Текст книги "Работа над ошибками (СИ)"

Автор книги: Елена Квашнина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

СЕЙЧАС

Я проболела неделю. И всю эту неделю Иван появлялся у нас в восемь часов утра. Уходил в одиннадцать вечера.

Сразу как-то заметно стало присутствие мужчины в доме. Атмосфера другая, что ли? Запахи, и те изменились, не говоря обо всем остальном. Разные мелкие вещи вдруг поменяли свое местоположение. То я не могла найти газетницу. И Димка пояснял, что отец перевесил ее в прихожую. То обнаруживала, что тряпочки-прихваточки на кухне переехали с одной стены на другую.

– Теперь они к плите ближе, – оправдывался Иван.

То мыльница в ванной оказывалась привинченной с другой стороны от раковины.

Я перестала чувствовать себя свободно. После душа не ходила в халате, как раньше. Торопилась переодеться, привести в порядок ногти и волосы, сразу просушить полотенца. Всю жизнь, выполняя домашние дела, напевала разные песенки. Сейчас молчала. Стеснялась Ивана. Не курила по утрам натощак. Не смотрела телевизор с бутербродом в руках. Не ходила по ледяному полу босиком. И много-много всяких других «не». Это было непривычно. Сильно стесняло. Я мечтала побыстрее выздороветь. Намекала Ивану, что он может уходить от нас и пораньше. Часов в девять, например.

– А чай? – добродушно удивлялся Иван.

Он ввел в нашем доме новую традицию – на ночь глядя чаевничать. Натащил из дома сушек, конфет, варенья. Димка, простите за грубость, обжирался сладким. И потому блаженствовал. Быстро перенимал у отца разные привычки и ухватки. Но по-старому обращался к Ивану вежливо-неопределенно: «Вы», – уклоняясь от точных определений. Иван старался не замечать этого, как старался не замечать моей настороженности.

Хорошо, что мы избегали всякого выяснения отношений. Общались чисто по-дружески. Привыкали к новому положению. Я немного успокоилась. Газетница, тряпочки-прихваточки – это чепуха. Главное, особо сильных перемен, скорее всего, не предвидится. Все хорошо, все нормально, все спокойно. Но… Что-то зудело у меня внутри. Такое чувство обычно испытывает человек, которому в удобные туфли попал мелкий камешек, а вытряхнуть его не получается. Чувство дискомфорта, вот!

Может, неопределенность нашего общего положения мешала мне успокоиться окончательно? Бог его знает. Но, конечно, я старалась не показывать свои эмоции. Боялась обидеть Димку, Ивана. Они оба были довольны друг другом, сложившейся ситуацией, моей непривычной покладистостью. Урчали, как сытые коты. Позволяли себе принимать любые решения без моего участия. Иногда даже в известность не ставили. Откровенно командовали. Что ж. Я и попыток сопротивляться не делала. Это было затруднительно: двое мужчин против одной женщины, к тому же не вполне здоровой. Но я терпеливо ждала своего часа. Накапливала силы и готовилась к тому моменту, когда условия позволят мне взбунтоваться. Одновременно готовилась к большой разборке с Лидусей. Долго откладывала этот разговор из-за свистопляски в школе. Но откладывать его и дальше вовсе не собиралась. Ждала только, когда меня выпишут.

Событие это произошло через неделю. Уход мне был обеспечен такой, что я не могла не выздороветь в кратчайшие сроки. В понедельник пошла к врачу, а во вторник – на работу. И сразу пропал Иван. В понедельник вечером попрощался, как обычно, и больше не появлялся. Ни телефонного звонка, ни записки. Никаких объяснений. Димка сначала интересовался:

– Отец был? Он не звонил?

Потом перестал. Мало разговаривал. Ходил, поджав губы. Злился на весь свет. И я не выдержала. Помчалась к Лукиным ругаться с Иваном. Интересно, для чего Димку посвятили в семейные секреты? Для того, чтобы Иван его вот так бросил?

К счастью, у Лукиных дома оказались только тетя Маша и маленькая Катюшка. Это меня немного остудило. Не ругаться же со старым и малым, абсолютно непричастными к Димкиной беде? И хорошо сделала, что успокоилась. Даже рот не успела раскрыть, как тетя Маша посетовала:

– А Ванечка-то в командировке. В понедельник от вас вернулся, начальству своему позвонил и сразу стал собираться. Ночью и уехал.

