355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Арсеньева » Компромат на кардинала » Текст книги (страница 5)
Компромат на кардинала
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 21:06

Текст книги "Компромат на кардинала"


Автор книги: Елена Арсеньева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Да что у нас такое сегодня с медленным фокстротом?! Снова шаг-перо. Слоу… девушки, вы здесь активно пропускаете партнера мимо себя. Стараетесь сохранить контакт в бедрах, но пропускаете его мимо. Проносите ногу свою за счет того, что подтягиваетесь, здесь нет подъема на носки, работают только колени, но оч-чень активно! Контакт в бедрах сохраняем, я же только что сказала! Матерь божия! Здесь меня кто-нибудь слышит или просто так на танцы пришли, порезвиться?

Сергей мельком улыбнулся, делая вид, что слышит. Мысли о конкурсе так и не шли из головы. И вдруг вспомнился разговор, который завязался, когда они с Майей возвращались с конкурса «Спартак».

В их купе ехала еще какая-то женщина в черном брючном костюме, которая рассеянно поздоровалась и сразу забралась на верхнюю полку, хотя Сережа и сделал попытку уступить ей свою нижнюю. Там женщина включила маленький свет и зашелестела страницами огромной толстенной книги, сразу потеряв всякий интерес к попутчикам.

Четвертым же в купе оказался Павел Малевич, знакомый и Сергея, и Майи, тоже руководитель студии бальных танцев из Нижнего. Он-то принял предложение Сергея поменяться полками как должное!

Малевич вел свою студию в том же Доме культуры, что и Майя, и хоть они знали друг друга сто лет, хоть считались товарищами по цеху, но все эти сто лет тихо соперничали – а иногда даже не очень тихо. Малевич дико завидовал, что у Майи и в детской школе, и во взрослой, и в студии, где занимались ребята годами, десятилетиями, можно сказать, народ стабильно держался, а от него с женой ученики уходили один за другим, хотя у Павла и Нелли Малевичей, конечно, имя было погромче, чем у Майи Полуниной, и связи покрепче, и денег побольше. Однако же вот…

Как-то раз Сергей случайно слышал в раздевалке разговор двух девушек, которые перешли от Малевичей к Майе:

– Да ну его на фиг, он на меня смотрит с таким отвращением! Деньги берет, это нормально, даже улыбается, а как начну танцевать, сразу рожа такая, будто его вот-вот прямо на меня вырвет!

– Ты что? – изумленно спросила вторая. – А как ему еще на тебя смотреть, если он педик крутейший?! Для него всякая женщина – исчадие ада, и вообще…

– Мале-евич?! – протянула первая. – Педик?! Да брось-ка!

– Вот тебе и брось. Это сейчас он попритих, а раньше знаешь какие слухи о нем ходили? Говорят, – голос ее слегка понизился, – был даже какой-то процесс, только это дело спустили на тормозах, все-таки еще при коммунистах они с женой были очень известной парой, честь области защищали, то-се, всякие призы пачками брали…

– Слушай, да ведь он женат! И как же он с женой живет, если…

– Дитя! – покровительственно усмехнулась вторая девушка. – Зачем ему с ней жить? То есть я хочу сказать, внешне они пара, все чин-чинарем. Но у нее своя, совершенно особенная личная жизнь.

– Она что, лесбиянка? – ахнула совершенно потрясенная подруга.

– Нет, зачем? Она нормальная баба, только мальчиков старше двадцати лет в постель не берет. Нравится ей младший возраст, понимаешь? Как Давиду. Это он, что ли, девочек брал в постель, чтобы они согревали его кровь?

– Господи, какой еще Давид?! Он тоже студию бальных танцев ведет, что ли? Да они в этом бизнесе все извращенцы?!

– Не все. Наша Майя Андреевна абсолютно нормально ориентирована. У нее знаешь какой мен? Застрелиться и не жить! А Давид, кстати, был…

Тут кто-то вошел в раздевалку, и разговор прервался. Ничего интересного Сережа больше не услышал, и про Давида ничего не узнал. Но это точно был не преподаватель бальных танцев, их всех в Нижнем Сергей знал наперечет!

