Текст книги "И звезды любить умеют (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
«Примерно к третьей части я сидел не шелохнувшись и вместе со всем залом неотрывно следил за судьбой этой удивительной женщины. Состояние зала было похоже на какой-то массовый гипноз, и я невольно дышал единым дыханием со всеми, а выходя после сеанса, так же, как другие, прятал зареванные глаза… Что со мной случилось там, в темноте зрительного зала? Откуда появилась неотвязная мысль об этой удивительной женщине, потребность защищать ее, ограждать от опасностей?.. Не героиню картины, а ее – Веру Холодную?..
…В анкетах, которые мне доводилось заполнять, стояли разные вопросы, но ни в одной из них не было вопроса о первой любви. А если бы он стоял, я должен был бы честно ответить: Вера Холодная. Да что я!.. Вся Россия была в нее влюблена!»
Так написал в своих воспоминанихя киновед Алексей Каплер.
Точно такое же гипнотическое, неодолимое воздействие произвели красота и талант Веры Холодной на одного молоденького солдатика, который как-то привез ей с фронта привет от ее мужа – да так и погиб на месте, навеки пригвожденный к мучительному, тайному обожанию этой роковой женщины. Звали его слишком пышно и даже помпезно для такого худющего-прехудющего, несчастного какого-то (ноги в обмотках, гимнастерка вся в пятнах, шея тонкая, длинная) санитара из передвижного военного госпиталя Александр Вертинский.
Он передал Вере письмо от Владимира Холодного – и стал приходить в дом на Басманную улицу каждый день. Садился, смотрел на красавицу – и молчал. Потом начал читать ей свои стихи, для которых подбирал музыку здесь же, в комнате Вериной сестры Сони, чем доводил ее до бешенства. Больше всего Вере нравились «Лиловый негр» (да-да, тот самый, который в притонах Сан-Франциско подавал манто!) и «Маленький креольчик», а песенка «Ваши пальцы пахнут ладаном» возмутила: «Я еще не умерла!» На самом деле эти ресницы, в которых спит печаль, были вызваны, конечно, воспоминанием о каком-то экранном воплощении Веры Холодной, ибо все фильмы кончались одинаково трагично: героиня погибала, и ничего теперь не нужно ей, ничего теперь не жаль, она уходит в рай весенней вестницей…
Погибла и Северина из «Человека-зверя», и героини мелодрам «Любовь графини», «На алтарь красоты» и «Золотой клетки», и циркачка Пола из, так сказать, сериала «Молчи, грусть, молчи» и «Сказка любви дорогой», и танцовщица Кло из «Последнего танго», после которого и сам этот танец, и песенка Изы Кремер приобрели совершенно фантастическую популярность…
Кстати, Вера Холодная великолепно танцевала танго. Иногда, на концертах в госпиталях или благотворительных выступлениях, она блистала в паре с Вертинским, который тоже был изысканным танцором. А ее партнер по фильме «Последнее танго» Осип Рунич танцевать совершенно не умел, так что Чардынину пришлось снимать ноги профессионального танцора и страстное, мрачное лицо Рунича. Впрочем, это задело Рунича за живое, и он в конце концов научился танцевать.
Но это к делу не относится: зрители вряд ли что-нибудь заметили, кроме сюжета фильмы, кроме страстей героев, кроме переживаний Кло, которая сначала любила Джо и танцевала с ним по ресторанам «манящее танго», а потом ее увез в Европу сэр Стенли, но Джо последовал за неверной возлюбленной, настиг ее и, танцуя с ней последнее танго, убил – заколол кинжалом…
Так часто по дороге к счастью
Любовь и смерть идут!
Нужно ли говорить, что эта фильма имела оглушительный успех?.. Успех тем больший, что в России приключились такие события, после которых синематограф из средства доставить невинное удовольствие превратился чуть ли не в единственное средство забвения мрачной, кошмарной, жестокой действительности…
* * *
Семнадцатый год принес России две революции и бесповоротные, трагические перемены.
