Текст книги "Компромат на кардинала"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 38
ВТОРАЯ ФИГУРА КАДРИЛИ

Из дневника Федора Ромадина, Рим, 1780 год

Продолжение записи от 30 января

«…в 1505-м кардинал Ипполито хотел понравиться одной даме, своей родственнице, любовником которой был дон Джулио д'Эсте, его побочный брат. Ходили слухи о страстной любви, которую братья питали друг к другу. Но эта дама развела их. Однажды Ипполито стал упрекать ее за то, что она оказывала предпочтение его сопернику; она же оправдывалась тем, что ее покорили прекрасные глаза дона Джулио. Кардинал вышел от нее в ярости и, узнав, что брат его был на охоте, настиг его в лесах, расстилавшихся по берегам реки По, заставил слезть с коня и приказал слугам выколоть ему глаза в своем присутствии. Если правдивы слухи, эти глаза в тот момент взирали на него отнюдь не с братской любовью!

…а Юлий III тоже не забывал о своих удовольствиях. Он любил одного молодого человека, которого сделал кардиналом в восемнадцатилетнем возрасте под именем Инноченцио дель Монте.

Я перечислил имена, принадлежащие прошлому, хотя зачем заглядывать в этакую глубь веков? Папа Пий, Анджело Баски5454
  Пий VI находился на римском престоле в описываемое время.


[Закрыть], считался еще в пору ожидания своего высокого назначения самым красивым из кардиналов. Он любил, когда его называли самым красивым человеком его области, и чуть ли не впрямую требовал этого от подчиненных. Лизоблюды готовы были не только на словах, но и на деле доказывать свою любовь… Делая вид, что пишет труд о епископах, кардинал Андреа встречался с молодым монсеньором Аннибале делла Дженга, тоже удивительным красавцем, – причем встречался в великой тайне. Кроме того, он пользовался благосклонностью некоей дамы…»

Насколько я понял, этот отрывок принадлежал к тем записям, в которых перечислялись, так сказать, святейшие забавы. О большинстве я уже прочел. Эти две постыдные заметки лишь усугубили мои подозрения относительно позора, который привелось испытать Серджио. А то, что я прочел далее, окончательно расставило все точки над i.

…наконец я смог открыть глаза и отереть с них слезы. Повернулся и встретил его взгляд. Выражение, с которым он смотрел на меня, не подлежит описанию. Так, значит, он все же получил, чего желал? Не постигаю, не постигаю… но он целовал мне руки, шепча слова, которые мне стыдно будет повторить даже на исповеди.

Господи, боже, на исповеди! Перед кем?!

Джироламо взирал на все происходящее с каменным лицом. Потом – не в тот страшный миг, а позже – я подумал: а ведь ему не впервые выступать в роли помощника палача. Сначала он помогал удерживать меня; потом, когда силы во мне угасли, отошел в сторону и так стал, сложив на груди руки, глядя пристально и холодно. Он не был удивлен, не был поражен. И все-таки случившееся не оставило его равнодушным: я видел, как бешено билась жилка на его виске. Быть может, он решил, что отныне я стану пользоваться теми привилегиями, коими прежде обладал он, и завидовал заранее?

Безумец. Не говоря уже о позоре, который невозможно пережить, а тем паче – испытывать заново, никогда больше я не пожелаю видеть этого рабского и в то же время торжествующего выражения в глазах человека, коему поклонялся всем сердцем и коего любил, как отца. Как небесного отца своего!

Смешно, смешно… однако нет у меня сил ни смеяться, ни рыдать.

…И вдруг он добавил, глядя все с тем же выражением – странным, новым для меня: чудилось, адский пламень вспыхнул в его глазах:

– И не бойся греха – я сниму его с тебя. Но ты должен знать, что от меня никто и ничего не узнает. Ведь грех утаенный – наполовину прощенный!

Воспоминание ударило меня в голову, словно камень. Да ведь он беспрестанно цитирует человека, которого прежде иначе не называл никем иным, а только нечестивцем и богохульником. Это слова из «Декамерона» Боккаччо! И то, что он говорил мне, пытаясь окончательно подчинить себе: слова о промысле божьем, который только и властен над нами, – тоже слова нечестивца, вволю поиздевавшегося над отцами церкви в своей книге. Постыдный цинизм. Цинизм…

…прежде мне казалось, что он взирает на меня, как некогда господь смотрел с небес на своего сына, которого создал ради спасения человечества, – с печалью и гордостью. Теперь я вижу взор диавола, который определил созданию своему участь быть разрушенным, разбитым вдребезги о то же самое чувство, которое его породило.

