Текст книги "Работа над ошибками (СИ)"

Автор книги: Елена Квашнина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

ТОГДА

С 81-го года посыпались похороны в Политбюро и в правительстве. Это время в народе так и называлось – «ППП» – «пятилетка пышных похорон». Нет, были, конечно, еще и Олимпиада, и Игры доброй воли, и Всемирный фестиваль молодежи. Но ни за праздниками, ни за перипетиями общественной и политической жизни в стране мне следить было некогда. У меня была своя, личная «ППП». Похороны правда не пышные, а совсем простые. И начались на год раньше.

Сначала умер мой дедушка.

Мы с Генашей до рождения Димки жили на Сретенке. Тяжеловато приходилось. Теснились вчетвером в шестнадцатиметровой комнате.

Дедуля болел. Часто у бедняги не хватало сил без посторонней помощи дойти до туалета. И ел он с трудом. Ложки, вилки, ножи казались ему чугунными. Он их постоянно ронял на пол. Кто-нибудь из нас молча подбирал прибор, протирал его чистой салфеткой и опять вкладывал дедушке в руку. Два раза в день приходила медсестра, делала уколы. После уколов дедуля долго лежал, не в силах подняться. Ему было трудней, чем нам. И все же он бодрился. Весело дожидался правнука или правнучки. Зато соседи по коммуналке смотрели косо. Потихоньку, но весьма изощренно трепали бабушке нервы. И тогда она сделала ход конем.

Никита собирался жениться и перебираться к жене. Мои родители оставались вдвоем. Бабушка предложила им родственный обмен. Тем более, что коммуналка на Сретенке скоро подлежала расселению. Не знаю, какие еще доводы приводила бабушка. Я при разговоре не присутствовала. Может, она чем-то надавила на них? Не знаю. Но факт остается фактом. Они согласились. И мы стали готовиться к переезду. Генаша бегал по коммунальным инстанциям: брал справки, оформлял документы. Ждали только свадьбу Никиты. Ждали все. Кроме меня. Я это событие воспринимала, как окончательную потерю брата. Невеста его мне нравилась. Даже очень. Никита несколько раз привозил ее к нам на Сретенку. И все-таки…

Судьба сжалилась надо мной. За день до бракосочетания Никиты меня увезли в роддом. Немного раньше срока. Там, на 2-ой Миусской, я провалялась целых пятнадцать дней. Это потому, что мне делали кесарево сечение. Димка во время родов повернулся неправильно. С ним вообще были сплошные неприятности. И я все эти дни сходила с ума: выживет ли? Его целую неделю не приносили на кормление. То переливание крови ему нужно сделать, то еще что-нибудь.

Когда нас с ним наконец выписали, обмен уже состоялся. Я с сыном прямо из роддома отправилась на Пролетарский проспект.

Генаша все устроил лучшим образом. И кроватка, и коляска, и ванночка, и куча пеленок, подгузников, распашонок. И даже большой зеленый горшок с крышкой. Он обо всем позаботился под мудрым руководством бабушки. Приехал забирать нас с огромным букетом цветов. Медсестре, которая вынесла нам сына, не положенную трешку, – щедро отвалил пятерку. Всю дорогу в машине делал «козу» малышу и называл его Саней.

– Почему Саня? – возмущалась я.

– А кто? – расстроено спрашивал он.

– Дмитрий!

– Хорошо, – покорно соглашался Генаша. – Пусть будет Димкой.

Как-то очень давно Иван в моем присутствии сказал Лидусе, что ему нравится имя Дима, и он бы назвал так сына. У нас с Иваном тогда еще ничего не было. Сама не знаю, почему мне это запомнилось? Теперь вот всплыло в памяти. Сын Ивана? Ивана. Пусть носит имя, которое дал бы ему отец. Но, конечно, Генаше я этого не сказала. Мне с ним и так приходилось нелегко. Он жаждал африканских страстей, а подобного я не могла дать даже Ивану. И общий язык у нас с Генашей никак не находился. Мы были настроены на разные волны. Не понимали друг друга в элементарном. А уж делиться с ним такими вещами? Упаси, Бог! Впрочем, я изо всех сил старалась быть ему хорошей женой. Старалась подладиться под его образ жизни, под его образ мыслей, хотя испытывала из-за этого омерзение к самой себе. Никогда не противоречила. Легко уступала самым дурацким требованиям. Почему не могла так вести себя с Иваном? Тогда у нас все срослось бы. Но не могла. А с Генашей – пожалуйста. Как прикажете. По его требованию взяла в институте академический отпуск с расчетом впоследствии перевестись на вечернее отделение. Дома из последних сил готовила, убирала, стирала, гладила. Каждый день Генаша получал чистое белье и рубашку. Спасибо бабуле. Я бы не справилась, если бы не она. Помогала мне и за Димкой ухаживать, и за мужем. А ведь у нас был еще больной дедушка!

