Текст книги "Плачь, Маргарита"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Действительно, меньше чем через час в большую адвокатскую приемную Кренца на первом этаже, где сейчас работало десятка два секретарей и машинисток, спустилась Елена и молча вручила диктовавшему Геббельсу три исписанных от руки листа. Это была достаточно четко отработанная версия, в которой Лей возлагал всю ответственность за покушение на немецких и французских евреев.

Пока Геббельс читал, Елена стояла рядом, как будто чего-то ждала.

– Почему он не попросил машинистку? – буркнул Йозеф. – Нравится в мучениках ходить?

– Машинистки еще не научились работать бесшумно, а у него страшная головная боль, – спокойно отвечала она. – Это все, надеюсь?

– Нет, не все! – отрезал Геббельс. – В десять приедет начальник прусской полиции и местные следователи. – Он отвел ее в сторону. – Разговор должен состояться сегодня, потому что за ночь все дойдет до Майнца, а там свои версии, свои свидетели… Майнц – на редкость неудачный город. Наш доблестный охотник на бизонов до сих пор терпит там мэра-социалиста.

– Они не смогут поговорить с ним завтра?

– Боюсь, до завтра он может не дожить!

Теперь она отвела его к самому окну.

– Не лучше ли тебе оставить свои уколы? Не испытывай моего терпения.

– А ты-то что так распереживалась? – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Ты, кажется, получила свое. Куда он от тебя денется – больной и несчастный! Но ты… напрасно радуешься. Здесь есть… кое-кто еще.

Она так побледнела, что Йозеф сразу опомнился – информацию о Маргарите Гесс фюрер держал под запретом.

– Спроси у фрау Кренц, – продолжал он, сдергивая галстук в сторону, точно его что-то душило. – Она тебе скажет, с кем он уже успел переспать, невзирая на все свои ушибы и сотрясения.

Елена, молча отвернувшись, пошла прочь, а он подумал, что это еще не месть, это лишь пролог.

Однако через несколько минут Йозеф, так и не продолжив диктовать, ушел к себе, запер дверь, лег ничком и расплакался. Нервы не выдерживали. Эта проклятая, если б захотела, могла его и до самоубийства довести. А ведь у них бывали месяцы такой гармонии, такой романтической и тонкой страсти, что он забывал, что все еще ходит по грязной земле! Но все гибло, сыпалось в эту самую грязь, стоило только появиться Лею с его нервами и пьяными выходками! Год назад Хелен решила наконец уйти от Эрнста, а он – оставить Магду. Они собирались начать новую жизнь, полную чистоты и поэзии. Но тут кто-то сообщает ей, что у Роберта новая любовница, итальянка и притом шпионка, подсунутая ему зятем Муссолини Чьяно. Хелен тут же летит в Кельн полюбоваться на эту сучку. Возвращается через месяц, и все рушится, все летит к чертям.

Йозеф плакал от бессилия и боли в пояснице, понимая, что никто не должен видеть этих страданий, потому что они смешны и всегда будут смешны, в отличие от страданий пьяницы и неврастеника Лея, которые почему-то всегда и у всех вызывают сочувствие. Умывшись и выпив воды, он испытал такую мучительную, звериную потребность сейчас же увидеть Хелен, что, отбросив самолюбие, отправился туда, где она должна была сейчас находиться, – к Лею. Но там ее не оказалось. Роберт один сидел в постели с замотанной мокрыми полотенцами головой и что-то писал. Увидев Геббельса, он прищурился.

– Входи, Йозеф. Я уже заканчиваю. Ты извини, что я так вел себя. Очень голова болела.

– А сейчас не болит? – проворчал Геббельс и отобрал у него перо. – Ложись и диктуй. Ты меня тоже извини, пожалуйста. Настроение паршивое.

