Текст книги "Преступления страсти. Месть за любовь (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Услужливый дурак опаснее врага… Глупость мамаш причинила Нинон немало неприятностей. И без того она имела массу завистниц ее красоте, молодости, независимости. А тут еще пошли слухи, будто она совращает с пути истинного невинных девиц. Разговоры дошли и до королевского дворца. Кое-кому (не без участия оскорбленного герцога Ришелье) удалось убедить Анну Австрийскую, бывшую в то время регентшей Франции, что пора положить конец распутству «этой девицы». Королева-мать через своих приближенных предложила куртизанке добровольно уйти в монастырь кающихся девушек. Нинон возражала: во-первых, она не девушка, во-вторых, ей не в чем каяться. Но уж ежели королеве так хочется упрятать ее в монастырь, то она с удовольствием уйдет в обитель кордельеров (то был мужской монастырь, пользовавшийся самой дурной репутацией).
За столь вызывающую дерзость Нинон могло последовать суровое наказание, но у Нинон при дворе были не только враги и завистники, но и друзья и почитатели, которые умилостивили королеву.
Одним из таких друзей был знаменитый Конде, герцог Энгиенский. Когда он вернулся в Париж вскоре после битвы при Рокруа (1643), овеянный славой, Нинон стала для героя лучшей наградой. Герцог сходил по ней с ума, однако она прекратила связь с ним уже через несколько недель. Для такой пылкой красавицы герцог был любовником слишком величественным, а главное – слишком упоенным собственным величием.
«Его поцелуи замораживают меня, – жаловалась она. – Когда он подает мне веер, кажется, что вручает маршальский жезл».
Они расстались, но герцог продолжал любить Нинон и оказал ей немало услуг, в том числе – отвратил гнев королевы.
А между тем Нинон не просто так покинула его, а ради другого мужчины. Звали его маркиз Анри де Севинье, и в ту пору он был просто мужем Мари де Рабутен, но никто не знал, что в будущем она станет знаменитой писательницей, доведет так называемый эпистолярный стиль до высокой степени совершенства и даже в энциклопедии попадет. Но в ту пору очень многие писали красивые письма, Да вот та же Нинон! Причем самое смешное, что вдохновил ее на писательство тот же маркиз Анри де Севинье. Видимо, было в нем что-то такое… взывающее к эпистолярному жанру.
Из прелестных посланий можно очень многое узнать о «серьезной жрице любви», как называли Нинон. Редкостная все же была женщина!
Вот один образчик ее творчества. «Вы полагаете, многоуважаемый, что нашли неопровержимое доказательство, ставя мне на вид, что над собственным сердцем вы не властны: нельзя его подарить кому хочешь, и потому вы не свободны в выборе предмета влечения… Что за оперная мораль! Оставьте трюизм женщинам, которые всегда готовы оправдать свои слабости; им нужно иметь на что ссылаться. Это напоминает того доброго дворянина, которого описал Монтэн: когда его трепала подагра, он так сердился, что готов был закричать: проклятая ветчина!
Значит, все дело в сердечном влечении… Говорят, это сильнее меня… Можно ли управлять своим сердцем? Когда женщины приводят столь веские основания, то им не решаются возражать. Они даже так утвердили эти положения, что если бы кто захотел их оспаривать, то очутился бы в противоречии со всем светом. Но почему странные утверждения находят столько сторонников? Да потому, что весь свет заинтересован. Не замечают, что подобные извинения, далеко не оправдывая ошибок, укрепляют сознание своей неправоты; и не забывайте, что на судьбу ссылаются только тогда, когда дело идет о худом выборе. Упрекают природу, когда дело идет о беспорядочной склонности, и в то же время приписывают своему собственному уму всю честь разумной любви. Мы хотим оберегать свободу только для того, чтобы ее обманывать. Если же мы совершаем глупость, то нас вынуждает к тому неодолимая сила. Мы бы могли сказать о природе то же самое, что сказал Лафонтэн о счастье…
Добро создаем мы, а зло – природа. Мы правы всегда, неправа – лишь судьба.
