Текст книги "До дневников (журнальный вариант вводной главы)"

Автор книги: Елена Боннэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

В конце октября мы снова приехали в Ленинград, надо было оформить мой развод. Меня поразило, как спокойно Андрей воспринял знакомство с Иваном. Не было даже намека на ревность к моему прошлому. В этом он так разительно отличался от Ивана, которого моя мама называла псковским Отелло. Все хлопоты Иван взял на себя, мне не пришлось являться на суд, и вскоре он прислал мне свидетельство о разводе. Можно было идти в ЗАГС подавать заявление, но оказалось, что Андрей не может найти в квартире на Щукинском свидетельство о смерти Клавдии Алексеевны, а заодно и многих других своих бумаг частного характера. Он обратился в ЗАГС и получил дубликат утраченного документа. А облигации, личные письма и какие-то наградные документы так и не нашлись.

Мы подали формальное заявление, и нам выдали приглашение на бракосочетание 7 января 1972 года и пропуска в магазин для новобрачных. В то время это было существенно.

В этом спецмагазине был куплен Андрею черный вполне приличный соц. демократического производства костюм, шотландский свитер, и он фигурирует на многих фотографиях. Себе ничего не покупала, и колец мы не заготовили. Так мы завершили подготовку к нашему официальному бракосочетанию. Но к нему готовились не только мы, но и в КГБ, и в связи с этим меня, можно сказать, повысили в категории[11]11
  11  Из док. КГБ: «16 декабря 1970 г. Дело оперативной проверки на Е.Г. Боннэр было передано из УКГБ по Москве и Московской области в 1 отдел 5 Управления КГБ СССР».


[Закрыть].

Через несколько дней мы поехали в Киев, где был назначен суд над поэтом Лупыносом. В гостинице нас отказались поселить в одном номере, хотя Андрей показал приглашение из ЗАГСа на 7 января. Дежурная твердо стояла на страже нравственности граждан. За нас ходатайствовал мужчина (явный сотрудник КГБ, сопровождавший нас на аэродроме в Москве и в самолете), но и это не помогло. Ночевали мы в комнатах на разных этажах. Суд отложили на неопределенное время почти сразу после появления Сахарова в зале заседаний. Но мы познакомились в эту поездку с несколькими киевскими диссидентами. А потом, несмотря на серый с мокрым снегом день, когда неба как будто не существует, я таскала Андрея по городу, показывая ему все булгаковские места. В прошлом он один раз был в Киеве, но ничего этого не видел. И еще мы купили там обои для намечавшегося дома ремонта. В Москве в этот год обои были дефицитом.

29 декабря исключали из Союза писателей Галича. Пока на втором этаже бывшего особняка графа Олсуфьева, ныне Дома писателей, шло судоговорение, Сарра Бабенышева и я маялись в вестибюле. Мимо нас, старательно отводя глаза в сторону, шли в ресторан и из него всем известные и никому неизвестные члены Союза. И те, и другие наверняка были знакомы с Саррочкой, а кое-кто и со мной. И я безуспешно пыталась найти ответ на вопрос, откуда им известно, что мы ждем Сашу.

Наконец наше с Саррой ожидание кончилось. Саша спустился с верхов, где обитают высшие члены их писательского союза, на грешную землю, и, полуобняв нас за плечи, почти подтолкнул в сторону выхода. Потом, когда Галич так неожиданно и трагически ушел из жизни, я, вспоминая этот день, думала, что тогда был бы уместен монолог вроде Чацкого. Но монолога не было. Он сказал только: «Пошли, девочки», и навсегда покинул этот Союз советских писателей.

Накануне прилетела из Флоренции на пять дней Нина Харкевич. Вначале она собиралась прилететь на наше официальное бракосочетание. Но я ее уговорила этого не делать. Мне было неуютно оттого, что Андрей решил о нем не говорить своим детям, и поэтому я решила, что и с моей стороны никого, кроме обязательных свидетелей, не будет. И своим детям сказала, что они в ЗАГС идти не должны. И мы с Ниной 31-го полетели встречать Новый год в Ленинград на Пушкинскую. Знакомство с Ниной для Андрея оказалось значимым, не только потому, что он приобрел верного и деятельного друга. Нина стала первым доверенным лицом Андрея на Западе, а позже и главным распорядителем (вместе с Анне-Марией Бёлль) основанного мной Фонда помощи детям политзаключенных.

