Текст книги "Письмо французской королевы"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

1789 год

– Петруша… Да Петрушечка! Ты уже спишь никак?!

– Н-неаааа…

– Фу ты, увалень! В точности кот-котофей – наелся, отвалился и немедля храпит!

– Н-не, лапушка, я не храплю, вот те крест святой, истинныыыы…

– Петька! Не спи! Ну чем Господа я прогневила, ну чем, что меня, такую молодешенькую, да сладкую, да пышную, отдал ты этому сухореброму, бездушному, этому…

– Лапушка, Агафьюшка, родимая, не плачь, ну что ты, право… Ну устал я, ну до смерти притомился, прости, Христа ради. Все, больше не сомкну глаза всю ночь. Так и буду лежать, гляделки распялив, да в потолок таращиться.

– Дурень ты, Петька! Всему учить надо! Зачем же в потолок?! Ты на меня таращись!

– Так темно же, Агафьюшка. Я ничего не вижу. Нешто лампадку снова засветить?

– Ну уж нет!!! Мы почему лампадку загасили? Чтобы образа святых-непорочных не видали, как мы тут в пуховиках кувыркаемся. А засветишь, значит, все, нынче ничего уже не будет, знаю я тебя…

– А… а ты еще хочешь, Агафьюшка? Но ведь уже дважды…

– Да хоть бы и трижды! Хоть бы и трижды дважды! Еще хочу! Моя плоть требует! Не смей лампадку возжигать! Коли не видишь меня, то давай это… ощупью. Во-во, ощупью давай. Ой, поиграем, Петруша? Значит, ты слепец, брел по лесной дороге, да споткнулся обо что-то и упал. Бревно, думает? Или животина дохлая? Начал ощупывать… вроде человек. А ты ведь слепой, бабу никогда не видал, ну и не поймешь ничего: человек-то он как человек, а волосья у него долгие, да и на груди какие-то мягкие шишаки наросли, а промеж ног ничего не болтается, а наоборот, дырка какая-то углубляется, и чем же в ту дырку попасть?.. Ну давай, щупай, кому говорено!

– Да я щупаю, Агафьюшка, но ты и так у меня вся давно общупанная! Мы уж повенчаны аж два месяца, небось я тебя наизусть знаю, пышечка моя горячая, знаю и люблю, а пуще всего волосы твои люблю черно-рыжие… Что за волосы такие у тебя, Агашка, ну почему они наполовину рыжие, а наполовину черные, да вдобавок один сверху черный, а второй, наоборот, сверху рыжий, и так все чередуются, ничего не поймешь!

– Ну почему, почему… Уж такая я уродилась. Маманя перед смертью открыла, что не от отца меня родила, а от любовника, верней сказать, от двух любовников враз. Она с ними двумя ночку провела, один рыжий был, как огонь, другой черный, как уголь, а от кого зачала, неведомо, может, будто кошка, от обоих враз!

– Врешь ты все, Агашка, зачем на матушку-покойницу наговариваешь? Я же помню ее, она была такая тихая, болезная…

– Ну, болезная она стала потому, что заболела, а покуда здоровая ходила, на нее никакого угомону не было. Я еще дитятею была, а помню, батюшка из лавки воротится, а матери след простыл, я одна дома сижу да реву. Ринется искать верную жену, да и найдет – то ли у одного соседа, то ли у другого, то ли в солдатской казарме, где ее все по очереди дерут почем зря. И все мужики только руками разводят: да чем же мы-де виновны, Тимофей?! Сама пришла да и ну юбками трясти, ноги раздвигать… а мужика долго ли во грех ввести?! Хотя… это еще поглядеть надо, какого мужика. Тебя вот нипочем не введешь! Ковырнул палкой разок-другой – и храпаковского!

– Прости, родимая, прости, ненаглядная, но до чего ж я нынче устал, кабы ты знала! С ног валюсь, рука не поднимается, не сказать про что иное.

– Устал! Да вы на него только поглядите! Можно подумать, ты на государевой службе дрова грузишь, а не бумажки с места на место перекладываешь.

– А-ха-ха! Уж а-ха-ха!

– Ну чего ты, чего закатился? Вот хохочет, того и гляди с кровати свалится!

– Ах, милая ты моя Агафьюшка, до чего ж ты у меня умница, как же это ты верно сказала, как правильно! С места на место бумажки… а-ха-ха! Вот-вот, этим я на хлеб и зарабатываю, что бумажки с места на место, из одной сумки в другую пересовываю, так ведь, желанушка ты моя, покуда одну переложишь, семь потов, бывает, сойдет!

