет, спасибо, все хорошо. Теперь все хорошо.

Глава 4

1

Наконец-то все в сборе! Мои повзрослевшие одноклассницы и я, Светлана Рогозина-Крезье.

Мне нравится новое имя: нечто среднее между Крезом и «крейзи». В нем звучат отзвуки одновременно богатства и помешательства – вполне органичный дуэт.

Я и вправду иногда кажусь себе немного помешанной. А вот мой последний муж слишком рассудителен. Мужчина, лишенный фантазии, скучный, как бетонный забор. Узнай он о том, что я задумала, с него сталось бы обратиться к психиатру. «Здоровому человеку не может прийти такое в голову!»

Наш брак был до того нормален, что иногда меня подмывало снять трусы и пройтись колесом – просто чтобы посмотреть на физиономию мужа. Благопристойное супружество! Боже, какой кошмар. Как-то раз, вскоре после свадьбы, я решила немножко разнообразить наши отношения и, заведя супруга в спальню, завязала ему глаза шелковым платком.

И знаете, что сказал мне на это?

«Дорогая! – прогнусавил он. – Но ведь я ничего не вижу».

Надо бы выдать тебе премию имени капитана Очевидность, подумала я тогда. А вслух ответила, что так и задумано.

«Но мне не нравится, когда ничего не видно», – удивленно сообщил он, крутя головой.

«А вот так нравится?» – спросила я, подкрепляя свои слова действием.

Некоторое время он всерьез обдумывал мой вопрос. А потом сказал… Нет, вы в жизни не поверите, что именно!

Супруг тревожно ощупал ткань, закрывавшую ему глаза, и спросил: «Дорогая, ты что, взяла мой Эрмес?»

Его соблазняет красивая молодая жена, а он беспокоится о том, что помнется его дорогущий шейный платок!

Надо было задушить его этой тряпкой. Впрочем, тогда покойный супруг стал бы являться ко мне ночами и горестно выть: «Эрмес! Ты испортила мой Эрмес!»

Но вернусь к своей идее. Не стану спорить: она и впрямь не из очевидных. Милая, this is just crazy, это просто безумие, сказала я себе, когда мысль о «Тихой заводи» первый раз пришла мне в голову.

«Ты совсем с ума сошла. У тебя ничего не получится!»

Но почему не получится?

Я стала выискивать препятствия к осуществлению моего плана – и не обнаружила их. Те, что были, не выглядели непреодолимыми, а преодолимое – это не препятствие вовсе. У меня ушел год на то, чтобы все подготовить.

Целый год.

Всего год!

Я готова была ждать и дольше.

И вот наконец мы в «Тихой заводи»: все, включая ту единственную мою бывшую одноклассницу, которая не получала от меня приглашения. И тем не менее она здесь.

Что она ощутила, увидев меня? Почудился ли мне ужас в ее глазах? Даже если и так, она быстро овладела собой. Замкнутое лицо, плотно сжатые губы. Ни взглядов исподтишка, ни попыток заговорить со мной. Но я не сомневаюсь: после первого шока она пришла в себя и теперь лихорадочно перебирает варианты действий.

Что же ты решишь, моя дорогая?

У меня есть несколько предположений. Самое очевидное – она сбежит, не дожидаясь развязки.

Или попытается уговорить меня молчать.

Подкупить? Ей нечего мне предложить.

Я ненадолго задерживаюсь перед стеклянными дверями обеденной залы. Еще секунда – и они распахнутся. С этого момента игра начнется!

Не знаю, отчего я медлю… Все отлично подготовлено.

Но я стою и думаю, что еще есть возможность сказать «стоп». Вот сейчас, когда почти поднялся занавес, прима может сбежать! Бывшим одноклассницам оставлю записку с извинениями. Выдумаю заболевших родственников или вовсе ничего объяснять не стану. Зачем? Я больше никогда с ними не встречусь.

Но что мешает мне войти? Возможно, голос совести требует, чтобы я оставила свою жертву в покое.

То есть – милосердие?

Нет, нет. Я не настолько добра.

Меня тревожит тот миг, когда все вскроется?

Снова мимо. Я жду его всей душой.

Страх! Вот оно! В стеклянных дверях виднеется мое размытое отражение, и мне отчего-то не по себе. Вот что удерживает меня от того, чтобы выйти на сцену и остановиться в перекрестье чужих взглядов.