– Куда?

– А в Ростов куда-то. На Дону.

– Но предупредить он мог? – вскинулась я. – Димка весь белый ходит!

– Так он вас будить не хотел. Думал, вы сами нам во вторник позвоните, а вы вон только когда всколыхнулись, – обидчиво проговорила тетя Маша. Демонстративно отвернулась. Поджала губы. Точь-в-точь, как Димка.

– Не нужен вам, видать, Ванечка…

Я смотрела на тетю Машу и видела ее насквозь. Видела все ее хитрости. Поэтому не стала ее разубеждать. Пусть думает себе, что хочет. Спросила только, когда у Лидуси очередной свободный день. У них на АТС недавно ввели гибкий график, и я постоянно путалась. Получила ответ и отправилась домой. Надо же сына успокоить?!

Димка выслушал сообщение молча. До потолка не прыгал, оставался хмуро-сосредоточенным. Но по еле уловимым нюансам было видно, что камень с его души свалился. Нарочито-равнодушно спросил меня:

– И когда он вернется?

– Не знаю, Дим. Недели через три, если все в порядке будет.

– А-а-а…

По тому, как держался Димка, поняла: сын рад, что Иван его не бросил, и в то же время огорчен длительным отсутствием отца, к которому успел привыкнуть. Я, напротив, была довольна. У меня есть не меньше трех недель на принятие окончательного решения. И это время надо использовать с толком. Хотя бы разобраться с Лидусей.

Сразу разобраться с Лидусей не получилось. Начались весенние каникулы. У меня по всем классам была не оформлена документация за третью четверть, не выставлены оценки. И я несколько дней подряд, с утра до вечера, не разгибаясь, сидела в школе над журналами и отчетами. Хотелось еще кое-что сделать в кабинете.

Лидия Григорьевна попыталась наехать на меня. Дескать, в весенние каникулы я позволила себе бездельничать, не провела ни одного мероприятия с классом. Получила совет не приставать, а то ведь могу обидеться, принести из поликлиники справку, по которой мне вообще нельзя быть классным руководителем. Лидия Григорьевна была задета. Сразу настучала на меня Котову. Котов вызвал к себе и целый урок читал нотацию. Я делала вид, что слушаю. Сама тем временем соображала, на какую стену в своем кабинете лучше всего повесить портреты русских классиков, которые мне достал папа Шурика Перепелицына. Напоследок благосклонно приняла от Валерия Петровича комплимент своему цветущему виду. И покинула кабинет директора с чувством гладиатора, неожиданно завоевавшего свободу.

Комплименту Котова, надо сказать, не удивилась. Все наши дамы находили меня похорошевшей. А моя Татьяна, не постеснявшись, брякнула:

– Можно подумать, что ты не на больничном сидела с гипертонией, а на югах отдыхала. Да еще и роман крутила с каким-нибудь командировочным.

– Крутила, – призналась я откровенно. – С Димкиным отцом.

– Знаю, – улыбнулась Татьяна.

– Откуда?

– Да ходят тут разные слухи, – туманно ответила она.

Мы потом часа полтора пили чай и кофе. Обсуждали последние события моей жизни. Пришли к выводу: пусть эти события идут своим чередом. Что бог ни делает, все к лучшему.

Каникулы закончились. Опять пошли нескончаемой чередой уроки, мелкие происшествия в родном классе, склоки в педколлективе. Началась подготовка к экзаменам. До Лидуси я смогла добраться только перед самым возвращением Ивана. Складывалось впечатление, что Лидуся от меня прячется. Не хочет видеть и слышать. Может, обиделась? Но за что? За брата? Так не ей обижаться.

Я все равно ее поймала. Заявилась к Лукиным домой. Нахально попросила Лидусю собраться и идти к нам. Без нее ни за что не уйду, ночевать останусь, поселюсь у Лукиных навеки, а своего добьюсь. Лидуся прелприняла попытку сослаться на племянника. Не тут-то было! Димку я заранее выдворила из дома на весь вечер. Заняла денег и купила им с Ларисой билеты на концерт «Соляриса». Так что Димке предстояло три часа любоваться оплывшей физиономией Витьки Ремизова. Плюс время на обратную дорогу из центра и провожание Ларисы. Вернее, не провожание, а топтание у ее подъезда.

