Текст книги "До дневников (журнальный вариант вводной главы)"

Автор книги: Елена Боннэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Письмо без даты, но, видимо, 12 или 13 октября:

«Милая Люсенька! Посылаю тебе эту записочку через двух очень хороших американок, они много нам помогают и хотели бы тебя увидеть. Я сегодня получил от тебя письмо очень хорошее, написанное вскоре после выезда из больницы (на мерседесе), мне стало так тепло на душе, когда я читал его. И стыдно, что я за два месяца из-за неорганизованности и из-за того, что телефон всегда оказывается гораздо быстрей, написал только одно – в начале сентября. Сейчас у меня, как и тебя, форменное столпотворение, не наделать бы глупостей (мне). Ты у меня умница. Тебя мы все с удовольствием слушали, твое интервью. Все сказали, что оно очень хорошее. Скоро наш пятилетний юбилей, 20 октября[30]30
  30  Встреча в 1970 году в Калуге на суде Пименова и Вайля.


[Закрыть]. Пять лет настоящей жизни. Я очень тебя люблю, очень тебе благодарен. У нас все хорошо в семье. Аня умная девочка. Мотя вообще-то избаловался немного, но к Ане относится с гордостью, всем ее показывает и волнуется, когда она плачет, часто сам сует ей бутылочку. Оля еще в больнице, в среду должна выйти с дочкой.[31]31
  31  Телеграмма о рождении Кати пришла 6-го вечером. Мы были всей компанией в ресторане около почты, и с почты нам принесли ее прямо туда, а сотрудники ресторана передали нам вместе с тортом, который у итальянцев называется «Дольче ля Нонна» – сладкое для бабушки.


[Закрыть] Плохо с Лидой Финкельштейн, у нее почти наверное самое худшее, гинекологическая онкология, ее переводят из 67 больницы в Институт Герцена. Целую тебя. Очень скучаю. Твой Андрей. P.S. Мы с Алешей учимся водить машину.»

Я упорно настаивала на том, что Андрей должен получить водительские права. Когда Андрей получил в подарок от государства ЗИМ, у него появилась такая мысль. Но толпа доброжелателей уговорила его, что он к этому не способен, ему будет трудно, и это ему не нужно, так как всегда есть (и будет) казенный водитель. Меня такой подход возмущал. Но действительно, когда начались занятия с инструктором, Андрей проявил не очень большие способности. Ему пришлось взять вместо обязательных 24 часов вождения 86. (На подготовку соответственно ушло больше времени и денег – и все). Но водил он после этого до конца жизни без серьезных происшествий. Однажды инструктор в отсутствие Андрея спросил у моей мамы: «Это ваш сын?» – «Нет – зять» – «Ну тогда скажу. Очень тупой человек, вот мальчик ничего, способный, а зять ваш – тупой». Мы потом долго смеялись над этой оценкой Андрея.

Когда чуть схлынуло напряжение первых дней, в которые интервью и пресс-конференции следовали одна за другой, и я с трудом выкраивала время для продолжения своих оптических упражнений, Маша передала мне два письма. Одно было от Николаса Бетелла. Он присутствовал на пресс-конференции 2 октября и опубликовал о ней большую статью в Лондоне. В это письмо была вложена копия письма к нему от Жореса Медведева – его реакция на статью Бетелла – и Николас просил Машу ознакомить меня с ним. Адресатом второго письма, которое было также от Жореса, была сама Маша. Оно было написано значительно раньше, и она получила его еще до моего приезда в Италию.

В письме Бетеллу Жорес сомневался в правдивости того, что я говорила на пресс-конференции. Утверждал, что я все преувеличиваю – и тяжесть положения заключенных в лагерях, и усиление преследований по политическим мотивам, и продолжающиеся психиатрические репрессии, и особенно сложности нашей жизни. Он писал:

«Телефонная часть также преувеличена. Во всяком случае, Чалидзе часто и свободно говорит с ним – Сахаровым из США и получает заявления по телефону. Я также говорил с ним менее чем год назад. Думаю, и сейчас соединят. Можете попробовать (лучше вечером или в субботу). Я звонил ему как раз в период его голодовки, и не было помех. Сам Сахаров прикреплен к кремлевской клинике и больнице, и в периоды нездоровья ему не имеют права отказать ни в этой больнице, ни в академической. К этим же больницам прикреплена и Сахарова. Я не думаю, что ее отказались бы лечить в этих клиниках. Она в основном говорит о своих попытках „частного“ лечения, т.к. не доверяет официальному. Ее внук, насколько мне известно, был болен ангиной – и я вряд ли поверил бы в то, что его кто-то хотел отравить. Случаев подобного рода не было ни с кем».