В детстве я всегда шла навстречу тому, что меня пугало, будь то ночная тень за шторой или компания хулиганов в переулке. Именно так следует поступить и в этот раз. Тем более что страх мой совершенно иррационален. Для него нет никаких причин.

Не убьет же она меня, в самом деле!

Я смыкаю пальцы на ручке двери и с силой толкаю ее.

2

Четырьмя часами ранее

Уже на подъезде к отелю колеса зацепили лед в широкой колее, и машину повело так, что Маша от испуга схватилась за спинку переднего сиденья.

– Да что ж такое-то… – сквозь зубы пробормотал водитель.

Зима, мысленно ответила ему Маша, всего лишь зима. Это безжалостное время года начиналось для нее в ноябре и заканчивалось – не всегда, но как правило – в марте.

Такси черепашьим ходом доползло до отеля. Маша захлопнула за собой дверцу, глубоко вздохнула – и беззвучно засмеялась.

В начале апреля внезапно появляется воздух, которым можно дышать.

После зимы, забивающей черным снегом нос, горло и голову.

После зимы, острым холодом прокалывающей щеки, раскатывающей издевательский гололед под ногами. После зимы, лишающей тебя равновесия. И тепла. И жизни.

В небе изредка приоткрываются окна, и оттуда веет синевой. Как будто кто-то большой взял тебя на ладонь, нахохлившегося, жалкого, и отогревает теплым голубым дыханием.

Маша проводила взглядом отъезжающее такси. В плотно утрамбованном слое облаков над «Тихой заводью» кто-то насверлил лунок, и сквозь них виднелось небо, чистое и прозрачное, как озерная вода.

Пахло известкой и мелко порезанным огурцом. Из фонтана выпрыгивал дельфин с отбитым носом, целясь в небо.

Какое спокойное тихое место, подумала Маша, и вдруг заметила фигуру в окне.

Кто-то смотрел на нее со второго этажа. Поняв, что его раскрыли, человек отшатнулся и растворился в глубине комнаты.

…Навстречу Коваль с Савушкиной по узкой дорожке прошел щеголеватый мужчина в пальто, галантно приподнял ветку перед Иркой. Она встретилась с ним глазами. «А ничего такой!»

– Люб…

– А?

– Любка!

– М-м?

Подруга шла, уткнувшись в телефон, и не желала замечать ни парка, ни встречных особей мужского пола.

– Видала, какой хлыщ?

– Видала, – равнодушно отозвалась Сова.

– А ты бы с ним того, э? – не отставала Ирка. – Замутила бы, Люб?

Савушкина страдальчески закатила глаза.

– Господи, Коваль! Что за подростковый жаргон! И – нет! Не замутила бы!

Насколько Ирка могла судить по замеченным обрывкам смс, Савушкина вела бурную переписку, жонглируя тремя любовниками и мужем.

– А почему? – огорчилась она. Мужчина ей понравился, и она хотела, чтобы Любка своим одобрением косвенно подтвердила его высокое качество. – Некрасивый?

Савушкина оторвалась от телефона и обернулась на уходящее пальто.

– Ира, какая разница – красивый, некрасивый! Мне в принципе непонятно, зачем это нужно. Возня эта, пыхтение… Я понимаю, когда есть выгода. А так – для чего?

– Для удовольствия! – с горячей убежденностью возразила Ирка.

– Для удовольствия я лучше на массаж схожу.

Сова еще раз посмотрела вслед мужчине и оценивающе прищурилась:

– Конечно, если ты думаешь, что может быть какая-то польза…

Коваль засмеялась и махнула рукой.

Любка Савушкина рассматривала секс как инвестицию. Она вкладывала себя, существо безусловной ценности, и желала получить заслуженно высокий процент. Смысла отношений, отягощенных постелью, но при этом не приносящих дивидендов, Савушкина не понимала. «Все эти копошения! – надменно говорила Люба. – Люди слишком много болтают о сексе. Да и занимаются тоже», – добавляла она, подумав.

Сама же Ирка была человеком сугубо плотским. Иногда она думала, что из нее получился бы типичный мужик, не признающий обязательств: секс на одну ночь, веселое партнерство людей, которых не связывает ничего, кроме постели, – и слава богу! Зачем обременять такое чистое, совершенное удовольствие какими-то отношениями?

