Текст книги "Работа над ошибками (СИ)"

Автор книги: Елена Квашнина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Мы бурлили весь день. Митинговали, пока не пришли на занятия вечерники. Дома я, не надеясь на свою память, схватилась за тетрадку по истории партии. Конспектировала на всех предметах добросовестно, почти дословно. Пролистала записи. Потом перечитала внимательнейшим образом. Ничего, что можно инкриминировать как угрозу существующему строю. Просто Юрий Петрович учил нас быть честными. Только и всего. Значит, честным быть опасно? Значит, честным быть нельзя? Я жалела Росинского до слез. И боялась за себя. Мне становилось страшно, стоило подумать, за что может пострадать каждый из нас. От незнакомого страха першило в горле и потели ладони. Мысли разбегались в разные стороны. Молчать. Ни с кем никогда больше не обсуждать серьезных проблем. На вопросы отвечать отрицательно и уклончиво. Может, вообще говорить меньше? Тогда лишнего не сболтнешь.

И еще кое-что было страшным. Ладно бы стукачом оказался один из преподавателей. Они люди пожилые. Сложились как личности, наверное, еще при Сталине. У них свои, устаревшие взгляды. Но провокатор – студент-первокурсник! Кошмар!

Наша группа тяжело переживала свалившийся на нее позор. История скоро разнеслась по всему институту. Два факультета, обосновавшиеся в главном здании на Пироговке, – наш и исторический, – показывали на группу пальцами. Все. От первого до пятого курса. Брезгливо обходили стороной. Даже аспиранты, придя на занятия, странно принюхивались, словно пахло помойкой. Знакомые с других факультетов не давали даже прикурить. Если встречались на улице, они делали вид, что не узнают. А нам и комплексовать по этому поводу было особо некогда. Мы все дни занимались выяснением отношений. Проводили собственное расследование: кто заложил Росинского? Любимец Юрия Петровича Коля Богатырев как-то грустно пошутил:

– Вы не находите, что и мы наконец вплотную столкнулись с традиционными вопросами русской интеллигенции?

– Какими? – равнодушно спросил кто-то.

– Кто виноват? И что делать?

Шутку оценили. Немного поулыбались. Улыбки, правда, вышли довольно натянутые. И снова ожесточились через минуту.

Это были кошмарные дни. В группе воцарились всеобщее недоверие и подозрительность. Ребята внимательно вглядывались в лица друг другу. И в глазах каждого откровенно читалось: «Кто? Не ты ли?» Естественно, тут не до учебы. Вяло закончили семестр. Вяло сдавали сессию. Никому ничего не хотелось.

Я долго страдала в одиночку. С откровенной подлостью не встречалась раньше никогда. Нужно было переварить. Переваривала. Носила все в себе. Но как-то не выдержала. Поделилась с Никитой. Тот аж присвистнул. Не торопился, обдумывая услышанное. Наконец высказался:

– Первый раз сталкиваюсь с подобным. Знаешь, переводись от греха подальше на другой факультет. Или в другой институт. Есть же еще? Крупской, вроде бы? Уж если в вашей группе стукач завелся, вы все потихоньку за своим Росинским отправитесь.

– Ты что? – испугалась я. – Если переведусь, тогда все на меня подумают!

– Ну, не знаю, – пожал плечами Никита. – Не знаю, что еще посоветовать.

Он хмурился. Пошел на лестницу курить.

Вот, пожалуйста. Никита – умница. Но и он беспомощен в такой ситуации. С кем бы еще посоветоваться? Может, с Лидусей? Была суббота. По субботам Лидуся отрабатывала практику на АТС. Их рано отпускали. И она приходила домой еще до обеда. Наверняка, застану. Иван работает. У них на заводе шестидневная рабочая неделя. Раньше семи он домой не явится. А тетя Маша с Василием Сергеевичем? Ну, они не в счет. Так что успеем поговорить.

Лидуся обрадовалась. Я и не ждала такой радости. Это было приятно. Она суетилась возле меня, не зная, где лучше посадить и чем лучше угостить. И мне вдруг открылось, что приди Лидуся ко мне, я, наверное, вела бы себя похоже. Тотчас решила не говорить ей, по какому поводу пришла. Ни к чему грузить ее своими проблемами.