Второе письмо Маша передала мне с некоторым смущением. Мне показалось, что ей неприятна дружеская тональность письма, которую, как она сказала, она ничем не заслужила. Один раз ее пригласили переводить какое-то выступление Жореса, что она профессионально и сделала. А не показывала она мне это письмо раньше, потому что ей не хотелось меня огорчать. Собственно, письмо небольшое – около страницы, там что– то о статье в «Unita», о гонораре Дудинцева и о летнем отдыхе супругов Медведевых.

Но в нем есть пространный постскриптум, ради которого, видимо, оно и было написано:

 «По-видимому (так в письме. – Е.Б.) жена Сахарова должна скоро приехать в Италию. Если она захочет мне позвонить (в чем я сомневаюсь), то мой домашний телефон Лондон 9597968. Она уже два раза покупала билет и должна была лететь, но откладывала из-за болезни внука и дочери. Возможно, она вообще боится этой поездки и операции. У нее, кроме всего прочего, гипертиреоз и потому сильная возбудимость и некоторая истеричность. Если она будет жить у вас, то вам будет не очень легко. У них есть довольно большая сумма в США – порядка 40 тысяч долларов – гонорары за прежние издания и за книгу „Sakhаrov speaks“, а с авансом за новую книгу, очевидно, эта сумма еще возросла. Поэтому она сможет все расходы оплачивать из собственных средств. Это я сообщаю Вам просто для того, чтобы Вы по русской „доброте не относились к ней как к бедному диссиденту“ (я так и не поняла, почему эти слова взяты в кавычки! – Е.Б.) и были готовы к разным капризам и т. п. при ее весьма тяжелом характере. Сообщения о том, что она почти ослепла, сильно преувеличены – во всяком случае в театры она ходит и красоту Флоренции сможет оценить вполне. С приветом. Ваш Жорес 15 августа 1975».

Прочитав эти письма, я сгоряча хотела на них ответить, но скоро остыла, поняв, что это бессмысленно.

Как бы ни относиться к выступлениям Жореса Медведева осенью 1974 года в Норвегии (или в Швеции?) о правомерности присуждения премии Мира Андрею Сахарову, но это все-таки была дискуссия общественного характера. А эти письма демонстрировали осведомленность в наших частных семейных (в том числе и финансовых) делах, которая обычно свойственна сыскным органам – неважно, что сведения преподносились нарочито ложные. Все это на другой день мне стало уже неинтересно. Интересно только было бы узнать, откуда Жорес брал эти свои, так сказать, сведения, но возможностей для этого у меня не было.

Когда, вернувшись в Москву, я показала эти письма Андрею, он сказал, что упоминание о том, что у Моти была ангина, только подтверждает его уверенность, что ребенка пытались отравить. И Жорес говорит неправду, что он звонил Андрею во время летней голодовки 1974 года. А потом еще добавил, что Жорес прекрасно знал, что Андрея отлучили от кремлевской медицины после того, как он вступился в 1970 году за него – Жореса Медведева, помещенного тогда в психиатрическую больницу. И еще показал мне открытку от Жореса, отправленную из Лондона после письма Маше в августе и Николасу в октябре, но уже после присуждения премии Мира. «Дорогой Андрей Дмитриевич! Сердечно поздравляю с присуждением премии. Желаю здоровья и бодрости и всего лучшего. Привет всем друзьям. Ваш Жорес Медведев». Вот такой круговорот даже не знаю чего – этической глухоты? Какой-то глубокой корково-подкорковой патологии? Или верности службе (добровольному прислуживанию?) в органах?

Я так подробно описала эту эпистолярную историю, потому что она стала началом многолетней желто-оранжевой клеветы обо мне в советской и постсоветской прессе. В данном случае Жорес Медведев оказался действительно основоположником.