Лидусе ничего не оставалось делать. Она покорно собралась и поплелась вслед за мной. Казалось, ее на гильотину вели, так она страдала по дороге.

Дома я устроила ее в большой комнате. В мягком кресле. Принесла на жостовском подносе чай и разные сласти, оставшиеся от Ивана. Димка перебьется. Короче, ублаготворила Лидусю, как самого дорогого гостя. Она выглядела обескураженной. Это было то, что мне нужно, чего добивалась. И я не дала ей опомниться, прийти в себя. Спросила сладким голосочком:

– Теперь поговорим наконец? Выясним кое-какие подробности?

– Какие? – опешила Лидуся.

Я моментально бросилась в образовавшуюся «брешь», пока Лидуся растеряна.

– То, что ты Димке сказала, кто его отец, – ладно. Бог тебя простит. И я прощу. Но чего я тебе никогда не прощу, так это, что ты проболталась Ивану. По какому, спрашивается, праву?

– Проболталась Ивану? – еще больше растерялась Лидуся.

– Конечно, – хмыкнула я. – От кого еще он мог узнать, что Димка его сын? Он ведь только с родными переписывался.

– Вот уж не знаю, – беспомощно вздохнула Лидуся, начиная оправдываться. – Я ему точно не говорила.

– Ну, да! Так я тебе и поверила!

– Честное слово, Катюсик! – заволновалась она. – Ты же меня знаешь. Я, кроме Димки и мамули, никому не говорила.

Она широко раскрыла глаза. Зрачки стали большими, заполняя радужку. Румянец выступил на бледных щеках. Все признаки полной искренности. Она говорила правду. Я слишком хорошо ее знала. Ничуть не усомнилась.

– Откуда тогда он знает? Неужели Генаша?

– Да, нет, – задумчиво проговорила Лидуся. – Скорее всего, сам догадался.

– Не мог он сам догадаться!

Лидуся помолчала. Подумала о чем-то, нерешительно поглядывая на меня. И вдруг призналась:

– Катюсь! Я ведь не от тебя первой про Димку узнала. Помнишь, я тебя просила правду сказать?

Конечно, помню. У меня память исключительная. Но Котов, например, тоже знал. И все Генашины дружки знали. Они и просветили Лидусю.

– Ага! Как же! – саркастически усмехнулась Лидуся. – Мне только и дела было, что из алкашей сплетни вытряхивать. Про Димку мне Ванечка написал. А я ему, дура, не поверила. К тебе пошла узнавать.

Иван? Но откуда? Этого не понимала и Лидуся. Предполагала только. Когда Генаша умер, она написала брату письмо. Всегда переживала за нас. Видела и понимала больше, чем два близких ее сердцу осла. Думала, Иван примчится. Но он не примчался. Написал, мол, недавно женился, пытается изменить свою жизнь, забыть обо мне. А в конце письма спрашивал почему-то, когда день рождения у Димки? Может, поздравить хотел? Лидуся не знала о том, что я солгала Ивану, уменьшив Димкин возраст на месяц. Никакого подвоха в вопросе брата не усмотрела, ответила честно. Следующее послание от Ивана было полно гнева, горечи, возмущения. Он утверждал, что Димка его сын, и что я, гадкая женщина, поломала жизнь всем троим: нам обоим и нашему сыну. И еще писал, что знать меня больше не хочет.

– Я не знаю, почему Ванечке вдруг приспичило поинтересоваться днем рождения Димки, – вздохнула Лидуся. – Но он, наверное, подсчитал все по времени и, зная твой пакостный характер, понял.

Ну, конечно. Так, скорее всего, и было. Подсчитал. Сделал правильные выводы. Это Лидуся недоумевала, почему Иван заинтересовался днем рождения Димки. Я-то знала. Хорошо знала. Отлично помнила, как при последнем нашем с ним разговоре он спросил меня об этом. На следующий день после похорон Василия Сергеевича. И я солгала. У бабушки от моей откровенной лжи непроизвольно вытянулось лицо. Мне казалось, он бабушкиной мимики не заметил. Выходит, ошибалась. Выходит, все заметил. И, похоже, странность нашего с бабушкой поведения не давала ему покоя, если, пусть через два года, но он решил-таки разобраться, что к чему.

