Текст книги "Нежные листья, ядовитые корни"

Автор книги: Елена Михалкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

4

«Любопытство – острый крючок. Они заглатывают его с жадностью. Уже восемь человек подтвердили, что принимают мое предложение. Еще бы! Оно заманчиво, как отфотошопленные снимки в проспектах турфирм.

Восьми вполне достаточно для того, что я задумала. Плывите ко мне, рыбки. Заводь ждет вас, мои красноперые малышки.

Устроим небольшое представление! Поднимем занавес, распахнем двери, сдернем ряску с омута прошлого и рассядемся вокруг, болтая ножками в воде, – совсем как лучшие подружки! Смотрите внимательно, девочки: спектакль начинается.

А если одну из вас ненароком утащит в этот омут, я не виновата.

Ну, почти не виновата. Это ведь не я – то чудовище, которое обитает на вязком, илистом дне.

Я всего лишь помогла ему проснуться».

Глава 2

1

Люба Савушкина заехала за Иркой ранним утром – еще не было шести. Ира смотрела из окна, как ловко подруга паркуется в их забитом машинами дворе. «Мини-купер» выглядел сверху как накрашенный алым лаком ноготь на мизинчике.

– Коваль, ты не готова? – удивилась Любка, увидев Ирину в ночной сорочке. – Живее, мон шер, живее!

Пока подруга суматошно швыряла вещи в сумку, Савушкина нацедила кофе и забралась с ногами на диванчик.

– Слушай, зачем она вернулась? – крикнула Ирка из соседней комнаты. – Столько лет по заграницам…

– А желание собрать бывших одноклассниц тебя не удивляет?

Чиркнуло колесико зажигалки. Из гостиной потянуло сладковатым дымом.

– Меня все удивляет, – пробормотала Ира. – Люб!

– Что?

– Лю-юб!

– Ну что, что?

– Давай не поедем!

– С ума сошла?

– Не нравится мне все это!

Любка возникла в дверях: сигаретка дымится в тонких пальчиках, волосы кудрявятся, как у ангелочков на старых открытках. Рядом с подругой Ирка всегда казалась себе троллем. Великаном, рожденным из скал, громоздким и неповоротливым. Они еще стихи читали в восьмом классе: «Кто создан из камня, кто создан из глины, а я серебрюсь и сверкаю» – единственное, что накрепко врезалось ей в память из школьного курса литературы. Ирка тоже хотела бы серебриться и сверкать. Но кудри, маленькая головка и вкрадчивое изящество достались не ей, а Любе Савушкиной.

– Коваль, кончай рефлексировать, – приказала Любка. – Что на тебя нашло?

Ира не успела ответить – из соседней комнаты выплыла сонная дочь.

– Привет, тетьЛюб!

– Здравствуй, прекрасное дитя.

«Прекрасное дитя!» Ирка издевательски захохотала про себя. Дочь выросла ее точной копией: крупной, сутулой, нескладной. Иркина мать, чьим смыслом жизни было извилисто выгрызать людям мозг, как червяк яблоко, не раз с удовольствием заявляла, что у девочки тоже не сложится с личной жизнью, если Ирка немедленно не примет меры.

Ира единственный раз взорвалась, как новогодняя петарда. «Какие меры? – заорала она в трубку. – Ну, какие, скажи?! Мне что, в публичный дом ее пристроить?!»

Мать оскорбленно помолчала, давая дочери возможность осознать, какую чудовищную ошибку она только что совершила. И когда та уже готова была просить прощения, ледяным голосом пригвоздила:

– У тебя денег столько нет, чтобы твою кобылу взяли в публичный дом.

И повесила трубку.

– Слушай, Люб, – сказала Ирка проникновенно, – я нутром чую: что-то здесь неладно. Ты подумай сама: столько лет ни слуху ни духу, один треп в Сети!

Люба от души расхохоталась.

– Издеваешься? Да она каждый свой шаг протоколировала, как звезда Голливуда. Все переезды и замужества описывала в подробностях! Вконтакт, Инстаграмм, Одноклассники…

– Это интернет!

– А какая разница? Или ты хотела, чтобы она тебя в Италию пригласила, пожить на вилле?