– Да они, бумажки ваши, что, из железа отлитые?

– Из железа?.. Да нет, они потяжелее будут. Потяжелее и подороже. Они из серебра и золота отлиты – ими болтливость человеческая оплачена, либо от простоты идущая, либо от черного предательства.

– Ну, Петруша, коли ты злато-серебро на дню не раз перекладываешь с места на место, неужто к рукам невзначай хоть крупиночка пристать не может? Разжились бы наконец, а то ты словно лях: сверху шелк, а в брюхе щелк, да и шелк-то казенный, мундирный, суконишко неказовое, с гнильцой. Ну ладно, ты хоть при мундире, при сапогах, при шпаге. А я у тебя так и вовсе в обносках… ничего нового ты мне не справил, все из приданого своего донашиваю… об том ли я мечтала при красоте моей, когда за тебя шла?

– Агафьюшка, ты что ж… сожалеешь, что за меня вышла? Печалишься об сем?!

– Петруша мой родненький, ну ты сам посуди, а как мне не сожалеть, как не печалиться? Ни своего дома – на квартире стоим казенной. Ни одежды приличной, салопчик мой уж и не греет, мех весь вытерся, а башмаки не хочу шитые, хочу от лавочника французского! Не ходим никуда с тобой – все жены с мужьями, бывает, на гулянки хаживают, на вечорки, поплясать или в картишки перекинуться, а ты возвращаешься порой за полночь да сразу и в постель… и силушки у тебя нет с женой поиграть! Это ж самое обидное! Думала, иду за богатого да горячего, а вышло, что за скудного да скучного.

– Но мы же повенчаны, Агафьюшка… как же теперь-то?

– Про то и разговор, что податься некуда. Хоть сударика заводи!

– Агашка! Прибью! Придушу, зарежу, порешу на месте, коли осмелишься!

– Так не попусти, Петрушка! Не попусти меня! Держи меня, не выпускай, с утра до ночи, с ночи до утра блюди!

– Агашка, ну как же я тебя с утра до ночи буду держать? Я же курьер секретной службы ея величества Екатерины Алексеевны, я ж в себе не волен… Ты уж давай с утра до ночи как-нибудь сама, а с ночи до утра я стараться буду.

– Будешь стараться, говоришь? Ну так старайся! Начинай сей момент!

– Да уж начал, неужто не чуешь?..

– Ой, чую, Петрушечка, ой, чую, да сладко-то ка-а-ак…

Наши дни

Ну ладно, испанец в синих ушках сбежал, нервный таксист «в багровых тонах» уехал, пора и Алёне идти… куда это ее направили? Налево, это она помнила, но какую улицу называли? Черт, а ведь и не вспомнить! Вроде туда показывал любезный беглец?

Алёна обогнула площадь, посмотрела на табличку на углу – рю де ла Вилль, все правильно, а потом вроде должна быть рю д’Анжу. Рю эти были очень коротенькими, Алёна прошла их быстро – и буквально через пять минут перед ней оказался просторный бульвар. Вот он, Осман! Ну, до него оказалось гораздо ближе, чем предрекал испанец, вот здорово!

Однако наша героиня радовалась недолго. Может быть, полминуты, не более. До того мгновения, как взгляд упал на табличку на углу дома: «Бульвар Мальзерб».

– Он смылся! Он удрал! Из рук ушел! Уже садился в мою машину, но какая-то баба ринулась к нему спрашивать дорогу на Осман, он начал объяснять, а потом вдруг сорвался с места и удрал через ближайший подъезд. Наверное, это был давно заготовленный путь для отступления, потому что он знал код.

– Какая-то баба? А может быть, не просто «какая-то»? Мы тут перехватили обрывок разговора – Диего сообщали, что одного из наших видели в машине, замаскированной под такси. Потом мы потеряли сигнал, может, и у них связь прервалась? Может, ее послали, чтобы Диего предупредила?

– Проклятый испанец! Проклятая иностранка!

– Иностранка?

– Ну да, она с акцентом говорила.

– С каким?

– Похоже… кажется, примерно так же говорит наша русская парочка… Да, наверняка – это был русский акцент!

– Русский? Ну точно! Так вот в чем дело! Я так и чувствовал, что мы поторопились, когда вынесли приговор Виктору и его девке! Там был кто-то третий, вернее, он-то и был первый. Виктор не зря клялся, что они действовали вслепую, только по приказу, а кто приказывал? Очень может быть, что она! Ты ее запомнил? Можешь за ней последить?