В той же книге братьев Медведевых «Два пророка» (О Солженицыне и Сахарове), на которую я ссылалась в связи с письмами Жореса Медведева 1973 года, Рой Медведев пишет:

«О жизни А.Д. Сахарова в квартире на улице Чкалова есть много воспоминаний людей, которые бывали здесь гораздо чаще, чем я. Мне приходилось позднее читать восторженные отзывы по поводу скромности и непритязательности Сахарова, которого телефонные звонки будили подчас в шесть часов утра, который подогревал огурцы и помидоры на крышке чайника. После ухода гостей Сахаров сам мыл или, верней, перемывал всю посуду. Я тоже видел все это. Но у меня подобные картины вызывали лишь сожаление. Просто Сахарову был нужен нормальный горячий ужин, а есть из грязных тарелок он не мог. Елена Георгиевна Боннэр обладала многими достоинствами как подруга и соратник Сахарова, но ее трудно было назвать спокойной и мягкой женщиной, внимательной женой и хорошей хозяйкой. Даже ее дочь Татьяна иногда при гостях разговаривала с академиком с раздражением, а то и грубо. Елена Георгиевна принимала живое участие во всех моих разговорах с Сахаровым, причем была обычно более активна, чем он сам, не останавливаясь и перед весьма резкими выражениями. В этих случаях Сахаров лишь нежно уговаривал свою жену „Успокойся, успокойся“. Елена Георгиевна крайне неприязненно говорила о Валерии Чалидзе, и в этом проглядывала явная ревность. Комитет прав человека еще работал, а Сахаров был просто очень привязан к Валерию, который в новый дом академика на улице Чкалова не приезжал. Это привело вскоре к публичному конфликту, о котором Сахаров позднее очень сожалел. В конце 1972 года Андрей Дмитриевич дважды вместе с женой приезжал ко мне домой, чтобы познакомить меня с тем или иным документом, в частности с обращением к Верховному Совету СССР об отмене смертной казни».

Не вижу, чем это (несмотря на реверансы про подругу и соратницу) отличается от писаний Н.Н. Яковлева, получившего за свой труд пощечину лично от Андрея Дмитриевича Сахарова. Я видела Р. Медведева три раза в жизни (не считая ТВ). Первый раз на дне рождения Андрея Дмитриевича. Второй раз, придя с работы, застала у себя дома на кухне разговаривающим с Андреем. Я в разговоре участия не принимала, кажется, сразу ушла в комнаты. В третий раз у него дома летом 1972 года, когда мы собирали подписи. Ни о Чалидзе, ни о ком другом с ним ни разу не говорила. А какая я жена и хозяйка, и чистые ли у меня чашки и кастрюли, хорошая ли я кухарка, судить только мужу (или тем, «которые бывали здесь гораздо чаще») И при чем в этом тексте моя дочь, которая вообще никогда с ним не встречалась?

20 октября Андрей подал документы в ОВИР для поездки в Осло. Он был почти уверен, что не получит разрешения, но считал этот шаг необходимым проявлением уважения к решению Нобелевского комитета. В начале ноября по итальянскому ТВ прошло сообщение со ссылкой на Виктора Луи, что Сахаров получит разрешение на поездку. Я, кажется, впервые в жизни поверила – наверно, очень хотелось. Была я в тот день в Риме и с помощью Лии Вайнштейн пошла заказывать Андрею смокинг. Многие берут напрокат, но мне хотелось, чтобы у него был свой. А 14 ноября его вызвали в ОВИР и сообщили об отказе. И мы с Лией снова пошли к мастеру просить, если нельзя отменить заказ, то вместо смокинга сшить мне костюм. Так возник костюм, в котором я потом представляла Андрея на Нобелевской церемонии. Потом я отдала его Тане, когда она в 1977 году покидала Россию. И советские таможенники залили вещи в ее чемодане, в том числе и этот костюм, несмываемой красной, имитирующей кровь краской. Вот такая была побочная маленькая эпопея.