Мы сели пить чай в большой комнате. В семье Лукиных вообще любили чаевничать. Специально для чаепитий варили кучу самых разных варений. В буфете у них не переводились печенье, сушки, конфеты, пастила. И вот мы пили чай, грызли сласти и болтали. Лидуся рассказывала о своей учебе, о практике на АТС, о Пескове. Андрюша Песков после школы поступил в МИФИ и как бы забыл о Лидусе, а теперь вот неожиданно вспомнил. Начал ухлестывать. Мы посмеялись над незадачливым кавалером. У Лидуси на примете давно имелся другой. Работал мастером на АТС. Звали его жутко – Ильей.

– А ты что такая невеселая? – наконец заметила Лидуся.

– Да, так… Настроение поганое. Настолько поганое, что впору напиться, – честно созналась я.

– Правда? – Лидуся даже в ладоши хлопнула от непонятного мне удовольствия.

Оказывается, ей давно хотелось попробовать крепкие спиртные напитки. Но все не решалась. Страшно. Тем не менее, когда мать с отцом последний раз варили самогон, она стащила у них одну поллитровку и надежно спрятала. Так, на всякий случай… Вот он и подвернулся, этот случай. Допустимо же разочек попробовать? Вдвоем не так боязно.

Я поначалу отказывалась. Лидуся умела убеждать. По ее словам, тетя Маша с Василием Сергеевичем уехали в деревню на все выходные. Ивана, скорее всего, не будет до ночи. Он частенько после работы, не заходя домой, отправляется к друзьям. Друзья, правда, странные какие-то. Ну, Бог с ними! В общем, вряд ли кто-нибудь помешает. Да и не будем же мы напиваться? Так, по чуть-чуть. Я махнула рукой. Дескать, давай.

Лидуся только сигнала ждала. Сразу притащила граненые стаканы, миску с огурцами домашнего посола. Водрузила на стол бутылку из-под водки, заполненную мутной желтоватой жидкостью. Меня взяло сомнение, сможем ли мы хоть по чуть-чуть выпить этой самой самогонки? Вон она какая мутная. А запах у нее – ну просто тошниловка.

Но Лидуся не позволила мне дать обратный ход. Она лихо налила по четверть стакана и рядом положила по соленому огурцу. Объяснила, что Василий Сергеевич считает огурцы лучшей закуской. Подняла свой стакан.

– За что пьем? – спросила я, отчаянно труся.

– М-м-м… А за любовь! Только давай вместе, чтоб не страшно было!

Она залпом махнула содержимое своего стакана. И я за ней. Ох-х-х… С минуту мы сидели, выпучив глаза. Хватали ртами воздух, словно выброшенные на берег рыбы. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я не ожидала, особой приятности. Но, что это такая мерзость, и подумать не могла.

Лидуся опомнилась первой. Хрустнула огурцом. Давясь, показывала мне руками: делай то же самое. Я попыталась. Во рту жгло. В пищеводе и желудке горело. Мой организм принимать соленый огурец, как закуску, отказывался. Но, глядя на Лидусю, давилась и ела. Лидуся тем временем схватилась за бутылку – убрать ее со стола. На всякий случай спросила хриплым шепотом:

– Еще будешь?

– Ты что? – испуганно отшатнулась я.

Она поставила бутылку на пол рядом со столом. Начала разливать чай. Снова заговорили о Пескове. Потом перешли к обсуждению мужского пола вообще. Лидуся категорично провозглашала: «Все мужики – сволочи». Ее наставница на АТС так считала. И Лидуся была с ней полностью согласна. Хоть того же Пескова взять. Или Ванечку. Обещал на Горячке жениться? Обещал. Свидетелей тому тьма. А теперь и слышать ничего не хочет.

Мне показалось, Лидуся перегибает палку. Ну, Песков… Ну, Иван… А вот мой брат, например, прекрасный человек.

– Ага. Как человек – он прекрасный, – согласилась Лидуся. И моментально ехидно добавила:

– А как мужик?

Короче, нас повело… Опьянение было не сильным, но, как мы неожиданно заметили, весьма приятным. Так свободно я себя чувствовала, пожалуй, первый раз. Вот мы и решили выпить еще по чуть-чуть. Главное, пережить первые неприятные минуты, а потом становится хорошо. Мы выпили. Еще поговорили об отношениях между мужчиной и женщиной. И опять добавили по чуть-чуть.