Его взгляд преследует меня даже сейчас. Вот уж воистину отеческая любовь! Я подумал: а что, если Джироламо – единокровный брат мой? Чудовищная мысль, однако сейчас я готов поверить во все. Если так, то он лучший сын, чем я. Ведь его преданность, его уважение к отцу не поколебимы ничем, они фанатичны, как вера в бога. Наверняка отец земной является для него воплощением отца небесного. Моя же преданность, мое уважение к нему зиждились, оказывается, на довольно-таки зыбкой основе. Всего лишь на вере в чистоту духовную и чистоту помыслов…»

Я поднял руку и вытер холодный пот, который щедро оросил мое чело. Несть числа открытиям, которые пришлось мне совершить. Я вспомнил слова, вскользь брошенные Теодолиндой, когда она рассказывала о Пьетро: что-то такое об истории рождения Серджио. Тогда скользнула у меня догадка: а что, если мать Серджио некогда оказалась в таком же положении, как теперь – Антонелла? Что, если мать Серджио всею жизнь выдавала себя за вдову, лишившуюся мужа, когда сын был еще младенцем, – а на самом деле тщательно скрывала имя человека, который обольстил ее? Пьетро, очевидно, знал об этом. А что еще знал он? Что тот человек не бросил свою тайную возлюбленную и незаконно прижитого сына, продолжал поддерживать их? Что он при всем желании не мог сочетаться браком с любимой женщиной, потому что был уже женат… женат самым неразрешимым браком на свете? Женат на святой католической церкви?

Но тогда… как он мог решиться сделать то, что сделал? Высоко вознес он себя в помыслах или так низко сверзил, что ниже и не бывает? Возможно, он не ведал о том, кем приходится ему Серджио?

Напрасны надежды. Только от него мог несчастный юноша узнать тайну своего рождения.

Я наверняка ошибаюсь. Я страстно хочу ошибаться. Истина слишком горька, мне не разжевать ее, не проглотить!

«…Как известно, все временное преходяще и смертно; и оно само, и то, что его окружает, полно грусти, печали и тяготы и всяческим подвергается опасностям, которые нас неминуемо подстерегли бы и которых мы, в сей временной жизни пребывающие и составляющие ее часть, не властны были бы предотвратить и избежать, когда бы господь по великой милости своей не посылал нам сил и не наделял нас прозорливостью».

Ну не странно ли, что и я не могу удержаться от того, чтобы в своем последнем письме не процитировать этого мудрого циника, нечестивца Боккаччо? Истинны его слова, истинны, хоть и постыдны во многом… Вот и сейчас надеюсь я только на господа, только его молю даровать мне силы – и простить, ибо я намерен свершить последний в моей жизни грех».

Господи Иисусе, кажется, я узнал причину смерти Серджио. Он хотел расправиться с виновником своего бесчестия! Он задумывал убийство! Однако намерение это стало известно отцу Филиппо, или Джироламо, или им обоим, и тогда они… Джироламо, я уверен, был вторым. А кто был первым? Не сам же?..

Нет. Нет. Проще думать, что им был тот же Джироламо. Нанес удар. Ушел. Но не утолил свою ярость и ненависть, а потому воротился с другим, более жестоким и страшным оружием.

Господи, я хочу домой. Я хочу в Россию! Я хочу работать, писать! Любить, а не предаваться ненависти.

Но сначала я должен исполнить свой долг перед мертвым другом и перед его… Нет, моей…

Продолжаю чтение.

«…а помнишь ли, как поразила нас с тобой одна картина Тициана? Мы сошлись на том, что она превосходит все ранее виденное нами. На ней изображен епископ в пышной ризе, с тяжелым пастырским посохом в руке и священной книгой. Прекрасная девушка с пальмовой ветвью в руке заглядывает в эту книгу, стоя позади епископа. Какой-то суровый старец присутствует здесь же. Напротив этой группы обнаженный стройный юноша, связанный по рукам и ногам и пронзенный стрелами, смотрит прямо перед собой, смиренно подчиняясь судьбе. Два монаха благоговейно воздели очи горе, а сверху… взирает на них всепрощающим взором, и ангелы держат в руках загодя припасенные венки, коими они увенчают невинных и праведных.