Последний абзац, продиктованный Леем Геббельсу, касался претензий к Франции по поводу вывода союзнических войск с Рейна. Согласно вырванному у французов покойным министром Штреземаном договору, вывод войск должен был полностью завершиться 30 июня прошлого года. Как обычно, вся склока сводилась к проискам французских евреев-банкиров, боявшихся быстрого восстановления мощи Германии. Они противились демилитаризации Рейнской области, оживлению торговли и прочего. «Мы накануне финансового краха. К весне безработица увеличится на 50–60 процентов. Если французские банки потребуют выплат по займам, наши банки рухнут в течение двух недель, – диктовал Лей. – Когда в знак протеста против затягивания процесса демилитаризации зоны я приказал членам НСДАП начать саботаж французских товаров и услуг на территории Рейнской области, местные почитатели сионских мудрецов назвали меня самым оголтелым из твердолобых фанатиков национал-социализма. Тогда начались угрозы….»

– Откуда цитата насчет самого оголтелого из твердолобых? – спросил Геббельс.

– Сейчас вспомню, – Лей потер виски. – Кажется, из «Фелькишер»… Ой, нет! Что я говорю…

– Все, достаточно, – усмехнулся Геббельс. – Тебе отдохнуть нужно.

В спальню вошла хозяйка дома фрау Кренц с подносом, и Геббельс поспешно поднялся. Когда он вышел, фрау Эмма, не обращая внимания на гримасы брата, вложила ему в руку вилку. Пока он нехотя жевал, она глядела на него, подперев подбородок ладонью, как бы что-то решая для себя.

– Роберт, послушай, – сказала она наконец. – Мне, наверное, следует тебя предупредить. Ленхен спрашивала, куда ты вчера возил девушек. Мне пришлось сказать.

Он посмотрел на нее вопросительно.

– Видишь ли… Генрих сегодня пытался поговорить с Полли. Насколько я понимаю, от нее требуется молчать – не говорить о вашей встрече. Я не знаю, как уж это вышло, только он проговорился, что Ганфштенгли здесь оба. Он говорит, Полина настолько вышла из себя, что он уехал, так ничего и не добившись. Хелен тоже, когда узнала от меня…

– Нет, я с ума сойду! – Лей со стоном повалился на подушки.

Эмма пожала плечами.

– А что будет, когда сюда приедут твои дамы из Кельна? Сколько их там у тебя? А мюнхенские? А берлинские? Уж если ты плодишь любовниц с такой скоростью, нужно хотя бы подумать о том, чтобы им всем не встречаться в одном месте. Это ведь просто бог знает что такое! Смешно даже.

– Да какого черта они сюда явятся! Что ты вздор говоришь!

– Возможно, я сужу по себе, но если бы мне сказали, что человек, который мне дорог, лежит при смерти…

– Кто лежит при смерти?!

– Завтра это будет во всех газетах. Роберт снова сел на постели.

– Эмма, тебе не кажется, что все это бред? Но я же не пьян!

– Успокойся, Роберт. Если ты начнешь нервничать, тебе станет совсем плохо. По-моему, у тебя снова жар.

Лей схватил сестру за руку.

– Эмма, послушай! Мне некого больше попросить… У меня здесь никого нет ближе тебя. Но что бы ни случилось, какой бы идиотизм здесь ни учинили, есть одно существо, которое нужно защитить, уберечь от всего этого! Собственно говоря, их даже двое здесь, две девочки, которые не должны страдать!

– Не слишком ли поздно, дорогой братец? Не слишком ли все запуталось?

– Нет, только не с ней. Она дитя, выросшее вдали от наших бурь. В ней нет хаоса. У нее душа не немки.

– Тогда… отпусти ее.

– Я не знаю, как.

– А хочешь отпустить?

– Не знаю.

Он лег, сдвинув повязку на глаза. Они некоторое время молчали. Фрау Кренц задумчиво чистила серебряным ножичком яблоко.

– Я тебя поняла, – сказала она наконец. – Я постараюсь держать девочек подальше от готовящихся… мероприятий. Что же касается Хелен и Полины, то тут тебе придется думать самому. До сих пор ты как-то выпутывался из подобных ситуаций.

– До сих пор меня не укладывали в постель и не объявляли покойником. Принеси мне какую-нибудь одежду, в конце концов!

– Хорошо. Но я должна поставить в известность господина Гиммлера.

– Что? – Лея буквально подбросило. Чтобы надеть штаны, я должен спрашивать разрешения у Хайни!

Фрау Кренц спокойно разрезала яблоко и протянула ему тарелку.