Вы можете заключить, что я не соглашаюсь с суждением большинства. Любовь непроизвольна – это, разумеется, я признаю, т. е. мы не в состоянии предусмотреть или предотвратить первого впечатления, производимого кем-нибудь на нас. Но в то же время я утверждаю, что возможно – как глубоко бы ни казалось нам впечатление – его смягчить или вовсе парализовать, что дает мне право осудить всякую беспорядочную или позорную склонность. Как часто мы наблюдали, что женщины могли подавить охватившую их слабость, лишь только убеждались в недостойности предмета своей страсти. Сколькие из них побороли нежнейшую любовь и пожертвовали соображениями обеспеченности! Разлука, отъезд, время – все это лекарства, против которых никакая страсть – какой бы ни казалась она пылкой – не устоит: постепенно она ослабевает и, наконец, совсем потухает. Какой же вывод? Любовь сильна лишь благодаря нашей слабости.
Я знаю, что требуется напряжение всего нашего интеллекта, чтобы выйти с честью из такого положения; я понимаю также, что трудности, связанные с подобной победой, не всякому способны дать мужество – начать борьбу; и хотя я убеждена, что в данной области не существует непобедимого влечения, – то все же думаю, что на деле очень мало победителей. Почему? Потому что не решаются даже попытаться. В конце концов, я полагаю, что в вашем случае речь идет лишь об ухаживании, и было бы глупо вас мучить, чтобы победить влечение к какой-либо более или менее достойной любви даме. А так как вы еще ни в одну из них не влюбились, то я только хотела выяснить основания, которые, на мой взгляд, вернее всего способны обеспечить вам счастливое будущее. Было бы, конечно, желательно, чтобы тонкие чувства, действительные достоинства имели бы больше власти над нашими сердцами, чтобы они были в состоянии заполнить их и запечатлеться навсегда. Но опыт показывает, что на деле все не так. Ведь я рассуждаю не о том, чем вы должны быть, но о том, что вы представляете в действительности: мое намерение состоит в том, чтобы показать вам, каково ваше сердце, а не каким я бы желала его видеть. Я первая скорбела о порче вашего вкуса, как ни снисходительно я отношусь к вашим капризам. Но, не будучи в состоянии изменить вашего сердца, я хочу, по крайней мере, научить вас, как извлечь из него большую пользу: не имея возможности сделать вас благоразумным, я стараюсь сделать вас счастливым. В старину говорили: желать уничтожить страсти равносильно желанию уничтожить нас самих; надо только уметь управлять ими. В наших руках страсти – то же, что лечебные яды: приготовленные искусным химиком, они превращаются в благодетельные лекарства…»
Или другой пример.
«Нет, маркиз, любопытство г-жи де Севинье нисколько меня не оскорбило: напротив, мне очень лестно, что она пожелала увидать письма, которые вы получаете от меня. Разумеется, она предполагала, – если идет разговор о любви, то, конечно, это касается меня; но она убедилась в противном. Теперь она признает, что я менее легкомысленна, чем она себе представляла; я считаю ее достаточно справедливою, чтобы отныне она составила себе о Нинон другое представление, чем имела раньше: ибо мне небезызвестно, что обо мне обычно отзываются не слишком благоприятно. Однако ее несправедливость никогда не может повлиять на мою дружбу к вам. Я достаточно философски смотрю на жизнь, чтобы не огорчаться мнением людей, судящих меня, не зная. Но, что бы ни случилось, я буду продолжать говорить с вами с моей обычной откровенностью; я убеждена, что г-жа де Севинье, несмотря на большую свою сдержанность, в глубине души чаще будет соглашаться со мною, чем кажется. Перехожу к тому, что касается вас.
