Текст книги "Не имей сто рублей..."

Автор книги: Елена Горбачевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

45. Подарочек из будущего

Естественно, никто ничего подобного в жизни не видел. Даже Бартон слегка растерялся.

– В санчасть обращались? – спросил он старшину.

– А вжэ ж! Тильки вин ничого нэ розумие! Поколупав, поколупав, та ниякого толку!

– М-да! – задумчиво протянул Бартон, пощипывая усы.

Вокруг Петренко тут же столпились товарищи по оружию, удивленно тыкая в непонятную, похожую на металлическую, болячку. Привлеченный общей суматохой, к Петренко пробился и Славик:

– Блин нафиг, чтоб ты загинделась, зыряга поганая!

Петренко обалдело уставился на своего подопечного, не зная толком, как реагировать на данную реплику. Это он кому? Если ему, старшине, так не грех и снова в ухо дать, а если нет, то полковник опять пару нарядов подкинет…

– Это теложорка, или Грасская вакуумная вошь, – пояснил тем временем Славик, спасая себя от кулаков старшины. – Гадость наифигейшая. Просто бедствие для всех колонистов. Это, видно, Хруст, этот пульган вонючий, притащил ее на себе, она как-то попала на меня, а уже с меня – на старшину. Вот фигня какая!

– А чем она опасна и как от нее можно избавиться? – спросил Бартон.

– Опасна? Да от нее колонисты тысячами гинделись, как мухи! Она практически ничего не боится! Верхняя скорлупа у нее настолько прочная, что выдерживает все, что угодно: лазерный резак и температуру абсолютного нуля. Впервые ее нашли на Грассе, где сейчас наша колония. То есть найти ее довольно сложно. Пока она не активизировалась, она ничем не отличается от обычного камешка. И может сохраняться в таком состоянии сколько угодно, – Славик тараторил, как отличник, назубок выучивший домашнее задание. – Ни температура, ни радиация, ни тем более механическое воздействие ей не помеха. Но как только она чует биотоки органической жизни, то тут же активизируется. Сначала она выпускает один или несколько коготков, которыми цепляется за кожу, а потом начинает разворачиваться и присасываться. По наружному краю у нее идет слой крючьев-когтей, которые защищены не хуже самой верхней оболочки и которые выбрасываются вперед, а потом, опираясь на них, растягивается и разрастается весь организм. За крючками идет губа. Это тоже довольно плотное образование, которое намертво присасывается к пораженному участку тела, не пропуская вовнутрь ни одной посторонней молекулы. А уже дальше она вся состоит из трубочек-капиллярчиков, которые буквально врастают в пораженную плоть практически на всю ее толщину. Через некоторые из них проходят пищеварительные соки, которые переваривают захваченную ткань, а через другие переваренное всасывается. При этом паразитская тварь каким-то своим особым образом, идентифицируя биополе захваченного существа, ухитряется вводить обезболивающие вещества, а также иногда и галлюциногены. Поэтому теложорку очень сложно обнаружить на ранних стадиях, а колонисты прозвали ее «мультяшная смерть».

– А как же с ней бороться? – спросил полковник.

– Да практически никак. Еще на ранних стадиях, пока она не отложила личинки, можно иссечь пораженную ткань, а позже – сложно. Разве что кому-то повезло, и теложорка завелась не на голове или туловище, а на руке или ноге. Тогда можно ампутировать пораженную конечность и тем самым спасти человека. Если бы вы знали, сколько в свое время вернулось с Грасса инвалидов, без рук, без ног! А так она будет разрастаться до тех пор, пока жив организм, на котором она паразитирует, и постоянно откладывать личинки. А когда она замучает своего хозяина совсем уже насмерть, то погибнет и сама, но закукленные личинки останутся и будут поджидать новую жертву.

– А как определить, отложила она личинки или нет? – снова уточнял Бартон, а бедный Петренко все больше и больше бледнел.