– Возьми. И успокойся. Возможно, я что-то не так поняла. Я же не знаю ваших порядков. Господин Гиммлер отвечает здесь за личную безопасность каждого из вас шестерых, включая девочек. Твоя комната охраняется усиленным постом СС, как и весь второй этаж, и если ты захочешь спуститься на первый, то…

– Спасибо. – Он вернул ей пустое блюдечко. – Эмма, пожалуйста, принеси мне какой-нибудь костюм, галстук и пару рубашек. Тому, кто задаст вопрос, объясни, что мне иногда хочется просто походить по комнате или писать за столом, а голым я это делать не привык.

– Хорошо. Я принесу. Как твоя голова?

– Лучше.

Голова в самом деле болела меньше, и когда сестра вышла, Роберт стал соображать, как ему сделать три совершенно необходимых дела: во-первых, погулять с Гретой по городу (хотя бы ночью, хотя бы под охраной Гиммлера); во-вторых, утихомирить Елену и Полетт, ненавидящих друг друга с неослабевающей страстью; в-третьих, собраться с духом и позвонить в Рейхольдсгрюн, чтобы объясниться с Фридрихом Гессом. Как вести себя со следователями и комиссаром полиции, как сыграть дающий показания полутруп, он даже не задумался, будучи уверенным в своих артистических способностях.

Разговор с Фридрихом Гессом вышел легким. Фридрих сразу спросил о его самочувствии и извинился за дочь. Роберт отвечал, что Маргарита вместе с Ангеликой находится под присмотром его родственников, и попросил фрау Гесс звонить напрямую фрау Кренц, которая в курсе всех дел девушек. Потом трубку взял Геринг, еще гостивший у Гессов, чтобы сделать несколько замечаний по поводу личности начальника полиции Пруссии, а за ним – Рудольф.

– Роберт, если ты почувствуешь, что я уже могу приехать, сообщи немедленно. – Они понимали друг друга. – Если же ты поймешь, что я нужен Адольфу, сообщи тотчас. Извини, но все остальное для меня на втором плане.

Лей обещал.

Было уже около десяти часов вечера. Пришли врачи. Он сказал, что ему лучше, но они этого не находили. Напротив, по их словам, начались осложнения – сердцебиение, лихорадка. Пока они с ним возились, Роберт почувствовал, что начинает засыпать, точно проваливается в одну и ту же яму, каждый раз все глубже и глубже, и, наконец, понял, что уже летит, необратимо, все быстрей, и сейчас треснется оземь. Ударившись, он вскрикнул от боли и открыл глаза.

У постели стояли трое незнакомых мужчин и фюрер. Лицо Гитлера выражало суровую решимость. Роберт стащил с головы пузырь со льдом, но находящийся поблизости врач сразу положил ему другой.

– Господа, не более пяти минут, прошу вас. Состояние крайне тяжелое – вы сами видите.

«Любопытно, что они такое видят», – подумал Роберт, окончательно просыпаясь. Ему очень хотелось зевнуть и потянуться, но вместо этого он принял такое же суровое выражение, как у фюрера.

– Я сейчас покажу вам несколько фотографий, – сказал комиссар. – Может быть, вы узнаете кого-то из нападавших. Если вам трудно говорить…

– Мне не трудно, – произнес Лей таким голосом, точно это были его последние слова.

Просмотрев восемь фотографий, он легко понял подсказку и выбрал два лица с явно написанной на них национальной принадлежностью и смоляными шевелюрами (остальные шестеро были блондинами).

– Мы так и подумали, – довольно громко шепнул комиссару один из следователей.

– А вы не запомнили, какого цвета был «фиат» – черный, или… – комиссар сделал паузу.

– Черный, – тут же «вспомнил» Лей.

– Вы успели сделать ответный выстрел?

– Я не ношу оружия.

– Люди, которые доставили вас в больницу, утверждают, что вы были без сознания, – напомнил второй следователь.

– Я потерял сознание уже после выстрелов.

– Перед выстрелами не слышали ли вы каких-либо криков в свой адрес?

(«У комиссара жена еврейка. Постарайся это учесть», – инструктировал его по телефону Геринг.)

– Господин комиссар. – Роберт сделал паузу, точно собираясь с силами. – То, что они кричали в мой адрес, мне повторять противно. Еще отвратительнее то, что такие подонки окончательно дискредитируют свой народ, давший и дающий миру немало достойных и талантливых людей. Мне очень жаль…

Он медленно закрыл глаза.

– Господа, прошу вас… – тут же вмешался врач.

– Да, да, мы закончили, – кивнул комиссар. Нагнувшись, он осторожно нащупал руку Лея и слегка ее пожал. – Поправляйтесь. Мой коллега начальник полиции Франкфурта лично занимается этим преступлением. Еще раз желаю вам скорейшего выздоровления.

Все вышли. Роберт краем глаза видел, как в дверях комиссар и Гитлер пожали друг другу руки. Потом фюрер вернулся. Сев у постели, он кивнул врачу, чтобы тот оставил их вдвоем.

– Одно меня беспокоит, – сказал он Лею, – те негодяи, которые застрелили Вебера, пока остаются безнаказанными.

– Воображаю, как они возмутятся, когда узнают, что у них украли преступление, – усмехнулся Роберт.

– Да, забавно. – Гитлер вздохнул. – Ну что ж, больше хвалить вас за импровизации я, пожалуй, не стану. Я ведь понимаю, Роберт, чего вам стоит это представление. Я вчера резко говорил с вами… Извините. Надеюсь, что уже совсем скоро нам всем воздастся за наши страдания. Отдыхайте. Больше вас никто не побеспокоит. Выходить вам пока не следует, но если очень захочется подышать свежим воздухом, то это, я думаю, можно устроить. Ночью, во всяком случае. Только предупредите Бормана.

– Бормана? – переспросил Лей.

– Он расторопный малый. Рудольф специально попросил его быть здесь, поскольку сам пока… в отпуске. Что-то не так? – прищурился он, заметив странный взгляд Лея.

Тот отвел глаза.

– Нет. Я только хотел спросить вас. Рудольф беспокоится – не нужно ли ему приехать?

Гитлер минуту размышлял, потом улыбнулся.

– Конечно, хорошо бы, чтоб он был здесь. Но это уже мой личный эгоизм. Спокойной ночи.

Фюрер кивнул и вышел.

– Ну уж нет! – сказал себе Роберт. – Если Гиммлеру еще по должности положено за нами приглядывать, то этого выскочку я в гробу видал!

Он немного походил по комнате, полюбовался на мутную от близких прожекторов черноту липовой аллеи, конечно, утыканной «черненькими». Он уже оставил мысль погулять сегодня с Гретой. Ночь была ветреная. Наступила послерождественская оттепель, мокрый ветер так и хлестал в окна. Выходить ему совсем не хотелось, но что делать с Полетт? Ей по телефону не скомандуешь. Он позвонил сестре, попросил принести одежду, заодно – и верхнюю, и предупредить Гиммлера, что он хочет выйти подышать.

Через десять минут с его вещами явилась Елена.

– Куда ты? – прозвучал резкий вопрос. Роберт начал одеваться.

– Куда ты? – повторила она.

– Я должен поговорить с Полиной.

– К ней!

– Не к ней, а – с ней, – поправил Роберт.

– Если ты… это сделаешь… если только ты сейчас туда поедешь, я… убью ее, – тихо проговорила Хелен.

Лей рассмеялся.

– Ты убьешь ее, Геббельс убьет меня, а Пуци – Геббельса! Вместо одного сомнительного покойника будет три очевидных.

Завязав галстук, он присел в кресло, пережидая головокруженье.

– Послушай, детка, не говоря уж о том, насколько смешны подобные страсти в нашем с тобой исполнении, поверь хотя бы, что я слишком плохо себя чувствую. За последние трое суток я спал не более получаса. Мне сейчас вообще ничего не хочется. Кстати, как и день назад. Я просто должен с ней поговорить, чтобы она по дурости не навредила ни себе, ни нам. Так что успокойся.

– Я уже все сказала, – отрезала Елена.

Лей махнул рукой.

Надев куртку, он позвонил вниз, чтобы подали машину. Вышел, не взглянув на Хелен, но порядком разозлившись. На какой-то миг он даже задержался на лестнице, борясь с желанием вернуться и надавать ей пощечин, чтоб пришла в себя.

Дура! Дрянь! Полгода назад очередной болван полез из-за нее в петлю, так она даже в этом умудрилась упрекнуть его, Роберта. Это он, мол, довел ее до истерии, до потребности мстить всем и вся.

Он все-таки спустился вниз и прошелся по аллее. Сил совсем не было; голова по-прежнему кружилась, сердце сдавило. Он сел в машину, велел шоферу ехать в сторону Гюнтерштрассе.

Ночной Франкфурт, конечно, не ночной Мюнхен или Берлин, но и он жил своею жизнью. На набережную выходило несколько десятков ресторанов и казино, а франкфуртские проститутки, пожалуй, дали бы фору мюнхенским хваткой и напором, хотя и здесь они были такие же жалкие, бледные от голода и полубольные.

У себя в Кельне Роберт эту публику гонял нещадно – они все сидели в трех домах на одной из привокзальных улиц и носа не смели оттуда высунуть. Добропорядочные кельнские дамы господина гауляйтера в этом всячески поощряли и превозносили как истинного рыцаря борьбы за чистоту нравов. Одним словом, в Кельне у него был порядок – не то что здесь.

Лея раздражало обилие слепящих огней, еще и отражавшихся в глади Майна, но едва он закрывал глаза, как снова начинал проваливаться. Он, наконец, приказал остановиться, решив выпить пару рюмок в каком-нибудь казино, а затем пройтись по набережной. До салона Монтре оставалось лишь пересечь площадь.

Казино с фасада выглядело заманчиво, но внутри – та же толчея, слепящий свет, пьяные визги… Лея сразу подхватила под руку какая-то бабенка. Он отстранил ее и собрался уйти, но передумал. В приличном месте он, пожалуй, напьется, а здесь – едва ли. Взяв бутылку румынской водки, он сел за столик и налил себе полный стакан. Бабенка (должно быть, все та же) уселась напротив. Он мельком глянул на нее и поморщился. Выпив, он бросил ей деньги, чтоб купила себе выпивку и отвязалась. Но через минуту она снова явилась перед ним с бутылкой и принялась одаривать его кокетливыми улыбочками, под действием которых Роберт налил себе еще стакан.

– Вот я и не пойму, – вдруг заявила девица.

– Чего, прелестное дитя?

– Ты кто?

– Почти покойник, – усмехнулся Лей.

– Все там будем, – резонно отвечала она.

– А ты, я смотрю, торопишься?

– А ты не торопишься? – заметила девица, наблюдая, как он наливает себе третий стакан.

Роберт отодвинул его и закурил.

– Ты кто-о? – поразилась она, увидав, какие у него сигареты. – Банкир?

– Я комиссар полиции и сейчас тебя арестую, – сказал Роберт, рассматривая большую картину над баром с изображением не то обезьян на ветках, не то чертей в аду. – Так что проваливай.

– Все легавые курят дрянь, и у них глаза поросячьи. А у тебя красивые глаза, – сказала она и взяла его стакан обеими руками.

«Пожалуй, достаточно», – сказал себе Роберт. Сердце отпустило, можно было идти дальше. Он резко поднялся, и вдруг его точно по голове шарахнуло. На секунду он даже потерял сознание и вынужден был снова присесть к столу, держась за край. Девица тоже вскочила и глядела на него испуганно.

– Эй, ты что? – спросила она. – Болен, что ли? Болен или не болен, но, видимо, пить ему и впрямь не следовало. Вместо привычной бодрости и ясной головы он ошутил такое тяжелое ко всему отвращение, что несколько минут просто сидел, закрыв глаза, еще надеясь, что это пройдет. Но сделалось хуже. Он почувствовал, что ни на что сейчас не годен – вид женских лиц вызывал у него тошноту. То, что маячило перед ним сквозь сигаретный дым, едва ли можно было назвать женским лицом – то была скорей личина его совести, исковерканная страстями, больная и размалеванная, глядящая на него со страхом и недоверием. Но это была единственная компания, которая ему сейчас подходила. Роберт осторожно поднялся, постоял, сделал несколько глубоких вдохов.

– Пошли, – сказал он девице. – Но выйдем через черный ход.

На следующий день все газеты писали о покушении на руководителя отделения НСДАП Рейнской области, депутата прусского рейхстага Роберта Лея.