Любка презирала мужчин (женщин тоже, но в меньшей степени). Ирка их обожала. Со своей собственной телесностью она была не в ладах, зато умела ценить ее в других. О, эти выгнутые шеи! Мускулистые руки в синеватых венах! Кожа, пахнущая песком! Их смешное и в то же время совершенное устройство там, где они так отличны от женщин!

Коваль пропела бы оду мужчинам, если бы умела.

А Любка бы ее жестоко за это высмеяла. При этом она очень дорожила замужеством и делала все, чтобы муж не догадывался о ее связях на стороне.

«Все-таки у Бога извращенное чувство юмора», – думала Ирка, глядя на подругу. Создать женщину настолько желанную – и при этом лишить ее чувственности!

Больше всего восхищало, что муж считал Любку нежной фиалкой на залитом солнцем поле, по которому ежечасно пробегают стада диких носорогов. Савушкина спала с его боссом (из лучших побуждений – для развития карьеры супруга), а он переживал, что жена совершенно не приспособлена к этой жестокой жизни.

Такси отъехало от отеля.

– Кто это там? – спросила Ирка, прищурившись. – Савушкина, ты видишь?

Любка шла, уткнувшись в телефон, и что-то невнятно гугукнула в ответ. Коваль силой развернула подругу и ткнула пальцем.

На площадке перед зданием, задрав голову, переминалась высокая длинноногая женщина в джинсах и зеленой куртке. Из-под шапки выбивались пышные рыжие волосы.

– Елина! – сморщилась Коваль, не дожидаясь ответа подруги.

– А, Куклачев! Пойдем, поздороваемся, что ли.

Коваль насупилась.

– Ир, засунь свою классовую ненависть куда-нибудь подальше, ага? – нежно попросила Савушкина.

Ирка возмущенно фыркнула, но двинулась за подругой.

Маша пробежала взглядом по окнам. Ее не удивило, что кому-то захотелось ее рассмотреть. Но в том, как быстро этот человек отпрянул, было что-то неестественное. Маша нахмурилась, пытаясь понять, в чем дело. Вот! Это было слишком резко. Словно его дернули сзади, обхватив за шею.

Она отсчитала окна от центральной лестницы, решив разузнать, кто живет в этом номере.

– Какие люди! – проговорили за ее спиной, сильно растягивая слова.

– И без котиков, – дополнили со смешком.

Маша узнала голоса сразу же, и все мысли о человеке в окне вылетели из головы. Японский воин внутри нее вскинул меч, готовясь к обороне.

Спину выпрямить. Подбородок приподнять. Уголки губ тоже чуть-чуть вздернуты: еще не улыбка, но уже и не задумчивость. Самое время вспомнить кодекс Бусидо, успела подумать Маша. Что-нибудь подходящее к случаю.

Цитаты из книжки вихрем пронеслись в ее голове. «Будучи ранен, самурай должен почтительно обратиться со словами прощания к старшим и спокойно испустить дух».

Черт, не то! Никакого испускания духа, это преждевременно!

«Во время сна не следует ложиться ногами к резиденции сюзерена».

На редкость актуальный совет.

«Если человек оказывается в сложном положении, он может справиться с возникшими трудностями, помазав слюной мочку уха».

«А вот это прекрасная идея! – с энтузиазмом поздравила себя Маша. – Если сейчас я примусь слюнявить себе ухо, Кувалда с Совой, как минимум, обалдеют. А если мне удастся сделать это еще и без помощи рук…»

Маша не успела додумать мысль до конца. Но ей хватило и начала, чтобы с уголками губ все пошло насмарку. Так что, поворачиваясь к Савушкиной и Коваль, она от души смеялась.

Ира Коваль умела признавать чужие достоинства. Как ни противно ей было смотреть на Елину, она не могла не согласиться, что выглядит та бессовестно хорошо.

Ирка помнила ее замкнутой и высокомерной. При взгляде на Коваль у рыжей мымры всегда появлялось такое выражение, словно Ирка наложила кучу посреди класса, но надо сделать вид, что все в порядке. Похожие лица становятся у воспитанных людей, когда в трамвайный вагон заходит благоухающий бомж.