– В Италию я рылом не вышла, – мрачно пробормотала Ира. – Но вообще-то могла бы и пригласить. Как-никак бывшие подруги.

– Ну вот она нас сейчас и приглашает. Не глупи, Коваль!

«Она не только нас зовет, – хотела возразить Ира. – Она зовет тех, кого за людей не считала двадцать лет назад. Что-то здесь не то…»

Но вместо этого сказала другое:

– Если меня с работы попрут, я останусь в полной заднице.

– Расслабься, – успокоила Любка. – Ты же отпросилась? Значит, никто тебя не уволит.

На стуле завибрировал телефон.

– Мать звонит, – испугалась Ирка, взглянув на экран. Все мысли о предстоящей поездке разом вылетели из головы.

– Не бери, – посоветовала Любка. – Ты в дороге.

Коваль ответила ей безнадежным взглядом. «Как собака, которая ползет к хозяину, даже видя в его руке плеть», – подумала Савушкина и отвернулась.

– Да, мам, – тихо сказала Ира в трубку. – Доброе утро, мам.

Любка вздохнула и принялась укладывать Иркины вещи в сумку. Через динамик до нее доносились визги, перемежавшиеся рыданиями: мамаша Коваль вкладывала в концерт всю душу, заодно разъедая чужую. «У тебя дочь… Пятнадцать лет… – надрывалась Лариса Петровна. – Одну! Как можно!.. Мужиков наведет…»

– Мама! – взмолилась Ира.

«Байстрюков растить будешь!» – отплевывалась трубка.

– С ней отец остается! Родной ее отец! Каких байстрюков, каких мужиков, мама! Ты о своей внучке говоришь, между прочим.

Но когда мамашу несло по волнам праведной ярости, пытаться укоренить в ней семечко здравого смысла было сродни попытке остановить цунами поднятой ладошкой.

«Шалашовка ты подлая! – завизжала трубка. На миг Любке показалось, что бедный телефон сейчас треснет и развалится, не вынеся заряда этой лютой злобы. – И дочь у тебя такая же!»

Ирка съежилась на кровати – большая, коренастая – и только морщилась и вздрагивала время от времени. Казалось, из трубки на нее хлещет кислотный дождь и прожигает на коже дымящиеся язвы.

На «шалашовке» Любка поняла, что с нее довольно. Она вынула телефон из окаменевшей Иркиной ладони и нажала «отбой».

Коваль, смаргивая слезы, ошарашенно уставилась на нее.

– Этот цирк, Коваль, хорош только для клоунов, – холодно сказала Любка. – Ты клоун?

Ирка молчала.

– Если тебе по душе танцы садиста с мазохистом, наслаждайся, – безжалостно прибавила Савушкина. – Но меня уволь от роли зрителя.

Ирка медленно выпрямилась. Белобрысая челка ее прилипла ко лбу, с толстых щек медленно сползал багрянец.

– Я не мазохист…

– Да, ты просто преданная дочь, – мило улыбнулась Любка. – Завтра твоя маменька будет звонить и требовать, чтобы ты поколола ей витаминчики в ее царственную задницу. И ты согласишься.

– А как иначе-то, Люб…

Вкрадчивый голос Любки вдруг обрел звенящую ярость.

– Иглу от шприца воткнуть в глаз этой стерве, вот как иначе! Да по морде врезать, чтобы зубы полетели!

– Я одному уже врезала, – усмехнулась Ирка. – Напомнить, чем закончилось?

Любка поморщилась. Адвоката для подруги тогда пришлось искать ей. И договариваться с Иркиным супругом тоже. Глядя на его перекошенную физиономию с растекшейся от виска до подбородка лиловой гематомой, Любка испытывала одновременно удовлетворение и ненависть. Второе чувство подогревалось, помимо прочего, категорическим отказом поганца идти на компромисс. «А пускай хлебнет тюремной баланды, – блажил он, лежа на больничной койке. – А пускай ее там отмутузят до кровавого поноса! А бабла мне твоего не надо! Подавись ты им, стерва!»