Как ни странно это звучит, но Вера Холодная обоих переворотов сначала почти не заметила. Ее глубоко опечалила смерть от пневмонии Евгения Бауэра – это было горе, да. А счастье – что муж с фронта вернулся… Но вскоре и эти сильные впечатления были вновь заслонены работой. И вот вторая странность: снимались те же фильмы, что и раньше. Вообще, в то время у Советской власти руки до культуры еще не доходили, поэтому на экране по-прежнему оживали салонные страсти графов, баронов, богатых наследниц и совращенных жен. Видимо, даже сами красные комиссары не вполне четко представляли себе, как можно использовать синематограф – не считая, конечно, документального фиксирования на пленку всех этапов становления Советской власти. Светлая мысль о том, что «из всех искусств для нас на данном этапе важнейшим является кино», еще не вызрела в голове вождя мирового пролетариата, а сами комиссары, выросшие на дореволюционных фильмах и обожавшие их в глубинах своих закаленных в классовой борьбе душ так же страстно, как и прочая несознательная публика, просто не решались поднять руку на Великого Немого. Прошло какое-то, не слишком маленькое, время, прежде чем последовала робкая «указивка» снимать побольше экранизаций русской классики. Ателье Харитонова четко отозвалось на веление партии экранизацией «Живого трупа», где Вера Холодная через «не могу» сыграла цыганку Машу у режиссера Сабинского.
Именно после этой фильмы, которая, вопреки опасениям Веры Холодной, стала считаться одной из лучших экранизаций классики, Станиславский и пригласил ее сыграть Катерину в «Грозе» – и получил отказ.
Это было ее признанием как актрисы, но Вера Холодная уже слишком ценила кинематограф, слишком предана была ему, чтобы отказаться от него. И она именно теперь начала профессионально понимать и оценивать роль Великого Немого в искусстве будущего – поднималась на высоты нового осознания предлагаемых ей ролей, планировала для себя иной подход к ним, но…
Но иногда даже такой отстраненной от реальности, такой возвышенной натуре, как Вера Холодная, приходилось отводить затуманенный взор от созерцания картин в камере обскура и с изумлением взирать на творящийся вокруг нее ужас. А ведь другого слова для того, что происходило в России, было не подобрать. Актеры, художники, поэты, кинопромышленники искали пути, чтобы правдами и неправдами выбраться за границу. Тиман (тот самый кит, на котором держалось киноателье «Тиман и Рейнгард», некогда сказавший режиссеру Гардину: нам-де нужны не красавицы, а актрисы) давно понял, какую роковую ошибку совершил, и теперь донимал Веру Холодную просьбами – нет, требованиями! – перейти в его киноателье и уехать из России в Европу. Он хорошо понимал суть происходящего и был убежден, что новые власти очень скоро очухаются, национализируют кинофабрики, как и все прочие промышленные предприятия, и тогда… тогда снимать придется в лучшем случае историю любви комиссара и комиссарши. А может быть, даже и само слово «любовь» будет запрещено как классово-чуждое!
Вере Холодной предлагал уехать не только Тиман. Не отставал от нее и Дмитрий Харитонов. А также ее засыпали приглашениями из-за рубежа, сулили баснословные гонорары за десятилетний контракт. Она отказывалась – сначала, потому что надеялась на лучшее, надеялась вместе с мужем, который был-таки большой идеалист, ну а потом, уехав на съемки в красную Одессу, от которой было рукой подать до вожделенной зарубежщины, отказывалась снова, громогласно декларировала свою преданность Советской власти, России, свою любовь к ней… потому что в большевистской Москве остались дорогие ей заложники: муж, приемная дочь Нонна и младшая сестра Надя. Ведь если в Москве глаза Веры еще оставались затуманены, то в Одессе они вполне открылись.
Старожилы южного города говорили: «Если вы думаете, что Вавилонское столпотворение было в каком-то Вавилоне, то вы таки ошиблись. Оно происходит сейчас – в Одессе!»