Тогда мы говорили: в основе здесь лежит старинная священная традиция, позволяющая искусно и значительно объединять столь различные, словно бы и не подходящие друг к другу образы. Мы вспомнили твою первую встречу с отцом Филиппе и его остроумное сравнение такой композиции с колодой для игры в тарокк.

Теперь я думаю: для кого были приуготовлены венки? Для невинных… свидетелей убийства? Ведь юноша, пронзенный стрелами, умирает. Я не могу вспомнить его лица, а когда напрягаю память, вижу себя, словно в зеркале»

Да, я помнил эту картину. Она и в самом деле прекрасна. Однако почему, думая о ней сейчас, я вижу другие фигуры? Вместо прекрасной девушки – носатую, желтолицую папессу Иоанну. У епископа в золотой ризе чеканный лик отца Филиппо. Старик – вовсе не старик, а надменный и жестокий Джироламо, так схожий с тициановским портретом Ипполита Риминальди. Благочестивые монахи сплетались один с другим в непотребном действе. А юноша, пронзенный стрелами… да, у него и впрямь было лицо Серджио. Лицо Серджио и глаза Антонеллы.

«…одному могу довериться и тебе одному поручить ту, которая стала супругой моей пред богом, не успев назваться таковой пред людьми. Горько раскаиваюсь, что позволил себе воспользоваться… такова, знать, судьба. Если бы я решился вручить ее твоему попечению, я умер бы счастливым. Как же странно, что ты, пришелец из далекой северной страны, человек, коего я знал всего два каких-то месяца, стал мне ближе, вернее и надежнее отца и брата… всем несет позор и гибель! Прощай!»

И в то мгновение, когда я записал в дневник это последнее слово погибшего друга, я услышал испуганный женский крик.

Глава 39
РОКК-ПОЦЕЛУЙ

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– Привет, – сказал Виталя самым независимым голосом, на какой только был способен. – А где Катерина?

– А что такое? – Тоня тоже изо всех сил стремилась к независимости. – Ты по ней соскучился, что ли? Но я поняла, что вы договорились на воскресенье в кукольный…

– Где Катерина, я тебя спрашиваю? – рявкнул Виталя. – Ты до чего докатилась: мужиков приводить, когда дочка дома!

– Спокойнее, – негромко сказал Федор, и Тоня так испугалась этого леденящего голоса, что глупо зачастила:

– Да с чего ты взял, что Катя дома? Нету ее дома!

– А где она? – глумливо заломил бровь Виталя. – У тети чужой?

Тоня кивнула: ничего не скажешь, Катерина и в самом деле у тети…

– Почему у чужой? – усмехнулся Федор. – У моей родной.

От такой наглости у Витали явственно в зобу дыханье сперло, однако в следующий миг он резко повернулся к Федору:

– А, попутчик! Это я не тебя, случайно, в аэропорту сегодня утречком видел? Заметил, заметил, как ты на Тоньку пялился! Где познакомились? В Нанте или в Париже? Или прямо в самолете? Долго ли умеючи, да?

Как ни была Тоня ошарашена, она не могла не подумать: до чего же приметливое у нее семейство! Что Катерина, что Виталя заметили Федора не менее чем среди полусотни посторонних людей. Или и вправду он вел себя так, что его нельзя было не заметить? Тоня и сама помнила его прощальный взгляд в аэропорту, растерянный такой… И сердце встрепенулось: какое же счастье, что взгляд этот не оказался прощальным!

Однако если Виталя еще задержится хоть на минуту, всякое может произойти. У него были какие-то планы на сегодняшний вечер, успел что-то уже себе напридумывать, а сейчас одурманен ревностью, пошел вразнос. Мигом всплыла в памяти одна старинная история, когда Тоня чуть было замуж не вышла за одного потрясающего парня из Киева, уже все дело шло к ее отъезду туда, но вдруг получила тако-ой отлуп в письменном виде! Уж прямо-таки помирать собралась от разбитого сердца, а более всего оттого, что понять никак не могла, в чем же провинилась. А потом, когда кое-как пережила это дело, случайно узнала, что причиной столь необъяснимого разрыва послужило письмо Витали герою ее пылкого романа. Бывший муж сам же и проболтался по пьяной лавочке, правда, благоразумно не вникал в подробности того, что именно прописал счастливому сопернику. Со временем это позабылось, обида сгладилась, Тоня убедила себя, что a la guerre, comme a la guerre, просто противник Витале попался слабоватый в коленках. Но сейчас… а если и Федор окажется слабоват?