– Да я уехал сразу, как Диего сорвался! Я теперь уже почти у Триумфальной арки.

– Какого черта ты гнал? Почему сразу не доложил?

– Да я практически сразу…

– Практически! Как она выглядела? Помнишь?

– Да какая-то… никакая. У нее такой глубокий капюшон, что лица не видно.

– Капюшон чего? Пальто? Куртки?

– Так, погоди… серая короткая шубка с капюшоном, черные брюки заправлены в сапоги, сапоги черные, брюки очень сильно в обтяжку, крепенько так все обтягивают, приятно посмотреть…

– Придурок безглазый! Куда ты смотрел? Упустил двоих, а бормочешь про неизвестно что! Волосы у нее какие, лицо?

– Волосы какие, я не разглядел… ага, у нее серые глаза, вот что. А, вспомнил! Кудрявые волосы, я видел, они выбились из-под капюшона. Она шатенка.

– Старая, молодая?

– Ни то ни се. За тридцать, точно. Высокая, не толстуха, если по ногам судить.

– Говоришь, спрашивала дорогу? Куда?

– На Осман вроде. Точно, на Осман. И он ей сказал идти по де ла Вилль и по Д’Анжу…

– Все, поворачивай туда, быстро! Почти сто процентов – там у них точка встречи. Увидишь кого-то из них, Диего или ее, будет возможность – стреляй без разговоров.

– Слушай, а может, она и правда всего-навсего дорогу спрашивала? Может, она ни при чем?

– Мы сегодня уже убрали двоих, которые были ни при чем. Одним больше, одним меньше – думаю, не принципиально. Давай поезжай и не трать время на болтовню.

Опять Мальзерб?! Да они что, все сговорились сегодня – неправильную дорогу указывать Алёне Дмитриевой? И русский швейцар, и этот воистину l’espagnol maudit?! Свинство какое! Издеваются над несчастной заблудившейся женщиной?!

Ну и куда теперь идти, налево или направо? Где искать Осман? Напасть какая-то! Главное, весь Париж утыкан стендами с картами прилегающих районов, а тут, конечно, ничего не видно. Опять спрашивать? Нет уж, спасибо!

Алёна повернулась к неугодному ей Мальзербу спиной и понеслась назад по рю д’Анжу, пытаясь разобраться. Ничего не получалось до тех пор, пока она с налету не вылетела на Фобур Сент-Оноре.

И тут ярость ее мгновенно улеглась. Ведь Фобур, чтоб вы знали, Faubourg, – это по-французски «предместье». Привет, мсьё Дюма-отец! Именно в этом, мягко выражаясь, предместье (так, на минуточку, теперь это самый центр Парижа) обитал злокозненный Вильфор из романа «Граф Монте-Кристо», а через два квартала находилась собственно улица Сент-Оноре, по которой периодически прогуливались три мушкетера вместе с Д’Артаньяном. Теперь она знала дорогу, потому что на стыке этих двух Сент-Оноре пролегала рю Ройяль, с одной стороны которой находилась площадь Конкорд, то есть Согласия, а с другой – площадь Мадлен, которую писательница Алёна Дмитриева обожала как одну из героинь своих романов[54]

[Закрыть].

И уже через минуту Алёна увидела здание необычайной красоты – церковь Мадлен. Полюбовавшись прекрасными колоннами, она обежала ее со стороны цветочных павильонов (на этом месте исстари стояли fleuristes, то есть цветочницы, со своими тележками и лотками, переполненными разноцветным благоухающим товаром) и выбежала на бульвар Мадлен, испытывая чудесное ощущение человека, вставшего наконец на правильный путь. На душе сразу стало легко. Теперь прямиком по бульвару Мадлен до рю Комартан, которая ведет на Осман, нет, лучше – до улицы Скриб, любимого драматурга, по ней – мимо Гранд-опера к «Галери Лафайет». Там Алёна уже практически дома. И ни у кого дорогу не надо спрашивать! Нет, все, никаких больше расспросов! А то, понимаешь, любезные французы напосылают ее невесть куда!

И тут Алёна наконец-то узрела сбоку высокий щит с картой прилегающего района и остановилась возле. Нашла маленькую площадь Соссе, на которой видела «проклятого испанца» в синих ушках, обнаружила также рю де ла Вилль, потом рю Д’Анжу… и даже покраснела от осознания собственной дурости. Ну да, эта самая Д’Анжу вела на Мальзерб, но потом-то пересекалась с Османом! И если бы Алёна не взвилась на дыбы, как норовистая лошадка, и не бросилась вскачь куда глаза глядят, она уже давно была бы на Османе… в одном квартале от Сен-Огюстен, как и обещал симпатяга в синих ушках. Итак, он все же был симпатяга, а Алёна Дмитриева – просто балда с явными признаками топографического кретинизма.

Ну и ладно, что же теперь, стреляться, что ли? Не надо, тем паче что и огнестрельного оружия нету. Придется смириться с тем, что обнаружила у себя очередной недостаток. Как-то сжиться с этим. Алёна Дмитриева не сомневалась, что это ей удастся. В конце концов, с остальными – с немалым, надо сказать, их количеством – она ведь сжилась и даже полюбила их. Надо для начала просто выкинуть этот случай из головы. Забыть о том, как повернула на Сен-Огюстен не туда, как швейцар направил ее не в ту сторону… а все же, зачем он это сделал?! Вот пойти бы туда снова и спросить…

Да ну, пусть живет.

Алёна шла по бульвару, глазея по сторонам. Многочисленные парижские витрины уже давно не приковывали ее внимания, утомили ее их красота и разнообразие, ну вот разве что встретится нечто из ряда вон… ну там ботфорты невероятного ультра-радикально-нежно-зеленого цвета от Жерара Дареля… Конечно, писательница Дмитриева такие в жизни не наденет: не вовсе обезумела – тысячу евро отдавать за обувь, в которой и пойти-то некуда. В них вообще вряд ли возможно ходить, на такой-то платформе, это же сантиметров семь, не меньше! Ну разве что осторожно высунуть ножку из «Линкольна» («Роллс-Ройса», «Мерседеса», нужное подчеркнуть) и быть подхваченной кавалером. Кавалер у Алёны Дмитриевой имелся, и даже не один, а вот автомобиля не было. Поэтому сапогам была вынесена категорическая резолюция: «Отказать!»

А в следующую секунду сапоги, автомобили и кавалеры были позабыты, потому что Алёнин блуждающий взор наткнулся на газетный киоск. Вернее, на газету «Голос Москвы», выставленную на одном из стендов.

Само собой, сначала Алёна решила, что у нее случился глюк, а проще говоря, мерещится ей. В Париже, на бульваре Мадлен – «Голос Москвы»! Типичный глюк. Потом она увидела рядом «АиФ» и «Комсомолку» и поняла, что у этого продавца, наверное, есть русские клиенты, вот он и старается по мере сил удовлетворять спрос. Интересно, что же это за «Голос Москвы» такой? Наверное, новая газета. Бросались в глаза яркие, крупные заголовки: «УДАЛОСЬ ПРЕДОТВРАТИТЬ НОВЫЙ ТЕРАКТ НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ», «ДЕПУТАТ ГОСДУМЫ ЛИШИЛСЯ СТАТУСА НЕПРИКАСАЕМОГО», «ПЕВЕЦ МАТВЕЙ ОКАЗАЛСЯ МУЖЧИНОЙ», «ШУМИЛОВЫ В АУТЕ, ТЕПЕРЬ ОЧЕРЕДЬ ЗА КАНАВОЙ!» Певец Матвей оказался мужчиной?! Интересная постановка вопроса! А кем он должен оказаться?! Ох, умеют, конечно, господа газетчики интриговать! Купить, что ли, этот самый «Голос»? А почему бы и нет? Наверное, Марине тоже будет интересно. Марина не любила читать газеты в Интернете, поэтому Алёна вечно тащила ей from Russia with love невероятное количество бумажного хлама.

Продавец был занят с двумя немолодыми англичанками, которые желали приобрести эротический журнал с умопомрачительно красивым и неправдоподобно-мощно оснащенным юношей на обложке. Учитывая, что англичанки-пуританки очень стеснялись своего стремления иметь этого молодца хотя бы в глянцево-журнальном варианте, они жеманились, показывали то на одну обложку, то на другую, хотя глаза их были просто прикованы к полурасстегнутой ширинке. Продавец не меньше покупательниц был увлечен игрой, поэтому Алёна не стала его отвлекать: положила на прилавок пять евро – слушайте, оказывается, московская пресса просто на вес золота, вот рядом на стойке «Le Mond» и «Figaro» всего за один евро и сорок сантимов, вот «Русская мысль», которая издается в Париже, за два с половиной евро, но не за пять же! – взяла со стенда «Голос Москвы» – номер оказался последним, вот чудеса, за такие деньги, а все расхватали! – и пошла своей дорогой. Разумеется, шла она недолго: не удержалась, чтобы не открыть газету (некоторые страницы не были разрезаны, Алёна не стала их разрывать, чтобы не порвать плотную бумагу) и не пробежать взглядом по другим заголовкам. И замерла, потому что прочла следующее: «Женский детектив умирает».

Выше уже упоминалось, что наша героиня занимается этим хлопотным, нервным, не шибко прибыльным, но исключительно приятным ремеслом. Ее сотрудничество с издательством «Глобус» длилось уже лет, не соврать, пятнадцать, и писательница Дмитриева осчастливила и издателей, и читателей почти сотней романчиков. К числу властителей умов она не принадлежала, однако и у нее имелись пылкие поклонники и поклонницы. Жизни вне своих романов и их создания она себе не мыслила, а потому, прочитав упаднический заголовок, ощутила, что у нее повышается температура, падает давление, начинается тахикардия… в общем, налицо приближение печальной смерти.

Алёна меркнущим взором нашла имя автора – и остолбенела, потому что статья оказалась написана признанной метрессой женского детектива, некоторым образом положившей начало жанру своей многотомной серией романов об этаком Эркюле Пуаро в юбке. Героиня этих романов, болезненная, неженственная, неавантажная, некрасивая, брюзгливая, фригидная, злоязычная, почему-то пользовалась невероятным успехом у публики. Впрочем, написаны книжки были занятно и завлекательно, так что по пути метрессы немедленно ринулись многочисленные эпигонши, которые, в меру сил своих, начали более или менее удачно развивать и тему, и образ, а также плодить новых, более или менее нестандартных героинь. Создательниц женских детективов развелось теперь – не счесть (в эту когорту входила, напомним, и Алёна Дмитриева), и многие из них весьма лихо, не побоимся этого слова, конкурировали с метрессой-прародительницей, а порой и превосходили ее в популярности. Дошло до того, что метрессу начали откровенно задвигать, да и книг новых она выдавала теперь самую чуточку, жила больше былой славой, то есть переизданиями, и беспощадный глагол «исписалась» все чаще звучал рядом с ее именем. И вот вам – статья, в которой выносится смертный приговор всем, кто затмевает метрессу. Они, эти дерзновенные, были перечислены поименно, их романы подвергнуты самому пристальному, уничижительному и весьма убедительному анализу…

Алёна пробежала список вивисектируемых и мысленно перекрестилась, не обнаружив своей фамилии. Начала читать – ну что ж, с оценкой некоторых популярных творений нельзя не согласиться, и какое замечательное сравнение иных женских детективов с фастфудом: пока ешь, вкусно, и только потом начинаешь понимать, какую гадость употребил! Все-таки метресса, конечно, акула, пиранья и барракуда, но при этом умнейшая женщина, честное слово! Хотя такое количество негатива начинает утомлять. Алёна читала с пятого на десятое, то хихикая, то поеживаясь, как вдруг ей почудилось в самом конце статьи знакомое сочетание букв. Присмотрелась. Да, и в самом деле – «Дмитриева». Ее фамилия! Интересно, в каком контексте? Если ее нет в списке обруганных, то, может, она окажется в списке милостиво похваленных?

«Об остальном псевдописательском планктоне, обо всех этих Макаровых, Кузнецовых, Свечкиных и разных прочих Дмитриевых мне даже говорить не хочется, да они и не стоят внимания», – прочла Алёна и почувствовала себя так, будто ей в живот воткнули зазубренный меч. Да уж, надеяться на милосердие саблезубой тигрицы – напрасная затея!

Ничего не видя перед собой, ощущая, как похолодели от ярости руки, губы и щеки, она скомкала газету и отшвырнула прочь. Сделала несколько шагов в таком же неконтролируемом состоянии – и спохватилась, что находится вообще-то в столице мира, на одном из знаменитейших парижских бульваров (в нумере 32, к примеру, некогда находился салон мадам Рекамье, приятельницы мадам де Сталь и Рене Шатобриана, в доме 11 умерла знаменитая Альфонсина Плесси – «Дама с камелиями» Дюма-сына, ну и et cetera, et cetera), а ведет себя так, словно пребывает в центре деревни Гадюкино, в которой, как известно, перманентно идут дожди.

Алёна огляделась, готовая немедленно подобрать поганую газетенку и с покаянным видом потащить ее в ближайшую урну, однако узрела интересную картину. Ветер подхватил смятый в комок «Голос Москвы» и потащил его, словно перекати-поле, по крохотной улице Эдуарда VII к одноименной площади. Это было на редкость рафинированное местечко – сплошь замощенное, уставленное кадками с вечнозелеными деревцами, с мраморным памятником этому самому Эдуарду, королю английскому, который, кажется, более всего прославился тем, что уродился сыном знаменитой королевы Виктории. И тем не менее даже на этой изысканной улочке нашел себе приют парижский клошар, сиречь бомж.

Воспетая некогда Виктором Гюго и разными прочими, условно говоря, Золя, Гонкурами и Сименонами, армия парижских клошаров теперь переселилась из-под сырых, промозглых мостов на сушу и была снабжена некоторыми атрибутами социальной защищенности. У них имелись надувные матрасы, какие-никакие одеяла, иногда даже не на все сто процентов синтетические, некие подобия подушек, у многих – спальные мешки, кое у кого – раскладушки, зонты, а также тележки, чтобы omnia mea mecum porto[55]

[Закрыть], как завещали мудрые-премудрые, древние-предревние римляне. При этом парижские клошары с давних времен усвоили некую премудрость, каковую знали и российские бедолаги: если мерзнешь, а теплой одежды мало, обернись газетами. Между прочим, жаль, что не существует статистических сведений, скольких человек спасли от переохлаждения и обморожения нижних конечностей элементарные «Правда», «Известия», ну и, само собой, «Комсомолка»! Полагаю, что и «Libe´ration», и «Le Monde», и «Le Parisien», и, конечно же, «L’Humanite´» и вся прочая парижская пресса также сыграли большую гуманистическую роль этой суровой французской зимой. Судя по всему, свое предназначение предстояло выполнить и «Голосу Москвы», выброшенному Алёной. В то время, когда газетный ком проносился мимо свернувшейся клубком бесформенной массы, покрытой серо-буро-малиновым одеялом, оттуда высунулась лапища в митенке (Бог его знает, отчего эти перчатки с обрезанными пальцами – французское слово mitaines и означает «без пальцев», – бывшие сначала исключительно принадлежностью рыцарских доспехов, потом – ремесленников и торговок из простонародья, а в дальнейшем вдруг обретшие невероятную популярность у самых утонченных дам, – в наше время сделались столь любимыми клошарством!), сгребла грязными, с траурной каймой под ногтями, пальцами газету и поволокла ее под свое одеяло.

Ну что ж, Алёна могла только порадоваться, что ее пять евро не пропали даром, а принесли некую пользу одному из малых сих.

Порадоваться не получилось – очень уж тягостное впечатление произвела статья. Понурясь, обруганная писательница Дмитриева прошла еще квартал и машинально остановилась, потому что зеленая фигурка на светофоре напротив сменилась красной, и несколько автомобилей мигом ринулись по улице Комартан, которая пересекала бульвар Мадлен. И вдруг Алёна растерянно хлопнула глазами. Прямо напротив, на противоположной стороне улицы, тоже под светофором, переминался с ноги на ногу тот самый испанец с площади Соссе! И хотя errare humanum est[56]

[Закрыть], Алёна была убеждена, что она-то не ошибается. Смугло-бледное лицо, темные глаза, смешно торчащие волосы, узехонькие брючки, заправленные в высокие ботинки, легонькое пальтецо и, конечно, невероятные синие наушники. Он ошарашенно смотрел на Алёну.

Вид испанца был ошеломленным. Он аж губами шевелил растерянно. Наверное, бормотал про себя: «Это каким же образом она сюда угодила, эта дура в серой шубке?! Я ж ей куда дорогу указал? А она куда забрела?!»

– Поль, ты меня видишь?

– Да.

– Посмотри, напротив, около светофора, стоит женщина в серой короткой шубке с капюшоном.

– Вижу.

– Она была там, на остановке, где я ждал Жоэля! Она подошла ко мне, когда я чуть не сел в такси, начала спрашивать, как пройти на Осман, я указал ей дорогу – и вдруг вижу ее здесь. Она следит за мной, она заодно с таксистом, если бы я не рванул так неожиданно с места, они вдвоем запихнули бы меня в машину!

– Так что ж ты стоишь? Здесь неподалеку запросто может оказаться и таксист. Немедленно мотай оттуда! Слева от тебя подъезд, код 1224, ну, быстро!

И перед Алёной разыгралась сцена, аналогичная происшедшей на площади Соссе.