Но какая бы ориентация ни была у этого самого Давида, Малевич в самом деле считался довольно известным педиком. Однако последнее время он вел себя вполне прилично, и слухи как-то сами собой улеглись. К тому же от ребят из Майиной студии он держался на почтительном расстоянии: Сергей как-то случайно слышал, что отец одного из мальчишек пообещал собственноручно кастрировать Павла Васильевича, ежели тот лишь посмеет протянуть свои грязные лапы куда не надо, пусть даже мысленно, ну а становиться кастрированным педиком тому, вероятно, не хотелось. То есть обычно все было как в лучших домах, однако сегодня, на закрытии «Спартака», они все изрядно выпили, и какие-то тормоза у дяди Паши, судя по всему, отказали.

– Видел, видел я, как у Сержа глазеночки блестели, когда смотрел на паркет, – промурлыкал Малевич, крепко кладя руку на колено Сергея, однако тотчас убирая ее, стоило тому нервно дернуться. – Да не раздувай ноздри, Майя Андреевна! Ну придется, рано или поздно придется тебе это признать: не удержишь своих мальчиков. Сколько могут они около твоей юбки сидеть? Всему, чему могла, ты их уж научила, теперь пришла пора другой школы и другой студии. Знаю, как Серж крутится – ночь через ночь в «Рэмбо» пляшет и в других борделях. Ну и сколько ты зарабатываешь за выступление? Двести рублей? Позорище…

– Кому как, – обиженно вздернул Сергей. – Где я еще столько заработаю?

– Сказать, где? – Малевич прищурился.

– Слушай, Паша, – натянуто улыбаясь, попросила Майя. – Не надо, а?

– Не надо? – Малевич хмыкнул. – Ну хорошо. Найди своим мальчишкам таких баб, любительниц молоденьких красавчиков. Мальчики днем будут их учить танцевать, а ночью трахать, но только тариф пусть установят поприличнее, чтобы не меньше тысчонки баксов в месяц! И оплачивать участие в турнирах – не на этой деревенщине «Спартаке», а в настоящих, рейтинговых, «Интернэшнл оупен». И не только парню, но и его молоденькой девочке-партнерше. Вот проблема, да? Где ты найдешь таких добреньких бабонек, чтоб и красивая была – надо же, чтобы мальчику хотелось на нее залезть, чтобы у мальчика струмент справно работал, это баба может в постели притвориться, а мужик – едва ли, – и чтобы щедрая? Красивые все сами на содержании, им самим платят, мужики платят, понятно? Баба нынче скупая пошла, ну не может она столько дать парню, чтобы он чувствовал себя нормальным человеком! Да и соперницу, которая все время перед мальчишкой молодой рожей-кожей и упругой попкой вертит, она не захочет содержать. Опять-таки, – Малевич вдруг громко икнул, – пардон, конечно, но я полагаю, что мужику принимать от бабы деньги – дюже погано. Однако если он берет деньги у друга… Хочешь, назову тебе навскидку пятерых почтенных людей, которые Сержа сделают не просто богатым, но очень богатым человеком и откроют для него путь на самый гладкий паркет? Ну какие трудности – быть полюбезнее с приятным мужчиной? У него появятся связи, деньги, он сможет ездить не только на «Спартак» или в Неметчину, но и… да, блин, хоть в Рио-де-Жанейро!

– А как насчет белых штанов? – спросила Майя сквозь зубы, и Сергей понял, что скандал-таки неминуем.

Его и самого подмывало сказать Малевичу что-нибудь не обидное (Сергей вообще не любил обижать людей), но достаточно категоричное: к примеру, а если ему нравятся девушки, то никуда от этого не денешься, себя не переделаешь ни за какие баксы, – однако, судя по Майиному напряженному дыханию, она не собиралась выбирать выражений.

Но тут случилось нечто, чего никто не ожидал. Их попутчица склонилась со своей верхней полки и, серьезно глядя на Малевича, сидевшего рядом с Сергеем, ска-зала:

– Вот из-за этого погибли Атлантида и Древний Рим.