– Виталя, прекрати! Уходи, ради бога! – выкрикнула она, понимая, что вот-вот будет поздно его останавливать, что у него уже наготове убийственное словцо, от которого кто угодно пошатнется, – как вдруг Федор шагнул вперед, легонько взял Виталю за плечи, развернул на 180 градусов и вытолкнул в дверь, все еще остававшуюся открытой. Потом заботливо захлопнул ее, защелкнул замок и, обняв, увел Тоню в полутемную комнату, так что они не слышали, как разорялся Виталик на площадке. Не до того им было, сказать по правде.

– Ой… – только и смогла выдохнуть Тоня спустя некоторое время. – У меня даже голова закружилась.

– Я и сам весь кружусь, – шепнул Федор, все еще водя губами по ее щеке.

Они стояли у окна, и сначала Тоня ничего не видела, кроме каких-то радужных искр, но когда немножко прояснилось в глазах, она пригляделась и недоверчиво воскликнула:

– Да ты только посмотри! Откуда он узнал, что это твоя машина?!

Федор развернулся к окну. Стоявшая на взгорке «Ауди» была видна как на ладони. Рядом с машиной топтался какой-то человек. Он то пинал колесо, то принимался стучать кулаками по ветровому стеклу, то рвал дверцу. Человека этого Тоня узнала бы даже с закрытыми глазами – до тошноты насмотрелась на него за жизнь-то, но все еще не верила, что это именно Виталя ведет себя настолько глупо и пошло.

– Ничего, – хладнокровно сказал Федор, мгновенно ощутив ее волнение и успокаивающе поглаживая по спине, – пускай побесится. С замками ему не справиться, самое большее, что сможет, это «дворники» оторвет или зеркало сломает. Переживем. В конце концов, погода сейчас хорошая, «дворники» нам совершенно ни к чему, да и в зеркало мне смотреть неохота, я лучше на тебя буду смотреть!

Он снова повернулся к ней, снова склонился к ее лицу. Но Тоня осторожно отклонилась:

– Прости, ради бога. Не могу я это видеть. Спущусь, скажу ему, чтобы убирался к черту навсегда. Навсегда из моей жизни!

Федор подался к ней, но промолчал, только в глазах мелькнула тревога. А Тоня вдруг испугалась, что поняла все не так, что приняла желаемое за действительное, и зачастила бессвязно:

– Да нет, ты не думай, это не из-за тебя. Ты не думай, это просто уже все… все давно пошло не туда. А сейчас я как-то поняла, вдруг: ну сколько это можно тянуть? Сколько можно морочить себе и ему голову? Подумаешь, Катерину не с кем оставлять, когда уезжаю! Ну сколько там раз в год я куда-нибудь уезжаю?! Найду какую-нибудь тетку, а с ним уже ничего, никогда…

И осеклась, ощутив, что как-то опять получается, будто она готова расстаться с Виталей, потому что рассчитывает на Федора. Да еще слетело с языка про эту тетку, с которой она будет оставлять Катю, а ведь та и в самом деле осталась с Федоровой тетушкой! Нет, как убеждает какая-то реклама, иногда лучше молчать, чем говорить. Или там сказано как-то иначе? А, неважно. Сейчас главное – прекратить затянувшийся монолог и убрать с глаз Виталю, пока он и в самом деле что-нибудь не сломал в этой роскошной машине. Федор хорохорится, делает вид, будто ему все равно, спасибо ему за это, но он просто не знает, на что способен Виталя, когда разойдется. Запросто и «дворникам», и зеркалу конец придет. Еще и ручки отломает. А сможет, так и стекло разобьет. Лучше не надо, Тоне не раз приходилось видеть, какое выражение бывает на лицах мужиков, когда причинен хоть мало-мальский ущерб их «любимой подруге» по имени «Мерседес», или «Лада», или «Тойота», или какая-нибудь там «Ланчия». Не хотелось бы увидеть подобное выражение на лице Федора!