Год 1972

1 января мы вернулись в Москву. 2-го Нина улетела домой, а мы втроем (я и Алеша впервые) поехали на дачу Андрея в Жуковку. Алеша ехал очень неохотно, однако Андрей настойчиво его просил об этом, считая, что если Дима и Алеша проведут вместе несколько дней, то это поможет сближению мальчиков. Но ничего не получилось. Дима почти не общался с отцом, а уж о нас и не говорю. И, когда Алеша Тумерман сообщил, что на 5 января назначен суд над Володей Буковским, мы сразу вернулись в Москву. Но в эти дни в Жуковке мы познакомились с Монгайтами[12]12
  12  Андрей в «Воспоминаниях» неверно указывает другое время знакомства с Монгайтами.


[Закрыть]. Оказалось, что Монгайт был дружен с отцом Андрея Амальрика. И он многое рассказал нам о его семье, детстве и студенческих годах, так что сам Андрей Амальрик, с которым ни Андрей, ни я тогда знакомы не были, стал по-человечески ближе.

5 января был суд над Буковским. Для Андрея он ознаменовался тем, что его уравняли в правах со всеми нами. Его впервые не пустили в зал заседания, хотя он предпринял попытку добиться разрешения и объяснялся с каким-то то ли судебным, то ли милицейским начальством.

7 января мы в положенное время явились в ЗАГС вместе со своими свидетелями – Наташей Гессе и Андреем Твердохлебовым. Туда, проигнорировав мою просьбу, прибежала с букетом цветов моя Таня, да еще вдоль стены стояли шесть здоровенных мужиков в одинаковых темных костюмах. Осталось непонятным, зачем их туда пригнали. Шампанского в ЗАГСе не было.

Во время бракосочетания на вопрос о кольцах дамы, которая проводила это мероприятие, я бодро ответила, что их нет. Но Андрей сказал, что есть, и достал из кармана коробочку, в которой оказалось не кольцо, а тоненький золотой браслет. Это был первый его подарок мне. До этого ни разу ничего не было. А потом, как от того разговора на ступенях телеграфа в декабре 1970 года до декабря 1989-го пошло по восходящей духовно-душевное, а потом и физическое единение, так от этого браслетика пошли по нарастающей и конфеты, и цветы, и вазы, и духи, и украшения. Андрей быстро приобрел до того незнакомое ему чувство радости от дарения и стал делать подарки не только мне.

Третья неожиданность этого дня ждала нас дома. Это был роскошно накрытый стол. Оказалось, Циля[13]13
  13  Цецилия Ефимовна Дмитриева, в течение ряда лет зав. редакцией журнала «Знамя».


[Закрыть] и Маня[14]14
  14  Мария Ефимовна Разумовская, бывшая узница ГУЛАГа (ЧСИР – член семьи изменника родины) в какие-то годы работала машинисткой тоже в журнале «Знамя».


[Закрыть], сговорившись с мамой, все утро жарили и пекли у себя на улице Обуха разные вкусности. Циля и мама были дружны со времени Гражданской войны, когда они обе на Дальнем Востоке служили в санитарном отряде Федора Николаевича Петрова. Маня (младшая сестра Цили) была в конце 30-х – в 40-е годы в одном с моей мамой карагандинском лагере жен изменников Родины. Это ей мама, стоя рядом на вечерней лагерной поверке и глядя на звездное небо, сказала: «Смотри, какая красота». А Маня на это маме ответила: «Ты что, сумасшедшая, какая тут может быть красота». Часто и потом Маня говорила маме: «Вот сумасшедшая, занимается детскими забавами». Это говорилось, когда мама целыми вечерами рисовала нам разные плакаты и шаржи и шила костюмы для наших домашних игр и спектаклей. А мама это очень любила.