Бедный дедуля! Вместо отдыха по ночам он первый полз на Димкин крик. Поднять его из кроватки не мог, до того уже был слаб. Но тоненьким фальцетом уговаривал:

– Потерпи, сынок, потерпи. Мамка сейчас придет. Вот я тебе песенку спою.

И совал Димке бутылочку с подслащенной водой.

Димка рос и крепчал. Дедушка слабел. Как будто одна жизнь забирала силы у другой. Я не могла на это смотреть. В пух и прах разругалась с бабушкой, мужем и свекровью, но стала оформлять документы в ясли. Сыну исполнился год. Уже проще.

А через два месяца дедушка умер. Нет, сказать, что умер, нельзя. Он тихо угас. Заснул однажды вечером, а утром не проснулся. Лежал с умиротворенным лицом, весь какой-то просветленный. Бабушка целый день просидела подле его тела, не слыша и не видя ничего. Держала дедушку за руки, что-то еле слышно без остановки говорила ему. Я была бессильна оторвать бабушку от дедули. Смотрела на нее и даже плакать не могла. Слезы застревали в горле. Но примчалась тетя Сима и сумела увести бабушку на кухню.

За тетей Симой ближе к вечеру приехали Никита с Наташкой и мои родители. Все они неслышно перемещались по квартире, говорили тихими монотонными голосами. Как будто опасались разбудить дедушку. Мы с Генашей, вспотевшие, бестолково метались, принимая в своем доме сразу столько людей.

Свекор со свекровью предпочли остаться в стороне. До похорон они заглянули к нам только раз. И довольно быстро ушли, не предложив своей помощи. Возможно, не хотели мешать? Решили, что помощники и без них найдутся? А может, не посчитали моего дедушку своим родственником… Я не обиделась. Наоборот, восприняла это с облегчением. За прошедший год мы с Генашиными родителями так и не сошлись ближе. Что-то необъяснимое мешало. Генка заглядывал к ним через день, а я носила им Димку раз в неделю. Отношения были мирные и доброжелательные, но не более того. К нам же за весь год Широковы выбирались раза три. И то не слишком охотно. По-моему, из-за бабушки. Свекровь моя, дражайшая Татьяна Ивановна, в ее присутствии тихо обмирала, остро осознавая свою ничтожность. Напрасно. Бабуля относилась к Татьяне Ивановне очень уважительно и по-доброму, вела себя корректно. Только раз высказалась резковато. Это когда разговор зашел о церкви, о вере, и свекровь на неосторожное высказывание Генаши вдруг зашипела злобной гусыней. Все очень удивились. Но скандала так и не получилось. Бабушка свела недоразумение к шутке, и с тех пор была еще более осторожна, предупредительна. Уж не знаю, чем она пугала мою свекровь? А теперь, в эти дни бабушка не смогла бы напугать и последнего таракана.

Вообще это были печальные дни. В моей памяти они как бы стоят в стороне от всех остальных.

Никита с Генашей все сделали, обо всем договорились. Муж тети Симы и мой отец предпочитали ни во что не вмешиваться, изначально самоустранились. Зато на кладбище отец первым сказал речь. Из его слов следовало, что дедушка был прекрасным, добрым и отзывчивым человеком, которого страшные удары судьбы так и не сломили. Это правда. Дедушка был чудесным человеком. Но не мой отец должен говорить такие теплые, такие хорошие слова на панихиде. Мой отец, всю жизнь презиравший дедушку, считавший его недорезанным буржуем, не имел на эти слова никакого права. Мама рыдала все время, но по-моему, может быть, не слишком правильному, мнению и она не очень-то имела право так вести себя. Она давно совершенно забросила своих родителей. Не интересовалась ими, совсем не навещала. Может, потому что старики жили со мной? Не важно. Она звонила-то им раз в полгода. В отличие от тети Симы.