– Дай-ка взгляну! Вот, блин! Сынь, она уже не сплошная, а вся состоит как будто бы из маленьких шестиугольников.

– Ну! – протянул Петренко.

– Так вот, каждый такой шестиугольник соответствует одной отложенной личинке. Причем они достаточно маленькие и даже могут проникать в крупные сосуды и разноситься по телу. Но это только если попадается крупная вена или артерия. Тогда даже ампутация не спасает. У тебя еще не все потеряно, потому что сосуды с другой стороны руки.

Петренко только скрипнул зубами и никак не мог оторвать взгляда от своей правой руки. Такой сильной, мускулистой, с многолетними загрубевшими мозолями, которой ему предстояло лишиться. Причем не от осколка или пули, на войне как на войне, против этого уже ничего не попишешь. А тут – сказать кому, так не поверят! Какая-то вошь, пусть инопланетная, здоровому мужику руку отгрызла! Срамота, да и только.

– А колы руку видризаты, то вона здохнэ? – спросил старшина. указывая на теложорку.

– Нет! Эту гадость убить практически невозможно. То есть если после всего ампутированную руку сжечь, то взрослая особь, разумеется, погибнет от голода, но личинки закуклятся и будут ждать свою жертву как угодно долго.

– То есть практически мы никогда не сможем от них избавиться, – резюмировал Бартон.

Как угодно долго… А ни фига! Уже через несколько недель они, как пришельцы из другого времени, потеряют свою стабильность, а с уничтожением дыры или даже раньше вообще погибнут! Так что просто нужно то место, где будет сожжена рука, окружить строгим карантином. Я уже хотела высказать все это в слух, как мне пришла в голову еще более смелая мысль: а вдруг они развиваются медленнее, чем теряют связь со своим временем?

– Нет, – разбил мои надежды Славик. – Уже через сутки теложоркой будет охвачена вся рука, и тогда даже ампутация вряд ли поможет!

И все-таки было что-то в этой ситуации нелогичное. Какая-то мелочь, какой-то нюанс постоянно ускользал от моего внимания, звенел где-то далеко тоненьким колокольчиком, а расслышать себя не давал.

– Слушай, а почему она к тебе не прицепилась? – спросила я Славика.

– У меня генетическая прививка.

– Как это?

– После того, как на Грассе погибла половина колонии, а еще треть осталась инвалидами, Объединенный институт всемирной биологии открыл тему исследований первой степени по борьбе с теложорками, и через два года были получены потрясающие результаты. Даже Нобелевскую премию им за это дали. То есть при заражении Грасской вакуумной вошью сделать практически ничего нельзя, кроме ампутации и отравления ее некоторыми видами ядов, зато удалось добиться потрясающих результатов в предупреждении заражений. Всем младенцам на Земле и в колониях в возрасте одного года делают генетическую прививку на основе одного из наиболее эффективных ядов, и мы становимся для теложорок «невкусными», точнее даже «несъедобными». А сейчас ведутся работы по изменению биополя, чтобы куколки теложорок нас даже не «видели».

Во время этой тирады Славика мой «колокольчик», как показалось, звякнул немного громче.

– А что это за яды, которые способны ее отравить?

– В основном – органического происхождения. Бензол, дихлорэтан. Но эффективнее всего действует, конечно, этиловый спирт.

Ответом на это был рев, состоящий из самых разных междометий, а мой колокольчик уже во всю ивановскую наяривал что-то типа «Во саду ли, в огороде…»

– Послушай, Славик! – я старалась говорить как можно более спокойно. – А каким образом можно применить этиловый спирт? Поливать сверху? Или изнутри?

– Ну, сверху ее ничем не возьмешь, ни одна кислота не поможет. Изнутри, но это бессмысленно.

– Почему? – исторгся всеобщий вопль.

– А потому, что нужна слишком большая доза, чтобы сделать концентрацию спирта в тканях достаточно большой, смертельной для теложорки. А эта доза в свою очередь загиндюет нафиг самого носителя.