Андрей считал, что Нобелевская церемония, несмотря на то что ему не дали визы, все равно должна состояться, и что представлять на ней его буду я. Я была с ним согласна. Он сообщил о своем решении в Нобелевский комитет, и комитет в своем пресс-релизе объявил о нем. После этого сообщения российские газеты, в которых шла оголтелая антисахаровская кампания, переключились на меня. В газете «Труд» появился фельетон «Хроника великосветской жизни».

Советское посольство в Италии тоже зашевелилось. Пока я была в Риме, к Нине домой неожиданно пришел некто Пахомов из консульства и попросил у нее мой паспорт. На что он рассчитывал? На то, что Нина, итальянка по рождению, не ориентирована в том, что происходит в СССР? Рассчитывал на испуг, не учитывая, что Нина хоть и человек русский, но не советский? Нина попросила его оставить ее дом, так как она его не приглашала, но как бы вскользь заметила, что сеньора Боннэр очень заботливо относится к своему паспорту и держит его в банке. А после его ухода поехала в банк Стенхойзлина (ее банк в течение всех послевоенных лет) и действительно оставила там на хранение мой паспорт. Только, защитив так паспорт, она позвонила мне – я жила в Риме у сестры Маши Аси Бузири-Вичи.

Через день или два тот же Пахомов позвонил Нине и попросил к телефону меня. Нина сказала, что меня нет во Флоренции. Он сказал, что должен со мной переговорить, и спросил мой телефон. Нина ответила, что давать мой телефон она не уполномочена, но, если он скажет, куда ему позвонить, она мне передаст его телефон. Я позвонила, но не в тот же день, а на следующий. Он попросил меня немедленно прийти в консульство. Я сказала, что могу прийти не раньше чем завтра, сегодня я занята. Я считала (и продолжаю считать), что если есть возможность, КГБ надо дать немного остыть.

К этому дню в газетах уже появилось сообщение о его бесцеремонном визите к Нине. Я пришла с одним корреспондентом и с одним из своих друзей. На проходной у меня попросили паспорт. Я сказала, что его у меня нет. Дежурный позвонил куда-то и передал мне трубку. На проводе опять был Пахомов. Он попытался меня стращать итальянской полицией, сказал что сообщит, что я путешествую по стране без документов. Я сказала – нет, с документом. У меня есть соджорно[32]32
  32  Соджорно – документ с фотографией предъявителя, выдаваемый итальянской квестурой (МВД) на право временного проживания в Италии.


[Закрыть] и, если он хочет меня видеть, то пусть сочтет этот документ достаточным для нашего свидания. Так я оказалась на территории консульства и в его кабинете.

Разговор наш был малосодержательным. Он показал на стопу советских газет, лежащих на его столе. Спросил, знаю ли я, что обо мне пишут. Я ответила, что меня не интересует, что пишут ваши газеты. Он ухватился за слово ВАШИ и сказал, что я, значит, уже не чувствую себя советским человеком. Я ответила, что советским человеком я давным-давно себя не чувствую, но это не значит, что я думаю жить в какой-нибудь другой стране. Потом он спросил, собираюсь ли я в Норвегию. Я ответила – конечно. Больше из разговора я ничего не помню. Но у меня сложилось впечатление, что вся эта история с паспортом была попыткой испугать меня и тем самым изменить решение Андрея. Утром о моем визите в консульство сообщили все итальянские газеты. Больше в этот приезд в Италию Пахомов в контакт со мной не входил.

А я в этот же вечер рассказала всю эту историю Андрею. Я не знала, что дома в связи с решением Андрея поручить мне участие в Нобелевской церемонии шли жестокие споры. И не представляла, что мой рассказ еще более их обострит. Через день я вернулась во Флоренцию. Неожиданно поздним вечером Андрей позвонил мне и каким-то тусклым голосом сказал, что он передумал и не хочет, чтобы я ехала в Норвегию. Я поняла, что дома что-то произошло, и единственно что сказала: «По-моему, ты не прав. Но решать тебе, и я не хочу тебя уговаривать». Нина из своей комнаты слышала наш разговор и по тому, что он был необычно коротким, и по моему голосу поняла, что произошло что-то серьезное. Я пересказала ей разговор, и мы еще долго, прежде чем уснуть, гадали, что же там случилось? В пятом часу утра меня разбудил телефонный звонок. И Андрей, явно волнуясь, стал говорить: «Люсенька, прости меня, я был не прав и чуть не совершил непростительную ошибку. Ты должна ехать, и завтра я тебе все напишу».