Этих воспитанных Коваль ненавидела всей душой. Воняет тебе? Ну так открой пасть и скажи словами! А не криви рожу, как вот эта…

Но сейчас Елина улыбалась, и вообще выглядела худой и молодой. Коваль даже не знала, что сильнее возмущает ее. Она сама отчаянно боролась с каждым лишним килограммом, но килограммы, однажды встретившись с Ирой, возлюбляли ее навсегда и не желали покидать. Сжуешь на ночь два фундука, а наутро такая прибавка в весе, будто всю ночь обжиралась кокосовыми орехами, причем скорлупой тоже не брезговала.

– Здорово, Елина! – сказала Коваль. – Сколько, типа, лет, сколько зим.

«Никакой помощи от этого японского кодекса, – с тоской подумала Маша. – Сомневаюсь, что самурай встречал противника придурковатой лыбой».

– Привет, Ира! Здравствуй, Люба.

Имена ей удалось выговорить с трудом. Никогда подруги Рогозиной не были Ирой и Любой. Они были Кувалдой и Совой.

Ирка Коваль, получившая свое прозвище за размер кулака и постоянную готовность применить его как последний аргумент в споре, раздалась в плечах, коротко постриглась и отрастила мощный подбородок. На лице ее играла хорошо знакомая Маше кривая ухмылка, и в целом Кувалда осталась все той же белобрысой девицей с редкой челкой. Разве что основательно заматерела.

А вот Любка Савушкина преподнесла сюрприз.

В одиннадцатом классе это была крошечная девушка с нежным голоском и бюстом третьего размера на тельце ребенка. Ручки голубовато-белые, как у куколки. Мужчины, особенно немолодые отцы многочисленных семейств, при виде Савушкиной теряли дар речи и понимали, что жизнь прошла напрасно.

Маша всегда знала: Любка – из тех тихих омутов, в которых черти не просто водятся, а пляшут, поют и устраивают корпоративные пьянки с выездом в боулинг. В отличие от Кувалды, Сова со всеми была мила. Однако Маша опасалась ее куда больше, чем Ирку: у той все на лице написано, а Савушкина непредсказуема. Взять хоть тот дикий случай с охранником.

Стоящая перед ней сейчас женщина выглядела как Дюймовочка, которая вышла замуж за крота, но не провела остаток дней в темной норе, а развелась с ним, отсудив половину содержимого кладовки. Крошечная, изящная, ротик как воробьиный клювик – и ощутимый запах денег, витающий вокруг.

Маша по привычке мигом подобрала Любке подходящий костюм и декорации.

Во-первых, к черту пальто. Вокруг хрупкой шейки и лилейных плечиков должны сиять меха. Норка серебристая, упругий завиток каракуля, головокружительно дорогой песец…

Во-вторых, чулки в сеточку: бесстыдные, дразнящие. И чтобы черная стрелка ползла по мраморно-белой икре и выше.

Наконец, туфли на шпильке цвета змеиной кожи.

– Ты… э-э-э… почти не изменилась, – сообщила Ирка.

«То есть осталась забитой девчонкой с неровными зубами и обкусанными ногтями?» – про себя усмехнулась Маша.

– Ты тоже, – соврала она.

– Кого-нибудь еще из наших уже видела? – поинтересовалась Любка.

Маша отрицательно покачала головой.

– Я только приехала. А вы?

– В номере найдешь письмо, – сказала Сова, словно не услышав ее вопрос. – От Светки. Она будет к четырем часам.

– И просит всех ждать ее в столовке, – прогудела Кувалда.

– Ее вы тоже не встречали? – осторожно спросила Маша.

– Не-а.

– Странно, – вслух подумала она.

Повисла пауза. То ли подействовал кодекс Бусидо, то ли пахнущий огурцом воздух, обостривший Машину чувствительность, но только она ясно поняла: Сова с Кувалдой тоже находят это необычным. А значит, они не общались с Рогозиной и знают о ее планах не больше, чем остальные.

В Маше окрепла уверенность, что Светка задумала не просто слет ведьм, то есть, простите, собрание бывших одноклассниц. Записки какие-то… Приглашения! От всего происходящего веяло сумасбродством и ребячеством.

Вот только ни первое, ни второе никогда не были свойственны Рогозиной.