И пока мы отсутствовали, Алеша перекантовал к нам все, что настряпали Циля и Маня. Так что свадьба, несмотря на то что Андрей оробел перед собственными детьми, получилась, и даже с шампанским. Из гостей были только Циля, Маня и Наташа, да наша с мамой семья – Таня, Алеша и Ефрем, теперь включающая (уже официально) и Андрея. Не помню, был ли Андрей Твердохлебов. Вспоминали многолюдье свадьбы Тани и Ремы, когда в доме было более 50 человек и неимоверно большую, в четверть обеденного стола коробку шоколада, которую тогда принес Булат.

А вечером мы с Андреем уехали в Киев и, хотя поездка была вызвана необходимостью встретиться с Виктором Некрасовым, она стала для нас вроде как свадебным путешествием. В гостинице Андрей предъявил той же самой дежурной наши паспорта со свежими, накануне поставленными штампами о браке. Она смущенно поздравила нас и пустила переночевать в одной комнате. В доме у Некрасова мы познакомились со Славой Глузманом. Вечером он провожал нас на вокзал, вообще как-то сразу понравился, даже больше – сразу обоим пришелся по душе. Но мы тогда еще ничего не знали о его подвиге – заочной психиатрической экспертизе Петра Григорьевича Григоренко.

После 10 января разрешили въезжать в мой кооператив, и 14 января совершился переезд, хотя в доме не было газа и телефона. Грузчиков не нанимали, помогать в переезде пришли друзья. Еще не были пущены лифты, и «богатырь еврейского народа» Володя Гершович втащил на себе на 8-й этаж холодильник. И было очень весело работать. Андрею очень нравилось трудиться в этой компании. Потом поужинали, что-то выпили и, оставив Таню и Ефрема на новом месте, поехали всей компанией на электричке в город. Новогиреево, где был мой кооператив, тогда воспринималось как пригород.

На вокзале нас встретил кто-то из друзей и сказал, что в Москве было несколько обысков. И опять этот всегдашний контрапункт нашего бытия – только что радость от новоселья и сразу столкновение с диссидентской повседневностью – если были обыски, значит, жди арестов. Январь стал месяцем арестов в Москве и на Украине.

После переезда ребят в доме стало несколько просторней, у каждого появилось постоянное место для сна и для работы. Однако людей, в течение дня проходящих через наш дом, становилось все больше и больше, и делом мы с Андреем фактически могли заниматься только ночью. И в маминой, и в моей жизни возникло еще одно осложнение. Со времени, как мама получила эту квартиру на ул. Чкалова, у нас все годы была приходящая домашняя работница Елена Ивановна – бывшая санитарка 20-й детской больницы. Обычно она приходила два раза в неделю, но если возникала необходимость, например, заболевала мама, то и чаще. Я была избавлена от стирки, от уборки и закупки части продовольствия. Но вскоре после нашего с Андреем официального бракосочетания Елена Ивановна сказала маме, что больше не будет приходить, потому что ее вызывали в КГБ и предложили работать осведомителем, наблюдающим за нашим домом. Она отказалась, но продолжать у нас работать боится.

Почти одновременно начались осложнения у меня в училище. Директор, с которым у меня были прекрасные отношения, несколько смущенно спросил, не хочу ли я в связи с замужеством отказаться от должности заведующего практикой, на которой я фактически организовывала всю профессиональную подготовку учащихся. Я сказала, что не хочу, но если от него это требуют, то могу пойти лично ему навстречу, взяв большую педагогическую нагрузку, чтобы таким образом компенсировать потерю в зарплате. Но он сказал, что не сможет мне ее дать. Это было совсем странно. Мы всегда старались в предпенсионный период дать такую нагрузку преподавателям, чтобы у них получалась максимальная пенсия. Это было во всех учебных заведениях негласным этическим правилом. И тогда я сказала, что предпочитаю воспользоваться своим правом инвалида войны и уйти на пенсию,[15]15
  15  Женщины – инвалиды войны имели право уйти на пенсию в 50 лет, а мне по паспорту исполнялось 50 в феврале 1972 года.


[Закрыть] доведя свой выпускной курс до госэкзаменов в мае. А стажа, и общего, и врачебного, и преподавательского, у меня было более чем достаточно. Своим решением я несказанно его обрадовала, и он так проникновенно меня благодарил, что я поняла, как нелегко ему достался этот разговор со мной.