Через день корреспондентка одной из итальянских газет привезла мне письма от Андрея и от мамы. Эти два письма настолько разительно отличались, что если б не было последнего ночного разговора с Андреем, я не знала бы вообще, что я должна делать. Первым я прочла письмо мамы:

«19 ноября. Люся! „Ленты, кружева, ботинки, что угодно для души“ – твои подарки прелестны и могли бы порадовать всех твоих чад, если бы не души, полные тревог и боли из-за перевернутых жизней твоих детей и нежелания учитывать их подлинные интересы. Подумай, что ты им готовишь в будущем и весьма близком. Мы живем плохо. Помимо созданных вами обоими тревог, я и Таня с детьми безвыездно на даче вдвоем. У Тани катастрофическое состояние рук (правая рука с повязками на трех пальцах), доктор звонит и настаивает на лечении, грозит „ужасными последствиями“. Выезд даже на амбулаторное лечение труден, даже невозможен. Мне не управиться весь день с детьми. Обе квартиры в том же разобранном состоянии, как были при тебе, верней еще хуже. Когда это терпелось ради твоего лечения, можно было перетерпеть, но во имя чего ты решаешься обрекать своих детей и внуков на длительные горести дальше? Что это – тщеславие, близорукость, жертвенность? На какую победу кого и чего вы рассчитываете и добиваетесь? Что, кроме зловредного бума и шума, и кому это даст? Основная победа будет испорчена всем этим будущим потоком клеветы и гадостей. Прошу тебя, я и твои дети также, брось всю эту возню и приезжай домой. От меня уже почти ничего не осталось. Я буквально на последнем издыхании, да и А.Д. сильно сдал – живет в городе совершенно беспризорным. У Алеши в семье в связи с вами тоже много недоумения и недовольств. Подумай, подумай. Мы всех, всех и тебя целуем. Мама».

И письмо Андрея:

«Милая Люсинька! Только что сказал Руфь Григорьевне, что я поручил тебе получение премии. Она сказала, что я поступил подло, что я тешу свое самолюбие и гублю тебя и детей, на которых все обрушится, и что тебя теперь не пустят. Таня и Алеша тоже считают, что этого не следовало делать из соображений скромности и приличия и отчасти – безопасности с твоим возвращением. Но я и сейчас не раскаиваюсь, хотя решение было для меня трудным. В СССР такое решение даст возможность усилить клевету. Но на Западе оно по своему резонансу самое сильное, совершенно естественно (а обратное было бы странным). Кроме того (самое главное), это единственно возможное для меня. Нет человека, который был бы моим вторым я, кроме тебя. Рема на моей стороне.[33]33
  33  Ефрем не только пассивно был на стороне Андрея, но фактически со своей железной логикой сумел переубедить. Думаю, без его вмешательства Андрей не принял бы этого решения. А в отношении Тани и Алеши мама несколько преувеличила.


[Закрыть] Об опасности, что тебя не пустят после Осло, я не думаю. Я чувствую, какой груз ты на себе несешь все эти недели. И тебе теперь придется еще нести его, и мы еще будем вдали друг от друга. Но такие вещи бывают раз в жизни. И это много больше чем самолюбие, все что происходит – какой-то символ. На самом деле, я очень горжусь тобой, я чувствую, что ты очень личность, и по-моему, это чувствуют многие. Но самое главное – все это необходимо не для нас, для всех. Люсинька, милая, очень тебя люблю. Сейчас на даче Анна-Мария, вчера во вторник она привезла кучу вещей.[34]34
  34  Анна-Мария (фамилии не помню), корреспондент одного из итальянских агентств. Почти с каждым знакомым, едущим из Италии в Москву, я посылала какие-нибудь подарки, в основном детские вещи и своим внукам, и окружающим детям.


[Закрыть] Глобус, который привез Леви[35]35
  35 Леви – корреспондент канадской газеты, который брал у меня интервью во Флоренции. Глобус (модель Коперника) я послала с ним в подарок Андрею.