– Чего? – растерянно спросил Павел Васильевич, и она не затруднилась повторить все с тем же серьезным, почти наставительным выражением:

 
Вот из-за этого погибли Атлантида
и Древний Рим.
Кто суть свою божественную продал,
тот стал другим.
Ты суть свою божественную продал –
за что, зачем?
Стать раком перед мужиком –
ведь это ж
стать ничем!
 

Сергей беспомощно смотрел на нее, но лица не видел – мешала горевшая позади ее головы лампочка, только мягко поблескивали волосы.

Майя тихо ахнула, а у Малевича, похоже, вообще в зобу дыханье сперло. Он смотрел наверх, и вид у него был такой, словно он сейчас ринется на незнакомку с кулаками. Однако не решился – только выдохнул:

– С-сука! – И тотчас выскочил из купе, прихватив свою сумку, все еще стоявшую неразобранной, и сорвав с вешалки куртку.

– Пожалуйста, извините его, – беспомощно пробормотала совершенно подавленная Майя. – Он выпил лишнего, ну и…

– Да нет, это вы меня извините, – мягко сказала женщина. – У меня вообще-то нет привычки вмешиваться в чужие дела, разве что крайняя необходимость возникнет. Просто не могла удержаться. А теперь спокойной ночи, да?

Она пристально посмотрела в глаза Сергею, который таращился на нее, как дурак, чуть ли не разинув рот, улыбнулась какой-то странной, беглой, словно бы на мгновение вспыхнувшей улыбкой и снова легла, но на сей раз погасила лампу и повернулась к стене.

Они с Майей тоже быстро разобрали свои постели и тихо, молчком улеглись. Малевич так и не вернулся в купе, наверное, выпросил у проводницы другое место, его полка осталась пуста, но Сережа все-таки не стал устраиваться на своей бывшей нижней полке, а полез наверх. Он почему-то долго не мог уснуть, да и потом то забывался, то вскакивал, пристально вглядываясь в очертания фигуры, тихо лежащей напротив. Когда в последний раз так странно колотилось сердце?

По-настоящему он заснул только под утро, уж и Владимир проехали. И приснился ему сон… нет, приснилась одна история, которая произошла в его жизни в реальности – а может, и нет, это как посмотреть!

Ему тогда было семнадцать, как раз в десятом классе учился. Простудился у Майи на даче в Зеленом городе: они вечно таскались туда на Старый Новый год или на Рождество, а там из отопления – только хиловатый камин. Пока есть кому подкладывать дровишки, еще ничего, однако постепенно всех смаривал сон, и к утру дачка потихоньку промерзала. Просыпались, натурально клацая зубами. И вернулся Сережа в тот день домой уже с температурой, а утром все же потащился в школу – у него были проблемы с математикой, ну а вечером студия, он опять же не мог пропустить… Короче, догулялся до воспаления легких, участковая докторша велела ложиться в больницу, а в больницу мама его не отдала: там как раз прорвало отопление, трубы перемерзли, больных кого по домам отправили, кого распихали на всякие автозаводы или в Сормово, и мама встала стеной: не ляжет Сергунька в больницу, и все тут!

Да он и сам не хотел. И так еле живой, а там и вовсе загнешься. Но как-то все шло к тому, что дома тоже вполне можно загнуться… А тут пришла соседка, мамина подруга, и говорит:

– Маша, да ты что, не понимаешь, что на парня порчу напустили? Простуда тут ни при чем. У него вон аура почернела вся, я же вижу! Надо хорошую знахарку вызвать, у меня есть одна такая знакомая, ты даже не представляешь, какие вещи она делает с людьми!

Мама Сережина, сугубая реалистка, ни в каких знахарок отродясь не верила, однако и вера в медицину у нее весьма покачнулась в последнее время. Сын таял на глазах, а помочь она ничем не могла. От соседкиных слов ей вдруг чуть ли не впервые стало по-настоящему страшно за Сережину жизнь. Она посмотрела в его окруженные тенями, ставшие огромными и уже как-то по-особенному равнодушными глаза и слабо кивнула, согласная на все.