Она вылетела в прихожую, схватила с вешалки пальто и рванула в дверь. Федор что-то крикнул вслед, но Тоня уже частила по ступенькам. Кажется, никогда не спускалась по этой лестнице в таком темпе!

Выскочила на крыльцо, взбежала на горочку, подскочила к Виталику:

– Ради бога, угомонись! Ну ты совсем с ума сошел, что ли?!

Он был вне себя: глаза белым пламенем сверкают, так что даже в темноте видно. Вцепился в Тонину руку, дернул к себе так, что она ударилась о его грудь грудью.

Вдруг что-то громко щелкнуло неподалеку. Виталя вскинул свободную руку, схватился за висок – и опрокинулся навзничь, увлекая за собой Тоню.

Она повалилась на него, больно ударилась коленом, вскрикнула от страха и боли, пытаясь вскочить, однако сил не стало, когда Виталий тихо, мертво выдохнул ей в лицо:

– Убили меня… убили. Этот твой… из-за тебя!

Господи! Что он имеет в виду? Федор? Это был выстрел? Это стрелял Федор?! Проскочило в голове мгновенное воспоминание: он резко сует руку под борт куртки и выдергивает, сжимая в ладони, черную рукоятку…

Она так испугалась, что дико, истерически вскрикнула, когда чьи-то руки вдруг схватили ее, подняли, с силой встряхнули:

– Тоня! Что ты? Жива? Тебя ранили?

С трудом удалось собрать разбегающиеся зрачки, сфокусировать взгляд. Лицо Федора перед ней – бледное, такое ужасно бледное в ядовитом люминесцентном свете дворового фонаря, который не дает спокойно спать половине дома. Федор куда-то потащил ее, а она не владела ни руками, ни ногами, болталась в его руках, словно тряпичная кукла. Он зачем-то затащил ее за машину, прислонил к дверце, а сам продолжал трясти, выкрикивая:

– Тоня! Смотри на меня! Смотри на меня! Куда… где больно, говори?

– Нога, – слабо всхлипнула, вдруг ощутив боль.

Федор тут же упал на колени, руки его пробежали по ее ногам, пальцы ощупывали каждую мышцу.

– Скользнуло боком, кость цела, только кожу порвало.

Тоня ощутила, что он чем-то натуго перетягивает колено, материей какой-то, платком, наверное, и к ней постепенно начал возвращаться разум. Да ведь Федор решил, что попал в нее, когда стрелял. Что ногу ей прострелил!

Она оттолкнула его руку:

– Да нет, это я просто разбила колено, когда упала. Ты Виталика застрелил! Ты в него попал!

– Я-а? – Федор смотрел снизу, все еще стоя на коленях, с выражением совершенно детского изумления в блестящих глазах. Потом опустил их и, похоже, только сейчас увидел распростертого навзничь человека.

Вскочил, скомандовал:

– Тоня, пригнись! Не высовывайся! – подскочил к Витале, снова пал на колени, начал тормошить его и ощупывать. Бывший Тонин муж, доселе лежавший недвижимо, совершенно мертвецки закинув голову, встрепенулся, забился, закричал:

– Пусти! Пусти меня! Не добил, так хочешь задушить?

– Руки! Бросай оружие! Тоня оглянулась. Грязно-белая «Волга» тормозила рядом с «Ауди», а из той «Волги» на ходу выскакивали перетянутые ремнями пестро-серые фигуры, набрасывались на Федора, оттаскивали от Витали, заламывали руки, швыряли лицом на капот, охлопывали карманы:

– Стоять! Ноги расставь! Документы! Разрешение на ношение оружия!

Тоня дернулась, пытаясь что-то сказать, что-то сделать, однако на нее даже не оглянулся никто. Она остолбенела от всего этого, только смотрела на Виталия, который с помощью омоновцев поднимался с земли, зажимая правый висок, а между пальцев бежали темные струйки; на Федора смотрела, который бился, пытаясь вывернуться, что-то сказать, а его гнули, били лицом о капот, задирали свитер, рубашку, искали что-то под одеждой, пистолет, что ли?

И вдруг до нее дошло! Пистолет-то был у Федора в куртке, а он выскочил за ней в одном свитере. Нет у него никакого пистолета!