[Закрыть] – будет украшать дом и еще перейдет к пра– пра– пра– внукам как непременная часть души дома. И у нас должен быть дом, мы – ты это заслужили. Будет ли покой – другой вопрос, вероятно, нет. Мотя, Аня очень меня радуют. Мотя очень хороший человек, крайне доброжелательный к людям, очень любит меня, по-моему, даже как-то не по-детски. И он умный, тонкий (хотя и безумно упрямый). Он обожает сестру, совсем не ревнует, прижимает ее ножки страстно к щекам и целует, говоря с придыханием Анна, Анна! Стал говорить „Да“ на все вопросы и „Ай“ (вместо нет). Надо кончать, Анна-Мари спешит. Целую, целую тебя. Очень скучаю, все время думаю. Твой Андрей».

Только получив эти письма, я поняла, как трудно живется без меня моей семье. И как сложно развиваются отношения между моими близкими после присуждения премии. А я об этом как-то не думала прошедшие два месяца. Таня с двумя младенцами на руках – одному два года, и он только что после тяжкой болезни. Другой меньше 2-х месяцев. Мама с ее болезнью и почти без сил тоже на Тане. И послеродовое обострение нейродермита, мучившего ее с раннего детства. Рема, разрывающийся между работой, помощью Тане и работой на Андрея – он всегда этим был загружен, но в эти месяцы в этом в какой-то мере подменял и меня. Алеша, у которого учеба, уроки для заработка и жена с новорожденной Катенькой (она родилась 6 октября).

И Андрей с его почти абсолютной уверенностью, что болезнь Моти не была случайностью, с волнениями от угроз Ефрему.

И никакой помощи. Только, когда Андрей и Ефрем в городе, Маня или Циля приносили им какую-нибудь еду – две немолодые больные женщины, совсем не диссиденты. И конечно, для всей семьи неимоверная психологическая нагрузка – газетная кампания, перешедшая с Сахарова на меня, и история с охотой Пахомова за моим паспортом. Безусловно, все это представлялось им реальной угрозой.

А кроме того, я думаю, что Андрей и в силу своих характеристических особенностей, и по каким-то другим обстоятельствам не сумел многого объяснить маме, над которой довлел совсем другой, чем у него, жизненный опыт. Таня и Алеша и в силу воспитания, и жизненной установки противостоять бабушке не могли. А окружающие (в том числе и диссидентское сообщество) пугали рассуждениями, что меня не пустят назад в страну.

Все это я поняла позже, а тогда письмо мамы вызвало у меня раздражение и даже злость, так что мне какое-то время было трудно ей писать и разговаривать с ней по телефону. Мы-то (я и Андрей и, видимо, Ефрем) понимали, что власти не пойдут на создание разделенной семьи Сахарова, но и никогда не выпустят Сахарова из страны. Значит я, находясь на Западе, абсолютно свободна. Но то, что эта свобода на родине обернется потоком клеветы на меня и грязи (тут мама была совершенно права), я понимала всегда, а тогда училась с этим жить.

А вообще вранья вокруг поручения мне представлять Андрея на Нобелевской церемонии было много уже тогда (пущено КГБ или разными Медведевыми и иже с ними). Некоторые байки живы по сю пору. В своей программе «Страсти по Нобелю» Евгений Киселев добавил к ним еще одну, что Сахаров хотел поручить это Александру Галичу, но я вроде как помешала. Однако у Андрея, кроме меня, никого и в мыслях не было, а Галича именно я пригласила быть моим гостем на церемонии в Осло.

Но уже тогда я понимала, что наш случай не аналогичен солженицынскому.

А именно его приводили как пример те люди в диссидентских и околодиссидентских кругах, кто считал неправильным решение Андрея мне представлять его на нобелевской церемонии. Думаю, Солженицына власти отпустили бы на церемонию и, возможно, потом лишили бы гражданства, но семью к нему выпустили бы. Но, если он не хотел покидать Россию, то его решение не ехать на Нобелевскую церемонию было абсолютно правильным.