О том, что случилось дальше, Любка никогда подруге не рассказывала. И подозревала, что экс-супруг тоже не трепал языком об истинных причинах своего согласия замять дело.

– Ладно, бери телефон – и в путь-дорогу, – уже спокойно сказала Любка. – Не стой столбом! Нас ждет увлекательнейшая встреча!

– Ты о Рогозиной?

– Я о прошлом, Коваль!

Ирина взглянула на подругу, и выражение ее лица показалось Любе Савушкиной таким странным, что она замедлила шаг.

– Ир, ты чего?

– А как ты думаешь, Юлька Зинчук тоже приедет?

Люба остановилась.

– Даже если и приедет, какая нам разница? – сказала она после недолгого молчания. – Столько лет прошло. Бурьяном все давно поросло!

– Бурьяном, – эхом откликнулась Ирка.

Взгляды женщин встретились.

2

Анна Липецкая остановилась перед отелем, засунув руки в карманы пальто. Недружелюбный апрельский ветер сорвал с нее капюшон, словно требовал уважения к этому месту.

Или к тому, что здесь вскоре произойдет.

«Да ничего не произойдет, – усмехнулась Анна. – Посмотрим друг на друга, порезвимся на тему, кто постарел, а кто раздался от родов. Злорадно измерим глубину чужих носогубных складок. Перемоем кости Рогозиной. И разъедемся по домам».

– Если никто не прикончит ее по старой памяти, – вслух сказала она.

В конце концов, глупо скрывать: у половины присутствующих есть повод это сделать.

«Был. В старших классах!»

– Времени многовато прошло, – признала Анна. – Но школьные обиды превосходно консервируются, ты не замечала?

Сидящая на дереве ворона уставилась на нее с недоумением. Кажется, будь у вороны указательный палец, она покрутила бы им у виска.

Липецкая протерла очки и тоже уставилась на ворону.

– Никогда не видела людей, которые разговаривают сами с собой?

Птица разинула клюв, хрипло каркнула и улетела.

В кармане пискнул айфон. «Ты добралась»? – высветилась эсэмэска от Ильи.

И буквально через секунду – от Лерки: «мама можно я возьму твою рубашку зеленую в горошек она мне больше идет хотя тебе тоже ничего».

Анна улыбнулась, глядя на фото дочери в телефоне. В портмоне у нее хранилась их семейная фотография, а на рабочем столе стоял портрет в рамке: они втроем на море, загорелые, счастливые, смеющиеся. Лерка с пластинкой на зубах, Илья в черных круглых очках, как у кота Базилио, она сама – в голубой косынке, сползающей на глаза. Полное море счастья.

Все сотрудники были убеждены, что Липецкая подражает иностранным бизнесменам. У которых, как все знали из иностранных же фильмов, на столе непременно должны красоваться снимки детей и супруга. В сентиментальные чувства Липецкой сотрудники не верили, и правильно делали. Но они и понятия не имели, зачем в действительности Анна держит фотографии на видном месте.

Это были вешки, обозначающие правильный путь. Условные знаки: со мной все в порядке. Я нормальная! У меня есть семья! Посмотри, вот они: веселый бородатый муж, дочь с челкой, выкрашенной в розовый цвет.

Якоря, цепляющие Анну Липецкую за ту жизнь, где она не была «психованной», «шизой». Где с ней все было хорошо.

Но сколько Анна ни пыталась защитить себя, как магическим кругом, снимками, звуками голосов, вещами, подаренными мужем, все равно время от времени возвращался один и тот же кошмар.

Снилось, что они завтракают воскресным майским утром. Солнце нагрело стол, как будто на нем спала кошка. Лерка болтает ногой. Капля вишневого варенья падает на блюдце.

И вдруг без предупреждения реальность начинает расслаиваться. Воздух плывет, словно в сильную жару, раздается отвратительный хруст, и одна за другой лопаются прозрачные нити, стягивающие их жизни вместе. Реальность расползается, и муж с дочерью остаются в одном слое, а она, Анна, – в другом. Ее отбрасывает в комнату без окон, с одним лишь зеркалом на стене. Там темно, и ветер сквозит из всех щелей, выдувая душу из тела.