Андрей был обрадован моим решением. Но мама, воспитанная в традициях семьи, где все женщины, начиная с поколения моей бабушки, были профессионалами и работали до преклонного возраста, была недовольна и считала, что лучше бы я продолжала работать.

Приближались школьные мартовские каникулы, и мы решили ехать в Среднюю Азию: во-первых, посмотреть, а во-вторых (и второе определяло и регион, и маршрут), познакомиться с семьей недавно осужденного молодого человека из Душанбе Анатолия Назарова. Осужден он был за то, что, записав с радио «Размышления» Сахарова, послал по почте пленку своей подруге в другой город. Случай, доказывающий интерес к подобным радиопередачам не только в столичных городах, но и в провинции и подтверждающий широкую, почти тотальную перлюстрацию всех почтовых отправлений. Лететь собирались вчетвером. Андрей опять надеялся, что у мальчиков сложатся отношения и само путешествие привлечет Диму. Но Дима ехать отказался, как считал Андрей, под влиянием сестер.

Путешествие было интересным, хотя Назарову наши контакты с его семьей, которая нам очень понравилась, и с адвокатом никак не помогли. После нашего визита Анатолия перевели в другой лагерь в соседней республике. А без малого через 30 лет в период становления Содружества Независимых Государств в Душанбе вспыхнули антирусские беспорядки. И был убит брат Анатолия, депутат городского совета (русский по отцу, таджик по матери).

Мы были и в Душанбе и в какой-то очень красивой долине Киргизии. Были в Бухаре, Самарканде, в Ашхабаде и Мары (городе, где я родилась). Город этот, когда-то бывший столицей всего региона, поразил нас пылью, бедностью и обилием палестинцев во всех чайханах, столовых, кафе и в гостинице. Оказалось, что в нем и в его окрестностях расположено несколько лагерей подготовки палестинских боевиков. И мы, переночевав в гостинице, поехали в Фирюзу, не зная, что это пограничная, и, следовательно, запретная для вольных путешественников зона. Название я помнила с детства, когда от папы слышала, что эта долина – одно из самых красивых мест, которые ему довелось увидеть.

Ночным автобусом на рассвете мы приехали в маленький, ничем не примечательный городок, окруженный горами. Делать и смотреть в нем было абсолютно нечего. И мы, купив хлеба, овощей и фруктов на крохотном базарчике и залив термос кипятком в какой-то еще не открывшейся столовой, решили спускаться вниз по долине, идя вдоль дороги. Пройдя несколько километров, проголодались, и нам после ночи в автобусе захотелось спать. Выбрали зеленый склон горы с пламенеющими островками алых тюльпанов. И очень уютно расположились в тени какого-то дерева. Красота была необычайная. Поели и задремали. Я вроде как слышала какой-то разговор Андрея и Алеши. Отдельные слова. Фирюза. Бирюза. Фирдоуси. Саади. Или мне это уже снилось? Проснулась от чужого голоса. Над нами стоял молодой офицер и требовал предъявить документы. А на дороге в десятке метров от наших ног стоял маленький грузовичок с несколькими солдатами. Нас застукал пограничный патруль. Но все окончилось на удивление мирно. Офицер знал имя Сахарова и никаких мер против нас не предпринял. Только отправил нас вниз на каком-то попутном транспорте.

Нас Средняя Азия захватила за живое. Особенно Бухара. Одних школьных каникул нам на нее не хватило. В марте 1973-го, когда Алешка был в 10-м классе, мы вновь полетели туда и прихватили еще и Хиву. И Дима опять отказался ехать с нами. Во всех таких наших совсем не комфортных путешествиях меня поражал Андрей. Он как мальчишка радовался любому Алешкиному предложению еще куда-то поехать или еще что-то посмотреть. Его не смущала крайняя бедность и запущенность домов колхозника, в которых мы останавливались, отсутствие всех удобств и скудость еды. Единственным огорчением каждый раз был отказ Димы поехать с нами.