На другой день, когда ждали знахарку, Мария Алексеевна уже раскаялась в содеянном. И, главное, муж был в командировке, совершенно не с кем посоветоваться. Придет какая-нибудь злая ведьма, еще хуже навредит!

Однако пришла нормальная женщина, не старуха, не девчонка – средних лет. Отнюдь не с черными космами – с нормальными, высветленными волосами, одетая в нормальное темно-синее платье, без всяких там колдовских черных балахонов. Посидела рядом с Сергеем, посмотрела на него, поговорила с матерью – Сергей только и запомнил, что говорила она очень тихо, необычайно мягким голосом, – а потом попросила Марию Алексеевну выйти и полчасика посидеть на кухне, причем в комнату сына не входить ни за что, ни в коем случае.

– Да вы закройтесь, если такое дело, если опасаетесь, – предложила мама. – Вон, у него крючочек на двери, правда, Сергунька им никогда не пользуется, но крючочек все-таки есть.

– Вот и хорошо, – сказала знахарка, проводила мать до порога, закрылась на крючок, а потом постояла еще, словно вслушиваясь во что-то, и погасила свет.

Сергею к тому времени сделалось так худо, что он даже и не понимал толком, что происходит. То есть он понимал, что к нему пришла знахарка, но как бы даже и не осознавал, что и почему. И не удивлялся ни темноте, ни странному шелесту, ни тихим шагам около своей постели. Не удивился, и когда знахарка села рядом, положив ему руку на лоб, а потом прилегла, умостив голову на его подушке и касаясь лба уже не рукой, а губами.

Она лежала тихо, и Сергей ощущал запах ее духов – прохладный, чуть тревожный запах. Она откинула одеяло с его груди и стала осторожно водить пальцами по влажной футболке, описывая круги вокруг сердца. Круги становились все меньше и меньше, пока не сомкнулись, и тогда она взяла его ногтями за сосок и принялась теребить, чуть поцарапывая, и тихо вздыхала в лад его вздохам. Потом она совлекла одеяло полностью, прижалась к Сергею всем телом, и он так остро, как давно ничего не ощущал, почувствовал, что она обнажена.

Может, это бред все был, что она с ним делала, он не знал толком… Помнил, правда, как рвался из горла счастливый, блаженный стон, а она накрывала его губы своими и прижималась так, что ее груди, казалось, вдавливались в его безумно дышащую грудь. Потом он или уснул, или сознание потерял, слышал только удивленный голос матери:

– Какой странный запах!..

И голос ответный, тихий и необычайно серьезный:

– Это пахнет лекарство. Вы больше не волнуйтесь: с ним ничего плохого не случится. Никогда!

И все – и поглотило Сергея забвение до самого утра, а утром вся постель была в испарине, но проснулся он с волчьим аппетитом на радость всплакнувшей маме, а к вечеру чувствовал себя уже вполне здоровым, только бесконечно слабым, ошарашенным и… счастливым.

Воспоминание это было таким странным, неправдоподобным, что Сергей потом постарался загнать его в самые дальние глубины памяти. Он вообще по жизни боялся всего, что вынуждало чувствовать слишком сильно: сильно радоваться, тем паче – страдать. Это было отчего-то невыносимо для него! Но почему тот случай вдруг всплыл во сне, приснившемся ему в поезде? Почему пробудился он в полной уверенности, что женщина, мягким, серьезным голосом сказавшая стихи про Атлантиду и Древний Рим, – та самая, которая впивалась в его губы своими и тихо стонала в лад с его стонами?

Проснулся, сел, уставился сумасшедшими глазами на полку напротив. Она была пуста, и даже белье собрано. Проводница сказала, что попутчица сошла в Дзержинске.

Вот и все…

Сергей невольно вздрогнул, когда Майя над самым его ухом вдруг воскликнула:

– Переходим к венскому вальсу. И раз, и два, и три! Работаем корпусом, работаем! А тебе чего?!