Власть в городе менялась быстрей, чем некто Казанова менял свои перчатки и своих женщин. Советы, белогвардейская Добровольческая армия, петлюровцы, интервенты кромсали город, как свадебный пирог, – чтобы всем досталось хоть по краюшке. Иной раз жители одной и той же улицы не знали, при какой власти живут: «Чи флажки красные казать, чи белые, чи жовто-блакитные, чи якись зеленые…»
Киногруппа Харитонова приехала в Одессу еще при красных, и Вера увидела: в этом опереточном городе большевики стреляли по гайдамакам, белогвардейцам и прочим «врагам народа», а также по мирным обывателям отнюдь не из бутафорских орудий и не из игрушечных ружей. Приказы красного командования, карающие расстрелом за «шаг вправо, шаг влево», были расклеены на всех углах. Бывших офицеров, отказывавшихся служить новой власти, в Одессе и Севастополе даже не стреляли: связывали группами и топили, так что водолазы, которые потом опускались в эти места, с ужасом говорили, что им чудилось, будто они попали на офицерский митинг.
Что и говорить, киногруппе в Одессе жилось страшновато… До того страшновато, что все – и актеры, и режиссеры – потеряли голову от радости, когда красных наконец-то вышибли вон.
В городе худо-бедно закрепились части Добрармии Деникина. Скоро в одесский порт должны были войти корабли Антанты с солдатами Иностранного легиона, сенегальскими стрелками и морской пехотой: после Ясской конференции, на которой французы и англичане поделили между собой Крым и Кавказ, Одесса стала зоной французских интересов.
Запахло прежней жизнью… Совсем по-старому встретили Рождество, отпраздновали наступление Нового года (1919-го), и вот однажды сам консул Франции Эмиль Энно явился как-то с визитом в гостиницу «Бристоль», где обосновалась киногруппа из Москвы.
Строго говоря, Вера Холодная и Эмиль Энно были уже знакомы, и даже танцевали вместе танго на каком-то приеме в консульстве. Танцевал Энно божественно, был несусветно галантен и наболтал актрисе во время танца великое множество приятнейшей чепухи, которая, впрочем, осталась Верой не вполне понята – она была не бог весть как сильна во французском языке.
Нынче же Энно явился с друзьями, чтобы они могли засвидетельствовать почтение звезде русского кино Вере Холодной, слава о которой дошла и до Европы, и до Америки. И даже до Японии. Ну а в Одессе кругом висели афиши фильмы «Последнее танго», от которого все были без ума.
При изящно-галантном Эмиле Энно была милая молодая русская особа в качестве переводчицы (она вскоре станет женой консула и затем уедет с ним во Францию). Ее называли просто Галочкой. Она была одета в модную серую юбочку, непомерно зауженную ниже колена, и премилую беличью шубку, потертую всего лишь самую малость. Поскольку даже в номерах «Бристоля» температура не поднималась выше нуля, шубку Галочка не снимала. На воротничке шубки был приколот букетик оранжерейных гиацинтов – совершенно такого цвета, как хорошенькие голубенькие глазки девушки.
Вера Холодная (тоже одетая в меха) протянула Энно руку для поцелуя, потом обменялась коротким кивком с Галочкой, но ей руки не подала – наоборот, отошла от нее подальше. Энно в это время раскланивался с Чардыниным, Руничем и Харитоновым и ничего не заметил, но Галочка на миг надула свои свеженькие губки.
В компании с Энно оказался почтенный и исключительно любезный господин по имени Василий Шульгин – как бы представитель командования деникинской Добрармии в Одессе, а на самом деле руководитель контрразведывательной организации «Азбука», которая действовала на юге России и при красных, и при белых, «присматривая» за теми и другими. У самого Шульгина в «Азбуке» был псевдоним «Веди». А впрочем, это к делу не относится.
Шульгин был необычайно обаятелен и мгновенно вспомнил, что видел Веру Васильевну еще в стародавние времена – в клубе «Алатр» в доме Перцова.
– Там что-то бормотали какие-то футуристы, однако я ничего не видел и не слышал, потому что был до столбняка очарован вашей красотой, – очень мило выразился Шульгин, который, за время теснейшего общения с офицерами Добрармии, несколько утратил старомосковский приличный склад речей, однако еще не привык к казарменным комплиментам.
Вера нашла Шульгина очень приятным, чарующе улыбнулась и с любопытством поглядела на третьего визитера: сухощавого, молодцеватого генерала-артиллериста (в полевой, а не в парадной шинели). Он был среднего роста, с крошечными усиками, узким лицом и напряженными серыми глазами.