Мы с Лидусей пили чай еще долго. Она говорила и говорила. Я слушала. Мычала иногда что-то нечленораздельное. Мне бы и хотелось успокоить подругу, да нечем было. Лидуся всей душой жаждала примирения между мной и Иваном. Жаждала свадьбы, счастливого, как в сказках, конца.

– Ну, да, – пробормотала я наконец что-то более или менее внятное. – Они жили долго и счастливо, и умерли в один день.

– Почему нет?

– Так не бывает, Лидуся! В жизни так не бывает.

– Но почему?

Потому, что это жизнь. Все течет, все меняется. Изменяется наша жизнь – изменяемся и мы сами. Отдаляемся друг от друга. Нас прежних давно нет, а нас новых мы совершенно не знаем. И любим не реальных людей, любим образы, которые придумали себе сами. Начинаются недоразумения. С годами только больше преград вырастает. Преград психологического свойства. Нет, правы были древние, нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

– Не знаю, кто и как изменяется с годами, – возмущенно заметила Лидуся, поднимаясь с кресла. – Не знаю. Наверное, ты права. Наверное, мы действительно изменяемся. Но то, что ни ты, ни твой поганый характер ни капельки не изменились – это точно.

Она стала собираться домой, недовольно брюзжа. Брюзжание ее показалось мне довольно смехотворным. В самом деле, что за чушь? Я, дескать, не умею ценить сегодняшний день. Вся в прошлом. Если и вспоминаю, то далекие семидесятые годы. Просто упиваюсь своими воспоминаниями. Любовно перебираю их на ладони. Тогда, мол, и трава была зеленее, и вода мокрее, и сахар слаще. Потому Ивана простить не могу, что вся – в прошлом. А сейчас что? Хуже? Жизнь, конечно, здорово изменилась, не такая простая, как раньше. Зато интересная. И есть еще время на все: оглянуться вокруг, расправить плечи, ошибки свои исправить, влюбиться наконец. Тогда и трава для меня снова станет зеленой, а сахар сладким.

Я нехотя отбивалась. Ну чего Лидусе от меня, старой коровы, нужно? Семидесятые годы вспоминаю? Да. Не потому, что сейчас жить не интересно. Просто все самое лучшее, что случилось со мной, осталось там. И не было тогда особых забот и печалей. А что мне вспоминать? Восьмидесятые? Бесконечную череду смертей, укравших мои лучшие годы? Пьяного мужа? Километровые очереди? Безденежье? Постоянное чувство вины и невыполненного долга? Что?

– Можно подумать, у тебя одной жизнь была трудная! – возмущенно фыркнула Лидуся.

– Нет, не у меня одной, – кивнула я, соглашаясь. – Просто каждый скрашивает себе существование по-своему. Я вот скрашиваю его воспоминаниями.

– Да не надо ничего вспоминать! Смотри лучше вперед! Еще сколько хорошего может случиться, – рассердилась вконец Лидуся.

И сердилась на меня потом еще долго. Я не очень переживала из-за ее надутых губ. Была занята. Обдумывала наш с ней разговор. Мысленно спорила с ней и с самой собой, разбивая в пух и прах то свою, то ее позицию. И была так поглощена столь увлекательным занятием, что испытала шок, когда вернулся Иван. Не смогла оказать достойного сопротивления.

В тот день Димка пошел из школы домой, как всегда, в обычное время. И вдруг прискакал обратно минут через сорок. Нашел меня. Стараясь не выказать радость, сквозившую в каждом движении, выпалил скороговоркой, что баня Маня налепила пельменей, и обедать он будет у Лукиных. Ужинать, вероятно, тоже.

– Можно?

Его «можно» было сказано лишь для приличия. По тону ясно. Даже если не разрешу, все равно по-своему сделает. Он всегда любил пельмени. Пельмени, которые лепила баня Маня, просто обожал. Тем более, что видел их раза три в год, не чаще. Но такая несусветная радость? Да еще тщательно скрываемая. Словно Лариса ему в любви объяснилась. Непонятно. Впрочем, пусть торчит у бабки. Мне на сегодня забот меньше. Вечернюю трапезу не готовить. Димка у Лукиных поест, а я бутербродами обойдусь. И домой можно не торопиться.

Домой не торопилась. Клеила карточки для раздела дидактических материалов. Проверяла тетради. Привела в порядок стоечки с диафильмами по литературе. Выпросила у школьного мастера Каюмыча горсть мелких гвоздиков и прибила к полу отстающий линолеум. Про себя прикидывала: Димка у Лукиных, наверное, и телевизор смотреть будет, раньше половины одиннадцатого домой не вернется. Стоит позвонить Юлику Самохину. Я ему еще зимой обещала.

Вот такая усталая, но довольная прошедшим днем, вернулась к восьми вечера домой. Открыла дверь. Пристроила сумки на тумбочку. И растерялась. С кухни доносились странные звуки: звон посуды, стук дверок у полок, какое-то покашливание. Это что? Димка еду себе соображает? Не остался у Лукиных? Почему? Не стала раздеваться. Помчалась на кухню, справиться у сына, что произошло. И… застала у плиты Ивана в фартуке. От неожиданности застыла на месте, хлопала глазами. Интересно, от чего я опешила? От вида здоровенного мужика в женском фартучке с красными оборочками, стоявшего у плиты? Или от того, что этот мужик вернулся из командировки и теперь хозяйничал на моей кухне?

– Тебя родители не учили, что когда приходишь домой, надо снимать пальто и переобуваться? – спросил Иван через плечо, колдуя над сковородкой. Не поздоровался, сразу указывать принялся. Ну, что за человек!

– Здравствуй, Иван.

– Плохо поздоровалась, – ворчливо откликнулся он и что-то вылил на курицу, лежащую в сковороде. Не знаю, какую гадость он вылил, не успела разглядеть. Зато курицу разглядеть успела. Сразу после его манипуляций по кухне поплыл одуряющий аромат. Я чуть слюной не поперхнулась. В желудке противно заныло. Занятая ощущением острого голода, ответила Ивану машинально:

– Что значит «плохо поздоровалась»? По-моему, нормально.

Сама разглядывала курицу, мечтая о целой ножке сразу. Да еще исподтишка поглядывала на Ивана. Тот вывалил на золотистую спинку вожделенной птицы необычно густой соус с темными вкраплениями, разровнял его ложкой. Накрыл сковороду крышкой и убрал огонь. Повернулся ко мне.

– Я тебя пятый час дожидаюсь. В который раз еду подогреваю. Сам, между прочим, готовил. А ты мне: «Здравствуй, Иван».

Я заулыбалась до ушей. До чего он был великолепен в эту минуту! Большой, сильный, широкоплечий. И в нелепом фартучке с оборками. А уж тон-то у него, а уж тон… Спросила, стараясь не хохотнуть:

– И как я должна была поздороваться?

– Ну, во-первых, не Иван, а Ванечка, – пояснил этот змей, снимая фартук.

– Во-вторых, «наконец-то ты вернулся», – продолжил он, подойдя совсем близко и расстегивая мне пуговицы на пальто. Я непроизвольно отшатнулась и оказалась припертой к стене.

– В-третьих, «я без тебя чуть не умерла от тоски», – совершенно серьезно учил Иван, сбрасывая мое пальто прямо на пол. Я попыталась шмыгнуть у него под рукой. Ничего не получилось.

– А в-четвертых, ты должна была меня поцеловать, – закончил он свою лекцию и прижал меня к стене.

Бог мой! Я и забыла совсем, как надо целоваться. В голове началось разжижение мозгов. Ноги в коленях ослабли. Э-э-э… Так нельзя! Нельзя ему этого позволить.

– Ум-м-м-м… – промычала я.

– Что? – встревоженно спросил Иван, отрываясь от моих губ. Выглядел в тот момент немного испуганным.

– У тебя курица сгорит! – ляпнула ему первое, что пришло в голову. Ерзала в его руках, стараясь вывернуться. Пыталась восстановить контроль над ситуацией. Иван не пошелохнулся. Покачал головой, ехидно заблестев серо-синими глазами. В уголках его губ плескалась усмешка.

– Не сгорит. Ей еще минут десять париться. А тебе посоветую: не трать время, изобретая всякие заморочки. Я не Широков. Со мной такие фокусы не проходят.

Не проходят. Это факт. Я перестала сопротивляться. Можно же раз в десять лет позволить себе расслабиться?

Если бы Иван не обнимал меня так крепко, я бы не удержалась на ногах. Словно он губами выпил меня до самого донышка. Провалился куда-то весь мир. Я и о сыне забыла. Веки стали сонно-тяжелыми. Сил в теле не осталось вовсе. Почему его близость всегда так на меня действует? Сейчас вот я была готова на все. Не то, что согласна или не согласна, а просто бери меня, тепленькую, и делай, что хочешь. Не пикну. Вот бы научиться бороться со своей этой слабостью! Дожила почти до тридцати пяти, а так и не научилась. Потому мы и целовались на кухне у раковины, как незрелые юнцы, – взахлеб, без отрыва. И курица бы точно сгорела, но Иван не мог упустить случай похвастаться своими кулинарными способностями. Я же и в самом деле сильно проголодалась.

Мы в четыре руки накрыли стол. Иван притащил из комнаты большую, оплетенную соломой бутыль. Таких я не видела, наверное, лет двадцать. Он пояснил, что это отличное домашнее вино, которое ему подарили, как представителю фирмы, в виде небольшого презента.

Вино действительно оказалось превосходным. Стыдно сознаться, но мы пили его стаканами. И под него курица исчезала с тарелок стремительно. Иван рассказывал о своей поездке, о Ростове-на-Дону. Я ловила себя на мысли, что не очень-то и слушаю его, попросту любуюсь. Мне только кажется, или у него лицо и впрямь немного подзагорело?

Закончив с курицей, Иван внимательно посмотрел на меня, как будто прикидывал план действий.

– Давай еще по стаканчику?

– Нет, – я помотала головой. – Хватит. Завтра на работу. Вот сейчас посуду надо мыть. А твое коварное вино меня уже обезручило и обезножило.

– Какая посуда? – удивился он. – О чем ты? После работы людям надо отдыхать. Пойдем, я тебя положу.

Этого еще не хватало! Он меня, видите ли, положит. И сам рядом пристроится. Зря что ли спаивал? Я показала ему маленький, аккуратненький кукиш. Он рассмеялся и спросил:

– Ты сама-то до дивана дойдешь?

Я демонстративно встала. Сделала танцевальное па. Голова кружилась и слегка пошатывало. Конечно, весь день ничего не ела. Курица от опьянения не спасет. Главное, чтобы Иван ничего не заметил. Хотя, вряд ли. Иван с интересом наблюдал за мной. Посмеивался, не делая ни одного движения. Я довольно уверенно произвела почти изящный пируэт и, показав ему язык, пошла в большую комнату. Села там на диван, блаженно вытянув ноги. Иван появился на пороге почти следом за мной. Все еще улыбаясь, смотрел на меня. Голова моя показалась мне вдруг потяжелевшей. Может, это просто коса, закрученная на затылке, тянет голову вниз? Я подняла руку и стала выбирать из волос шпильки, дабы избавиться от ощущения тяжести.

– Погоди, – вдруг остановил меня Иван.

Удивленно посмотрела на него. Рука с очередной шпилькой замерла в воздухе.

– Ничего, если я сам? – попросил он.

– Зачем, Ванечка? Это нетрудно. Справлюсь как-нибудь.

Иван неторопливо подошел и сел рядом. Отобрал шпильки. Посмотрел мне прямо в глаза. Серьезно пояснил:

– Я никогда не видел тебя с распущенными волосами. А хотел, между прочим. И раньше мечтал, что когда-нибудь сам твои косы расплету.

Мечты иногда сбываются. Должны сбываться. В детстве я мечтала сходить с ним в кино. И пошла. Вдруг теперь его очередь?

Пока я приходила в себя от его откровенности, он очень осторожно вынимал шпильки из моей косы, складывая их на журнальный столик. Подержал косу в руках, как бы прикидывая, не стала ли она легче, короче, чем была. И только тогда стал расплетать. Черт! Он делал это с такой нежностью, что я боялась пошевелиться, взглянуть на него. Наверное, со стороны мы выглядели так же глупо, как герои сентиментальной мелодрамы. Но мы были одни. Нас никто не видел. И можно было вести себя естественно, ничего не опасаясь и никого не стыдясь.