Вообще Андрей оказался человеком удивительно легким в семейной жизни. Он просто и радостно принял друзей всех трех поколений нашего дома – маминых, моих и друзей детей, как будто именно их ему в жизни и не хватало. Азартно принимал участие в наших играх, начиная с картин (мы придумали и одно время увлекались такой игрой – отгадывать, какую картину изображает ведущий) и кончая известной игрой вроде флирта, под названием «Садовник» (Я садовником родился, не на шутку рассердился. Все цветы мне надоели, кроме сансапорели и т.д.). Несколько удивился, впервые со мной придя к нам в дом, что дверь не замкнута, а закрыта на газету (чтобы ветер ее не распахивал). И внимательно прочитал записку, засунутую за провод у звонка: «Не звонить – открыто». Заведено это было задолго до «явления Андрея» в нашей семье, чтобы не бегать открывать дверь, особенно когда Алешка был помладше и все его приятели без конца шастали во двор и со двора. Позже «открытая дверь» пополнила копилку легенд об Андрее, хотя в квартире на Щукинском у Сахарова дверь всегда была запертой. И «Не запирайте вашу дверь, Пусть будет дверь открыта» – это никак не относится к Андрею, а скорей – к моей маме.

Некоторые установки Андрея (слово неточное, но не нахожу другого) исчезли сами собой. Например, он сказал в первые дни, что не ест грибной суп. Ну, не ест, и не надо. Всегда можно сделать ему какой-нибудь другой. Но однажды я по ошибке налила ему грибной. И он сказал, какой сегодня вкусный суп. Я говорю, это же грибной, который ты не ешь. А он на это отвечает, что ошибался. То же самое произошло с бараниной (очень полюбил мое фирменное блюдо – плов).

Была у меня еще сугубо личная война с тремя атрибутами его туалета – с кальсонами, с галстучком, который на резинке, и с галошами. Кальсоны я не терпела с армейских времен. Наши раненые ходили в них как в верхней одежде не по своей вине, а потому что не было халатов. И навсегда запомнилась картинка: в сумерках стоит у вагонного окна с медсестрой молодой парень. Издали видно, что говорит он ей что-то нежное, что-то о звездах и луне, может, даже стихи читает. И одной рукой ее обнимает, а другой кальсоны свои поддерживает, которые на причинном месте без пуговиц и держатся на завязке у пояса. Тут даже намека не остается от романтического отношения к мужчине – рыцарю, герою, заступнику. И я себе сказала, что в моей жизни никогда не будет мужика в кальсонах.

Поэтому, когда однажды осенью еще в 1971 году Андрей принес со Щукинского две пары кальсон голубовато-сиреневого цвета, я ему про них все разъяснила. Но он возразил, что без кальсон холодно. Правильно, холодно! Завтра пойдем и купим два шерстяных тренировочных костюма – будет тепло. Но они дорогие! Что, опять возвращаемся к настольной лампе? В общем, или я, или кальсоны? Эту битву я выиграла.

Галстучки (их было три) – два просто выбросила, а про оставшийся сказала, что сохраню как музейный экспонат (сохранила, и надо бы не забыть отдать в музей!), потому что настоящий мужик должен уметь красиво завязать галстук, а не цеплять вокруг шеи эту сиротскую резиночку. А галоши просто выбросила уже без всяких объяснений.

В эту же весну (или в конце зимы) было три выезда из Москвы и мои первые контакты с коллегами Андрея. В Звенигороде была какая-то физическая школа, и мы провели там два дня. Андрей ходил только на одно из заседаний, остальные его, видимо, не интересовали, но мы много вдвоем гуляли по светлому заснеженному лесу. И вообще провели два дня и две ночи почти полностью изолированно от посторонних. Никаких контактов Андрея с коллегами я не запомнила. Но через много лет в чьих-то воспоминаниях прочла, что наш приезд вызвал большое любопытство у участников конференции, и на нас специально бегали смотреть.

Второй выезд был на конференцию в Дубну. Тут Андрей днем бывал занят. А я бродила по берегу реки. На другой ее стороне был белый простор до самого горизонта, то, что я маленькой девочкой называла «чисто поле». Потом шла в город. Там, как и в поле, еще лежал снег. Но глаза слепило по-весеннему яркое и уже греющее солнце, и из-под снега вытекали тоненькие хрустальные струйки. Такого города, чтобы каждый дом был в лесу (это были высокие стройные сосны, то, что строители и художники называют корабельный лес), я раньше никогда не видела. И казалось неправдоподобным, что в лесу, как декорации, вместо избушек на курьих ножках или, на худой конец, дачных домиков с мезонинами стоят многоэтажные современные дома и небольшие очень европеистые коттеджи. В Дубне я познакомилась (впервые вошла в контакт) с коллегой Андрея по ФИАНу. Этим первым оказался Илья Ройзен. Но того, чем примечателен этот город для физиков – Института, ускорителя и электростанции, я не видела.

В мае мы без всякого дела поехали в Калугу. Я решила, что на день рождения Андрея надо уехать. Праздновать без его детей было бы как-то неуютно, но и с ними тоже – очень уж острыми были тогда отношения. А Калугу придумал Андрей. Он очень трепетно относился к местам, где мы бывали вместе, к определенным датам. Всегда прозревал в них некую судьбоносность. И хотя утверждал, что впервые увидел меня у Валерия Чалидзе, местом встречи считал Калугу. Была очень весенняя весна. Мы с подачи Андрея посетили музей Циолковского. Андрей заинтересованно разглядывал там разные чертежи и модели. У меня же в памяти ничего не осталось. Бесцельно бродили по городу, который поразил меня обилием толстых, стоящих на широком фундаменте церквей (в большинстве недействующих). Даже те, которые были высокими, казались приземистыми из-за своей ширины. Нигде в России не видела так много таких некрасивых, без всякого полета, церквей. И мы пошли к реке. Вышли к набережной. Она высоко над водой! И противоположный берег! Он весь был как Ах! – весь – бело-розовое облако, под которым едва намеченными видны темные стволы. А над ним нестерпимо голубое небо. Как будто все «Вишневые сады» и Чехова, и всего мира решили лично нам показать себя в своей невыносимо прекрасной весенней силе. Ужинали в гостинице припасами, привезенными из Москвы. А по дороге к ней купили колоссальный букет сирени. В номере никаких ваз не было, и мы пристроили его в пластмассовую мусорную корзину. Запах стоял такой, будто спали в кустах сирени. Так и осталось в памяти от старинного города Калуги здание суда в 1970 году да цветущие калужские сады и аромат сирени в 1972-м.

Через пару дней я собралась в Ленинград на проводы Юры Меклера. Слава судьбе или, как говорят, слава Богу, на второй заход его не посадили, в Израиль выпустили. Андрей решил лететь со мной, сказал, что будет сидеть в гостинице и писать что-то научное. Вечером я пошла прощаться с Юрой, а заодно с улицей Союза связи, где он жил. На ней в доме № 2 когда-то жила моя подруга Регина. Это был первый дом, куда я пришла в 1937 году. Соседний угловой дом, парадной стороной выходивший на Исаакиевскую площадь, был тот, где был мой Дом Литературного Воспитания Школьников, мой ДЛВШ. Арка Главного почтамта летела над этой улицей, а в ее конце были еще императорских, декабристских времен казармы конногвардейского полка. И с Юриным отъездом все это уходило безвозвратно куда-то в прошлое. От проводов в памяти осталось только, что почему-то не хватило одного чемодана и Володя Грибов (тогда еще не академик) гонялся домой и приволок свой чемодан. И еще какая-то всеобщая растерянность, припорошенная всеобщей же возбужденностью.

Когда я вернулась в гостиницу, меня в нее не впустили. Требовали доказательств, что я в ней прописана и что у меня там внутри муж. Никаких бумажек, подтверждающих и первое, и второе, у меня не было. И дверь захлопнули, сказав что-то вроде «Ходют тут всякие». Я посидела на каменной тумбе невдалеке от детской больницы Раухфуса (когда-то я там работала) и вернулась к гостинице. После повторного разговора на сильно повышенных тонах швейцар позвал дежурную, и она согласилась позвонить Андрею в номер, сказав, что ответственность за это (за что, я не очень поняла) будет на мне. Андрей подтвердил, что я есть я и даже жена. Он был до смешного взволнован этим эпизодом, как будто я не в белой и теплой ночи провела на улице в любимом городе пару часов, а в лютый мороз и метель пропадала в глухом лесу.