Когда в прихожей послышался звук открываемого замка, Лидуся была совсем косая. Положила голову на стол. Изредка открывала глаза и что-то бормотала. Руки ее безвольно свисали вдоль тела. Я еще держалась. От того, что слукавила, последнюю порцию лишь пригубила. Сидела прямо, подпирая щеку рукой. Но встать боялась. И так вещи вокруг меня начинали медленное движение.

В прихожей что-то упало. Я взглянула на часы. Без десяти четыре. Кто это мог прийти? Неужели Лидусины родители вернулись? Вот история-то получится.

В комнату заглянул Иван. Увидев меня, очень удивился.

– О! – произнес насмешливо. – У нас гости! Какими судьбами? За целый год вы, Катерина Алексеевна, ни разу не сподобились зайти. И вдруг изволили? Ну, ты нас просто осчастливила…

Я тупо смотрела на него. Ничего не отвечала. Не могла сообразить, чего он хочет и как ему надо ответить. Лидуся в этот момент из последних сил открыла глаза и пьяно пробормотала:

– Ванечка! Ты – дурак!

После чего закрыла глаза и отключилась совсем. Иван опешил.

– Девчонки! Что это с вами? Лид! Ты чего?

Подошел к столу. Видимо, учуял запах. Еще раз осмотрел сестру и меня. Развел руками.

– Да вы никак пьяные?! Вы что? Напились?

Я осторожно качнула головой, соглашаясь с его диагнозом.

Иван отодвинул стул. Присел к столу. Внимательно изучал спящую Лидусю. Ну, и меня, конечно. Теребил мочку уха.

– У вас там еще осталось? Или вы все выпили?

Показала ему, что у нас еще осталось. Он прошел в коридор. Набирал номер, звонил кому-то. Предупреждал, что или опоздает, или совсем не придет. Вернулся. Опять сел к столу и лениво попросил:

– Мне налей.

Я, стараясь сильно не наклоняться, пошарила рукой под столом. Вытащила на свет божий бутылку. В ней плескалось уже меньше половины. Поставила на стол и подвинула к Ивану. Туда же отправила Лидусин стакан и последний соленый огурец.

– Та-а-ак… – протянул Иван, мрачнея прямо на глазах. – Самогончик, значит, потребляем. Додумались. И огурчиком закусываем. Ну, молодцы… У Широкова что ли научилась?

Что ли. Пусть позлится. Я кивнула. Иван налил себе сразу полстакана. Жестом показал, что пьет за нас. И просто вылил себе в рот эту горючую субстанцию. Как воду. Я смотрела во все глаза.

– Батина «табуретовка», – определил он уверенно. – Лидка у бати стащила, прохиндейка. Я с ней еще поговорю. Будешь со мной?

Я отказалась. Ну куда? В меня уже не лезло. Иван между тем вылил остатки самогона себе в стакан. Мне было интересно смотреть. Я никогда не видела его пьяным. И тем более никогда не видела, как он пьет. Почему-то подумалось, что я вообще многого про него не знаю.

Иван опрокинул в себя содержимое стакана. Заел кусочком печенья. Потом заявил, что пора расходиться, все выпито и делать больше нечего. Я была с ним совершенно согласна. Да вот встать не могла. Пока Иван ходил на кухню, прятал бутылку из-под «батиной табуретовки», усиленно соображала, какие действия ннадо произвести, чтобы оторваться от стола.

Иван вернулся. Сгреб Лидусю со стула и в охапке понес к родительской тахте. Ох, и сильный! Бережно уложил сестру. Подсунул ей под голову маленькую диванную подушечку, расшитую цветным шелком. Заботливо укрыл пледом. Лидуся замычала, забормотала что-то, зашевелилась. И затихла. Иван еще немного постоял рядом, прислушиваясь. Потом обернулся ко мне. Заметил вполголоса, что я, наверное, не лучше, и меня надо слегка полечить. Ведь домой возвращаться все равно придется. И что запоют мои родители, когда увидят свою дочь такой?

Аргумент был сильный. Я представила себе, как папочка в очередной раз берется за ремень. Затрясла головой, отгоняя кошмарное видение.