Сергей уставился на нее с недоумением, но Майя обращалась не к нему. В зал заглянул Малевич.

– Майя Андреевна и ты, Серж, – улыбнулся как ни в чем не бывало, словно и не было той сцены в поезде, словно и не он ходил всю неделю со стиснутыми зубами, отводя глаза при встрече и не здороваясь. Теперь он – само обаяние! – Вот скажите, что я вам не друг! Знаете, какую потрясную протекцию составил? Светят хорошие денежки и, что характерно, некая слава. Слыхали, да, что Мисюк – ну, тот самый, великий, из Москвы! – будет Булгакова в нашем ТЮЗе ставить? Так вот. У него гениальная задумка: одна сцена происходит целиком в сопровождении танго. Должна быть суперпара, которая будет танцевать на сцене. А кто у нас в Нижнем супера? Вы, родимые мои, ненаглядные!

Небольшие, в набрякших веках глаза Малевича так и лучились неподдельной добротой:

– Завтра ровно к десяти утра пожалуйте на репетицию в ТЮЗ. Я вас в вестибюле встречу. Познакомлю с великим человеком. Майя, если ты из-за пустых предрассудков не дашь Сергею ухватить шанс, то будешь просто собака на сене, понятно?

Майя оглянулась на своего любимого ученика, на его возбужденно вспыхнувшие карие глаза… но только и смогла что поджать губы, не сказав ни слова.

Она не была собакой на сене. Она видела, Сергей просто болен, так ему хочется всерьез танцевать! Чем же это плохо – танцевать в спектакле, который ставит знаменитый Эмиль Мисюк? Наверное, там будет настоящий большой выход. Нельзя упустить такой шанс. А что касается разговоров, которые об этом Мисюке ходят… Ну, Сергей уже большой мальчик, вполне может за себя постоять.

Глава 11
ПЕРЕСЕЧЕНИЕ

Из дневника Федора Ромадина, 1779 год
10 декабря, Рим

Скажи мне кто-нибудь прежде, что декабрь может быть именно таков, с солнцем и невянущими цветами, я бы в жизни не поверил. Эти погоды, этот климат внушает… сам не знаю что, какое чувство. Наверное, преклонение пред красотой. Рим, Рим, Рим… Какой божественный, легкий и солнечный здесь воздух. Знаю теперь: нигде мне не было и не будет так хорошо, как в Риме, остаться здесь навечно – значит навечно остаться молодым, красивым, вечно пребывать в этом ожидании счастья, которое, как известно, даже лучше счастья уже осуществленного.

Я готов ждать вечно! Я готов вечно ходить по улицам Вечного города и вглядываться в женские лица, надеясь увидеть то единственное, снова встретиться взглядом с теми глазами – темными и в то же время такими светлыми, чей взор опутывает, словно нежно звенящие нити…

Федор, эти строки тебе придется вымарать. Как думаешь, что скажет батюшка, когда прочтет их?! Эва, хватил: вчерашнего дня искать! Опамятуйся, друг мой.

Был нынче в храме Св. Петра. Меня поразили здешние свечи. Они более напоминают плошки. Их удобно ставить пред ликом святых. Но есть и другие свечи, напоминающие наши, русские. Они зовутся cerini – тонкие, длинные, после них на пальцах остается ощущение воска и его нежный запах, почему-то совершенно другой, чем у тех свечей, которые ставил я к образам дома. Я присел на большую скамью со спинкой как раз напротив надгробия Стюартов (работы Кановы) и наблюдал, как менялся с наступлением ночи храм. Уже настал час prima sera – так в Риме называют вечернюю пору от семи до девяти часов, уже тьма поползла меж колонн, а я все сидел и думал о том, что громада этого великолепного собора изначально должна была подавлять все вокруг, все прежние, античные развалины, подобно тому, как христианский мир подавил античный. Сам не ведаю, отчего меня бросает в дрожь лихорадочную, стоит лишь осознать: вот в этом тихом углу Форума, у источника нимфы Ютурны, поили своих лошадей Диоскуры! Помню, в Римской Кампанье я набрел на заросший тростником и травами узкий ручей – и замер, сообразив, что предо мной Альмоне, «кроткий Альмоне», как называл его Овидий. Все это место, со стоячими водами, с камышом, с могучими дубами священных рощ, раскинувшихся вокруг, казалось мне легендарным и чудесным. Мне даже слышались жалобы Персефоны, похищенной Аидом! В том же Форуме прочел надпись на передней стене алтаря – «Посвящается богам подземного царства» – и невольно поежился, словно воды Стикса начали медленно струиться перед ним, и все, что осталось в жизни, – это отдать Перевозчику последний обол… Думал я, что жизнь в те времена была проще, и два человека, мужчина и женщина, чьи пути вдруг пересеклись, могли приблизиться друг к другу, не будучи скованными путами, кои наложены на душу церковью и приличиями. Римлянки, говорят, даже поклонников своих могут видеть лишь мельком, встречаются по воскресеньям в храмах, на мессе, чтобы обменяться страстными взорами…