– А какая доза должна быть, скажем, для Петренко? – спросил Бартон, справедливо усомнившись в том, что кто-то из его «орлов» может «загиндеться» от спирта.

– Ну, не меньше полулитра!!!

– Гы-ы! – сказал счастливый Петренко.

– Гы-гы-гы! – повторили за ним остальные, и в их взглядах, обращенных на старшину, которые еще несколько минут назад были полны суровым сочувствием, стала проскакивать откровенная зависть. Нет, не к ситуации, в которой он оказался, а к самому методу лечения.

Петренко был препровожден в санчасть, где ему было вручено несколько фляжек со спиртом и краюха хлеба, а также солидный кусок сала, которым поделился кто-то из разведчиков. Довольный донельзя, старшина заявил, что «будэ пыты, доки та тварь нэ здохнэ».

Я скоренько осмотрела собственного ребенка, который целый день только и отирался возле старшины и мог запросто набраться от него этих самых вакуумных вшей, но вывести их упомянутым достойным способом не мог в силу собственного малолетства. По счастью, нигде ничего не было обнаружено. Остальные бойцы тоже некоторое время больше всего напоминали стадо обезьян, которые с упоением ищутся, но больше ни одной теложорки не нашли. К великому разочарованию разведчиков, которым уж очень понравилось нетрадиционное лекарство.

Время уже подпирало, так что мы в срочном порядке отправились провожать Славика. То есть участок контакта с его временем должен был вот-вот открыться, а сколько он будет существовать – неизвестно, потому как кроме самого Славика его изучить никто не может. Будущее под запретом! Поэтому следовало поспешить.

А жаль, подумала я, что так и не удалось его расспросить о том, как там. в будущем. живут обыкновенные люди. И что произойдет с нами, со всей страной в ближайшие несколько лет. Уже не спросишь. Он сидел рядом с Сережей и получал от него последние наставления по временному переходу.

Вот, наконец, мы и на месте. До появления Славика в 44-м году остается буквально пару минут. Мы уже все попрощались, уже все сказано, и он, стоя рядом, уже вроде бы и не здесь. Только Черное озеро переливается мазутом, да редкий ветерок поднимает рябь на его поверхности, похожей больше на шкуру древнего животного. Словно гигантский спящий монстр подрагивает мускулами сквозь вековую дрему. Неожиданно вышла луна, и при ее неверном свете призрачный туман будто бы стал плотнее, где-то в его недрах росли фантастические деревья и строились иллюзорные замки, переливаясь диковинным фиолетовым цветом.

– Минутная готовность! – скомандовал Сережа, отвлекая меня от философствований.

Вдруг Славик нагнулся, пошарил в траве и выудил оттуда странный предмет. То ли бутылка, то ли фляжка.

– Вот, блин нафиг, причина моих приключений! Рябуха Хруста! Ребята, возьмите на память, – и он бросил ее Бартону.

– Время! Пошел! – почти тут же скомандовал Сережа, и спустя несколько мгновений Славик растаял в тумане, словно призрак. Как и не было..

Мы еще некоторое время подождали. Славик получил инструкции, что в том случае, если он попадает куда-то не в тогда, когда надо, немедленно возвращаться обратно. Но время шло, а его не было. И нам не было дано узнать, хорошо ли он добрался, удалось ли предотвратить аварию при кульмировании… Странное ощущение! Прошло уже с полчаса, уже, скорее всего, ушел временной коридор, а мы все стояли и молча смотрели на безучастный туман, на темную, словно маслянистую воду зловещего Черного озера.

Первым молчание нарушил Бартон. Он поболтал этой самой то ли бутылкой, то ли фляжкой, полученной от Славика, отвинтил крышечку и осторожно понюхал. Потом глотнул. Еще раз, словно не распробовал… Плюнул, крякнул и завинтил крышку на место.

– Что там? – не вытерпела я.

– Пиво. Обыкновенное пиво, причем не очень даже хорошее.