Все это было умом понятно и мне, и Андрею. Но это не значит, что сердцем каждый из нас не ощущал тревоги. Мне кажется, она ощущается и в письме Андрея, которое я привела выше, и в том, как он отменил свое решение, а позже, после очень значимого разговора с Ефремом, вернулся к нему. А ведь всего этого могло не быть, если б наши власти отпустили меня на лечение на полгода раньше. Вот такая судьбоносная ошибка властей (опять так любимое Андреем слово «судьба») привела к тому, что радость от праздника Нобелевской церемонии вместе с нами и нашими близкими ощутили многие тысячи (или миллионы?) людей во всем мире.

У меня сохранился черновик письма Андрея в Нобелевский комитет – без даты и подписи, но с правкой рукой Андрея.

«Нобелевскому Комитету Норвежского парламента

Открытое письмо

Я глубоко благодарен Нобелевскому Комитету за присуждение мне премии Мира 1975 года.

Я считаю своим почетным долгом прибыть в Осло на Нобелевскую церемонию и принять в ней участие. К сожалению, власти моей страны отказали мне в этой поездке, используя в качестве предлога мою осведомленность в военно-государственных секретах. Я продолжаю считать, что положительное решение о поездке весьма важно для подкрепления разрядки, а возможные опасения властей могут быть легко устранены. Но учитывая сложившуюся ситуацию, я считаю необходимым обратиться к Нобелевскому Комитету со следующим заявлением.

Я поручаю моей жене, Боннэр Елене Георгиевне, представлять меня на церемонии вручения Нобелевской премии Мира 1975 года и прошу Нобелевский Комитет рассматривать ее в качестве моего доверенного лица. На протяжении всех последних лет в значительной мере именно ее самоотверженная поддержка и помощь, зачастую ее инициатива, наше взаимопонимание сделали возможной мою общественную деятельность, ныне удостоенную столь высокой награды.

Я поручаю моей жене разослать приглашения гостям Нобелевской церемонии, проживающим за границей. Со своей стороны я приглашаю принять участие в церемонии глубоко уважаемых мною Валентина Турчина (Москва), Юрия Орлова (Москва), Андрея Твердохлебова (арестован 18 апреля 1975 года, Лефортовский следственный изолятор, Москва), Сергея Ковалева (арестован 27 декабря 1974 года, следственный изолятор, г. Вильнюс).

С глубокой благодарностью и уважением. Андрей Сахаров»

Андрей послал приглашения всем, кого назвал в своем письме Нобелевскому комитету. А я пригласила Сашу Галича, Володю Максимова, Вику Некрасова, Франтишека Яноуха и Валерия Чалидзе. И по подсказке Валерия пригласила Боба и Эллен Бернстайнов и Джилл и Эда Клайнов. За эту подсказку я благодарна Валерию на всю оставшуюся жизнь. Джилл и Эд с первой встречи в Осло (и по сей день) стали моими и всей моей семьи самыми близкими друзьями. Также моими гостями в Осло были Нина и Маша, мой доктор Ренато Фреззотти и его жена Анджела.

Утром 9 декабря мы вылетели в Осло. На пересадке в Копенгагене я купила Андрею часы, которые он носил много лет, и безумно дорогую булавку для галстука от Картье, которую он почти не носил – стеснялся, хотя неоднократно до этого говорил, что мечтает о булавке. Он называл ее как в старину на немецкий манер «кроват-галстух».

Прилетели мы в 4 часа дня. Встречали нас – меня – Аасе Лионас, Тим Греве и толпа корреспондентов. В аэропорту была первая пресс-конференция. Потом отель. По традиции лауреат (а в данном случае я ) и его гости живут в Гранд-отеле. Лауреат всегда в одном и том же трехкомнатном номере. Я очень волновалась, что у меня на руках нет лекции. Тим сказал, что я получу ее вечером после обеда, который дает для меня (без моих гостей) Нобелевский комитет.

Обед был в 7 часов вечера. Что ела, не помню. Ужасно смущало и вызывало напряжение, что переводчик сидел не за столом, а сзади меня. Это было в моей жизни впервые. Казалось – он голоден. Потом попривыкла к тому, что на таких обедах всегда так. Разглядывала почти до неприличия членов комитета, стараясь угадать, кто из них голосовал за Андрея, а кто против. Разгадать не могла. Все были приветливы, улыбчивы, весело говорили о предстоящей церемонии.