Гроб заколотили. На полотенцах подняли и опустили в яму. Бабушка забилась у меня в руках. Тетя Сима на помощь прийти не могла. Держала маленького Димку. И я не без труда справилась, из последних сил стискивая бабулю. Присутствующие медленной вереницей проходили мимо нас с бабушкой, бросая в яму горсти земли. Сухая глина дробно стучала о крышку гроба. Потом рабочие взялись за лопаты. Работали быстро. Их крепкие волосатые руки так и мелькали перед глазами. Закончив, взяли деньги, бутылку водки и ушли, громко переговариваясь.

Бабушка никому не дала положить цветы. Едва отошли рабочие, она легла на свежий холмик, обхватив его руками. Все смотрели на меня, ждали моей реакции. А я не стала ничего делать. Пусть бабушка простится как хочет. Имеет полное право.

Вот в столь деликатный момент отец с жалким, потерянным видом и сделал неловкий разворот ко мне, собираясь подойти. Нашел же время. Я, закусив губу, отвернулась. Больше он никогда не пытался сблизиться. Никита меня страшно за это ругал. Говорил, что отец жалеет обо всем случившемся, хочет помириться, хочет чаще видеться с внуком. Я с негодованием возражала. Еще слишком свежа была обида. Трудно было поверить брату. Вместо меня говорил мой тогдашний максимализм. Не о случившемся отец горюет, а о своей потерянной над дочерью власти. С внуком ему общаться? А от кого этот внук? Разве не отец хотел отправить меня на аборт? Разве не он выгнал меня на улицу, а мать его поддержала? Никита махнул рукой, не желая расстраиваться еще больше.

После похорон все быстро разъехались. Съезжались еще два раза. На девять дней и на сорок. Хлопоты эти упали на нас с Генашей. Его родители опять не предложили своей помощи, хотя поминать добросовестно приходили. Одна Лидуся помогала, но это было само собой разумеющимся.

Бабушка никакого участия не принимала. Она не принимала участия даже в жизни. Все дни проодилав в маленькой комнате у окна. О чем-то своем думала. Когда ее звали за стол или напоминали, что пора готовиться ко сну, она вздрагивала, с трудом выбираясь из своей задумчивости.

Я не знала, как на нее повлиять. Однажды шла из магазина. В окно выглянула старая Борисова, по обычаю любопытничая сверх всякой меры.

– Катярина! – окликнула она меня, коверкая слова. – А чой-то Софь Кириллны во дворе не видать? Меня намедни наши женшыны пытали об том же.

Я ни с того, ни с сего взяла и пожаловалась бабке Даше на эту самую Софь Кириллну, которая и жить-то, вроде, больше не хочет. Та пожевала беззубым ртом, причмокнула, сморщила по-обезьяньи лоб. И вдруг выдала:

– А дело… Ей таперича какое-никакое важнеющее дело надоть. Глядишь, и оживет.

Бабка Даша оказалась права. Я устроилась в школу пионервожатой. Димку специально забрала из яслей. Без зазрения совести бросила его на бабушку. Той ничего не оставалось делать, как прекратить свое сидение у окна. Малыш требовал слишком много внимания. Он начинал активно ходить. Весело щурил глазки, пуская огромные пузыри из слюней. Что-то лопотал. Бабушка стала оживать на глазах. Зато меня подстерегал новый удар. В декабре погиб Вовка Соловьев из моей старой группы.

Погиб Вовка Соловьев! Попал под поезд. Или сам бросился? Я долго не могла понять. Но помчалась к его матери, которая осталась совсем одна. Как-то так получилось, что из всей нашей группы только у меня уже был опыт похорон. И все дела по организации свалились на меня, хотя я и сама многого не знала. Впрочем, это никого не трогало, и пришлось мне впрягаться. Не бросать же Вовкину мать? Она и так оказалась на грани тихого помешательства. Ничего не видела, никаких слов не слышала, только все твердила:

– Вовочка, сыночек, за что?..