Чардынин, который встречал гостей, успел шепнуть Вере, что при этом господине явилась целая свита, которую он оставил в коридоре, а сразу за дверью номера стали два татарина-телохранителя. Успел Чардынин также сообщить фамилию генерала, однако эта фамилия влетела актрисе в одно ухо, а из другого вылетела (во всем, что не касалось ее работы, Вера Холодная была исключительно рассеянна), оставив почему-то ассоциацию с ювелирным магазином.
Вспомнив об этом, Вера не смогла сдержать усмешку, которая, впрочем, тут же исчезла, как только она встретилась с генералом глазами. «Ему нет еще и сорока!» – удивилась Вера, подумав почему-то с досадой про своего мужа Владимира, который так и не успел получить мало-мальского повышения по службе. Разве это справедливо?
– Сегодня очень холодно, – внезапно выдавил из себя генерал сакраментальную фразу и добавил: – Подчеркиваю: «очень».
Вера удивленно вскинула брови, а генерал продолжал:
– Удобно ли вам в этой комнате? Подчеркиваю: «вам».
Тут она поняла, кого он ей напоминает. Совершенно так же выражался какой-то персонаж из модного в то время романа Юшкевича «Леон Дрей».
Вера улыбнулась, а генерал со странной настойчивостью продолжал спрашивать – или допрашивать:
– Есть у вас книги для чтения? Подчеркиваю: «для».
И вдруг она разгадала это странное выражение, с которым смотрели его напряженные серые глаза. Да он ведь до смерти ее боялся!
Вера не успела удивиться, как Шульгин заговорил:
– Позвольте рекомендовать вам моего друга и сослуживца генерала Гришина-Алмазова, – сказал в это время Шульгин, а Энно прибавил:
– Notre ami brave! Chére amie, traduisez.[37]37
Нашего храброго друга! Дорогая, переведите! (франц.)
[Закрыть]
Невеста консула перевела его слова, однако все их и так поняли. И уставились на «одесского диктатора» во все глаза, потому что видели его впервые, а слухи о нем ходили самые… скажем так: щекочущие нервы.
Еще в ноябре прошлого года, как только из Одессы вышибли красных, но в городе не было твердой руки, здесь совершенно распоясались уголовники, верховодил среди которых знаменитый вор и убийца, бывший каторжник Миша Япончик, раньше звавшийся Моисеем Вольфовичем Винницким. Япончиком его прозвали за узкие глаза.
Более жестокого и дерзкого типа трудно было себе представить. Вот, например, как его банда взяла румынский игорный клуб, где за вечер проворачивались огромные деньги.
Бандиты надели матросскую форму – ее Япончику дал знакомый анархист на вещевом складе Черноморского флота. На бандитах были бескозырки с надписями «Ростислав» и «Алмаз». Так назывались самые что ни на есть «идейные», преданные революции корабли. «Матросы» ворвались в клуб в самый разгар игры и «именем революции» забрали сто тысяч деньгами, а после этого отняли у посетителей драгоценностей и денег еще на двести тысяч. Не обошлось и без кровопролития… После этого в Одессе даже песенка появилась:
«Ростислав» и «Алмаз» – за республику,
Наш девиз боевой – резать публику!
Да, недаром Япончика называли королем налетчиков…
И тогда консул Энно вместе с представителем Добрармии Василием Шульгиным поручили справиться с Япончиком человеку, который по дерзости мог бы поспорить со знаменитым уголовником. К тому же Миша Япончик был нагл, но трусоват, а этот человек – храбр до безрассудства. Имя его было Алексей Николаевич Гришин-Алмазов – тридцативосьмилетний генерал-майор артиллерии, прошедший две войны – японскую и мировую. Настоящая его фамилия была Гришин: псевдоним Алмазов он взял, когда, бежав из большевистской тюрьмы, руководил офицерской боевой организацией. Он был военным министром Сибирского эсеровского правительства (и за несколько дней произвел себя в полковники, а потом надел генеральские погоны), сражался рядом с Колчаком (и был среди тех, кто привел адмирала к верховной власти в Сибири) и Пепеляевым.
Этот человек строил свою карьеру и ломал карьеры других. Неудивительно, что сам черт был ему не брат. Неудивительно, что именно ему удалось прижать одесских уголовников.