Они больше не видят ее; они едят, смеются, макают блинчики в варенье – и не помнят о том, что она существует. Анна кричит из своего зазеркалья, бьет кулаками по невидимой преграде.

Бесполезно.

Ее больше нет с ними.

Она осталась одна.

Каждый раз, выныривая из этого кошмара, Анна в панике хваталась за Илью, вернее – за его подбородок. Короткая борода колола ладонь. Это ощущение моментально сшибало с нее остатки сна и перебрасывало в явь.

«Ты мне бороду во сне пыталась выдрать, лунатик несчастный! – каждый раз возмущался муж. – Не трогай святое!»

– Ши-за, – зачем-то вслух проговорила Анна, пробуя забытое слово на вкус. Словно гвоздь забивают в голову двумя ударами молотка.

Она взглянула на часы, подаренные Ильей. Еще целый час…

Трехэтажное желтое здание отеля возвышалось над парком. Липецкая ожидала стиля «совковый минимализм», но то, что она увидела, ей неожиданно понравилось. Похоже, когда-то это был небольшой летний дворец. Изогнутый полукругом перед фонтаном, из которого торчал дельфин с отбитым носом, он выглядел аристократически обветшалым, и это придавало ему обаяния. Вокруг раскинулся просторный парк с дорожками и скамейками.

Весной и летом здесь очень мило, решила Анна.

А пока ноздреватый снег бугрился вдоль дорожек, похожий на недопеченную булку. Вокруг поднимались крепкие липы, парк был чист и просторен, и только в самой его глубине угрюмо темнела огромная ель с осыпающейся неопрятной бахромой на лохматых лапах.

Выглядела она неуместно и чужеродно.

«Удивительное дело, – думала Анна, осторожно переступая через подмерзшие лужицы, – стоит мне представить, как мы снова соберемся все вместе, и восемнадцать лет куда-то исчезают. Я ведь не имею привычки разговаривать вслух сама с собой. Во всяком случае, с тех пор, как закончила школу. Зачем же я делаю это сейчас?»

Она потянула руку к лицу и спохватилась: не грызть ногти!

Ну вот, опять! Осталось сменить пальто на черный плащ в заклепках и обрить налысо половину головы.

Липецкая с неприятным удивлением поняла, что идет к ели, потому что ей нравится мысль об их сходстве. Об их уродливости, непохожести на прочих. Бедное дерево!

Вблизи дерево вовсе не выглядело бедным, однако ничем не напоминало и радостные новогодние елки. Косматое, как медведь-шатун, грязное от налетевших сухих листьев с кленов и осин… Невозможно представить на нем ни цветные пузыри стеклянных шаров, ни гирлянды, подумала Анна. Зато оно сгодилось бы для тайного пристанища ведьм.

Заметив на елке давешнюю ворону, она ничуть не удивилась. На верхушке ворона, где-нибудь на ветках болтается побелевший коровий череп, а из-за ствола вот-вот выберется желтоглазый волк и осклабится в глумливой ухмылке…

– Тебе бы сказки писать, милая!

Птица молча смотрела на нее, и Липецкой внезапно стало не по себе. Предчувствие опасности холодком пробежало по позвоночнику, как струйка ледяной воды. Анна поежилась.

Ей захотелось вернуться к машине и уехать, удрать из этого места. Солнце зашло за облака, и желтый отель вдруг приобрел зловещее и необъяснимое сходство с домом умалишенных.

Но Анна Липецкая привыкла сначала анализировать эмоции, а потом действовать, руководствуясь разумом, а не чувствами. Тебя продуло на этом промозглом ветру, сказала она себе, вот ты и ищешь, где укрыться. Какое возвращение, не глупи: на въезде в Москву сейчас адские пробки! Не для того ты тащилась сюда два часа, чтобы позорно сбежать обратно при виде вороны.

– И потом, не забывай: у тебя здесь дело, – напомнила она себе вслух.

Анна Липецкая снова набросила капюшон и направилась по заасфальтированной дорожке к центральному входу.

Когда она отошла достаточно далеко, из-за ели выступил человек. Он проводил взглядом фигуру в длинном пальто и усмехнулся.

3

– Такси пришлют через пару часов, – сказал Сергей Бабкин. – Уверена, что мне не нужно с тобой?

– Я даже не уверена, что мне самой нужно ехать.

Маша захлопнула крышку чемодана, поднялась и обнаружила, что забыла на столе несессер.

– Машка, я серьезно! – гнул свое муж. – Дел сейчас нет, на три дня Илюшин меня отпустит. В этой «Тихой заводи» остались свободные номера, я посмотрел. Кстати, отель не из дешевых.

– Света Рогозина всегда была убеждена, что заслуживает самого лучшего.

Маша задумчиво взяла со стола общую фотографию их класса – единственную вещественную память о тех годах. Не считая дневников, которые, кажется, до сих пор хранятся у родителей. Ах да, и аттестата.

Бабкин заглянул через плечо.

– Красивая девочка, – признал он, кивнув на ту, что стояла в центре.

– Сказочно красивая! Здесь не разглядеть, но у нее еще и глаза изумительного оттенка – цвета весенней листвы. Сочные такие глазищи!

– Ты так говоришь, будто варенье из них собираешься варить.

– Тьфу на тебя!

Маша хотела сунуть снимок в карман чемодана, но муж удержал ее.

– Подожди! Дай свою будущую жену толком рассмотрю.

– Нечего меня рассматривать. Как говорил ослик Иа-Иа, душераздирающее зрелище.

Бабкин взглянул на снимок, где рыжеволосая девочка с тонкими чертами лица несмело улыбалась в камеру.

– Балда ты, Мария!

Он не удержался и притянул жену к себе, поцеловал в шею.

– Прекрати! – страшным шепотом проговорила та. – А если Костя зайдет!

– Костя «Рамштайн» слушает в своей комнате! Нужны мы ему сто лет!

Но Маша уже вывернулась и сурово погрозила ему пальцем:

– Не сбивай меня с настроя! Я как раз представляла, что я сильный и хладнокровный японский воин. У меня кодекс Бусидо – настольная книга! А тут ты со своими поцелуями!

– Не вижу причин, почему бы одному воину не поцеловать другого воина, – сообщил Бабкин. – Тем более, японскому. И вообще, – спохватился он, – что это за подготовка такая к встрече одноклассниц! Воин!

Он взял ножницы и многозначительно ими пощелкал.

– Сереж, ты не понимаешь! – прочувствованно сказала Маша. – У меня на месте воспоминаний о старшей школе одна большая травма. И очень глупая! Мальчикам этого не представить.

– А я попробую.

– Не сможешь!

– Приложу все усилия, – пообещал Бабкин.

По коридору протопал пятнадцатилетний Костя, напевающий ломающимся баском: «Ду! Ду хаст! Ду хаст мих!»

– Я ж говорю, ему не до нас, – пробормотал Сергей.

– Ладно, давай про травму, – сдалась Маша и забралась в любимое кресло, похожее на половинку скорлупы. – Во-первых, меня никто не уважал. Во-вторых, я безобразно одевалась. Очень трудно быть независимой, когда ты в обносках. Я еще в школе поняла, что качественная одежда неплохо развивает чувство собственного достоинства, хотя родители за эту мещанскую мысль закидали бы меня гнилыми помидорами. Единственные школьные брюки мне сшила мама, они висели на заднице и пузырились на коленках. Блузка у меня была из секонд-хенда, с пятном на воротнике, которое ничем не выводилось. Я его маскировала брошью.

– Брошь тоже была из секонд-хенда?

– Нет, я ее смастерила сама на уроке труда. Трудовичка, когда увидела ее, уронила очки. «Машенька! – говорит. – Разве этому я вас учила?!»

– Ты ее в виде свастики сделала, что ли? – подозрительно спросил Бабкин.

– С ума сошел! Букетик цветов пришила к фетру. Выглядело, правда, так, словно лягушку стошнило незабудками. Зато под ней удобно было прятать пятно на воротнике.

– От этой картины на стене очень большая польза, – процитировал Бабкин. – Она дырку на обоях загораживает.