– Ты встать сама можешь?

Иван откровенно усмехался. Вот его смеха не переносила с детства. Поэтому совершила героическое усилие – встала. Подержалась немного за край стола. Сделала один неуверенный шажок по направлению к прихожей, второй, третий… Вещи, находящиеся в комнате, сначала замедлили свое движение, а потом закружились быстрее, быстрее… Настоящий хоровод.

Иван подоспел вовремя. Подхватил меня под руки и поволок в ванную. Наклонил над унитазом. Велел сунуть два пальца в рот. И поглубже, поглубже… Это его лечение не забуду до скончания века. Меня так рвало! Казалось, еще немного и все внутренности побегут в унитаз. Иван тем временем зудел над ухом, читая мораль, как добрый дядюшка. Приличным девушкам, по его мнению, пить не полагалось. Ну, если только немного шампанского на Новый год или другой какой праздник. А уж самогонку… Тьфу… Это вообще последнее дело. И как мы с Лидусей додумались?

Я долго полоскала рот холодной водой. Тщательно умывалась. Иван вслух размышлял, что лучше положить меня на Лидусину кровать. Часа три посплю, буду, как огурчик. Мне не слишком верилось. До меня вдруг начало доходить: а ведь Ивана тоже забрало. Вон сколько выпил и не закусил. Неожиданно стало интересно, почему он так рано с работы вернулся?

– Как получилось, что ты домой в четыре пришел?

– Работы не было.

Ситуация известная. У отца на стройке часто загорали.

– Понятно. Сегодня работы нет. И завтра. А послезавтра – аврал.

– Точно, – Иван хмыкнул. Отобрал у меня полотенце, пристроил его на крючок. Мне к тому моменту значительно полегчало. Карусель вокруг прекратила свое движение. Язык еще немного заплетался. А так, вроде, ничего. Я хотела отправиться домой. Но Иван не пустил. Повел в маленькую комнату, по дороге интересуясь:

– По какому поводу вы так с Лидкой надрались? Случилось что?

– Попробовать хотели. И все.

– Угу… Так я и поверил.

Попыталась вырваться из его рук и идти самостоятельно. Не пустил. Держал крепко. От него исходил такой жар, что меня в пот кинуло. Пьяная-пьяная, а понимала: от этого жара у меня в глазах темнеет, и мозги заплывают туманом. Захотелось свежего воздуха. И я сделала еще одну попытку уйти. Но Иван, хоть и пьянел на глазах, соображал отлично. Не дал возможности трепыхнуться. Он не стал разбирать постель. Покрывало не снял, поленился. Подушку, правда, вытащил. Взбил и пристроил повыше. Уложил меня. Присел рядом. Смотрел в пол. Морщился. Видно, не все его устраивало. И опять спросил недовольно:

– Ты мне еще не рассказала, за что вы пили.

Вот ведь привязался. Не отстанет, наверное. Может, соврать? Не хочется. Голове сейчас трудно изобрести нечто правдоподобное. Лучше вообще промолчать. Я повернулась к нему. Посмотрела на его ухо, щеку. Только их и видно было в таком положении. Теплая волна пробежала в груди. И сразу сменилась холодом. Я ни с того, ни с сего разозлилась. На себя. На него. И с пьяным нахальством бросила:

– За что, спрашиваешь, пили? А за любовь!

– Вообще? Или за чью-то?

Господи! Ему еще до тонкостей все объясни! Сам не понимает.

– За мою! – вызова у меня в голосе было хоть отбавляй. Он резко повернул голову. И я зажмурилась – так засверкал серо-синий перламутр на его лице. Открыть глаза сразу побоялась. В тишине показалось, Иван скрипнул зубами. Но голос его звучал тускло и устало:

– За Широкова? Хм…

Я удивилась. Мне и в голову не приходило увлечься Широковым. Неужели непонятно? Открыла глаза. Смотрела на этого ненормального с возмущением. Да как он только подумать такое мог! Я и Широков?! И опять разозлилась на Ивана. Села поудобней, изо всех сил стараясь держаться прямо. Подтянула колени чуть не к подбородку. Поза устойчивей. Что бы такое сделать? Ударить его, что ли? Или правду сказать? Сейчас-то море по колено. Отчаянная смелость охватила меня от макушки до самых пяток. Была, не была! Держись, дружочек!