Вовкину смерть я перенесла едва ли не тяжелее, чем дедушкину. Дедушка был старым, прошел сталинские лагеря, долго болел. А Вовка – молодой, веселый, полный сил. И так нелепо погиб! Бросился под поезд. Из-за чего? Об этом знал только он сам. Но наша группа на поминках только о суициде и говорила. Бесконечно спорили. Выискивали виновных. Я смотрела на них со странным чувством. Казалось, что ребята на сцене старательно и азартно, но не слишком умело разыгрывают драму, а я наблюдаю за ними из темного, совершенно пустого зала. Лишь Коля Богатырев, кажется, разделял мои чувства. Изредка с грустным пониманием усмехался, глядя мне прямо в глаза.

Всю зиму потом приходила в себя. Генаша возмущался. Считал – работа и беды ближних отнимают меня у семьи. Это он врал, конечно. Все свободное время я старалась быть дома, с семьей. Просто свободного времени почти не было. Да и тягостно жить с нелюбимым человеком. Днем куда ни шло. А вот по ночам! У меня всегда была куча отговорок: устала, плохо себя чувствую, от запаха спиртного меня тошнит и так далее. Но если отговорки не помогали, то я крепко закрывала глаза и представляла себе, что это я с Иваном. Помогало. Но не очень. Ощущения совсем не те. Иногда меня прямо выворачивало наизнанку. Что значит – сердцу не прикажешь. Но все-таки как-то держалась. Старалась изо всех сил. Генаша по-своему тоже старался. Например, старался удерживаться от рюмки. Иногда успешно. Иногда не очень. Так… попивал… Но весной сломался. Запил. Не перенес смерти отца.

Свекор умер в середине мая. Простудился на работе. К врачу не пошел. Лень было. Болел на ногах. Ну, и, как осложнение, заработал воспаление легких, плеврит. Весь апрель кашлял и хрипел на вздохе, хватался за сердце. Когда свекровь погнала его к врачу, было слишком поздно. Он пролежал в больнице всего неделю и умер в реанимации.

Свекровь приняла его смерть покорно. Плакала потихоньку. Никита, примчавшийся помогать, грустно констатировал:

– Ты у нас, Катюха, если так дальше пойдет, станешь главным специалистом по похоронам.

Действительно. Свекра я хоронила с полным знанием дела. От свекрови и мужа помощи не было никакой. Генаша не вылезал с кухни. Сидел там с бутылкой, пьяно бухтел себе под нос. Свекровь молилась у нас в маленькой комнате. Я раньше и не подозревала, что она истово верующая.

Ну, верующая или не очень, а делать свекровь ничего не собиралась. Как впрочем и ее сын, мой муженек то есть. Получалось, хоронить придется мне, больше некому. От родни пришли телеграммы: «… будем к погребению…». Вот так. И что делать? Я решила: пусть себе свекровь плачет спокойно. Мне-то плакать некогда. Хотя желание уронить слезу возникало. Почему нет? Покойный свекор был тихим, безвредным. Особой симпатии ко мне не проявлял, но и не обижал никогда. Мы с ним ладили. Если его близкие в скорбный час решили умыть руки, то пусть хотя бы сноха проявит о нем последнюю заботу.

Помогали мне бабушка и как всегда Никита с Лидусей. Лидуся вообще была на высоте. Но скорбные дни прошли. Никита вернулся к жене и к физике. Лидуся занялась устройством своих личных дел. А я осталась с невыходящим из «штопора» мужем. Это было трудно еще и потому, что с осени пришлось взять часы. Поначалу в 4-5-х классах. Вечерникам с третьего курса настоятельно рекомендовалось преподавать. У меня третий курс был уже за плечами. Вот так и крутилась. Школа, маленький Димка с бабушкой, тетради на проверку, институт и пьющий муж. Сперва я боролась за Генашу. Боролась отчаянно. Уговаривала, упрашивала. Бегала за помощью к Татьяне Ивановне. Та советовала уступать Генаше, дескать, будет лучше. Я уступала. Старалась ублажить во всем. Сама предлагала себя в постели. Только бы ему дома было хорошо, только бы он не ощущал потребность выпить. Потом начался новый этап. Я находила его в гостях у приятелей, у винного магазина. Отбирала и прятала деньги. Убеждала лечиться, скандалила, грозя разводом. Умоляла и снова скандалила. Он плакал, стоял на коленях, бил себя кулаком в грудь и клялся страшными клятвами. Завязывал в очередной раз. Но держался недолго. И снова плакал, снова стоял на коленях, снова униженно просил прощения.