Впрочем, в те древние, непредставимые времена, о которых я мечтаю, каким образом житель далекой северной России мог бы очутиться в Риме? Чушь. Впрочем, у этого города есть таинственная способность все поглощать, все делать своим, сглаживая разницу между людьми и эпохами. От этого равно умиляешься изображениям Sacro Bambino2727
  Святого младенца (ит.) .


[Закрыть]
на руках Пречистой Девы – и развалинам Colosseo2828
  Колизея (ит.).


[Закрыть]
, кои я намерен посетить завтра же.

Равнозначны для души фрески на потолке Сикстинской капеллы и останки гробницы Цецилии Метеллы, красота которой трогает меня, сам не знаю почему, возможно, из-за невероятной благозвучности сего имени. Италианские женские имена прекрасны. Лючия, Лаура, Метильда, Беатриче, Леонтина, Симонетта, Джилья, Марианна… Сам не знаю, какое выбрал бы для…

Досидел в храме до того, что послышался звон ключей привратника, который весьма изумился, увидав меня. Все молящиеся и праздные посетители уже давно ушли, пусто было кругом. Неужто я ждал, что придет она? И непременно ради того, чтобы тайно встретиться со мною!

Глупец! Лучше поразмышляй о том, что древние скульпторы, оказывается, укладывали на своих статуях волосы Минервы восемнадцатью способами! Не успокоюсь, пока не зарисую в свой альбом их все.

11 декабря… впрочем, уже давно 12-е

Происшествие, нынче со мною случившееся, не могу иначе назвать, как произволением господним. Душою моею враз владеют и смятение пред игрою случая и страх, почти священный пред лицом Провидения, кое столь твердо и беспрекословно указало мне на бессмысленность и даже преступность моих тайных мечтаний. Примечательно, что случилось все тотчас после посещения Colosseo, словно и мои грезы не что иное, как жалкое подобие античных руин, отступивших пред натиском реальности иного свойства.

Итак, я был в Колизее. Пришел туда еще днем, укрывшись в верхнем уголке этих огромных развалин. Мне было отчетливо видно, как внизу, на арене, работали, что-то напевая, папские каторжники. Звон их цепей и пение птиц, свободных обитательниц Колизея, сливались в единый нестройный хор. Я слушал птичий щебет, смотрел на невольников – и воображение уносило меня в древние времена. Некогда здесь убивали друг друга гладиаторы на потеху властителям мира, сидевшим на трибунах, от которых ныне остались бесформенные развалины. Потом императоры предали мученической смерти тысячи христиан – все на той же арене. В память об этом папа Бенедикт XIV воздвиг вокруг нее четырнадцать маленьких ораторий с изображением страстей господних. Только благодаря этому Колизей не был окончательно и бесповоротно разрушен, и можно было сидеть в моем тихом уголке, испытывая величайшее наслаждение, какое только могут доставить человеку воспоминания о том, что вершилось с ним самим и человечеством вообще.