Лето 1972 года было посвящено сбору подписей под обращением об амнистии и об отмене смертной казни. Для меня это были первые (и во многих случаях единственные) контакты с коллегами Андрея по Академии. Ездили на Николину гору к Петру Леонидовичу Капице. Возил нас туда Ефрем на машине своей мамы. Его в дом не позвали, видимо, приняли за водителя. Капица долго и увлеченно говорил о том, что главная проблема человечества – рост населения на планете, и потому надо думать не об отмене смертной казни, а об ограничении рождаемости. Андрей соглашался насчет рождаемости, но пытался безуспешно убедить Капицу, что важно и то, с чем мы пришли.

Я во все время визита молчала. Смотрела в окно на реку. На обратном пути в машине стала читать стихи Кайсына Кулиева, которые потом Андрей неоднократно цитировал, – «Легко любить все человечество, соседа полюбить сумей…». Имя Кулиева Андрей знал и стихи какие-то читал. Но я рассказала, как Кайсын, раненый офицер-десантник, вернулся с фронта в 43-м и поехал в ссылку к своему народу. Там умерли его дочки от первого брака. Там он женился на Махе (и это тоже был подвиг, потому что ее отец был царский офицер). Рассказала и о переписке с Пастернаком. Андрей ничего этого не знал, никогда с Кайсыном не встречался, но, мне кажется, заочно понял или, верней, почувствовал, какой он человек. А сам Кайсын после прихода Андрея в наш дом больше никогда в нем не появлялся, хотя периодически звонил (до нашей ссылки в Горький) и в конце любого разговора говорил: «Передай поклон своему мужу – великому человеку».

Сбором подписей Андрей занимался и в Баку во время Всесоюзной конференции, и мы специально ездили в Ленинград. Но и в сообществе физиков, и в «колыбели революции», среди тех, к кому мы обращались, больше было «отказантов» чем «подписантов».

Меня в какой-то мере настораживало сходство аргументов, на которых основывался отказ от подписи. Всегда это было как бы Дело, направленное на пользу общества. Я не случайно слово «Дело» написала с большой буквы – так это нам преподносилось.

Лихачев говорил, что он занят спасением Царскосельского и других ленинградских парков (Дело!). Евтушенко пришел к нам сам в поразившем Андрея каком-то розовом шелковом костюме. Я думала – раз сам пришел, значит, подпишет. Но, похоже, пришел просто отметиться. Говорил, что если он подпишет обращения, то ему не дадут создать журнал современной поэзии и печатать стихи молодых (Дело!). Бруно Понтекорво говорил что-то о своей лаборатории (Дело!) и о двух семьях (итальянской, с которой приехал в СССР, и о новой семье с Радам – бывшей женой Михаила Светлова. Я знала ее в довоенные детские годы, так как они с Мишей тогда жили в писательском доме в проезде Художественного театра, том же, где Багрицкие и Олеши).

Будкер, к которому мы ездили в «Узкое» (единственный раз, когда я провела полтора часа в этом академическом санатории), ссылался на трудности, переживаемые Сибирским отделением Академии наук (Дело!), и тоже что-то о новой семье. Лиза Драбкина (и это меня огорчило, так как я сказала Андрею, что надо обратиться к ней, и была уверена, что она подпишет) – что для нее важно опубликовать повесть «Кастальский ключ», которая будет очень полезна современной молодежи (Дело!). Тогда же она подарила нам рукопись этой книги и фотографию, на которой она рядом с Лениным. И с гордостью рассказала Андрею, что это она прозвала меня «Всехняя Люся» за то, что я посылала посылки нескольким зэчкам, при этом подписываясь их фамилиями (посылки передавались тогда заключенным, только если их посылали близкие родственники).

А один академик так откровенно объяснил причину отказа, что это нас даже развеселило. Он сказал, что не будет подписывать, потому что советская власть его тридцать шесть раз посылала за границу.