Светлым пятном за весь тот год стала только Лидусина свадьба. Я хорошо отдохнула и повеселилась. Смеялась над Лидусей. Она после школы встречалась со многими. Красивая. Вот за ней и ухлестывали. А замуж вышла за кого бы вы думали? За невысокого, худенького, не слишком привлекательного и интересного Сашку Мирного. За эту вредину. Правда фамилию его не взяла. Хохоча, заявила, что такая фамилия не подходит к ее характеру. Сашка млел возле Лидуси и обожал весь мир. Меня он умилял такой своей трепетностью. И представить раньше подобного не могла. Помнила Сашку дерганным, вредным, вечно нарывающимся на неприятности парнишкой. Немудрено. Мать у него попивала. Отец и попивал, и хулиганил. Во дворе Сашку не больно жаловали. Вот он и выживал в этом неласковом к нему мире за счет своей вредности, настырности. Теперь, похоже, исчезла необходимость защищаться, атакуя. Жизнь повернулась к обозленному человеку своей доброй стороной. И Сашка был счастлив. Сашка сиял. Душа его пела так громко, что все окружающие явственно слышали эту песню.

Я искренно радовалась за Лидусю, за Сашку. Дай Бог им счастья! Еще радовалась за себя. Во-первых, Генаша умудрился не напиться. Вел себя вполне достойно и, следовательно, не испортил людям праздник. Во-вторых, на свадьбе не было Ивана. Я слыхала, как кто-то из гостей спросил про него у Василия Сергеевича. Тот, огорченно вздохнув, дернул рукой:

– А-а-а… Деньги присылает регулярно. Иногда пишет. А так… Отрезанный он ломоть, чего говорить? Вот только дочка и радует.

Он не стал больше ничего говорить о сыне. Слишком больную тему затронул бестактный гость. Но гость не знал, да и не мог знать, что Иван дважды чуть не загремел в тюрьму за политику. Еле-еле выкрутился. Хорошие люди помогли. И снова взялся за старое. Одно лишь чудо могло изменить этого нежелавшего меняться Робин Гуда, пытавшегося добиться справедливости в мире. Конечно, Василий Сергеевич любил сына, хотел им гордиться. Не получалось. Только страдал из-за его непутевости. Напрасно надеялся, что Иван одумается, успокоится, остепенится. Он не понимал сына, не хотел понимать. Иногда злобно бурчал:

– Пусть Ванька где-то там болтается, правдолюбец, а не здесь, не у меня на глазах. Ну скажи, чего ему не хватает?

За его бурчанием были слышны горечь, боль. Иван не оправдал надежд отца. Не обзавелся семьей, не сделал карьеру, не покоил старость родителей. Потому Василий Сергеевич и злился.

Мне очень хотелось в тот момент подойти к дяде Васе, погладить его по плечу, заслонить от любопытного гостя. Не получилось. Вместо меня подошла тетя Маша. Протянула мужу рюмку с вином. Василий Сергеевич принял рюмку, подмигнул гостю и поплыл к столу. Праздник у дочки все-таки!

Мы шли домой со свадьбы. Было так холодно, что даже зубы мерзли. Генаша возмущался. Наверное, его стопкой обнесли, не иначе. А то с чего ему бурлить? Генашу не устраивала Лидусина причуда выйти замуж зимой. Причем, в самые сильные морозы. Его смешил Мирный, влюбленный в Лидусю до идиотизма. Как будто он сам в прошлом не бегал за моей юбкой, точно приклеенный. Его возмущали гости – деревенские какие-то. Ну, да. А сам он интеллигент в энном поколении, ни больше, ни меньше? В другой раз я бы непременно попросила мужа заткнуться. Оскорбилась бы за подругу. Но сегодня шла молча. Смотрела на парок, вылетающий у Генаши изо рта, и мысленно представляла себе, что Иван приехал на свадьбу и вот мы с ним встретились.