Назначенный военным губернатором Одессы (ему нравилось, когда его называли «одесским диктатором»), Гришин-Алмазов за несколько недель объединил разрозненные части Добрармии и начал медленно, но верно наводить порядок в городе. Теперь круглые сутки по Одессе ходили офицерские патрули. Уголовников расстреливали на месте, устраивали облавы.
На Пересыпи и Молдаванке сначала забеспокоились, потом не на шутку перепугались. И вот однажды «одесский диктатор» получил письмо от «короля Молдаванки»: «Мы не большевики и не украинцы. Мы уголовные. Оставьте нас в покое, и мы с вами воевать не будем». Мишка Япончик предлагал военному губернатору сделку.
Это письмо Гришин-Алмазов посчитал оскорблением для своей офицерской чести:
– Не может диктатор Одессы договариваться с диктатором уголовных! – и объявил Япончика своим личным врагом. Он вызвал к себе начальника одесской контрразведки подполковника Бразуля и приказал положить на стол адреса всех бандитских притонов.
Через неделю Бразуль задание выполнил. Тогда по приказу военного губернатора были сформированы офицерские отряды. Переодетые в штатское добровольцы окружали притоны и забрасывали их гранатами.
Бандиты покинули центр Одессы и затаились на Молдаванке, Пересыпи, Дальних Мельницах.
Конечно, выражаясь модной одесской фразой, «ауспиции[38]38
Здесь слово «ауспиции» употреблялось в значении «прогнозы», хотя в принципе в Древнем Риме так называли гадание по полету птиц. Гадание это толковали авгуры.
[Закрыть] были тревожны» по-прежнему, однако хотя бы днем стало возможно ходить по городу без опаски, что тебя разденут и пристрелят в мало-мальски укромном закутке.
Япончик дал слово, что прикончит Гришина-Алмазова. «Одесский диктатор» мог ездить на своем автомобиле по городу только во весь дух, так как ему обещана была «пуля на повороте улицы». Однако несколько покушений сорвалось. Между тем бандитам настолько крепко прищемили хвост, что Миша рад был бы помириться даже с красными и ждал с нетерпением их возвращения в Одессу. Он предвкушал, что «подаст» офицерские рейды против бандитов как карательные экспедиции белых в рабочие кварталы!
Но этого ему было мало. Он тщательно следил за Гришиным-Алмазовым, собирал все сведения о нем, желая «достать» его во что бы то ни стало. Каким угодно образом!
Пока ему это не удавалось: Гришин-Алмазов казался неуязвимым.
И вот этот человек стоит в номере гостиницы «Бристоль» и смотрит на какую-то актрису… со страхом.
Стоило Вере только так подумать, как Шульгин заговорил:
– Вообразите, господа, что учудил наш герой нынче ночью! Вместе с французскими и греческими солдатами из союзнических войск забросал гранатами сорок четыре притона бандитов, которые именовались буфетами, паштетными, трактирами. За одну ночь!
Чардынин и Рунич зааплодировали, а Вера уставилась на «одесского диктатора».
Ну вот, теперь они оба смотрели друг на друга испуганно… Шульгин понимающе усмехнулся:
– Вера Васильевна, советую вам уж лучше одобрить действия этого ужасного человека. Иначе он тут такое устроит! Помнится, при нашем первом знакомстве я изъявил некоторое сомнение в его способностях взять Одессу под контроль. Он схватил кресло, швырнул его об пол и сказал: «Вот то же я сделаю с бандитами!»
– А вы что? – сдавленным голосом спросила Вера.
– Я засмеялся, – Шульгин и теперь засмеялся, – а потом ответил по Гоголю: «Александр Македонский, конечно, был великий полководец, но зачем же стулья ломать?»[39]39
Эта сцена из «Ревизора», известная нам по фильму «Чапаев», в самом деле была описана именно Шульгиным в его воспоминаниях, а затем уже, с позволения сказать, «использована» создателями кинофильма.
[Закрыть]
Все захохотали – кроме Веры, которая вдруг схватилась за горло и закашлялась.
Рунич и Чардымов встревоженно переглянулись.
– В чем дело? – остро посмотрел на них Гришин-Алмазов.
Рунич что-то быстро сказал ему.