«…Погибли двое из троих находившихся в машине человек, лейтенант СА Гейнц Вебер и шофер, ветеран войны, отец пятерых детей Отто Диц. Сам депутат с множественными травмами и сотрясением мозга находится в тяжелом состоянии, однако он все же сумел опознать стрелявших, имена которых в интересах следствия пока не разглашаются…»

Появилась и первая версия. Геббельс, как всегда, сумел так быстро организовать нужную прессу, что оппоненты в Берлине только руками развели. Всюду, где в полный голос, где полушепотом, звучало одно и то же – месть кельнских евреев подпитана деньгами их французских соплеменников.

Днем во Франкфурт прилетел разъяренный Юлиус Штрайхер. Свирепый антисемит принялся подталкивать следствие такими энергичными пинками, что уже вечером того же дня во временной штаб-квартире фюрера вновь появились следователи с фотографиями для опознания задержанных: нападавших оказалось уже четверо. С Леем им встретиться не удалось, поскольку, как им сказали, он с ночи не приходил в сознание.

Утром около спальни фюрера почти час прохаживался сосредоточенный Борман, дожидавшийся пробуждения вождя. Мартин всю эту ночь провел в отеле «Олимпик», первоклассной гостинице, куда Лей явился с непотребной девкой, и оба до сих пор еще не выходили из номера. Люди Гиммлера были в шоке – они потеряли Лея после того, как он вошел в казино. Когда они доложили об этом своему шефу, уравновешенный Гиммлер вышел из себя – он ничего так не боялся, как неудовольствия Гитлера. Но Борман сделал ему подарок, назвав точное местоположение шутника Лея – отнюдь не из добрых побуждений, конечно. Требовалось срочно наладить охрану гостиницы.

Однако Борман тоже пребывал в некотором смятении духа и не знал, как доложить фюреру о своем подопечном. Все было не по правилам, начиная с того, что Лей, отправляющийся подышать воздухом, и не подумал его предупредить, хотя это было приказано лично фюрером, продолжая этим странным заходом в казино и заканчивая ночью с проституткой. Мартину поведение Лея не казалось странным и вызывало легкую зависть, но как посмотрит на все это фюрер? Гитлер не любил, когда ему сообщали что-либо нелицеприятное о его любимцах, и часто, подобно античным монархам, весь свой гнев обрушивал на информатора. Нельзя было нарываться и на гнев самого Роберта Лея, которому тот же Хайни непременно донесет, кто первым прибежал с докладом к Гитлеру. Лей, как и Гесс, находился в особом фаворе – Борману нужно было с ним ладить. Оставить же информацию лишь в распоряжении Гиммлера Мартин тоже не мог – знать все было его, Мартина, прерогативой.

Гитлер вышел из спальни в хорошем настроении, приветливо кивнул.

– Что у вас, Мартин? Все в порядке, я надеюсь?

– Да, мой фюрер.

– Никаких ЧП в эту ночь?

– Никаких, мой фюрер.

– Но вы хотите мне что-то сказать?

– Я хотел просить позволения вернуться в отель «Олимпик», где господин гауляйтер Кельна провел ночь.

– Отель? Почему отель? Что он там делал?

– Господин гауляйтер был там с дамой. Гитлер возвел глаза к потолку.

– Невероятно! Лей неисправим. Так он еще не вернулся?

– Еще нет.

– Ладно. Я обещал вчера оставить его в покое. Пусть делает что хочет. Проследите только, чтобы все было тихо. Он натура увлекающаяся. Не раздражайте его. Но если что, ссылайтесь на меня. Повторяю, главное, чтоб все было тихо. А… это та дама, француженка из модного салона, ведь так?

– Нет. – Борман опустил глаза. – Это совсем незнакомая женщина.

– Кому не знакомая? – не понял Гитлер.

– Никому, как мне кажется.

– Где же он ее взял?

– В казино на набережной Майна.

– Что?!

– Похоже, она сама за ним увязалась. Так это выглядело со стороны.

– Ах вот как! Сама! И они до сих пор не выходили? – Он схватил телефонную трубку. – Немедленно Гиммлера ко мне!