Коса была распущена. Тяжелые пряди, смятые плетением, рассыпались по спине, плечам, закрыли лицо. Даже краем глаза я больше не видела Ивана. Но не хотела и легонько тряхнуть головой, чтобы откинуть с лица волосы. Вдруг хрупкое ощущение нежности пропадет, исчезнет от одного неловкого движения?

Казалось, время застыло. И пропали все звуки: неспешное тиканье бабушкиных настенных часов, крики молодежи во дворе, хрипенье старенького телевизора за стеной у соседей. Иван сам убрал мне волосы с лица. Заправил непослушные прядки за ухо. Я повернулась к нему. Щеки мои горели.

– Кать! – негромко произнес он, каким-то чудом не разрушив хрупкой тишины вокруг нас.

– М-м-м..?

– Кать, это ты?

Я грустно улыбнулась. И он грустно улыбнулся мне в ответ.

– Я очень постарел?

Морщинки у глаз – лучиками. Две глубокие складки от крыльев носа к уголкам рта. Седина в темных колечках волос на висках и у лба. Помудревшие, спокойные серо-синие глаза. А больше ничего, ну, ничегошеньки не изменилось.

– Что ты, Ванечка?!

– Тогда иди сюда, – мягко и ласково скомандовал он. И неожиданно сильно потянул к себе.

И опять, как когда-то давно, на меня нахлынуло ощущение, что из дальних странствий я наконец воротилась домой. Так хорошо, так спокойно было в его больших, крепких, горячих руках. Такими знакомыми были тепло и чуть солоноватый привкус его губ. И только совершенно непривычно рассыпались мои косы у него между пальцев, прилипая к щекам, плечам и мешая мне видеть его невозможные очи.

Мы скользили, скользили к дальнему, туманно синеющему берегу. И в памяти всплывали его давние слова: «Вот так… вот так, дорогая… кричи, не бойся…». Но тогда, в восемнадцать лет, мне было стыдно кричать. Я кусала губы, пытаясь сдержаться. А сейчас мне ничего не было стыдно. И я кричала, впиваясь пальцами ему в плечи. А он только целовал меня и шептал хрипло: «Спасибо, родная… вот так… спасибо…».

Туман еще плавал в глазах у Ивана, как он плавал в моей голове. Мы лежали на диване мокрые от пота, дрожащие, как мыши. На полу в беспорядке валялась скомканная одежда. Ярко горел свет. Тикали бабушкины настенные часы. Пронзительно кричала во дворе за окном молодежь. Хрипел старенький телевизор у соседей. Не было больше хрупкой тишины вокруг нас. Да и не нужна она была больше. Все встало на свои места. Дальше обязательно жизнь пойдет хорошо и правильно.

Иван поцеловал меня в голое плечо. Потянулся так, что хрустнули косточки. И лениво произнес:

– Вот теперь нормально.

– Что «нормально»? – так же лениво откликнулась я. Похоже, мы в эту минуту чувствовали и воспринимали одинаково. Но уверенности у меня не было.

– Все. Все нормально.

Больше ничего не объяснял. Не удосужился. Лишь заметил с усмешкой:

– Может, нам хватит валяться? Надо когда-нибудь и посуду помыть.

– Ага.

– И постель постелить…

– Какую постель? – подскочила я. Села, сжавшись в комочек. Стеснялась своего непристойного вида. Вот Иван ничего не стеснялся. Перегнулся через меня. Подобрал с пола свою рубашку и накинул мне ее на плечи. Сел точно так же, крепко обнял.

– Нашу с тобой постель.

– Ты с ума сошел! – я начала вырываться. – Сейчас Димка придет. И что он увидит?

– Увидит, что мама с папой очень любят друг друга.

Я усилила свои неуклюжие попытки освободиться. Иван хохотал и стискивал меня еще крепче.

– Пусти меня, сумашедший! Это вовсе не смешно.

– Если ты будешь так дергаться, то мне опять захочется. Ну, вот! Вот, пожалуйста…

Я замерла. Смотрела на Ивана круглыми от испуга глазами. Он что? Специально надо мной издевается?

– Что «пожалуйста»? – переспросила его упавшим голосом.

– Как и говорил… Мне опять хочется…

– Постой… подож… Димка…

Иван на мгновение отстранился. Посмотрел ласково.