Да уж! В некоторых аспектах нашими потомками можно гордиться. Колонии там всякие, кригации-декригации, зета-квадричные поля и прочие транзакторы… Но кое в чем они – полные слабаки!

?????

…и вот сейчас она, память рода, сообщила ему, что в его структуре зреет новое существо, которое, прежде, чем стать самостоятельным, скопирует и унаследует весь Опыт Рода, а в его числе память и опыт его, Непосредственного Предка. Он был так ошеломлен, что практически перестал не только анализировать, но и вообще воспринимать действительность. То есть информация и энергия из точек его предыдущих активизаций по-прежнему исправно поступали, но он уже не следил за этим процессом, а осуществлял его чисто механически, инстинктивно. Но, очевидно, факт созревания нового существа настолько сильно активизировал тот информационный пласт, который он сам обозначил как память рода, что даже практически полное отключение его могучего сознания от контроля за процессом не могло помешать формированию новой структуры.

Он испытывал самое странное ощущение за время своего существования. Его сознание не было распылено, наоборот. Оно было сконцентрировано в одном месте, в одно время. И тем не менее оно полностью отключилось от управления событиями, пребывая в состоянии блаженного созерцания. Только на этот раз он созерцал не окружающий его мир во всех возможностях его развития и вероятностях существования, а самого себя. И, странное дело, находил этот объект не только интересным, а и достойным изучения! И чем дальше он углублялся в самосозерцание, тем активнее велось формирование новой структуры, тем быстрее оживала родовая память. Перед его расслабленным сознанием сначала словно дымкой, а потом все более четкими образами и картинками замелькали сведения из далекого прошлого их рода, рода странников и исследователей, его сознание стала заполнять информация, которая всегда была с ним, но о которой он не имел ни малейшего понятия и которая была древнее самого древнего существа из его племени, во много раз старше патриарха из Бермудского треугольника.

Сначала он отказывался ее воспринимать, она была чуждой, непонятной, а, следовательно, страшной. Но от его воли уже ничего не зависело. Мощным потоком затопила она его интеллект, словно хилый мостик снеся его жалкое сопротивление. Точно так же, как он не мог (да и не хотел!) остановить формирование новой структуры, он был бессилен предотвратить активизацию памяти рода. И он покорился, обретя в своей слабости смелость и стойкость.

Какие-то странные картины поплыли в его сознании. Разрозненные образы планеты под пурпурной звездой, свет которой так и не мог пробить плотной атмосферы… Полумрак и сильнейшие электромагнитные поля… Сплошной газ, растворяющийся в жидкости, жидкость, превращающаяся в газ… Круговорот, круг…. Он не понимал и половины образов, они мелькали перед его расслабленным сознанием, как картинки из калейдоскопа, но не несли целостной информации. Но он внезапно понял, что она, эта целостная информация существует! Но только для того, чтобы дать ему возможность нормально существовать все эти годы и столетия, она должна была быть скрыта от его сознания очень глубоко, запрятана, запакована. И сейчас, подчиняясь какой-то неведомой программе, его сознание доставало из собственных глубин разрозненные кусочки этой информации, из которых предстояло сложить целостную картину некоего мира…

46. Ходишь тут в школу, ходишь, а тут бац – вторая смена!

Утро следующего дня выдалось не то, чтобы хмурым, просто принесло неприятные новости. Точнее говоря, хмурым оно было только для одного человека – для старшины Петренко. Что поделать, тяжело в леченье, легко в раю! Он так «старался», что значительно превысил рекомендованную Славиком дозу. Такого никакая теложорка выдержать не могла в принципе, и с утра все бойцы могли вдоволь налюбоваться этой гадостью. Она так прямо и отпала с его руки вместе со всеми своими капиллярами, которые сейчас отвратительной гнилостной массой лепились к почерневшей корке, а в их гуще проглядывали черные зернышки куколок. Бр-р-р-р! Зрелище, надо сказать, не для слабонервных!