Гришин-Алмазов с досадой покосился на Галочку и сделал было к ней решительный шаг, однако приостановился и что-то шепнул на ухо Энно. Консул с изумлением поглядел на губернатора, потом на Веру Холодную, потом на свою невесту и, подойдя к ней, любезно подхватил под ручку и вывел вон из номера. Спустя мгновение он вернулся и виновато улыбнулся Вере Васильевне:
– Je vous prie de m’excuser, madame, mais ce n’est que mon ignorance qui pourrait me faire pardonner. J’espére que votre santé n’a pas souffert.[40]40
Прошу простить меня, мадам, но меня может извинить только неведение. Надеюсь, ваше здоровье не пострадало? (франц.)
[Закрыть]
Вера покачала головой. Она чувствовала себя крайне неловко. Взглянула на Гришина-Алмазова. Зачем он это сделал?! Мог бы промолчать о том, что ему сказал Рунич… Тоже болтушка этот Осип!
И вдруг Вера вспомнила, что ей рассказывали о Гришине-Алмазове: этот человек стреляет еще прежде, чем спрашивает «стой, кто идет?», потому что пули ему было менее жалко, чем слов. Он признает одно средство устрашения врага – убийство. И этот человек… он позаботился о ней?!
Снова посмотрела ему в глаза – и наконец-то поняла, почему он смотрит на нее со страхом. И она перестала его бояться. В этом не было ничего удивительного. Разве можно бояться человека, который влюбился в тебя с первого взгляда?
Ну наконец-то все встало на свои места! Ситуация была ей знакома, привычна. И Вера улыбнулась «одесскому диктатору» своей медлительной, чарующей улыбкой, глядя чуть исподлобья, так что ему почудилось, будто его окутывает дурманящий черный туман.
Между ними так и не произошло ничего. А могло случиться все: любовь, страсть… Могло, но… «но летней жизни слишком срок недолог», как некогда сказал всемудрый Шекспир.
А тем временем Галочка спустилась в вестибюль и упала в кресло, едва не плача с досады. Эмиль велел ей дождаться его здесь, но больше всего на свете ей хотелось убежать домой. Однако… однако она опасалась ссориться с женихом. Энно – ее единственная надежда не просто уехать из взбесившейся России, но и обрести там, в далекой и чужой Франции, достойную жизнь. У нее нет ни денег, ни образования – только красота, которая очаровала Энно. Он уверял, что не видел в жизни более красивой женщины, чем Галочка… А впрочем, кажется, сегодня он встретил такую женщину, черт ее подери!
Галочка с досадой стукнула себя по коленке и громко всхлипнула.
– Puis-je vous aider, chére mademoiselle?[41]41
Не могу ли я вам чем-нибудь помочь, дорогая мадемуазель? (франц.)
[Закрыть]
До нее не сразу дошло, что с ней говорят по-французски. Галочка подняла голову: перед ней стоял высокий светловолосый мужчина. Это был Жорж Делафар. Он служил переводчиком в штабе Французского командования. Галочка его мало знала: всегда галантный, улыбчивый… Его голубые глаза светились сочувствием:
– Кто вас обидел? Покажите мне этого человека, и я вызову его на дуэль, будь это сам Эмиль Энно!
– Не вызовете, – буркнула она, – ведь это женщина!
Наконец Галочка сквозь слезы рассказала: Энно подарил ей сегодня чудный букетик гиацинтов (гиацинты в феврале – это ведь истинное чудо!), однако оказалось, что у Веры Холодной, с визитом к которой они отправились вместе с Шульгиным и военным губернатором, кашель (она, видите ли, простудилась!), который усугубляется запахом лилейных цветов. Она вообще антипатична к их аромату, и невинные Галочкины гиацинты едва не довели ее до удушья.
– Вы слышали когда-нибудь такую чепуху? – негодующе воскликнула Галочка. – От этого же просто уши вянут!
Как всякая урожденная одесситка, она порою выражалась более чем своеобразно.
– Полная чепуха, – согласился Жорж Делафар.
Он еще минутку поуспокаивал Галочку, а потом откланялся, сославшись на какие-то дела. Но вскоре спустился Энно, встревоженный, что невольно вынужден был обидеть невесту, и утешил ее гораздо лучше Делафара.