Я никогда не забывала Ивана. Но последние годы были для меня такими трудными, хлопотными. А он куда-то исчез. И обо мне, наверное, совсем забыл. Я мало думала о нем. Мечтать о нем не позволяла себе вовсе. А тут размечталась. Да как! Делала это долго, со вкусом. Придумывала наши с ним встречи, разговоры. Хорошие разговоры. Без ссор. Придумывала как скажу ему о своей любви. Это ничего не значит, что мало думала о нем. Он всегда жил в моей душе, в моем сердце. И никого кроме него. Короче, я действительно мечтала. Неделю, не меньше. Пока у Генаши не начался очередной запой. И как раз в этот момент Димка заболел тяжелейшим гриппом. Все мечты разом вылетели из моей дурной головы. Димкину болезнь восприняла как наказание за мысли об Иване. Сходила с ума от сознания своей вины и от тревоги за сына. Димке становилось все хуже. Лекарства не помогали. Участковый врач разводил руками: надо, дескать, ждать кризиса. Еще и супруг в который раз закуролесил. Сын в горячке, а Генаша у магазина в очереди за бутылкой стоит. Терпение мое лопнуло. Дождалась минутного просветления у мужа и велела ему убираться, откуда пришел. Никакие слезы его и стояния на коленях не помогли.

Генаша убрался, как было велено. А через несколько дней притащилась свекровь. Ломая руки, упрашивала простить «Геночку». Без меня и Димки он, дескать, совсем пропадет. Сопьется окончательно. Мне не жаль было «Геночку». Я пожалела больную стенокардией свекровь. Генаша вернулся домой, побитым псом. И до июля месяца ни капли в рот не брал.

Мы с бабушкой облегченно вздохнули. Появилась смутная надежда, что семья в конце-концов сложится. Недаром в народе гуляет поговорка: «Стерпится – слюбится». Все повеселели. Стали строить планы. Решили на август снять дачу где-нибудь в ближнем Подмосковье.

Но тут в начале июля звонит нам ревущая белугой Лидуся.

– Кать… Приходи…

– Что случилось? – испугалась я. Не могла припомнить, чтобы Лидуся когда-либо плакала. А уж реветь навзрыд?!

– Папаня умер… – Лидуся захлебывалась и икала.

– Как умер? Я его утром видела. Он из магазина шел.

– Ну, да… А перед обедом умер. Сначала покраснел… потом посинел…и упал… Соседка скорую вызвала. Те приехали, посмотрели и говорят: «Умер»…

– Подожди. Не делай ничего. Я сейчас прибегу!

Бросила трубку. Забегала по квартире, соображая, что необходимо с собой взять. Вышла в прихожую. Стала надевать босоножки. Из маленькой комнаты выглянула бабушка. Она там читала Димке сказки и одновременно учила его французскому языку. Спросила строго:

– Катя! Что происходит?

– Бабушка! – я подошла к ней ближе. Одна босоножка на ноге, другая – в руках.

– Бабушка! Василий Сергеевич умер! Скоропостижно. Лидуси отец.

– Господи, помилуй! – охнула бабушка и мелко закрестилась, что делала на моей памяти всего несколько раз.

Генаша, который до этого спокойно сидел на диване и читал газету, оторвался от чтения. Без причины злобно спросил:

– И что? Теперь ты рванешь к Лукиным? Без тебя там не обойдутся?

Мы с бабушкой разом уставились на него. Не ожидали. Как он смеет так говорить? У меня от обиды слезы навернулись на глаза. Генаше это не понравилось. Он отшвырнул газету, вскочил с дивана.

– Что плачешь? Небось, когда умер мой отец, ни слезинки не проронила?

Лицо у него перекосилось. Нижняя губа задергалась и отвисла. Вот питекантроп! Сказала ему холодно, стараясь унять дрожь во всем теле:

– Если бы я плакала, кто бы твоего отца хоронил? Уж, конечно, не ты. Тебя тогда от бутылки оторвать нельзя было. А твою мать от икон.

Зачем сказала? Молчала столько времени, ну и молчала бы дальше. Генаша от моих слов взорвался атомной бомбой.

– Мне плевать, кто там умер. К Лукиным ты не пойдешь.

– Побойся Бога, Гена, – вмешалась бабушка, пока я надевала вторую босоножку. – Когда дедушка наш умер, когда твоего отца хоронили, Лида первая прибегала. И помогала до конца.

– А мне плевать! – взвизгнул Генаша. – Никуда Катька не пойдет!

– Нет, пойду, – отрезала я.