Странное дело, но рука старшины, которая там, где сидела эта самая вошь, по своей структуре больше всего напоминала губку, тем не менее не кровоточила. И даже не болела. По-моему, гораздо больше неприятностей ему доставляла раскалывающаяся голова. Но Петренко терпел так мужественно, что Бартон проникся сочувствием и распорядился выдать ему на опохмел.

Сережка помчался к озеру с очередной вахтой хроноразведчиков. Правда, не остался там, а, забрав отдежуривших, вернулся обратно, чтобы проанализировать накопившуюся информацию.

Вот тут-то они и заявили о себе, эти неприятные новости.

Мои и так далеко не роскошные волосы, которым в последнее время пришлось научиться жить без «Wash & Go» при непосредственной опасности именно ее, вошь, и подцепить совершенно запросто, стали совсем тусклыми. То, что удалось рассмотреть в велосипедное зеркальце, представляло собой вид более, чем плачевный. Сначала я никак не могла понять, в чем же тут дело, и только потом дошло, что в очередной уже раз я начинаю растаивать. Как и тогда, в 92-м, этот процесс стартует с шевелюры. Только сейчас проходит он как-то больно резко. Вчера еще были волосы как волосы, а сегодня уже – не понять, что! У Сережи ситуация была значительно лучше. Наверное, из-за того, что он постоянно шнырял взад-вперед через эту треклятую «дырку», да еще и околачивался целыми днями возле тумана.

– Да, похоже, время действительно подпирает! – почесал муж свою еще пока насыщенно-русую макушку.

– Да уж! – согласилась я. – Интересно, почему это мы приобретаем кристальность тела даже с большей скоростью, чем тогда, в 92-м? Или все эти странности ускоряются с развитием «дырки»? Вспомни, сначала, в 92-м, мы смотрели нормальные полнометражные «фильмы», а сперва даже и многосерийные. А потом они становились все короче, пока не превратились в эти «короткометражки», совсем даже в «ролики». Похоже, то же самое происходит и с «театральными постановками», то есть с нашей сменой образов, а? Ну и лица были у ребят, когда светило науки будущего прямо у них на глазах превратился в дикаря! Жаль, в руках дубины не было для полноты впечатления. Интересно, а что они наблюдали в это время? Ты не спрашивал?

– Как-то не до этого было. Только вот Василевич сегодня утром у озера доверительно мне так шепнул, что, похоже, этот туман начал и на него действовать, поскольку мерещится невесть что даже с трезвых глаз.

– А подробнее? – не унималась я.

– Так ничего и не выяснил, – покачал головой Сережа. – Отмалчивается, и все тут. Я бы на его месте тоже не очень-то афишировал то, что увидел. И, похоже, так или аналогично подумал буквально каждый из них.

– И все-таки, как ты думаешь, чем вызвано это ускорение явлений? Проникновением в более дальние участки времени? И почему, тьфу-тьфу-тьфу, нас больше не лупит?

– Мастерица ты вопросы задавать! – ответил он. – Кабы знать! Только ведь информации у меня не больше твоего и версий нет никаких, так что придется вместе думать.

– Чего тут думать, трясти надо![12]12
  Имеется ввиду популярный в свое время анекдот об обезьяне и прапорщике, перед каждым из которых стояла одна и та же задача: достать бананы, которые были слишком высоко. Обезьяна сначала трясла дерево, но – безрезультатно, после чего сказала себе: «Думай!», взяла лежавшую рядом палку и с легкостью сбила фрукты. А прапорщик знай себе трясет несчастное растение. Ему уже экспериментатор сам подсказывает: «Думай!», а он только огрызается: «Чего тут думать! Трясти надо!»


[Закрыть] – процитировала я. – То есть сматываться как можно быстрее!