– При чем тут Широков? Я тебя люблю, Ванечка!

Наступила тишина. Иван всматривался мне в лицо, как будто пытался прочесть в нем ответ на свои мысли. У меня голова начала кружиться от его взгляда. Захотелось отвернуться и снова лечь.

– Сейчас наболтаешь по пьяни, а потом жалеть будешь, – проворчал он через минуту. – Прежде, чем такие слова говорить, о последствиях подумай.

Я отрицательно покачала головой. Ну, что страшного случится? Посмеется он надо мной? Это уже было раньше. Прочь прогонит? И это проходили.

– А я еще раз говорю: «Подумай хорошенько»!

Ей-ей, он тоже начинал злиться. Поправил подушку. Надавил мне рукой на плечо, заставив сперва лечь, а потом и к стене повернуться. Я заметила, что он немного напряжен. С чего это? Так неприятно объяснение от нелюбимой девушки выслушивать? Но долго на эту тему размышлять не смогла. Помешали слезы, непрошено навернувшиеся на глаза. Из бетона он сделан, что ли? Один раз не поверил и больше не верит никогда. А если я никогда и не нравилась ему по-настоящему? Тогда для чего теперь унижаться? Но меня уже понесло. Слова выскакивали сами. Вся моя обида выплеснулась наружу вместе с ручейками соленых слез, сбегающих по щекам.

– Ты прав. Конечно, я еще пожалею. Да как! Стыдно ведь первой в любви признаваться. Особенно, если тебя этот человек не любит.

– Ты пьяна! Вот и городишь чушь! – поморщился Иван. А сам положил мне на плечо горячую, словно раскаленное железо, руку. Стыд все-таки всколыхнулся во мне. Но я сунула голову между подушкой и стеной и с необъяснимым глупым упорством продолжила:

– Да! Я сегодня пьяная! Потому и не боюсь тебе это говорить. Я тебя люблю, а ты меня нет. Слушай, слушай. Вот завтра протрезвею и от всего отпираться буду.

– Ты что там? Плачешь?

Он перегнулся через меня. Хотел удостовериться, наверное. Ну, уж нет! Я свернулась калачиком и постаралась втиснуть пылающее мокрое лицо в тоненькую щелку между стеной и кроватью. Только в пьяную голову приходят мысли о таких сложных экспериментах. Я уже горько раскаивалась в своей откровенности. Докатилась, голубушка! Навязываюсь. Спрятаться бы куда!

– Не трогай меня. Дай мне побыть одной. Я сейчас успокоюсь и домой пойду. И больше ни разу не взгляну на тебя. Честное слово.

Я что-то лепетала, все еще мечтая спрятаться. От кого? От Ивана? Он выковырял меня из моего смехотворного убежища. Встряхнул, как куклу.

– Ты соображаешь, что несешь? Я, между прочим, не железный!

– Да! – крикнула я. – Соображаю!

Такая злость, такое отчаяние накатили. Попыталась встать с кровати. Он не пустил.

– Тише!

– Пусти, дурак! Хотя бы вид сделал, что тебе приятно!

– Кать! Я тебя в последний раз предупреждаю!

Мне было непонятно, о чем это он? О чем предупреждает? Я затихла. Тоскливо смотрела на него. По щекам по-прежнему катились слезы. Ждала: вот сейчас обругает последними словами, посмеется, прогонит. И будет абсолютно прав. Но у него что-то дрогнуло в лице. Он вытер мне слезы своей горячей ладонью. Попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривая. Он и сам это понял. Пробормотал осипшим враз голосом:

– Все. Мое терпение кончилось. Ты не понимаешь, что делаешь. Ну, и ладно. Сама напросилась.