– Вот-вот. Я с дыркой на обоях, а Светка Рогозина в светлых обтягивающих джинсах и пушистых свитерах из мохера. Они тогда были безумно популярны! Я о таком свитере три года мечтала. А купила прошлой осенью!

– И что, хороший свитер?

– Хороший. Если в нем девочка шестнадцати лет, а не женщина тридцати пяти. Я в нем как йети, спустившаяся с гор. К тому же он розовый!

– А почему я не видел эту красоту? – удивился Бабкин.

– Потому что я дорожу нашим браком.

Сергей расхохотался.

– Слушай, то есть у Рогозиной была состоятельная семья?

– Папа – какая-то важная шишка в администрации района, мама при нем работала женой экстра-класса. Светка всегда знала, что выйдет замуж за иностранца. Она еще в восьмом классе заявляла, что в этой колхозной дыре ей не место. Под колхозной дырой имелась в виду вообще вся страна.

– Масштабно, что сказать. А предки этим замыслам крылышки не подрезали?

– Родители Светку обожали, особенно отец. Она была избалована до такой степени, что временами казалась дурой, хотя это было вовсе не так. Представь: единственный ребенок! Раскованная, яркая, красивая, не терпящая никакой конкуренции! И тут у нее появляется братик.

– И оттягивает на себя ресурсы родителей, – понимающе кивнул Бабкин.

– Все, что Светка перестала получать в семье, она стала добирать в классе. Это я уже потом сообразила, много лет спустя. Она просто давила, как танк, всех, кто хоть как-то выделялся.

– И тебя в том числе?

– Всех, – повторила Маша. – Меня не слишком сильно: я прикладывала столько усилий, чтобы сливаться со стенами, что она это, очевидно, понимала. В чем в чем, а в уме и проницательности ей было не отказать.

– Дрянь какая-то законченная, судя по твоему описанию, – Бабкин снова взял фотографию, пристально вглядываясь в прелестное личико девочки в голубом свитерке.

Маша покачала головой.

– Она была сильной личностью. И абсолютно никого не боялась!

– Еще бы – при таком папе.

– Нет, Сереж, дело не в папе. Это черта характера. Светка могла родиться в трущобах и все равно плевала бы под ноги всем, кто пытался бы утвердить над ней свою власть. Заставить ее делать то, что она не хотела, не мог никто.

1995 год, районная школа

– Света, задержись на минутку!

Рогозина удивленно обернулась к завучу, сидевшей над тетрадями с красной ручкой. Завуч на этой неделе заменяла всех учителей подряд и к пятнице выглядела совершенно обессилевшей. «Дерьмовая работенка, – подумала Светка. – И как только на нее люди добровольно соглашаются?»

– Да, Инна Аркадьевна?

– Дежурный класс в полном составе с уроков сбежал, – сказала та, не отрывая взгляда от очередного сочинения. – Будь добра, пройдись со шваброй. Господи, что они пишут, что они пишут! – она всплеснула руками. – «Раскольников был продукт». Вот как это понимать? Какой продукт – маргарин, что ли?

– Продукт эпохи, Инна Аркадьевна.

– Ах, эпохи…

Завуч с бессмысленным взглядом покусала ручку.

– Маргарин, между прочим, тоже продукт эпохи, – рассеянно заметила она.

«Кукукнулась Голишкина, – констатировала Светка. – Шифер перегрелся на сочинениях».

– Простите, Инна Аркадьевна, я не поняла, что мне сделать, – вслух сказала она. Ей представилось, как она шагает по подиуму от бедра, помахивая шваброй. «А что, концептуальненько!»

– По классу пройдись, – повторила завуч. – Вон как меловые следы разнесли.

Рогозина с изумлением уставилась на нее.

– Пол помыть, что ли? – после долгого молчания уточнила она.

– Да-да, протереть влажной тряпкой.

Инна Аркадьевна принялась размашисто писать что-то на тетрадном листе, не обращая больше внимания на Светку.

Но Света так долго и пристально смотрела на нее, что завуч ощутила на себе тяжелый взгляд и очнулась.

– Да? Что? – на секунду она забыла, о чем говорила с этой красивой девочкой.

– Инна Аркадьевна, я не буду мыть пол.

– Прости?