Кто б спорил! Только осталось дело за маленьким – попасть в результате перехода туда, куда нужно, а не в гости к какому-нибудь Ягайле. И мы все трое дружно стали вспоминать то роковое утро, когда все пошло кувырком. Мне не вспоминалось совершенно. То есть наоборот, воспоминания полезли сами, как тараканы. Только вот касались они все больше моего тогдашнего наитоскливейшего настроения. И снова, гулко ухнув, куда-то далеко провалилось сердце. Со всеми этими приключениями, войной и немцами, Грасскими вакуумными вшами и прочими кульмированиями совершенно забылась та ситуация, которая, как ни крути, существовала в моей семье. А ведь тот месяц, через который Сережа собирался оставить нас, уже был наисходе! Конечно, последнее время ему было явно не до того, но все же мы собирались домой, в тот привычный уклад 1997-го года, когда все и случилось!

– Так. Меню было, по-моему, как обычно – макароны с тушенкой и кофе, – услышала я Сережины рассуждения.

– Или чай? – засомневалась я.

– Или чай, – согласился он, ни на полшага не приблизив нас к истине.

– Помнишь, Ежик, – встрял было Санька. – Мы еще с тобой к роднику ходили, и там были такие огромные грибы!

– Помнить-то помню, но это было накануне вечером. Мы еще полную канистру набрали, и нам с лихвой хватило и на ужин, и на завтрак, и посуду помыли ею же…

И снова, уже второй раз за последнее время, в моем мозгу словно бы тихонько звякнул колокольчик. Вроде бы какое-то ощущение пыталось выбраться из свалки памяти. Как будто долю мгновения мелькает какая-то картинка, и ты даже не успеваешь ее не то чтобы разглядеть, а вообще зафиксировать сам факт ее появления.

– Ну, да! Ты еще курила тогда и велела нам с папой собрать миски в кастрюлю и налить туда воды.

Колокольчик зазвонил ощутимо громче.

– Вот-вот! Я курила, а папа посмотрел на часы и сказал, что пора бы собираться!

– Точно! – согласился Сережа. – Только сколько ж тогда было?

– Сколько, сколько! Девять тридцать, – невозмутимо ответил ребенок.

– Ты уверен?

– Ну да! Ты курила, пила чай. Папа допил, поставил чашку на землю, потянулся и сказал, что уже девять тридцать.

– Верно, так и было. Теперь я и сам вспомнил, – добавил отец.

Так, что же тогда получается? Минут десять на мытье и складывание посуды, минут пятнадцать – сворачивание палатки, которое стало к тому моменту уже достаточно привычным делом, а потому не занимало слишком много времени. Собраться-спаковаться – еще минут пятнадцать, пять-десять минут туда-сюда – и мы имеем время старта десять десять – десять двадцать. Сережа сверился со своим списком временных промежутков. Оказывается, все обстоит довольно неплохо. То есть доподлинно известно, что с девяти тридцати до десяти тридцати существует устойчивое «окошко». Жаль только, что Сережа сам не бродил через него, только ребята. Он решил было еще раз все хорошенько проверить завтра, да вслед за мной стал стремительно лысеть Саня, так что решено было проверять всем вместе. Предстояло еще все это рассказать Бартону, так сказать, «обрадовать» его, и я стала тщательно завязывать на голове Санькин бандан. Ну право же слово, если мне однажды повезло, и он не успел увидеть меня в виде первобытной ведьмы, не могу же я предстать перед ним с такой облезлой шевелюрой!

– М-да-а! – протянул полковник, попыхивая трубочкой. – Значит, завтра?

Я молча кивнула.

– Скажу откровенно. Жаль.

Я красноречиво вздохнула. Не то, чтобы мне было уж так уж жаль, а просто для поддержки настроения.

– И то, что помощи Вашего мужа лишимся – тоже, конечно, жаль, – продолжал полковник. – Но больше всего мне не хочется расставаться с Вами, Лена!