– Да вы что?! – закричала она так громко, что сразу охрипла: всем закричала, и этим серым, пятнистым, и Витале раненому, и себе прежде всего. – Да вы что?! У него нет оружия! Он не стрелял! Он подбежал позже, когда мы уже упали!

– Он стрелял! – сморщившись до неузнаваемости, выплюнул Виталя, и другой голосочек подсюсюкнул с мерзкой, мстительной интонацией:

– Он, он! Я видел!

Тоня недоверчиво оглянулась:

– Гена! Ты с ума сошел! Что ты видел?

– Видел, видел! – кричал Мартынов. – Он вон там стоял, потом оттуда ба-бах, вспышка! Поищите, там гильза должна быть!

Одна серая фигура послушно метнулась за угол трансформаторной будки, и через миг там замелькал луч фонаря, методично обшаривающий землю.

– Да не слушайте вы этого алкоголика! Он нарочно, он врет! – надрывалась Тоня. – Федор выскочил сразу за мной, он не успел бы!

– Успел бы, – проворчал Виталя, выдергивая из кармана платок и прижимая к виску. – Он сразу забежал за будку, пальнул. А когда мы свалились, испугался, что ненароком тебя зацепил. Тебя-то он не хотел убивать, нет, ему надо было от меня избавиться, сукиному сыну!

– Не пойму, зацепило вас или нет? – негромко спросил невысокий, ладный парень с точеным, холодноватым, очень красивым лицом – сразу видно, командир. На его коротко остриженных вьющихся волосах играли блики света. Кепи он снял и сунул под погон. – Крови много, но вы вроде бы держитесь? Дайте-ка посмотреть.

Осторожно отвел край испятнанного кровью платка, который Виталя, сильно морщась, прижимал к виску, – и присвистнул:

– Это же надо!

Виталя шатнулся, опираясь всем своим немалым весом на такое хрупкое с виду плечо командира, но парень даже не покачнулся:

– Ничего, ничего, я вас удержу. Я хоть и соломинка, но крепкая.

– Что со мной? – обморочно простонал Виталя.

По четким, очень красивым губам парня скользнула улыбка, но тут же его лицо стало сочувственно-серьезным:

– Успокойтесь. Как говорится, кость не задета. Вам просто оторвало кусочек уха.

– У-ха? – Голос Виталика упал, как рубль в августе 98-го. – Бо-же мой… Он меня… и-зу-ро-до-вал…

– Скажите спасибо, что живы остались, – чувствительно встряхивая обмякающее Виталино тело, изрекла «соломинка». – Вот это я понимаю, повезло так повезло. Сантиметр правее – и вы бы с нами тут никогда больше не беседовали.

Командир умел хорошо утешать! Виталя снова навалился на его плечо.

Тоня стиснула руки у горла. Как бы она ни относилась к своему бывшему мужу, чего бы ему ни желала, но только не этого! И она не желала, и Федор это сделать не мог.

Оглянулась на него, все еще полулежащего с заломленными руками, и увидела, что он повернул голову, шевелит разбитыми губами. Шепчет что-то? Она не слышала.

Тоня нервно прикусила палец, пытаясь болью приостановить шум в ушах и головокружение. Ладно, это чепуха, а вот со свистопляской вокруг Федора что делать? Как ее остановить?

– У него нет документов! – Резкий голос вернул ей остатки разума.

– Документы, наверное, в куртке! – Тоня кинулась к командиру, который уже перевалил Виталино корноухое тело на попечение могучего широкоплечего парня, словно нарочно приспособленного выносить раненых с поля боя. – В куртке, да, Феденька?

Сама не заметила, как его назвала, а у него вдруг улыбка мелькнула на окровавленных губах. От этой улыбки у Тони слезы брызнули из глаз, она зачастила, ничего не видя, обращаясь к каким-то расплывчатым пятнам, вместо лиц:

– А куртка у меня наверху, в моей квартире. Понимаете, мы сидели у меня, разговаривали. И вдруг пришел Виталий… – она ткнула пальцем в жертву, – это мой бывший муж, он хотел с дочкой повидаться, а ее дома нету. Виталя ушел, а я что-то вспомнила, выскочила, подбежала к нему, а тут…

– Не нашел гильзу, товарищ командир! – подбежал омоновец с фонариком, отряхивая коленки: похоже, серьезно искал, со всем тщанием. – Только вот какую-то ерунду, но это, наверное, к делу не относится.