– Вы что-нибудь соображаете оба?! – накинулся он на Генриха, стоявшего по струнке, а заодно и на Мартина. – Какая-то незнакомка привязывается на улице, идет с ним в отель… И вы не знаете, кто она такая! Но вы знаете, что у него сотрясение мозга! Вы знаете, что он может потерять сознание в любой момент! Вы знаете, наконец, что это покушение было уже третьим!

– Мой фюрер, в отеле наши посты, но дверь в номер заперта. Я не считал себя вправе…

– Я даю вам это право, Гиммлер! Слышите? Я! Немедленно отправляйтесь туда и убедитесь, что все в порядке! Немедленно!

Гиммлер, весь красный, вылетел из комнаты, как пробка из бутылки шампанского. Борман – за ним. Дальнейшее не составляло труда. Гиммлер и его люди научились проникать повсюду, точно бесплотные тени, без шума и следа. Заминка возникла лишь у двери номера, запертой изнутри. Заходить в номер вдвоем было не обязательно. Гиммлер, даже с некоторым облегчением, уступил Борману эту сомнительную честь.

В первой комнате, довольно обширной гостиной, никого не оказалось. Из нее вела дверь в маленькую гостиную, подобие дамского будуара, а оттуда – в спальню. В будуаре сидела курносая женщина лет двадцати пяти с мокрыми волосами, без косметики, в ярком дешевом платье с большим круглым вырезом, с полотенцем на плечах. Она с немым ужасом проводила глазами быстро прошедшего в спальню Бормана. Огромная кровать почти не смята – лишь с одного бока чуть приплюснутая подушка. Лей лежал ничком на диване у окна, одетый; рядом на ковре валялись ботинки, меховая куртка и галстук.

Мартин Борман не был достаточно тонким аналитиком, чтобы разгадывать подобные загадки; он, впрочем, никогда и не обольщался на свой счет. Поэтому, послушав пульс и дыхание, убедившись, что Лей только крепко спит, он попросил Гиммлера зайти, чтобы вместе принять решение.

Генрих Гиммлер аналитиком, безусловно, был, и притом блестящим. Он в считанные секунды восстановил картину минувшего вечера и в другое время посмеялся бы от души, представив недоумение опытной проститутки, которую привели в роскошный отель и швырнули пачку долларов только для того, чтоб она не мешала клиенту выспаться. Зачем ее вообще притащили сюда, Генрих тоже догадался. Лей сделал это для «обоснования ситуации». Отчасти – перед самим собой. Он, подобно Гессу, Рему, Штрассеру и Пуци, принадлежал к числу тех сильных эмоциональных натур, которые продолжают жить своею внутренней жизнью, несмотря на предписываемый им регламент. Страдая оттого, что вынужден подчиняться, Роберт пожелал уйти и хотя бы сутки провести вне игры, наедине с собою.

– Я полагаю, вы можете доложить фюреру, что все в порядке, – сказал Генрих Борману, который пожал плечами:

– Но я же не врач.

– Что вы предлагаете?

– Право действовать фюрер предоставил вам.

Гиммлер окинул Бормана непроницаемым взглядом.

– В таком случае я возвращаюсь.

Он вышел в гостиную. Борман последовал за ним.

Оба понимали, что оставить здесь Лея значило продлить собственную ответственность за последствия, что довольно рискованно при сложившихся обстоятельствах. Увезти же его отсюда значило вызвать бурю негодования, о которой предупредил фюрер, велевший не раздражать Роберта, поневоле остающегося главным действующим лицом разыгрываемого тактического представления.

Но Борман решил рискнуть и переиграть Гиммлера.

– Если вы возвращаетесь, то я остаюсь, – заявил он. – Я разбужу его и попрошу также возвратиться.

– Отлично, – кивнул Гиммлер. – А вы не опасаетесь, – «получить в ухо», едва не сказал он, – что такое вторжение в частную жизнь все-таки излишне?

– Я полагаю, наш товарищ по партии понимает, что частная жизнь каждого из нас подчинена воле фюрера, – отчеканил Борман. – Воле, которую он выразил достаточно ясно.

– Будем надеяться, кивнул Гиммлер и пошел прочь. «Борман так проникся волей фюрера, что явно недооценивает кое-чью еще», – усмехнулся он про себя и, возвратившись в «штаб-квартиру», устроил дела так, чтобы в ближайший час находиться в непосредственной близости к Гитлеру и не пропустить интересного зрелища в стиле «буря и натиск».