У меня мову отняло и напал ступор, да такой, что не только дышать, даже курить забыла! Только этого мне еще не хватало! Варежку, по счастью, захлопнула, но отвалившуюся челюсть приходилось держать двумя руками. А Бартон продолжал:

– Я понимаю, это выглядит совершенно нелепо. Вы замужем, я очень уважаю Вашего мужа, очень ценю ту помощь, которую он нам оказал. Без него мы бы ни в жизнь не разобрались с тем, что происходит. Хотя, как я вижу, у Вас с ним далеко не все гладко, верно?

По-прежнему ошарашенная, я только кивнула.

– И тем не менее Вы его любите. – он даже не спросил, просто констатировал факт. – Даст Бог, вы вернетесь в свое время, и все наладится.

Он помолчал некоторое время, смущенно пыхтя трубкой, а я рисковала напрочь задохнуться, как тот Ежик, который шел, шел, забыл, как дышать, упал и умер. Еще бы! Тут обо всем на свете позабудешь! Он снова заговорил:

– Все так глупо и странно. Я старше Вас на пятьдесят четыре года. В том мире, в котором живете Вы, меня уже нет. А в моей жизни я еще должен буду встретить Вас маленькой девочкой на склоне своих лет! Я люблю Вас, Лена! Поймите правильно, я ни на что не претендую, лишние часы пребывания в моем 44-м году могут быть смертельными для Вас, и я это прекрасно понимаю. Но Вы меня уже никогда не увидите, и мне просто хочется, чтобы Вы это знали.

Он опять замолчал, а я по-прежнему не знала, что делать. Хорошо хоть, что вспомнила, что можно курить, а за этим занятием весьма удобно прятать свое смущение. Вот так приехали! Он меня любит…

Я тоже его любила. Все те годы, сколько знала. Только несколько иным образом. Мои бабушки и дедушки умерли, когда я была совсем маленькой, и его, Сергея Авраамьевича Бартона, я любила, как собственного дедушку – доброго, заботливого, веселого. Только, пожалуй, не стоит ему вот так вот сейчас об этом говорить…

– Скажите, Лена, а Вы всегда носили такую забавную и оригинальную прическу, как сейчас? – неожиданно спросил он.

– Нет, что Вы! – рассмеялась я, и повисшее напряжение несколько спало. – Только последние лет восемь-десять, а до этого никак не могла найти то, что подходит, и на голове было вечно неизвестно что. К тому же в детстве я была достаточно пухленькая, можно даже сказать, толстая. И вообще я была отличницей, – я несла какую-то ахинею и никак не могла остановиться.

– А такой, какая Вы сейчас, я Вас видел?

– Да, конечно. Лет в двадцать я вдруг решила, что слишком старая для того, чтобы заниматься такой ерундой, как спорт, и собралась замуж. Ну, а в двадцать восемь посчитала, что еще достаточно молода, чтобы снова вернуться к этим занятиям. Правда, ничего путного в плане рекордов и всяких там побед из этого не получилось, но виделись мы с Вами достаточно часто. Вы даже пытались предупредить меня насчет отпуска в 97-м году, да я ничего не поняла, а, следовательно, забыла и вспомнила только тогда, когда весь этот кавардель начался.

Воспоминания как-то слегка отвлекли меня от происходящего, и нечаянно взгляд сам собой сконцентрировался на собственных коленях. Которые благополучно просвечивали сквозь расплывающуюся прямо на глазах ткань спортивного костюма. Вот чего-чего мне и не хватало по жизни вообще и в этой ситуации в частности, так это предстать перед Бартоном мало того, что лысой, так еще и голой, хоть и не состарившейся, поношенной и измятой. Достойная бы получилась сценка непосредственно после объяснения в любви!

– Сергей Авраамьевич! Кажется, совсем беда происходит с нашими вещичками, – прервала я его задумчивость и спустила с небес на грешную землю.

Он как-то даже слишком проникся этой пустяковой проблемой, засуетился, тут же стал распоряжаться, чтобы нам всем троим выдали какое-нибудь обмундирование. Похоже, что ему самому было несколько неловко.