Подал командиру какой-то картонный прямоугольник, но Тоня не разглядела, что это такое, потому что омоновец загородил его. Наверное, сохраняя военную тайну.

– Да, ты прав, ерунда, – командир щелчком пустил картонку по ветру и покосился на Виталю: – Пострадавший, вы сможете сами доехать до больницы? Понимаете, «Скорую» вам вызывать как-то не того, не этого… – Он пожал плечами. – Несерьезно как-то! Машинка у вас хорошая, быстренько доедете до травмпункта, только данные свои оставьте, чтобы потом мы могли вас вызвать. Или, может быть, попросим вашу бывшую супругу вас перевязать?

– Перевязать? Да она меня чуть не прикончила за эту машину! – со слезами в голосе выкрикнул Виталик. – Я два раза со злости пнул колесо, так она, Тонька, выскочила, как мегера: машинку ее любовника я, видите ли, чуть не сломал!

– Что? – Командир резко прищурился. «Соломинка» вмиг сделалась похожа на маленький острый клинок. – Это не ваша машина? Это ваша машина? – Последнее относилось к Федору.

– Его, его! – азартно подскочил Гена Мартынов, о котором в пылу происходящего все успели забыть. – Понятно, командир, тут в натуре заказняк планировался. Эти крутые нахапали народного добра, теперь поделить не могут. Наверняка подельники сговорились убрать его, да попутали в темноте. Сидели там за будкой в засаде, следили за машиной, я видел какие-то рожи, смотрят, идет мужик, подходит к «Ауди», ну, думают, ты-то нам и нужен, голубчик, ба-бах! Да не в того попали, в Виталю, который тут ни сном ни духом, мужик правильный, всегда даст поправиться соседу, не то что этот жмотяра. И что вышло? Виталя пострадал, а этот, новый Тонькин хахаль, вон целый-невредимый.

Командир слегка тряхнул непокрытой кудрявой головой, словно пытался отделить в этом месиве слов зерна от плевел.

– Погодите-ка. Вы же уверяли нас, будто этот человек, – кивок в сторону Федора, – стрелял в пострадавшего из-за трансформаторной будки. А теперь что говорите? Какая засада? Какой заказняк? Вы вообще видели его раньше? – Снова кивок в сторону Федора.

– А то! – зло оскалился Гена. – Видел! Дай, говорю, поправиться, а он: перебьешься, не война, не блокада Ленинграда. Вали, говорит, на все три буквы алфавита…

– Тридцать три, – вздохнул командир.

– А? – насторожился Гена.

– В алфавите не три буквы, а тридцать три.

– Да ты что-о?! – Гена даже покачнулся.

– Что слышали. Ладно, дайте встать человеку. Документы у вас есть какие-нибудь?

Федор выпрямился, чуть морщась и касаясь рассеченной губы. Командир тоже сморщился, видимо, от сочувствия и неловкости за топорную работу подчиненных, и Тоне показалось, будто бы лицо Федора отразилось в очень красивом зеркале. Потом по оригиналу и отражению промелькнули усмешки, Федор махнул рукой: чепуха, мол!

– Документы у меня действительно наверху. В 24-й квартире. Я выскочил впопыхах. Кстати, там же и пистолет, и разрешение на ношение личного оружия.

– Какие у вас мысли насчет этого самого заказняка?

Взгляд Федора на миг скользнул к Тоне, потом вернулся – светлый-светлый, невинный-невинный! – к командиру:

– Абсолютный бред. Разбирайтесь с господином Бараниным, какие у него там проблемы, кому осколок его уха понадобился, а ни меня, ни Антонину Никитичну в это не впутывайте.

Голос Федора звучал очень убедительно. Виталя, видимо, был уже в последнем градусе возмущения: ничего не слышал, не видел, не воспринимал. И молчал.

– Короче, никакой это не заказняк, а висяк, – спокойно констатировал командир. – Вполне возможно, просто шпана баловалась какая-то. Так и запишем. А теперь проверим документики.