– Да не бойся ты так, трусиха. Не придет Димка. У сестры ночевать останется. Мы с ним сразу договорились.

И не стал дожидаться, пока я переварю его сообщение. И не дал мне слова сказать. Навалился гранитной глыбой…

А потом, уже ночью, мы мыли посуду. Он в моем банном халате, а я в его мятой рубашке. Стояли под душем. Стелили постель.

Я иногда почитывала так называемую дамскую прозу. Любовные романы, если проще. Мне их Татьяна приносила. Иногда посматривала мыльные оперы и простенькие мелодрамы по телевизору. Хоть и стыдилась в этом сознаться. Вроде, умный человек, а потребляю такую дешевку… Но я ведь одинокая женщина. Эта «дешевка» скрашивала мое существование. И одновременно раздражала. Я не верила, что такое случается в жизни. Особенно, если речь заходила о ночи любви. Ну, кто будет заниматься любовью целую ночь?! Это ведь никаких сил не хватит. И потом, а спать-то когда? Хм! Иван растер мой скепсис в мелкую пыль. У нас с ним была настоящая ночь любви. Где только силы черпали? Под утро, когда рыжее неяркое солнце высунуло свой бок из-за уходящих вдаль домов, мы, вместо того, чтобы поспать хоть часок перед работой, полуодетые вылезли на балкон – встречать рассвет. И ведь не подумали о возможности в два счета простудиться. Дрожали от холодного, сырого воздуха, теснее прижимаясь друг к другу. Но не уходили. Смотрели, как апрельское утро медленно вступает в свои права, высвечивая бледнеющее небо…

Потом завтракали, дурачились подростками. Я не привыкла по утрам есть. Выпивала чашку кофе и все. Иван решил изменить существующий порядок. Дожидался, когда мой рот по каким-либо причинам приоткроется. Сразу пихал туда кусочек хлеба с колбасой и накрывал своей тяжелой, горячей ладонью, чтобы не выплюнула. Я давилась. Вынуждена была глотать. И мы хохотали. С трудом расстались. Каждому надо было на работу. И оба изрядно опаздывали.

Если не считать страха встретиться со все уже понимающим сыном лицом к лицу, то можно смело сказать, что я просто парила по школе, распространяя вокруг себя нестерпимое сияние счастья. Школьный народ расступался, давая мне зеленую улицу для свободного парения, и, недоумевая, глядел в след. Татьяна при встрече заметила, улыбаясь:

– Что-то ты сегодня легка. Перо вставить, так и полетишь.

Чудачка! Я уже летела. Димка смотрел на меня издалека. Близко не подходил. Проявлял тактичность. Но при этом мой маленький змееныш понимающе улыбался. Я отворачивалась в смущении.

В тот день у нас была очередная планерка. Еле ее отсидела. Ни с кем не спорила, не ругалась, никого не задирала. Но зато никого не видела, ничего не слышала. Сразу после планерки рванулась домой. Не стала курить с Татьяной. Торопилась. Нужно же по магазинам. И ужин для своих мужчин изобрести. И квартиру прибрать.

Никогда, наверное, я не занималась домашними делами с таким вдохновением. Чтобы Димка надо мной не подсмеивался, выгнала его на улицу. Пусть гуляет. Погода хорошая. Весна началась. Самое время пропадать во дворе.

Но Димка тоже не дурак. Перехитрил меня. Дождался отца на улице и вернулся вместе с ним.

Когда в дверь позвонили, я бросилась открывать. Думала встретить Ивана так, как ему хотелось бы. Открыла дверь и сникла. Рядом с Иваном стоял Димка. Ну, вот. Ни обнять Ивана, ни поцеловать, ни сказать, как соскучилась за день. Я посмотрела на Димку убийственным взглядом и сделала шаг назад, освобождая им дорогу.

– Только не говори мне: «Здравствуй, Иван», – предупредил ядовитый скорпион с серо-синими глазами, пропуская вперед сына. Шагнул вслед за Димкой. Протянул руку и, ухватив меня за бок, подтянул к себе. Впился губами, как клещ. Димка сдавленно хихикнул, стрельнул в нас глазами и скрылся на кухне. Загремел там крышками. Я еле вырвалась. Зашипела гадюкой:

– Честное слово, Ванечка, убью за такие вещи.