Ничего больше не пытался сказать, объяснить. Медленно, тяжело навалился, ища мои губы. Так вот он о чем… Я испугалась. Попыталась дергаться. Не дал. Прижал к кровати – не продохнуть…

Мы оба были как в горячке. Оба не понимали, что делаем. Лихорадочно, словно тонущие, цеплялись друг за друга, желая еще большей близости. Хотя вряд ли это было возможно. Никакие нормы, никакие запреты не могли помешать. Весь мир провалился в небытие. И только мы, сплетясь лианами, парили в недосягаемом поднебесье. Неразделимые, слившиеся в единое целое. Никогда не предполагала, что между мужчиной и женщиной все происходит именно так. Как? Кто ж его знает? Легко описать физическое действие, но как описать состояние души? Непонятное, завораживающее скольжение к дальнему, туманно синеющему берегу. И в это скольжение оттуда, из провалившегося в тартарары реального мира, вдруг вторгается острая физическая боль. О-о-о!

Я восприняла боль как должное. Как плату за восхитительный бред. Но не Иван. Он через минуту скатился с кровати. Сел на полу, повернувшись ко мне спиной. Рукой нашаривал свалившиеся на пол брюки.

– Ты что? – не поняла я, медленно возвращаясь в себя из глухого дурмана.

Минуту назад он был сильным и нежным одновременно, настойчивым и страстным. Шептал, задыхаясь, безумные слова. И вдруг резко переменился. Боялся взглянуть на меня.

– Ты что? – повторила, испуганная тем, что могла ненароком разочаровать его.

– Натворили мы с тобой дел, Катюха! – хрипло отозвался он, не оборачиваясь. Меня порадовало, что не назвал по имени и отчеству. Значит, не сердится.

– Черт меня дернул! Если б я знал, что ты еще девушка!

Вот тут я буквально онемела. Молчала потрясенно. Это что же получается? Не любит? Решил: Широков дорожку протоптал и теперь для всех свободно? А тут случай подвернулся и он, не будь дураком, воспользовался? Дрожащими руками стала приводить себя в порядок. Надела бюстгальтер и прочее белье. Застегнула и оправила юбку. Нашла в ногах кровати смятую, растерзанную блузку. Разгладила ее ладонями, как смогла. Слезла с кровати, застегивая на блузке пуговицы. Иван застегивал ремень, надевал майку. Озабоченно сказал:

– У тебя юбка в крови.

– Много? – равнодушно спросила я. Плевать было на юбку. Плевать было на кровь. На все вообще плевать…

– Несколько пятен. Надень что-нибудь Лидкино. А то у тебя вид, как будто ты на сене валялась.

Конечно, валялась. Не на сене, правда. На кровати. Но ведь валялась? И не одна, между прочим. С ним вместе. Или он забыл, как нетерпеливо срывал с меня одежду? Сейчас его вынужденная забота лишь разозлила.

– Обойдусь. Ты лучше покрывало застирай на кровати. Холодной водой.

Собрала покрывало и швырнула ему. Он едва успел поймать. Я надела босоножки и стремительно вышла в прихожую.

– Кать! Погоди!

Ждать не стала. Не могла. И не хотела. Схватила с подзеркальника свою сумку. Вылетела на лестницу, ненамеренно хлопнув дверью. Спустилась на один этаж. И стала вертеть на себе юбку, придумывая способы прикрыть пятна. Хорошо хоть, юбка темная. Все не так заметно. Про Ивана старалась не думать. Еще будет время побиться головой об стену.

Домой шла, прикрывая предательские пятна сумкой. Собственно, это был большой бумажный пакет с аляповатым рисунком и веревочными ручками. Эдакий пляжный вариант. Вздохнула с облегчением, только когда без приключений добралась до своей комнаты. Быстро собралась в ванную, юбку завернув в полотенце. Заглянула на кухню. Объявила родным, что плохо себя чувствую, кажется, приболела. Приму ванну и лягу. Пусть меня не трогают. Вид у меня, наверное, был еще тот! Мне поверили безоговорочно. И действительно, не лезли с расспросами. Ни тогда. Ни потом.

Я целую неделю не выходила из дома. Один раз съездила в институт, сдала последний экзамен. Все остальное время валялась в постели. Отказывалась нормально питаться, нормально общаться. У меня и вправду все болело. Здорово болело. Родители хотели вызвать врача. Совещались с Никитой по поводу непонятного вируса. До меня долетали обрывки их бесед. Но мне было наплевать на тревогу близких. Нормально я разговаривала лишь с Лидусей. По телефону. Не рассказывала ей ничего. Не хотела, чтобы она начала о чем-то догадываться. Лидуся думала – это у меня алкогольное отравление. Я ее не разубеждала. Строила из себя немного больную, но довольную жизнью девицу. Никиту удивляла такая смена настроений. И все же он оказался на высоте. Тактичность пересилила любопытство.