Поднялись в квартиру с командиром и еще двумя серыми парнями. Документы проверили у всех: у Федора, у Тони и у пистолета. Этот последний вдобавок понянчили на трех опытных ладонях: «Ого! Не слабая «беретка»!» Потом командир записал все данные (на всякий пожарный случай) и выразился в том смысле, что разное в жизни бывает, сердца бы на него не держали.

Федор кивнул. Тоня тоже.

Воины откозыряли и двинулись было к дверям, но Федор шагнул следом:

– Одну минуточку. Мы тоже идем.

Схватил в охапку куртку, Тоню – под руку. Спохватился:

– Ах да! Где туфельки Катины? И все прочее танцевальное?

По счастью, вещички, приготовленные для обольщения «дяди Сережи», лежали в специальной сумочке – осталось только прихватить их. Федор, словно ощущая общее омоновское недоумение, счел нужным пояснить:

– Это для бальных танцев. Мы за девочкой едем. У тети девочка.

Спустились во двор под прикрытием трех серых удальцов. Витали уже не было; однако отсутствие его объяснилось очень просто: «Гражданин пострадавший отправился в травмпункт на такси». Гены тоже, по счастью, не было видно.

Федор открыл Тоне дверцу «Ауди», помог сесть, захлопнул дверцу, двинулся обходить машину, но по пути наклонился, что-то поднял и сунул в карман. Сел за руль, махнул командиру.

Вывернули за угол – и сразу начали наматывать не меньше трех кругов вокруг площади Горького, причем Федор ничего не объяснял, а только смотрел, казалось, во все три зеркальца сразу. Потом рванул по улице Новой в сторону Ильинской, прошмыгнул проулком до Малой Ямской, постоял в каком-то «кармане», озираясь…

Тоня сидела сжавшись, как замерзший воробей. Трясло ее ощутимо, слезы были рядом. Хорошо, что Федор был слишком занят своими манипуляциями, ничего не говорил. Вообще словно забыл о ней. Нет, вот вспомнил: вынул что-то из кармана, перебросил Тоне на колени. Вспорхнул прямоугольник плотной бумаги, на миг замер вертикально, потом лег.

Карта! Уже знакомая карта! Папесса Иоанна!

Зачем Федор опять ее показал? Тоня брезгливо подобрала коленки, карта соскользнула на пол.

Федор покосился мрачновато:

– Думаешь, это та самая, которую я подобрал сегодня в сквере? Нетушки. Та – вот она.

Сунул руку в нагрудный карман, показал еще один точно такой же плотный прямоугольник. На эту хищную, носатую физиономию под папской тиарой Тоня уже смотреть не могла!

– А эту, номер два, я поднял во дворе. Помнишь, омоновец нашел что-то за трансформаторной будкой вместо гильзы? Командир ее так небрежно – щелк! – по ветру, а у меня чуть сердце не выпрыгнуло. Сидел, сидел он там, за будкой, не ошибся твой сосед-алик! Вон, уже и карта приготовлена была, визитная карточка фирмы, так сказать, а как увидел этот снайпер хренов, что задел не того, что по тебе промазал, сразу ноги сделал, про карту и забыл.

– Ты что, хочешь сказать, что это в меня стреляли? – Тоня с усилием разомкнула пересохшие губы.

– Не хочу, но приходится, – кивнул Федор. – В тебя. То есть за квартирой твоей следили, возвращаться туда нельзя.

– А если за нами и сейчас следят, мы что, к тете Люсе их приведем?!

– Не следят, но ты права: туда ехать совершенно ни к чему.

Он достал из кармана куртки мобильник, набрал номер:

– Тетушка? Привет. Не разбудил еще? Разбудил? Ну прости, что-то ты рано сегодня укачалась. Как там дела? А ребенок как? Спит давно? Ну и классно. Утром ее не буди, как проснется, так и проснется. Не надо ей завтра в садик соваться, как бы чего не вышло. Мы часикам к одиннадцати подскочим, еды привезем. Не надо? Полно всего? Хорошо. Тогда сама нянчись с дитем. Скажи, амуницию ее мы забрали, завтра привезем. На машине ее на танцы доставим, скажешь, хорошо? Если какие сложности, звони ко мне по городскому, а лучше на сотовый. Спокойной ночки? Отлично, передам. И тебе от нее. Чего?! – Он тихонько хохотнул. – Спасибо на добром слове.