Итак, Энно и Галочка уехали домой, а Шульгин и Гришин-Алмазов досидели в гостинице до темноты. Видно было, что «одесскому диктатору» вообще не хочется уходить. Он смотрел на Веру Холодную такими глазами, что Чардынину с Руничем стало неуютно, а Шульгин откровенно похохатывал: он знал, что Гришин-Алмазов – человек более чем решительный, а муж Веры Васильевны где-то там, в Москве… А впрочем, если Гришин-Алмазов всерьез даст волю своему сердцу, его не остановит и муж, сидящий на соседнем стуле!
Наконец-то и в самом деле пора стало уходить. И вот что случилось у подъезда «Бристоля».
Машина военного губернатора была подана к самым дверям. И лишь только Гришин-Алмазов с Шульгиным показались в освещенных дверях, как раздались выстрелы. Одна пуля засела в притолоке, несколько влетели в вестибюль. Гришин-Алмазов оттолкнул Шульгина в сторону и загремел:
– Машина, потушить фары!
Фары погасли. Охрана Гришина-Алмазова – татары, поклявшиеся ему в верности на Коране, – бросилась прочесывать окрестности «Бристоля», а Шульгин и «одесский диктатор» сели в его «Бенц» и помчались прочь. Они без приключений добрались до дома Шульгина, который находился недалеко от Молдаванки. Это были опасные для диктатора места, однако Гришин-Алмазов славился как страшный бретёр. Высадив Шульгина и оставив его под присмотром охраны, Гришин-Алмазов поехал к себе. Однако через несколько минут Шульгин услышал выстрел невдалеке. Он сбежал вниз и скомандовал:
– В ружье! Гришина-Алмазова обстреляли!
Охранники с оружием в руках бросились в ту сторону, куда умчался «Бенц», но вскоре вернулись: в руках у них была шина от машины, пробитая пулями.
– Мы нашли это недалеко.
Шульгин не находил себе места от беспокойства, однако через некоторое время зазвонил телефон:
– Да, это я, Гришин-Алмазов, меня обстреляли недалеко от вас, но все, в общем, благополучно.
Оказалось, после залпа шофер круто свернул в проулок, так круто, что с колеса соскочила шина, а Гришин-Алмазов вылетел из машины. Но успел вскочить обратно и уже без приключений доехал домой.
Эта история мгновенно стала известна в Одессе.
Эмиль Энно только головой качал: он искренне беспокоился о своем ami brave. Галочка разделяла его тревогу. Впрочем, она беспокоилась бы еще больше, если бы узнала, что стала косвенной причиной обстрела «Бристоля»: ведь именно от нее бандиты Миши Япончика узнали о том, где находится сейчас Гришин-Алмазов. Об этом им немедленно сообщил… Жорж Делафар. Этот человек был личным резидентом Дзержинского в Одессе и, разумеется, держал связь с местным большевистским подпольем (одной из его предводительниц была француженка-коммунистка, вернее, анархистка-интернационалистка Жанна-Мари Лябурб, которая почему-то питала особое пристрастие к санкюлотам[42]42
Санкюлоты – бесштанные, так называли себя во время Великой французской революции восставшие голодранцы.
[Закрыть] всего мира вообще и к Япончику в частности).
Узнав, что Гришин-Алмазов ушел без единой царапины, Делафар устроил страшный «разнос» Япончику, пообещав тому лишить его прикрытия большевиков. Поскольку именно из одесских катакомб, где отсиживались отряды красных подпольщиков, бандиты Япончика получали оружие, ссориться с подпольем «королю Молдаванки» очень не хотелось. Он поклялся непременно прикончить Гришина-Алмазова (но сделать это ему так и не удалось), но сначала крепко «насыпать соли ему на хвост».
Именно после этого и был послан в гостиницу «Бристоль» Моня Цимбал с букетом белых лилий, к которому была приколота добытая Делафаром карточка Эмиля Энно.
Япончик знал, что «одесский диктатор» чрезмерно увлечен Верой Холодной, и не сомневался: он приревнует ее к Энно. Между друзьями пробежит черная кошка…
А еще лилии должны были сыграть поистине роковую роль – и на эту мысль натолкнул Япончика именно Делафар, который очень внимательно выслушал рассказ Галочки о кашле актрисы.
Итак, она больна?..
А Вера Холодная в самом деле была нездорова. Строго говоря, она заболела еще в ноябре: началась сильнейшая ангина, которая усугубилась еще и тем, что номер ее был заставлен хризантемами. Тогда Вера впервые поняла, что их запах вызывает у нее удушье так же, как аромат гиацинтов и подобных им цветов. К счастью, сезон хризантем закончился, и ей сразу стало легче. Но тут грянула настоящая беда: заболела Женя, дочка. Кое-как выходили ее – для этого пришлось переехать на частную квартиру, ведь у Жени была скарлатина, а в гостинице не топили, – но потом Вера вернулась в «Бристоль». Мама, Екатерина Сергеевна, сестра Соня и Женечка остались на квартире.
А между тем зима настала удивительно студеная. Лиман замерз, и на берегу, у подножия Ришельевской лестницы, громоздились горы льдин. Такого мороза даже старожилы не могли припомнить. А может быть, так безумно холодно казалось потому, что не было ни дров, ни угля. Тем паче в гостиницах!
Однако работа киногруппы продолжалась. К тому же приходилось давать постоянные концерты, на которых зрители сидели в шубах и валенках, а актеры выходили во фраках, актрисы же – в декольтированных платьях, едва накинув кружевные шали. Ну и в легоньких туфельках, конечно, и в чулках-паутинках… Ноблесс оближ!
После одного из таких концертов Вера вернулась к себе в ознобе. Легла, закутавшись, в постель. Только согрелась – и тут явилась гостиничная горничная с огромным букетом лилий от консула Энно. Вера уже спала, поэтому горничная просто поставила цветы на столе в вазу.
Пришла Соня, которая жила то в «Бристоле», то вместе с матерью – и сразу услышала, как задыхается от кашля сестра. Вера спала горячечным, тяжелым сном, не в силах проснуться и понять, что же такое разрывает ей грудь. Соня немедленно убрала лилии и побежала в номер Чардынина.
Вызвали врача. Пришел доктор Усков, уже лечивший и Веру, и ее дочь. Он определил испанку – особо тяжелую форму гриппа. Правда, немного удивился: ведь в Одессе эпидемия испанки прошла еще в ноябре. Потом с запинкой высказал предположение о воспалении легких. Отсюда – сильный жар, удушье, боль при каждом вдохе и выдохе.
Только ли отсюда?
Но ведь доктор Усков ничего не знал про лилии…
Так или иначе, он категорически потребовал перевезти Веру туда, где тепло.
Ее увезли в дом, где жила мать, созвали консилиум из лучших врачей Одессы, но было уже поздно: после восьмидневного недомогания и двухдневного острого кризиса – с беспамятством, бредом, удушьем – Вера Холодная умерла.
Усков, которому Соня наконец-то рассказала про лилии, ужаснулся. Самым пугающим было то, что к букету оказалась приколота карточка французского консула… Получалось, что отек легких был спровоцирован не болезнью, а аллергической реакцией на аромат цветов? Усков не знал, что писать в заключении.
В это время в дом, где еще лежала на постели, а не в гробу, «королева экрана», приехал Гришин-Алмазов. Ее пальцы теперь и впрямь пахли ладаном, а в ресницах спала такая печаль, такая…
Перепуганный до смерти Усков бессвязно рассказал пугающему гостю о случившемся, и «одесский диктатор», лишь одно мгновение постояв над мертвой Верой, послал своих людей в «Бристоль», а сам отправился к Энно.
Спустя четверть часа он доподлинно узнал, что Энно никаких лилий Вере не посылал, а доставил их какой-то рассыльный. Еще спустя полчаса с помощью гостиничного портье «красная шапка» был найден все в том же кафе «Фанкони». Он очень подробно описал унылого человека в потертом пальто, который вручил ему обернутый в бумагу букет, источающий дурманящий лилейный аромат. По словесному портрету полицейские опознаватели, которые знали наперечет чуть ли не всю одесскую уголовщину, назвали Моню Цимбала. Да вот беда: прижать его к ногтю не удалось, ибо его буквально вчера подстрелила в темной подворотне какая-то сволочь. «Небось каратели Гришина-Алмазова постарались!» – судачили на Малой Арнаутской улице, где убивался от горя Монин папаша, башмачник Цимбал.