Булат подписал оба Обращения, а вечером того же дня позвонил Феликс Светов и попросил (сказал, что по просьбе Булата) снять его подпись. У меня тогда возникло чувство сожаления, что мы к Булату обратились – не надо бы! Но Феликс, Максимов, Владимов без колебаний подписывали. Владимов (как и Евтушенко), пришел к нам сам. И они с Андреем с ходу влюбились друг в друга. У Андрея этому еще способствовало, что ему очень нравился роман Владимова «Три минуты молчания». Георгий Николаевич просидел у нас до рассвета. Наташа (его жена) даже звонила, волновалась, не загулял ли Георгий Николаевич. И я редко видела, чтобы Андрей был так контактен с человеком, которого видел впервые в жизни.

И к Булату мы обратились как бы по инерции, все его друзья подписывали. Мои отношения с ним после этого на много лет вперед сами собой сошли на нет (что-то вроде двусторонней виноватости), а с Андреем так и не успели сложиться или необъяснимо для меня не получились.

Мое личное впечатление от кампании сбора подписей расходилось с Андреевым. Я не считала ее успешной – пятьдесят подписей на трехсотмиллионную страну, из которых половина – люди, подавшие заявления на эмиграцию. Мне казалось, что это даже не капля, а одна молекула в море. И еще одно очень четкое ощущение. Обращение Андрея за подписью у многих (и даже у тех, кто подписывал) вызывало настороженность и часто плохо скрываемое раздражение. Он нарушал душевный покой этих людей, действовал на их внутренний мир как лакмусовая бумага, заставляя увидеть в самих себе то, чего они старались не замечать. Проявить явную неприязнь к Андрею они себе обычно не разрешали. И переносили ее на меня, тем более что я была свидетелем (пусть и молчаливым!) их морального поражения.

Так слагалась легенда (в основном, в научном сообществе) о том, что я толкаю Андрея на поступки, наносящие ущерб его положению в обществе и приносящие неприятности и осложнения тем, к кому Андрей обращается. Но реально ни одного имени людей из научных кругов, кроме Иосифа Шкловского, я никогда Андрею не подсказывала, я их просто не знала. А из всех коллег Андрея, к которым мы тогда обращались, по-хорошему запомнился принадлежащий к старшему поколению ученых академик-математик Владимир Иванович Смирнов. И не тем, что его дом был единственным, где нас накормили, и не долгой спокойной беседой, а тем, как по-доброму и с каким глубинным вниманием он смотрел на Андрея и слушал его. Не знаю, много ли общался с ним Андрей в прошлом, но мне показалось во время этой единственной с ним встречи, что он давно и хорошо знает Андрея и понимает внутреннюю мотивацию его поступков. И еще (кажется, астрофизический из ин-та Штернберга?) академик Петров. Ранее я как-то была с ним чуть-чуть знакома через Иосифа Шкловского.

Когда эпопея сбора подписей уже окончилась и Обращения уже были отправлены в Верховный Совет, я спросила у Андрея, почему он не обратился к Зельдовичу, ведь только его он назвал в ответ на Танин вопрос о друзьях. И Андрей как-то смущенно сказал, что Зельдович нашел бы веские аргументы, чтобы не поставить свою подпись.

В это лето приезжали на неделю обе мои флорентийки – Маша Олсуфьева и Нина Харкевич. С Ниной Андрей уже был знаком. С Машей познакомился в эти дни.

Приезд Маши и Нины оказался для них последним. Поэт и член Союза писателей Петр Вегин, с которым они познакомились в Италии незадолго до этой поездки (Маша сказала мне – он душка и прелесть), попросил их вывезти из СССР какую-то рукопись. Мне они об этом не сказали. Но я до сих пор не понимаю: как человек, знакомый с советскими реалиями, знавший, что все дни в Москве они общались с нами, мог обратиться к ним с такой просьбой? В Шереметьеве им устроили личный обыск. Рукопись нашли у Нины. И на этом кончились их ежегодные приезды в Москву. Им обеим перестали давать визы. А когда нас вернули из Горького и Россия открылась для многих, кто долгие годы был для нее персоной «нон грата», обе уже были больны, и хотя по разу выбрались в США к моим детям, но до России не добрались.