Борман возвратился через полчаса и доложил Гитлеру, что Лей вернулся и прошел к себе. Гитлер, выслушав, ничего не ответил. Все понимали, что ситуация будет иметь продолжение, но оно оказалось неожиданным. Не прошло и пяти минут, как адъютант вручил фюреру лист бумаги, исписанный резким, небрежным почерком. Это было прошение об отставке. Гитлер перечитал его несколько раз, то хмурясь, то поднимая брови и пожимая плечами, в полной растерянности.

– Он что, с ума сошел?! – наконец произнес фюрер. – В чем дело? Что вы там себе позволили, Борман? Я же предупреждал вас!

– Мой фюрер, я, видимо, превысил данные мне полномочия, – отвечал Мартин без всякого смятения на лице.

– Нет, не «видимо»! Ты что-нибудь понимаешь? – обратился Гитлер к Пуци, который тоже выглядел ошарашенным.

– Может быть, ты отдал неосторожный приказ, который Роберту показался оскорбительным? – предположил Ганфштенгль.

– Я не отдавал никаких приказов! – рявкнул Гитлер. – Ни у кого нет права вторгаться в частную жизнь! – Он бросил на Гиммлера огненный взгляд. – Я никому не давал такого права! Кто станет это отрицать?!

Гиммлер, вытянувшись, щелкнул каблуками. «Выскочке конец», – решил он.

Гитлер повернулся к Борману. Под его тяжелым, давящим взглядом Мартин низко склонил голову. Гитлер сел и по старой привычке куснул ноготь большого пальца.

– Черт знает что! – вздохнул он. – Эрнст, ступай погляди, в каком он там состоянии. Я позвоню Рудольфу.

Фюрер вышел в соседний кабинет. Пока он разговаривал с Рудольфом, Пуци вернулся.

– Ну что? – спросил Геббельс, сидевший тут же тихо, как мышь, и тоже неприятно пораженный – Лей неожиданно сделал то, чего долгие годы добивалась от него неугомонная Елена, твердившая возлюбленному, что в одной его докторской диссертации об искусственных материалах содержится больше новых идей, нежели во всей национал-социалистической идеологии.

– Спит сном невинности, – усмехнулся Пуци. – Его просто нужно на время оставить в покое – вот и все.

Видимо, аналогичный совет дал Гитлеру и Гесс. Фюрер вышел после разговора с ним как будто успокоенный. Взяв прошение Лея, написал на нем несколько строк и велел передать тому, когда он проснется.

– Гесс считает, что это нервный срыв, – сказал он присутствующим. – И я с ним согласен. Мы все на пределе сил. Мы должны поддерживать друг друга. Кто-то может оказаться более уязвимым – все должны это понимать и окружить товарища максимальной заботой и добрым вниманием. Жаль, что не у всех хватает простого такта, не говоря уж о сердечности.

Эти проникновенные слова вождя, произнесенные тихим и печальным голосом, просились в блокнот Мартина, но тот стоял, все так же глядя в пол. На его лице, впрочем, не было ни смущения, ни раскаянья, ни уныния, ни страха – ничего. Борман просто ждал.

Через час Мартин Борман был отослан Гитлером из Франкфурта – он возвращался в Рейхольдсгрюн. И едва ли кто-нибудь догадался о том крепком рукопожатии, которым наградил его на прощание Адольф. Этого жеста было достаточно, чтобы Мартин сказал себе: «А все-таки я переиграл Хайни».

«Если люди, подобные вам, начнут уходить из движения, то наша борьба потеряет всякий смысл. У меня также не раз возникало желание швырнуть кому-нибудь в лицо прошение о собственной отставке. Но кому? Идее? Провиденью? Собственной совести? Что ж, обратитесь к ним, я же своего согласия не даю. Адольф Гитлер».

Таков был текст резолюции, наложенной фюрером на заявление Лея. Заботливые товарищи, приняв близко к сердцу слова Гитлера, тут же попытались окружить «уязвленного» Роберта «добрым вниманием». Когда Лей наконец выспался к полудню следующего дня, Пуци, Геббельс и Юлиус Штрайхер явились к нему с рассказом о каре, постигшей Бормана за отсутствие такта.