Ну, хорошо, а что я могла сделать? Сказать что-то утешительное, типа того, что всю жизнь его уважала? Так ему это уважение мое… Самое-то прикольное, что я более чем хорошо его понимаю! И ничего не могу сделать! Сама того не желая, принесла человеку боль!

Так и ходила целый день, словно чумная, какой-то виноватой себя чувствовала. С большим трудом собрала вещички. Даже мои мужики заметили, что со мной что-то не то. А Сережа, похоже, вообще понял, в чем тут дело, поскольку несколько раз больно уж пристально посмотрел вслед Бартону.

Ну, а тем временем мы распрощались со всеми разведчиками, Сережа вручил Коновалову свои таблицы временных промежутков вместе с пожеланиями учиться дальше после войны, пожали мужественную, чудом и спиртом спасенную руку старшины Петренко. И вот вечером, когда все уже было готово к завтрашнему отправлению, Бартон позвал меня на традиционный, но последний перекур.

Странное дело! Вообще-то красавицей писаной меня не назовешь, но бывает со мной и такое, что оденусь поприличнее, нарисую на фейсе здоровый румянец и приятное выражение лица – смотришь, и вполне даже ничего! Комплиментов столько, что можно солить, сушить и раздавать нищим вместо милостыни. Но вот в который раз уже мне признаются в любви именно в тот момент, когда я имею максимально затрапезный вид. Правда, сегодняшний мой «прикид» побил все прежние рекорды: в солдатском х/б без ремня, в стоптанных кроссовках и наглухо затянутом на голове бандане я гораздо больше походила на какую-нибудь беглую арестантку, чем на роковую женщину.

– Вы извините меня, что я смутил Вас своими словами, – начал Бартон, как только мы закурили. – Меньше всего я хотел поставить Вас в неловкое положение!

– Что Вы, – в свою очередь начала отвешивать реверансы я. – Это я хочу попросить у Вас извинения за то, что не могу ответить на Ваши чувства. Поверьте, я Вас бесконечно уважаю, как уважала все то время, что мы были знакомы, но… И дело даже не во времени, нас разделяющем, а в том, что Вы совершенно правы, и я очень люблю своего мужа Сергея… Ну, вот! Сама не знаю, как так получилось, не хочу этого, а причиняю Вам боль!

– Лена! Бог с Вами, какая еще боль? Что я, мальчик восемнадцатилетний, что ли, и не понимаю, что у Вас семья, налаженная жизнь? Я и мыслей не допускал, что смогу завоевать Ваше ответное чувство, тем более в сложившейся ситуации. Просто я не мог не сказать Вам об этом… Знаете, Лена, я ведь давным-давно не был так счастлив! Странное дело, кругом война, гибнут люди, я никак не могу завершить порученное мне задание, проблемы не уменьшаются, а наоборот, множатся с чудовищной быстротой, а я счастлив! Потому, что на свете есть Вы! Конечно, здорово было каждый вечер засыпать с мыслью, что увижу утром Вас снова. Но даже когда Вы уедете, я буду вспоминать эти дни как самые светлые в моей жизни. И не буду бояться старости, потому что именно тогда я увижу Вас снова. А Вы говорите, причинили мне боль!

Прямо камень с души снял! Облегченно вздохнув, я пожелала ему спокойной ночи и отправилась в нашу землянку, буквально у входа нос к носу столкнувшись с Сережей! Неужели он слышал все? Сопит, молчит, попробуй тут догадаться!

Уже засыпая, я подумала, насколько прав Бартон. Ну, в том смысле, что любовь – это великое счастье. Вот вроде бы нам с Сережей предстоит расстаться, а я насмотреться на него не могу, надышаться одним воздухом с ним. Да, мне горько и больно, но я ни за что не променяла бы эту свою смертельную боль на холод, на тупое безразличие пустой души. Милый мой, хороший! Спит, сопит рядышком. И я вдруг остро ощутила, что что бы не случилось в нашей жизни, он всегда останется для меня самым лучшим, самым дорогим. Любимым.