Я пробыл там до ночи, до тех минут, когда каторжников увели, а птицы забились в свои гнезда. Все замерло. Вскоре, впрочем, развалины вновь ожили: нищие, которые ютятся в развалинах днем и собирают подачки с посетителей, развели костер на месте былого торжища смерти, как раз посреди арены, и легкий ветерок затянул ее и нижние ряды амфитеатра дымом. Над ним мрачно вздымались темные стены Колизея, освещенные полной луной. Мало-помалу дым поднимался все выше и выше, словно некие призраки прошлого – бестелесные, невесомые… Наконец мне стало жутко, и я ушел через тот же пролом, сквозь который пробрался сюда днем.

Луна светила необычайно ярко! Я понял, что, не пройдя по Риму в полнолуние, нельзя представить себе, как он прекрасен. Все мелкое, суетное поглощено огромными, чередующимися волнами света и тени, – только грандиозное величаво открыто взору. Признаюсь, я тогда впервые подумал, что в гравюре есть нечто, что недоступно писанию краскою. Вспомнить хотя бы листы Пиранези… Различие, непримиримое противоречие черного и белого – словно невозможность встречи для навеки разлученных!

Очутившись неожиданно для себя на Пьяцца Навона, пустой в сей таинственный час, я думал об этой встрече, которая не сможет сбыться никогда. Не стоит пояснять, что площадь сия с некоторых пор – излюбленное мое место в Риме. Я сидел возле фонтана и видел высокого человека в коротком плаще, который, чуть пригнувшись и опасливо на меня оглянувшись, вдруг прошел мимо и скрылся в одном из переулков, впадающих в площадь, словно ручей – в озеро.

«Кто он? – подумал я, оцепенело, почти сонно следя за игрой лунного света в вечных струях фонтана. – Тать нощной, идущий на богопротивное дело? Или счастливый влюбленный, который сейчас встретится с владычицей своего сердца и сорвет с ее уст долгожданное признание, а может быть, и поцелуй?»

Мне хотелось думать так. Я был сейчас этим счастливым влюбленным, я уже простер руки, но тотчас уронил их со вздохом, объяв лишь пустоту…

И вдруг странное нетерпение овладело мною. Я соскочил с влажного парапета и крадучись вошел в тот же проулок, в котором канул незнакомец. Я старался ступать как можно тише и даже сам не слышал звука своих шагов. И осторожность моя оказалась вознаграждена!

Силуэт того человека был виден у высокой решетчатой ограды, опоясывавшей один из домов. Послышался чуть уловимый звон, и я не сразу понял, что незнакомец стучит по ограде каким-то металлическим предметом, может быть, монеткой. Стук был не простой, а конечно же, условный: один длинный и два коротких. Медленно и быстро, быстро! Потом снова – медленно и быстро, быстро!

Потом он опустил руку и стал вглядываться меж прутьев ограды. И тут я увидел женскую фигуру, выскользнувшую из-под древесной сени и легко, почти невесомо подбежавшую к ограде с другой стороны.

Когда в последний раз так билось мое сердце? Не в тот ли незабвенный день, когда мандолина слепого музыканта соперничала со звоном струй фонтанов Пьяцца Навона? Забегая вперед, скажу, что я узнал ее сразу, еще не видя лица, узнал сердцем, кое в один миг было пронзено двумя равно острыми, но в то же время противоположными чувствами: счастьем и горем.

Я был счастлив оттого, что нашел ее. Я был вне себя от горя оттого, что ее обнимали руки другого мужчины!

Кованой решетки меж этими двумя, чудилось, не существовало. Удивительным казалось, что ограда не рухнула, таким пылким было объятие, которое я принужден был наблюдать. В первое мгновение мне захотелось броситься прочь, зажав уши и зажмурясь, не видеть их прильнувших друг к другу тел, не слышать томных вздохов и этих бесконечно повторяющихся:

– Ti amo!

– Ti odoro!

Однако я не мог сдвинуться с места, скованный ревностью – и странным восторгом. Их голоса казались мне песнею залетных чудных птиц, и это взаимное повторение имен вызывало слезы на глазах:

– Антонелла!

– Серджио!

Антонелла… Ее зовут Антонелла.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю