Текст книги "Письмо французской королевы"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

1789 год

– Ах, Господи! Куда ж ты прешь, глаза вылупив, барин?! Не видишь разве, что человек тут стоит? Ну что мне теперь делать? Яблоки… в грязь… а нынче гости… я их к столу хотела!.. Ты, конечно, думаешь, я в грязюку полезу их собирать да после мыть? Ну уж нет, Агафья Григорьева в навозе да грязище подколесной ковыряться не станет.

– Простите великодушно, красавица!

– Ой, как чудно ты говоришь! Вроде бы и по-русски, а вроде бы и нет. Иноземец, что ли? А чего одет так плохонько? Кафтанишко бы какой, все черное… аль в жалях?

– Пардон, мадам? Что такое есть – «в жалях»? Я хорошо знаю русский язык, знаю слово «жалеть», что означает сочувствовать, но не знаю слово «в жалях».

– Да ничего хитрого в слове нету. Правильно ты сказал: жалеть – значит сочувствовать. Вот коли кто родню свою на погост свез, тем прочие люди сочувствуют. Жалеют его. А в знак того надевают всякую рванину, да потемней, мол, ничто мирское мне не мило, душа моя на тот свет стремится, за обожаемым созданием.

– Ах вот оно что! Мадам решила, что ее покорный слуга en deuil, в трауре!

– Слушай, а ты с кем говоришь-то? Меня Агафья Леонтьевна зовут-величают, а не мадам. И слуг у нас нету, мы с мужем люди недостаточные.

– Приношу свои извинения, Агафья Леонтьевна. Мадам по-французски – то же, что сударыня, госпожа. А ваш покорный слуга – это я, потому что всегда готов оказать услугу такой красавице, как вы.

– Ах, каково же ты дерзок! Да разве можно такое чужой жене говорить? Это ж распутство!

– Ах, мадам, как уныла жизнь в России! Если бы не служба при господине посланнике Сегюре, я бы давно воротился домой, в прекрасную Францию, duce France, где обычаи не столь тягостны. Любой кавалер может сделать комплимент прекрасной даме, не рискуя, что его обвинят в распутстве. Ведь красивое слово – это все равно что цветок, который можно по своему желанию подарить любой женщине. Тем паче если она так же прекрасна, как вы, мадам.

– Ах нет, я тебя и слушать более не стану. Речи твои опасны и прельстительны. Пойду подобру-поздорову! Ах… но что же яблоки?!

– Неужели кто-то, кроме русских, может называть яблоками сии странные плоды зелено-желтого цвета?!

– Да это ж моченые яблоки, неужто не знаешь? Нынче, в мае, какие ж плоды, кроме летошних мочеников?

– Мадам, мой лексикон не выдерживает такого количества новых слов. К тому же дела вынуждают меня спешить. Но если вы позволите… я хотел бы… как это… indemniser le dommage, возместить ущерб. Эй, торговка! Дай мне десять штук этих странных плодов.

– Барин, мочеников вам? Мочеников изволите? А плошка у вас есть?

– Мадам, что говорит эта женщина?

– Ах Боже мой, сколь вы непонятливы! В горстях вы моченики не понесете же и в полу не положите. Оттого и берут люди с собой посудину для них. Я тоже брала, да, когда вы на меня налетели, плошка моя глиняная упала и разбилась… видите, черепки валяются?

– Плошка… Да, понимаю… сей товар нуждается в посуде. О, вижу! Эй, potier! Potier!

– Да он же вас не понимает, горшечник-то! Откуда ему знать, что это он – potier? Ну и насмешили вы меня, сударь, или как это по-вашему – мсье!

– Что?.. Вы называете меня – мсье? Вы знаете, что такой potier? Но каким образом?! Смею ли я предположить, что вы знакомы с французским языком? Parlez-vous français, madame?!

– Ну уж прям парле! Я не парле, я лишь кое-какие слова знаю. А вот муж мой – он да, он по-всякому горазд, и по-французски, и по-немецки, и по-аглицки.

– Знание иноземных наречий – признак отменного ума и интереса к жизни. Увы, средь русских сие большая редкость. И где же служит ваш супруг?

– Курьером при Цифирном комитете. Ах, да это секрет! Что ж это я языком молочу, баба глупая! Узнает Петруша – прибьет.

– Что?! Что вы говорите? Неужто мыслимо сие варварство – хоть пальцем тронуть такую красоту?!

– Ах, ну что это ты опять говоришь… нашел тоже красавицу! И конопушки у меня, и волосы двухцветные… Али в самом деле хороша? Не лжешь?

– Клянусь небесами, мадам, вы прекрасны, как этот майский день! Тем паче не могу поверить, что можно даже помыслить о том, чтобы вас ударить.

– Не изволь волноваться, мужик мой добр и незлобив, отродясь на меня руку не поднял. Это я так… для красного словца. Однако Петруша не единожды сказывал, чтоб не распускала я язык, не болтала о Цифирном комитете, служба-то секретная. Так что, барин, ступай своей дорогой, а я своей. И спасибо тебе за моченики, у нас нынче гость, вот оно к столу и придется. Но погоди, неужто это верно, что ваша нация мочеников не жалует? Понимаешь, у нас нынче к столу француз зван, из числа лакеев господина Сегюра, посланника. Он на тайном жаловании у комитета Цифирного. Понимаешь? Шпионит за хозяином своим, а наши ему платят. Что ж, всяк по-своему зарабатывает! Жюлем его зовут, может, слыхал?

– Не имел чести. Не знаю такого никакого Жюля и не могу сказать, придутся ли ему по вкусу яблоки. Прощайте, прекрасная дама, дела вынуждают меня спешить. А где вы живете, сударыня? Далеко отсюда?

– Да ну, в двух шагах, на Обводном!

– Надеюсь, небеса будут ко мне благосклонны и я смогу еще хоть раз увидеть вас… хотя бы случайно…

– Ну до чего ж ты смешной, мсье! Небеса зачем-то приплел… Я каждый божий день на этот рынок хожу, и дом мой вон там, за углом, при чем тут небеса? Дела земные! А теперь и впрямь прощай!

Наши дни

Милонга, как уже усвоили все, кого жизнь хоть единожды сводила с Аленой Дмитриевой, это вечеринка, где танцуют только аргентинское танго. В Париже огромное количество милонг, побольше даже, чем в Москве, и, уж конечно, в разы больше, чем в Нижнем Горьком. Побывать на всех, конечно, невозможно, у Алёны были свои любимые местечки. Одно из таких местечек – «Retro Dancing» – находилось всего в получасе ходьбы от рю Друо, что необычайно удобно: ведь милонги почти всегда оканчиваются за полночь, не нужно спешить на метро, не нужно тратиться на такси. Опять же – моцион вечерний! Впрочем, танго – само по себе моцион не из последних, особенно когда везет с приглашениями и за три-четыре часа почти не садишься. Музыка этой милонги Алёне тоже нравилась: там редко ставили беспредметное нуэво, которое она терпеть не могла, звучали всегда хорошие классические оркестры, а главное, часто играли танго-вальсы, которые Алёна обожала. Партнеры танцевали в стиле старой школы – сначала осторожно выгуливали даму на простых шагах, корректно накручивали очос и молинете или медиа хиро, кокетничая своими ляписами и энроске, потом начинали поигрывать с барридами и парадами, любили ввернуть ганчо в самый неожиданный момент, а на волькады и кольгады[62]

[Закрыть] выводили, только если были совершенно уверены в том, что партнерша на это способна. Алёна свою способность не единожды подтверждала, а потому нередко зависала: была «свалена» или «подвешена»[63]

[Закрыть].

А самое главное, все кавалеры бесподобно музыкальны, а Алёна, которая давно уже излечилась от детской болезни танго-ногомашества и страсти к танго-эпатажу, именно больше всего ценила изысканное умение обыгрывать музыку на простых и изящных движениях. Собственно, к этому в свое время приходят все тангерос, оставляя танцевальную акробатику только для шоу, для танго-рекламы, для привлечения неофитов, которые начинают именно с пылкой страсти к изощренным фигурам и нуэвской музыке, а потом постепенно уходят в спокойный «салон»[64]

[Закрыть] и одухотворенную музыкальность старых оркестров.

– Элена! – бросился к ней мужчина лет сорока, стройный, подвижный, одетый в цветастую рубашку, джинсы и черно-белые танцевальные туфли – классика танго, хотя такие туфли чуточку походили на башмаки чикагских гангстеров, скажем, на те, которые носят гангстеры в фильме «В джазе только девушки». Его голова была окружена массой весело вьющихся волос, типично галльская смугловатая физиономия сияла улыбкой, темные глаза блестели: – Как я рад вас видеть, знал бы, что вы придете, и сам появился бы пораньше! Танцуете со мной? Слышите? Ваш любимый Ортис, я отлично помню, как вы говорили, что любите Ортиса!

Алёна не стала спорить. Она обожала классические оркестры и знала за собой эту особенность: стоило зазвучать Карабелли, Ортису, Хуану Маглио Пачо, Ди Сарли, Д’Арьенсо, Фреседо, Донато, Канаро (Канаро, ах, Канаро!!!), как она начинала умиленно причитать: «Ах, как я люблю этот оркестр!», в самом деле искренне и от души любя его в это мгновение больше прочих.

Оркестр Ортиса звучал мелодично, однако голова Алёны сейчас была занята не музыкой. Она пыталась вспомнить имя партнера. Жоэль? Мартин? Себастьян? Оливье? Даниэль?

К счастью, он, как бы ни звался, не принадлежал к числу болтунов: предпочитал молчать во время танго, да и в паузах между ними помалкивал, улыбаясь с загадочным выражениям, как бы уверяя, что лично знаком с диджеем, и обещая, что следующая мелодия будет еще лучше. Ну что ж, обещания сбывались!

– Хотите отдохнуть? – спросил партнер, когда началась кортина. Так называются короткие музыкальные перерывы между тандами, ну а танда – это несколько, обычно четыре, танго, которые танцуются подряд, без перерыва.

– А вы? – дипломатично спросила Алёна, которая, хотя часа два уже практически не присаживалась, отдыхать совершенно не хотела, но опасалась быть надоедливой.

– Я бы с удовольствием еще потанцевал. Сейчас вроде бы милонги будут. С вами их замечательно танцевать, у вас такие ноги легкие! С прошлого года помню, как вы летаете!

Алёна радостно зарделась, нежно улыбнулась – и полетела танцевать милонгу. Ну да, это кроме того, что название вечеринки, еще и быстрый-быстрый танец, иногда напоминающий танго, а иногда – совсем даже нет. И на третьей милонге – это был канаровский «Negrito» – она внезапно вспомнила, как зовут этого тангеро в цветастой рубашке и с веселыми кудрями. Оливье, ну конечно!

– Как классно вы ведете, Оливье! – радостно выдохнула она, утыкаясь носом в немножко колючую, но вкусно пахнущую щеку партнера. – Так легко!

– Я – Даниэль, – усмехнулся он. – А Оливье – мой сын. Вон он стоит у стены, посмотрите направо.

Алёна немножко напряглась, вспоминая, на которой руке у нее браслет и кольцо, и посмотрела в том направлении. И расхохоталась: у стены стояла точная копия ее партнера, в такой же цветастой рубашке, джинсах, туфлях, с тучкой таких же буйных кудрей, только без промельков седины и с меньшим количеством лучиков-морщинок на смуглой физиономии.

– Оливье, иди сюда, – махнул рукой Даниэль. – Я тебя познакомлю с настоящей русской красавицей.

Ах ты Боже ж ты мой, ну до чего же приятный народ – французы!

Впрочем, нет, не все. Этот Оливье явно уродился не в своего обаятельнейшего папеньку. Экая постная физиономия!

– Его партнерша – тоже русская, – болтал Даниэль, нимало не обращая внимания на замкнутость сына. – Ее зовут Ольга. Тоже очень хорошо танцует, как и вы. Оливье нравится танцевать только с Ольгой, все остальные для него просто не существуют. С ней всегда приходит ее молодой человек, который в танго полный профан, но любит смотреть, как танцуют Оливье и Ольга. А чего ты такой унылый сегодня, mon fils, сын мой? – наконец-то заметил он.

Fils смотрел с тоскою:

– Да Ольга куда-то пропала с самого утра. Мы договаривались созвониться, а у нее телефон молчит, не отвечает. Начал звонить Виктору – та же история.

Виктор, догадалась Алёна, наверное, вышеупомянутый молодой человек.

– Ну мало ли какие дела, – начал было успокаивать Даниэль, однако Оливье не успокаивался:

– Что-то недоброе произошло. Когда я позвонил десять минут назад, ответил какой-то мужчина и начал спрашивать, кто я такой. А когда я отключился, подумав, что ошибся номером, он сразу перезвонил мне и опять спросил, кто я и почему интересуюсь Ольгой Шумиловой. С ней какая-то беда!

На самом деле Оливье сказал – Ольга Шумилофф. Вот так они обращаются с нашими русскими фамилиями, эти господа буржуи! Алёна, впрочем, к этому привыкла, потому что ее настоящую фамилию, Ярушкина (как положено настоящему писателю, она творила и издавалась под псевдонимом), произносили вообще как Ярючкин. Так что Шумилофф – это еще вполне корректно.

– Да ладно, успокойся, все будет нормально, – уже гораздо жестче проговорил Даниэль, и Алёна поняла, что в действие начал вступать один из главных законов французского общения: никто не должен знать, что на самом деле у тебя на душе, и, как бы тебе ни было плохо, никого, кроме тебя, это не касается. – Пойдемте лучше выпьем. Сегодня на билеты обещали очень недурное «Cheval Blanc», вообразите, ординарное, конечно, но оно из тех вин, которому зрелость не слишком-то и нужна, оно и молодое прекрасно на вкус.

– А что такое – на билеты? – удивилась Алёна.

– Разве вы не знаете? В стоимость билета входит бокал вина или два любых прохладительных. – И Даниэль вынул из кармана желтый бумажный прямоугольничек с изящным изображением танцующей пары и надписью «Milonga «Retro Dancing». – У вас должен быть такой же.

– Ну да, – пробормотала Алёна, которая, между нами говоря, с редкостной небрежностью обращалась со всеми и всяческими билетами, чеками и прочими, не побоимся этого слова, финансовыми документами. Она совершенно не могла поручиться, что не бросила в мусорную корзинку, едва приобретя его. А может, сунула в сумку? Или в карман шубки? Может, пойти поискать? Вообще, совсем неплохо было бы выпить белого горьковатого, прохладного вина…

– Это белое вино? – уточнила она, и Даниэль усмехнулся в ответ:

– Лошадь – белая. А вино – одно из лучших бордо, настоящий рубин. Очень пряное, терпкое, я бы сказал, с дымком. Жаркий такой вкус, экзотический!

Да, «Cheval Blanc» – белая лошадь, но вино, которое так называется, все же красное. Ну нет, этот номер с Алёной Дмитриевой не пройдет. Она не пьет красных вин, ну не нравятся они ей, бывают такие чудеса в природе… Так что искать свой билет она не станет.

– Я, пожалуй, воздержусь, – сказала Алёна дипломатично. – Слышите, вальс играют? Я так люблю вальсы, а от вина у меня мигом голова закружится.

– Вы танцуете, прекрасная дама? – спросил в эту минуту мужской голос. Это был Себастьян – чудный танцор, учившийся, между прочим, в самом Буэнос-Айресе, Мекке всех тангерос!

– Конечно! – радостно кивнула Алёна и умчалась танцевать вальс.

– У вас такое блаженное выражение лица, – сказал Себастьян, когда наступил перерыв между мелодиями. – Нравится вам здесь?

– Ужасно нравится! – восторженно выдохнула Алёна. – Моя любимая милонга. Мне кажется, это лучшее место в Париже.

– Я тоже так думаю, – улыбнулся Себастьян. – Правда, мне еще нравятся милонги студии «Le 18». Вы там бывали?

– Нет, но, наверное… это уж совсем для молодежи…

– Вы думаете, 18 – это возраст? – засмеялся Себастьян. – Вовсе нет. Студия находится на rue Andre´ del Sarte, номер 18, кроме того, это восемнадцатый арондисман[65]

[Закрыть]. А публика там примерно такая же, как здесь, – самая разнообразная. Будет время – сходите.

– Вряд ли будет, – вздохнула Алёна. – Я через два дня уезжаю. Завтра опять приду сюда, жалко пропускать!

Снова зазвучал вальс, Себастьян обнял Алёну… все-таки замечательно его научили обниматься!

Потом ее еще кто-то приглашал, а когда настало время Золушке бежать к своей тыкве, ни Даниэля, ни его печального сына в зале уже не было.

«Ничего, завтра приду и опять потанцуем!» – подумала Алёна и убежала переодеваться. Собственно, переодевание состояло в том, что она надела под платье новые брюки, сунула ноги в сапоги и накинула короткую шубку. И так, из-под пятницы суббота, отправилась домой.

Что характерно, в родном Нижнем Горьком она бы отродясь носа на улицу в таком виде не высунула, а вот Париж располагал к фривольностям и некоторому нигилизму. Столица мировой моды, что поделать!

По площади Re´publique, то есть Республики, неподалеку от которой находился «Retro Dancing», завивались прохладные вихри, но, наверное, тут дело было в самой Re´publique, в ее просторе и неуюте, ну и, конечно, в статуе Республики, этой дородной каменной тетеньке в лавровом венке, с оливковой веткой мира в поднятой руке, у ног которой, вокруг пьедестала, расположились женские фигуры, символизирующие Свободу, Равенство и Братство, а внизу – бронзовый лев в окружении барельефов, отображающих события из истории Франции. Площадь эту Алёна терпеть не могла (у нее вообще ко всем революциям отношение было плёвое, как выразился бы Владимир Владимирович Маяковский), и, кабы не улица Фобур дю Тампль с его «Ретро Дансингом», носу бы сюда не казала. Кстати, название улицы, Предместье тамплиеров, тоже несколько примиряло ее с общим неуютным настроением Републик.

Стоило, впрочем, свернуть на бульвар Сен-Мартен, как мигом потеплело. Алёна даже сняла капюшон и подумала, что, пожалуй, французская зима пошла на спад. В России, понятное дело, впереди еще январь и февраль со всей их пакостностью, а здесь вполне возможно проявление милосердия со стороны природы.

Она бежала по бульварам, переходя с Сен-Мартен на Сен-Дени, на Бон-Нувель, оттуда на Пуссоньер, потом на бульвар Монмартр – под каштанами, под заледенелыми, нагими каштанами! – и наконец сворачивая на рю Друо. По пути она вспоминала, сколько уж раз бегала этим путем и в дождь, и в ясные ночи, и в жару летом, и осенью под ливнем листопада, и весной, чудесной парижской весной, когда однажды вдруг подул сильный ветер и на Алёну начала падать целая лавина цветов с этих каштанов, и это было такое чудо, что она, помнится, заплакала от счастья, вот так стояла посреди бульвара и рыдала блаженно, а парижане и туристы, сидевшие за столиками, выставленными прямо на тротуар, смотрели на нее ошарашенно.

Сейчас, по студеной поре, столики на улицу не выставляли, но, даром что время подкатывало к часу ночи, бистро и ресторанчики были набиты битком. Все ели, ели, ели…

«Ужас, – сурово подумала Алёна. – Не понимаю, как можно есть в такое время! Ночь на дворе!»

Желудок ее, как написано в одном прекрасном романе, требовательно взалкал, и, чтобы его усмирить, Алёна начала вспоминать о милонге, о близком, по-настоящему аргентинском объятии, о водопаде каштановых цветов…

Улыбаясь от воспоминаний, она прибежала домой, а там… а там, как предательский выстрел из-за угла, обрушился на нашу героиню запах курицы гриль, купленной Мариной на ужин. Четвертинка громадной цыпы лежала на блюде рядышком с кучкой хорошеньких, маленьких, промасленных картошечек, а на столе имела место быть записка: «Алёна, это тебе, съедай все!»

Алёна героически отвернулась, пошла умылась, почистила зубы. Разделась, поставила отдыхать затанцованные танго-туфли. Надела ночную рубашку, расстелила постель… Потом, как сомнамбула, вернулась на кухню и, громко вздыхая от наслаждения, съела всю курицу и всю картошку, и еще косточки обгрызла, так это было чудовищно вкусно, а она, оказывается зверски проголодалась. Снова чистя зубы и проклиная себя за слабость, решила: «Завтра пойду Марину провожать с утра пораньше и растрясу! И вообще буду завтра худеть!»

И немедленно на душе стало легче. Ну какое же счастье, что существует магическое слово «завтра»! Алёна упала в постель, поудобней разместила ноющие танго-ножки – и уснула, даже не подозревая о том, что чертова булгаковская Аннушка уже купила масло, и не только купила, но даже, вообразите себе, и пролила!

1789 год

– Эх, Петруша, много чего мы с тобой насочиняли, разных прожектов, ан нет, все наперекосяк пошло.

– Да, Алексей Алексеич, отец родной… Неудачно вышло. Жена моя ужин собрала пышнейший, солений-мочений всяческих, наливок выставила, а Жюль не пришел. Ждал я его в условленном месте, ждал, а он так и не появился. Видать, раздумал.

– Раздумал, говоришь? Неужто не знаешь, что произошло?!

– А что? Не знаю, не ведаю.

– Не ведает он… Плохи наши дела, Петруша. Убили твоего Ульяна, Жюля, значит. На рассвете, еще смеркалось, водовоз нашел его под стеной посольского сада зарезанным, уж он и заколодел, ни сдвинуть, ни согнуть. По слухам, били его так нещадно перед смертью, что живого места нет.

– Мать честная!..

– Вот и я про то же.

– Кто ж его?!

– Да мало ль лихих людишек. Квартальных-то надзирателей на всякого не напасешься.

– Ищут убийцу? Поняли, зачем содеяно сие?

– А чего тут понимать? Видать, грабеж. Карманы выворочены, ни копья, ни полушки, ни бумажки какой.

– Ни бумажки?

– Ну да, а что?

– А то, что Жюль обещался мне кое-какие черновики от господина Сегюра принести. Числом три.

– Ну, теперь простись с ними. Эх, как нелепо все, угораздило ж его на сего татя наскочить!

– Алексей Алексеевич, ваше превосходительство…

– Ну? Чего это ты побелел? Чего глаза таращишь?

– Да вот подумалось… А не знает ли кто, когда именно убили нашего страдальца?

– А кто может сие знать? В котором часу ты его ждал?

– Да к ужину. Сговорились, мол, отзвонят вечерню, ну, он и пойдет. Там-то, в посольском доме, все колокола слыхать.

– Ну вот и смотри. Вышел он к тебе, а тут на него и… Хм! Загадочно!