Совершенно непонятно, с чего у Генаши началась истерика. Вроде, не пил? Но то, что это истерика, не было ни малейших сомнений. Он бросился в прихожую. Навалился спиной на входную дверь. Мелко дрожал. Я вышла следом. Посмотрела на него. Н-да! Карикатура на человека, не человек. Сказала ему спокойно, но с нарастающей, глухо клокочущей яростью:

– Дядя Вася меня маленькой на коленях держал, называл дочкой. Тебя тогда у нас еще и в помине не было. Уйди с дороги, урод. Или я снесу тебя вместе с дверью.

Генаша испугался. Никогда еще не видел меня во всей прелести моего характера. С ним я всегда сдерживалась. Но тут… Он собирался отойти в сторону, да почему-то замешкался. Я не стала ждать. Отшвырнула его, как котенка.

– Ты не мужик! Ты – так… мужичонка поганый!

И хлопнула дверью. Больше о нем не думала. Думала о Лидусе и о тете Маше. И правильно сделала.

Обе они сидели в большой комнате у раскрытого настежь балкона. Тряслись и плакали. Василий Сергеевич, вытянувшись, лежал на тахте. И впрямь весь иссиня-красный, распухший. Руки сложены на груди, на глазах – медные пятаки. Оказывается, соседки постарались. Они толпились на кухне, неторопливо перешептывались. Меня ждали, что ли? Я позвонила Никите на работу. Жара в последние дни стояла страшная. Оставлять Дядю Васю дома было нельзя. Вызвала перевозку. Лидусю с бумажкой от «скорой помощи» отправила в поликлинику за справкой. Позвонила в ЗАГС – узнать, как они работают завтра. Нужно ведь свидетельство о смерти получить. Напоила тетю Машу валерианкой и уложила в маленькой комнате на диване. Она все цепляла меня за руки:

– Доченька… Как же так? Доченька…

Лидусиного Сани все еще не было. Ехал домой. В самый час пик. Я не стала его дожидаться. Дала указания соседкам. Взяла у тети Маши адрес Ивана. Пошла на почту – дать телеграмму-молнию. У меня ее не хотели принимать без справки. Не на ту напали! Все сделали, как миленькие. Но попотеть пришлось. Когда вернулась, Лидуся с Саней уже были дома. Мы дождались перевозку. А только она уехала, появился Никита. Сели распределять обязанности на завтра. Потом, дождавшись ухода Лиды, Саня тихо просил нас с Никитой остаться ночевать у них. Боялся, не справиться с двумя раздавленными горем женщинами. Я звякнула домой. Сообщила бабушке, что домой не приду, останусь у Лукиных.

– А что ж! И правильно. Так и надо, – поддержала она. Потом осторожным шепотом проинформировала:

– Гена бутылку где-то достал. Пьет на кухне.

– Это потом, – в сердцах отмахнулась я. Бросила трубку. Генашино самолюбие действительно могло подождать. У меня впереди было много работы, много хлопот. Плакать-то некогда.

На следующий день несколько раз выкраивала время, чтобы забежать домой, поцеловать сына, сообщить новости бабушке. Генаша на работу не ходил. Привел в дом двух собутыльников и, по словам бабушки, они целый день соображали «на троих». Я не стала их разгонять. По крайней мере, муженек не на улице зашибает. А воспитательную работу допустимо отложить на день-два.

И снова бежала по срочным делам. Так завертелась, закрутилась, что пропустила приезд Ивана. Он приехал утром на третий день. Мы ждали автобус из морга. Тетя Маша с Лидусей уехали туда. Я осталась дома – готовить все необходимое к прощанию и поминкам. В коридоре послышались голоса. Мне показалось, это вошел Никита, который тоже уехал в морг. Засуетилась еще больше. Ой, приехали, а у меня не все готово. Боялась не успеть. Метнулась на кухню за заранее приготовленными табуретками. Хотела тащить их на лестничную клетку. Да так и замерла с табуретками в руках. На кухню вошел Иван, неся спортивную сумку и большой венок. Удивился, увидев меня. Поставил свои вещи на пол. Попробовал что-то сказать. И… не смог. Усталый, небритый. С синяками под глазами. Губы его дрогнули. Дернулся мускул на лице.