– Я не буду мыть пол, – громко повторила Рогозина. Широко расставленные зеленые глаза смотрели на завуча со спокойной уверенностью.

Голишкина сняла очки.

– У тебя аллергия на пыль?

– Нет у меня никакой аллергии, – Светка даже улыбнулась. Она могла бы выдумать тысячу причин, но не понимала, чем плоха правда. Ей нравилась завучиха, хоть та и выглядела как очкастый кролик, и Светка не хотела оскорблять ее враньем.

– Тогда в чем дело?

– Я просто не буду. Не хочу.

Инна Аркадьевна надела очки и, моргая, уставилась на девушку.

– Я тебя не понимаю, Света.

Светка раздраженно переступила с ноги на ногу. Господи, что здесь непонятного!

– Я считаю, что это унизительно, – пояснила она. – Я и швабра – вы уж простите, Инна Аркадьевна, – это две вещи несовместные, как сказал классик.

Завучиха перестала моргать.

– Несовместные, – повторила она. – Вот как.

– Абсолютно, – подтвердила Светка.

Они немного помолчали. Рогозина уже изнывала от желания идти домой. Но, как выяснилось, у завучихи остались вопросы.

– А почему они несовместные? – каким-то странным тоном поинтересовалась она.

«Шифер не просто перегрелся, но и треснул», – констатировала Светка. И постаралась подобрать понятные, простые слова.

– Я же не уборщица, Инна Аркадьевна. Я ученица старших классов.

– Но в нашей школе все ученики, когда дежурят, моют полы!

– Только не я, – открестилась Светка. – Что я, дура, что ли?

– Светлана!

– Ну, серьезно, Инна Аркадьевна!

Светка искала объяснение, но видела по лицу завучихи, что та вряд ли что-то осознает. Как донести до нее, что уборщица – это низшая каста, а Света Рогозина никогда не опустится до этого уровня?

– Вы бы еще туалет предложили мне помыть! – нашлась она. – Тоже полезный труд!

Голишкина начала багроветь.

– При чем тут полезный или нет! – резко сказала она. – Унитазы моет специально нанятый человек. А классы прибирают ученики своими силами.

– Нет у меня на это сил, – кротко заметила Света.

– Рогозина!

Инна Аркадьевна даже привстала от возмущения.

– Возьми, пожалуйста, щетку с тряпкой и протри пол, – отчеканила она. – Это минутное дело.

Светка покачала головой.

– Да ни за что! Делайте что хотите, но никто не увидит меня со шваброй.

Завучиха снова села.

– Так в этом все дело? – выщипанные брови полезли на лоб. – Ты стесняешься своих одноклассников?

Света испытывала не стеснение, а совсем другое чувство. Однако решила не поправлять Голишкину, раз уж та начала более-менее въезжать в тему, и просто кивнула.

Завуч облегченно рассмеялась.

– Господи, Света! Твои одноклассники, даже если увидят тебя со шваброй, не обратят на это никакого внимания!

На лице Светки ясно отразилось все, что она думает об этом утверждении. На нее – и не обратят внимания?

– Ну, хорошо, – поправилась завуч, – даже если и обратят. Они забудут об этом через пять минут!

Губы Светы Рогозиной искривились в усмешке. Это была очень взрослая усмешка, и сорокапятилетняя Инна Голишкина вдруг подумала, что она перестала понимать молодых девушек. Рогозина смотрела на нее с чувством глубочайшего превосходства, от которого Голишкиной стало не по себе.

– Ничего вы не сечете, Инна Аркадьевна, – снисходительно сказала Светка. – Мне не забудут и не простят. Ни друзья, ни враги. Это посредственностям прощают все. А я – далеко не посредственность.

Помолчала, обдумывая что-то, и со вздохом подытожила:

– Таким, как я, приходится нести бремя безупречности.

Вежливо попрощалась, вышла из класса и мягко прикрыла за собой дверь.

– Бремя безупречности, – запоздалым ошарашенным эхом откликнулась Инна Аркадьевна. – Не секу…

Взглянула на очередное сочинение, где Раскольников опять был продукт, тяжело поднялась и отправилась за тряпкой и шваброй.