А я думала – сижу в этом зале, уже по-новогоднему украшенном и с елкой. Жую что-то вроде бы очень вкусное (оказалось – оленина). А Андрей с Ремкой трясутся в поезде по дороге в Вильнюс на суд Сережи Ковалева. И Андрей, как всегда в поезде, не спит, мается, думает и про меня (это радостно), и про Сергея (это больше чем грустно, это на краю отчаяния), которому светит по максимуму, значит, 7 лет несвободы. Это ж только наша советская власть могла удуматься назначить суд на день Нобелевской церемонии. Назло лауреату и всем нам? Или назло самой себе?

После обеда Тим проводил меня до моего номера и передал мне нобелевскую речь Андрея, с которой он уже сделал копию для переводчика. Оказывается, она только в этот день пришла в Осло с дипломатической почтой. Вечером я прочла ее. Увидела, что печатал ее Ефрем. Речь мне понравилась, но я боялась сбиться на произношении и в ударениях на фамилиях заключенных, которых Андрей перечисляет. А потом до 3 часов ночи учила наизусть нобелевское выступление. Я не хотела читать его по бумаге.

На следующий день в 12 часов меня повезли на церемонию. До ее начала меня представили королю Олафу, принцу Харалду и принцессе Соне.

В 13 часов 15 минут началась сама церемония. Но до этого произошла маленькая запинка. Мне сказали, что на кресло лауреата (оно традиционно определенное) они поставят портрет Андрея и положат цветы, а я буду сидеть рядом. Ну нет, это будет похоже на похороны. Я сяду на это место, а портрет и цветы они могут поставить на подиум рядом с кафедрой. Позже Аасе говорила, что сказала я это так, что она поняла: спорить со мной нет смысла. И меня провели к креслу лауреата. Кто-то из вездесущих репортеров слышал этот разговор, и он уже вечером фигурировал в газетах и радионовостях. А я во время минутного пререкания поняла, что не всему в регламенте надо подчиняться, главное – быть самой собой. И когда, после того как Аасе прочла решение комитета, я поднялась на подиум и сказала первые слова: «Ваше Величество, Ваши Высочества, Ваши превосходительства, дамы и господа!» (главное было не сбиться и не перепутать очередность Величеств, Высочеств и превосходительств и кто из них в единственном, а кто во множественном числе), я уже знала, что с Нобелевской церемонией я справлюсь.

Вечером – в 19.30 был обед, который давал Нобелевский комитет. Приветственную речь произнес председатель Стортинга Норвегии Бернт Ингвалдсен. Это была подробная характеристика личности и общественной деятельности Сахарова, точная, но не сухая, а эмоциональная. А еще он говорил о Великом терроре в Советском Союзе и прочел несколько строф из «Реквиема» Ахматовой. Потом была моя очередь. О том, что мне придется говорить на обеде, Тим сказал мне за несколько минут до входа в обеденный зал. Видимо, у них там было обсуждение, заменяю ли я лауреата и в обеденном зале или только в зале церемонии. Ведь здесь уже речь должна быть не лауреата, а моя собственная. И я внутренне не была готова к этому выступлению. Но речь Ингвальдсена и несколько знакомых ахматовских строк, прочитанных им, были для меня как дружеская рука.

Первой своей фразой я поставила в тупик Машу, которая меня переводила. Я начала словами: «В моей стране входит в традицию, когда мужики не справляются или почему-то не могут сами сделать свое дело, то на помощь они кличут своих баб. На бабах воевали, на бабах пахали, теперь бабу мужик послал премию получать». И остановилась, чтобы Маша перевела. А она на меня уставилась и говорит: «Я не знаю, как перевести слово БАБЫ, каким словом заменить твоих БАБ?»

И у нас возникла маленькая перебранка, потому что я отвергла и ее женщин, и ее дам. И зал, в котором было несколько человек, знающих русский, включился в этот спор, началась как бы игра. Это как-то сразу сняло официозность. И мне уже дальше было легко говорить. И весь обед, и кофе, который подавали не за столом, а в трех уютных гостиных, до конца шел в атмосфере непринужденности и всеобщей игры.