Я много передумала за эту неделю. Прислушивалась к себе. Стала женщиной, а никаких изменений за собой не замечала. Те же мысли, те же чувства, то же мироощущение. Плюс – душевная боль. Гнева не было. Я ни о чем не жалела. Хорошо, что первым оказался любимый человек. Плохо, что он меня не любит. У него есть другая. А если ребенок будет? Что ж. Сама виновата. И не надо сваливать на «табуретовку». Когда Иван обращался со мной по-хорошему, я для него готова была… Нет, не на все, конечно. Но на многое. Вот только страшно представить, как он обо мне теперь думает. Как о распущенной, доступной девице. Не иначе. И у него для этого есть все основания. Как же мне плохо!

Я размышляла о себе, о жизни, о любви. Не заметила, как собрался и укатил в очередной стройотряд Никита. Мама уехала в санаторий по профсоюзной путевке. Мы остались вдвоем с отцом. С ним оказалось нелегко. Выяснилось: мама и Никита являлись прекрасным буфером между нами. Теперь же мне приходилось принимать весь огонь на себя. Через пару-тройку дней я осознала, насколько трудно существовать рядом с махровым занудой. И пожалела маму. Несмотря на громкие скандалы, начала с утра до позднего вечера пропадать на улице. Ездила купаться на Борисовские пруды. Чуть не ежедневно таскалась в Царицыно. Всегда любила Царицынский парк. В этом же году там под каждым кустом сидели молодые художники. В одиночку и группками. Они выезжали на пленэр. Я выезжала на них. Бродила рядышком, разглядывала их работы. Слушала богемную болтовню. Это был совершенно другой мир. Не тот, в котором я жила всю свою жизнь. Столько непривычного, любопытного. На душе становилось легче. Это днем. По вечерам же мы с Лидусей бегали на танцы в «красный уголок», толкались в веселой компании на лавочке перед подъездом. Иногда раскручивали Широкова на кино. Больше я не ходила с Широковым одна. Всегда брала с собой Лидусю. Тому нашлась серьезная причина. Наверное, что-то неуловимое изменилось во мне. Генка почувствовал, стал распускать руки. И не он один. Я старалась держаться строго, поводов не давать даже мельчайших. И все-таки… Лидуся тоже заметила.

– Ты совсем другая стала. Похорошела. Даже голову как-то иначе поворачиваешь. И взгляд… такой… такой… Только… ты вообще-то здесь находишься или где?

Грустно усмехалась ей в ответ. Сказать правду – не поверит. Вот подметила она верно. Я находилась сама в себе. Во внешний мир вылезать боялась. Питалась дурацкими мечтами, закрывая глаза на реальность. Бурлящая вокруг жизнь становилась интересной и значительной лишь при случайных встречах с Иваном. Но он смотрел на меня хмуро и недобро. А я не могла прямо взглянуть ему в лицо. Краснела и отворачивалась. Не здоровалась. Старалась избегать.

Вернулась из Кисловодска мама. Затем объявился загоревший до черноты Никита. Привез ящик абрикосов и кучу денег. Съездил в ГУМ и купил мне в подарок супермодный купальник и сногсшибательный сарафан. Мы с Лидусей пользовались его подарками по очереди. Выглядели как манекенщицы. Отбоя от кавалеров не было. А потом наступил сентябрь. Начались занятия в институте. Появились дела и заботы.

Сначала я радовалась началу занятий. Но постепенно остыла. Учеба в сентябре казалась столь же обременительной, как и в мае. Почему? Никто в институте уже не вспоминал историю с Росинским. Отношения в нашей группе с первого дня занятий складывались прекрасные. Как будто никогда ничего не происходило. Как будто не мы три месяца назад подозрительно вглядывались в знакомые лица, лихорадочно решая для себя: «Неужели это он настучал?» Теперь все друг друга обожали. Делились летними новостями. Про Юрия Петровича, видимо, не помнил никто. Было тягостно осознавать, что прискорбный случай не оставил своего следа, не изменил нас хоть в малом. На перекурах ребята и девчонки мололи такое! Такие анекдоты рассказывали! Такие сплетни передавали! Не боялись никого и ничего. Забыли, что на любого можно настучать. Или провоцировали специально? Показывали свое бесстрашие? Но я думала, что все просто-напросто не хотят вспоминать и прекрасного преподавателя, и мерзкого стукача, заслоняются от воспоминаний. Это проще и легче. Неужели все так просто? Неужели этот кошмар представлялся кошмаром только мне? А, может, я и помню-то все, потому что буря, бушевавшая тогда в душе, привела меня к Ивану? Как ни крути, но получается – все вокруг нормальные, у одной меня «крыша поехала». Я начала сторониться однокурсников. Какая-то необъяснимая тоска навалилась.