– Вот и я говорю, Алексей Алексеевич… Какой тать по белому свету бивать станет? А заметит кто? К тому же приходят белые ночи, теперь долго-долго солнце в небесах стоит. Смеркается ближе к полночи. И если бы убили несчастного Ульяна в такую пору, то кто-нибудь да заметил труп. Сторожа квартальные обходами ходят. Прохожий-проезжий человек. Собаки бы наткнулись да вой подняли. А так нашли лишь на рассвете.

– Ну, значит, он к тебе не собирался. Мало ли что помешало! А ближе к полуночи, уже затемно, пошел невесть по каким своим делам – ну и наткнулся.

– Опять неладно получается, Алексей Алексеевич! Нашли его на самом рассвете. А если убили затемно, сколько там времени прошло? Не более четырех часов. За это время окончательно одеревенеть он не мог. Значит, убили его раньше. Убили и… обчистили карманы, забрав не только деньги, а то, ради чего и прикончили: черновики посольских писем.

– Эка ты хватил, Петрушка!

– А чего ж хватил? Ну вы сами посудите, Алексей Алексеевич: на что вору бумажки? Ему монеты нужны полновесные, вещи какие-то. А бумажки вор бросил бы рядом с трупом. А коли нет…

– К чему это ты клонишь, Петр Федорович? А?

– Ох, ваше превосходительство, сдается мне, убили Жюля не там, где нашли.

– Хочешь сказать, мертвым под стенку посольского сада принесли? Но откуда им знать, кто он, откуда? Зачем туда-сюда мертвеца таскать да рисковать, что увидят?

– То-то и оно! То-то и оно! Сдается мне, убили его недалеко… в самом посольском саду.

– Полагаешь, вор забрался туда, чтобы господина Сегюра обчистить, а на него наткнулся Жюль?

– Все может быть. А только вспомните еще раз про черновики исчезнувшие…

– Да скажи прямо, Петрушка, куда клонишь. А то ходишь вокруг да около, не пойму, что к чему.

– Я думаю, Жюля кто-то подстерег. Кто-то сведущий. Его, видимо, подозревали, что знается с нами. Схватили, стали бить… наверняка он сознался. Затем зарезали. Но мертвого надо куда-то девать, надо смерть на кого-то свалить. Перекинули через стену или через калитку вытащили, да и бросили под стеной. Ну кому в голову взбредет подозревать, что французы француза же кончили? Конечно, на наших подумают.

– Вот слушай, что тебе скажу, Петрушка. Ты молод, горяч. Разве впервой ловят кого-то на слухачестве? Это в военное время вражеского лазутчика немедля в петлю суют. А сейчас… ну, скажем, дошли бы до нас новые сплетни, кои господин Сегюр про матушку-императрицу распространяет. Ну, сказали бы мы промеж собой: ах ты сукин сын! Или ее величество на куртаге ему сделала бы афронт. Велика ль беда?! Небось урона для казны в том нет, войну сие не вызовет. За что ж человека убивать? Ну что там могло быть, в тех черновиках?!

– Никто, кроме Жюля, не знал. Никто, кроме него, не знал истинной причины погибели. И убийцу никто в лицо не видел. Но должны же были остаться какие-то следы. Дождей не было, значит, что-то осталось. И я найду. Дозволите, ваше превосходительство, пошарить в посольском саду?

– Да ты, Петрушка, спятил? Ась? Спятил или нет?! Мыслимо ли дело… да тебе что в сем за прок, что за забота твоя, не пойму?!

– Как так, что за забота?! Да ведь Жюль ко мне шел! Значит, это я его под нож ненароком подвел. Я! И если я не разузнаю, как и что там произошло, совесть меня загрызет!

– Совесть, ишь… Не совесть у него, а прям-таки собака злая. Ну а схватят тебя в том саду, что скажешь?

– Схватят?.. Ну уж нет, батюшка Алексей Алексеевич! Нельзя, чтоб схватили! Знаете, как говорят: не тот вор, кто воровал, а тот, кто попался. Ну и я постараюсь не попадаться!