В один миг я забыла все обиды. Шагнула к нему. И мы крепко обнялись. Как брат с сестрой. Или мне так показалось? Горе помирило нас. Ненадолго, к сожалению. Но тогда я этого не знала. Через минуту аккуратно высвободилась из его рук. В голову полезли неуместные мысли. И я испугалась самой себя. Поспешно усадила его за стол. Сделала большую кружку крепкого сладкого чая и два бутерброда. Есть Иван не стал, а за чай схватился. Достал из кармана пачку сигарет.

– Куришь?

Я кивнула. Закурила вместе с ним и стала рассказывать о смерти Василия Сергеевича все, что знала. Он молча слушал. Смотрел на меня беспомощными глазами. Я все говорила, говорила… О встрече с дядей Васей у магазина, о соседках с пятаками, о наглых мужиках с перевозки, о тете Маше…

– Эх, Катька! – вдруг сказал Иван. Всхлипнул как-то странно. Не знаю, почему так получилось, но он спрятал лицо у меня на груди. Наверное, чтобы не показывать свои слезы. А я крепко прижимала его к себе. И гладила, гладила… По волосам, по спине. Как делала, когда утешала Димку. Никого роднее Ивана сейчас для меня не было. И еще не было для меня горя тяжелее, чем вот это его горе…

На кухню все время кто-нибудь заглядывал. Но, увидев нас в такой позе, на цыпочках уходили. А потом пришел автобус. В квартиру зашли тетя Маша с Никитой. Тетя Маша с утра держалась неплохо. Теперь, едва увидев Ивана, зашлась в истерике. Повисла на нем, шепча:

– Ванечка… Ванечка…

И зарыдала. Я не могла смотреть на них, у меня самой начиналась истерика. Хорошо, что еще многое надо было сделать. Занялась самым срочным.

Накануне на семейном совете мы решили: я на кладбище не поеду, останусь дома командовать соседками, помогающими с поминками. Иван поломал все наши планы.

– Почему не едет? – удивился он. Повернулся ко мне и скомандовал, как делал это много раз в детстве:

– Ну-ка, снимай фартук! Ты что? Чужая? И давай быстрее. Мы всех задерживаем.

Я растерялась. Остальные приняли его слова невозмутимо, точно само собой разумеющиеся. Иван не стал ждать, пока я приду в себя. Снял с меня фартук и крепко взял за руку. Окружающие сделали вид, что ничего не заметили, что иначе и быть не может. Вероятно, ему так было спокойней? А я обмирала рядом с ним, чувствуя его горячую, крепкую ладонь. Он держал меня рядом всю дорогу. И даже на кладбище. Отпустил только тогда, когда Саня протянул ему стопку водки – помянуть отца. И уж тут нас незаметно отнесло друг от друга. Ну, а вернулись, уже было не до того. Сплошная карусель.

Кормили гостей в две смены. Нужно было резать, посыпать, мешать, подавать, мыть посуду. Я и не присела ни разу. Тетя Маша все расстраивалась, что у меня никак не получается сесть за стол и помянуть Василия Сергеевича по обычаю. Да, ладно, чего там! Успею еще.

Лидуся к вечеру выбралась ко мне на кухню. Приволокла полбутылки водки и стопки. Только она налила, только мы сели. Явление Христа народу! Пьяный муженек собственной персоной. Генаша явился забирать беспутную супругу домой.

Я так устала. Маковой росинки с утра во рту не было. Руки-ноги гудели, не слушались. Тут не до политесу.

– Пошел ты, – только и обронила мужу.

Что началось! Кричит. Руками размахивает. Драться лезет. Ночь, видите ли, на дворе, домой давно пора. И вообще! Нечего мне здесь делать. На шум выскочил Никита. Попробовал уговорить Генашу, утихомирить. Только масла в огонь подлил. Сделал попытку выступить в качестве миротворца и Саня. Не тут-то было. Тогда они вдвоем попытались выдворить Генашу с кухни. Я делала вид, будто меня это не касается. Выпила с Лидусей одну стопку водки за упокой души дяди Васи, потом другую. Генаша рассвирепел. Пытался дотянуться до меня, схватить, ударить. Его еле удерживали. В дверях кухни начал толпиться народ. Переговаривались, комментируя. Давали советы. И вдруг замолкли. Расступились.