В тот момент и поступило предложение от Лидуси устроить небольшой пикничок в овраге: напечь картошечки, посидеть у костерка, попеть песни под гитару. Мне никогда не нравились подобные развлечения. Но компания собиралась приятная. Почему бы и нет? Может, и тоска моя развеется? Только чтоб Широкова с собой не брать. Утомил он уже.

Лидусина затея удалась. Здорово оказалось и картошечки печеной поесть, подсмеиваясь над перепачканными золой веселыми лицами. И у костра посидеть. И песни хорошие послушать. Таких я раньше не слыхала. И не знала, что можно так замечательно играть на гитаре. Гитариста звали Славой. Был он маленьким, худеньким, со страшненьким сморщенным личиком. Но пел! Какой голос, какая музыкальность, какой артистизм! Почему я его раньше не знала? Почему раньше не слыхала этих песен? Слушала их не ушами, всем существом своим. Иногда Славик говорил:

– Это Окуджава. А вот это вещь Визбора.

Все казалось новым, интересным, необыкновенным даже. Тоска уходила, уступив место легкой печали.

Занятая новыми впечатлениями, я не заметила, как кто-то еще тихо подошел к нашему костру и сел на землю чуть позади меня. Через несколько минут до сознания дошло: рядом пристроились. Испугалась. Вдруг Широков разнюхал? Обернулась посмотреть. И наткнулась на сосредоточенный взгляд Ивана. Прелесть теплого сентябрьского вечера, душевной музыки, интимности костра улетучилась в один миг. Не то, что руки-ноги, спина напряженно застыла – не повернуться. Пришлось глубоко вздохнуть, делая попытку снять оцепенение. Славик завел новую песню:

Не бродяги, не пропойцы

За столом семи морей

Вы пропойте, вы пропойте

Славу женщине моей…

Воспользовавшись тем, что внимание присутствующих было сосредоточено на Славике, Иван тихо заговорил прямо мне в ухо:

– Кать! Поговорить надо.

– О чем? – спросила шепотом, почти не разжимая губ. Он не удосужился объяснить, сказал только:

– Я сейчас пойду к нашему погребу и буду ждать тебя там. Ты минут через десять приходи.

Он встал и словно растворился в поздних сумерках. Я переваривала его слова. Зачем ему нужен этот разговор? И опять дурацкие приказы: «… надо… приходи…». Вот возьму и не пойду. Он и так испортил мне весь вечер. Одним своим появлением. К тому же довольно поздно. Вон и первые звезды появились. Ползай тут в овраге по его прихоти, ищи в темноте погреб, рискуя навернуться где-нибудь.

Пока я потихонечку наливалась злостью, ко мне пересела Лидуся. Поинтересовалась, что здесь делал ее брат и куда потом пропал? Мне на сей раз ни врать, ни утаивать правду не хотелось. Надоело. Ответила прямо, дескать, ко мне приходил, поговорить хочет, о чем – сама не знаю. Лидуся усмехнулась своим, непонятным для меня, мыслям:

– Припекло его все-таки. Пойдешь?

Я неопределенно пожала плечами.

– Иди, – она говорила очень серьезно. – Если зовет, значит, действительно нужно.

Почему-то именно сейчас мне не верилось Лидусе. Брата она любила. Всегда была на его стороне, всегда находила для него оправдания. Да и не могла она знать о наших с Иваном отношениях. Короче, не хотелось мне идти. Даже любопытство не проснулось. Или я боялась? Не важно. Решила: не пойду! Через полчаса передумала. Потянуло меня к Ивану, как магнитом.