Итак, маркиз, после бесконечных стараний вам кажется, что вы наконец умилостивили каменное сердце? Я от этого в восторге; но мне смешно, когда вы начинаете разъяснять мне чувства графини. Вы разделяете обычную ошибку мужчин, от которой вам нужно отказаться, как бы ни была она для вас лестна. Вы предполагаете, что только ваши достоинства способны зажечь страсть в сердце женщины и что сердечные и умственные свойства служат единственными причинами любви, которую питают к вам женщины. Какое заблуждение! Разумеется, вы думаете так потому, ибо того требует ваша гордость. Но исследуйте без предубеждения, по возможности, побуждающие вас мотивы, и скоро вы убедитесь, что вы обманываете себя, а мы обманываем вас; и что по всем соображениям вы являетесь одураченным вашим и нашим тщеславием; что достоинства любимого существа только являются случайностью или оправданием любви, но никак не ее истинной причиной; что, наконец, чрезвычайные уловки, к которым прибегают обе стороны, как бы входят в желание удовлетворить потребность, которую я раньше еще назвала вам первопричиной страсти. Я высказываю вам здесь жестокую и унизительную истину; но от этого она не делается менее достоверной. Мы, женщины, являемся в мир с неопределенной потребностью любви, и если мы предпочитаем одного другому, скажем откровенно, мы уступаем не известным достоинствам, а скорее бессознательному, почти всегда слепому инстинкту. Я не хочу приводить доказательств того, что существует слепая страсть, которою мы опьяняемся иногда по отношению к незнакомцам или к людям, недостаточно нам известным для того, чтобы наш выбор не являлся всегда в своем основании безрассудным: если мы попадаем счастливо, то это – чистая случайность. Следовательно, мы привязываемся всегда, не производя достаточного экзамена, и я буду не совсем не права, сравнив любовь с предпочтением, которое мы отдаем иногда одному кушанью перед другим, не будучи в состоянии объяснить причины выбора. Я жестоко рассеиваю химеры вашего самолюбия, но я говорю правду. Вам льстит любовь женщины, ибо вы предполагаете, что она считается с достоинствами любимого существа: вы оказываете ей слишком много чести, скажем лучше, вы слишком высокого о себе мнения. Верьте, что мы любим вас совсем не ради вас самих: надо быть искренним, в любви мы ищем только собственного благополучия. Прихоть, интерес, тщеславие, темперамент, материальные затруднения – вот что тревожит нас, когда наше сердце не занято, вот причины тех великих чувств, которые мы хотим обожествлять. Вовсе не великие достоинства способны нас умилять: если они и входят в причины, располагающие нас в вашу пользу, то влияют они совсем не на сердце, а на тщеславие, и большинство свойств, нравящихся нам в вас, часто делают вас смешными или жалкими. Но что вы хотите? Нам необходим поклонник, поддерживающий в нас представление о нашем превосходстве, нам нужен угодник, который исполняет наши прихоти, нам необходим мужчина. Случайно нам представляется тот, а не другой; его принимают, но не избирают. Словом, вы считаете себя предметом бескорыстной симпатии, повторяю, вы думаете, что женщины любят вас ради вас самих. Несчастные простофили! Вы служите только орудием их наслаждений или игрушкой их прихотей. Однако надо отдать справедливость женщинам: все это совершается часто без их ведома. Чувства, которые я изображаю здесь, часто им самим совершенно не ясны; наоборот, с самыми лучшими намерениями они воображают, что руководствуются великими идеями, которыми питает их ваше и их тщеславие, и было бы жестоко и несправедливо обвинять их в фальши на тот счет: бессознательно они обманывают самих себя и вас также.
Вы видите, что я раскрываю пред вами секреты доброй Богини: судите о моей дружбе, если я, в ущерб моему же полу, стараюсь вас просветить. Чем лучше будете вы знать женщин, тем менее они заставят вас безумствовать…»
Как ни любила умничать Нинон, все же амплуа резонерши было не вполне в ее духе. Она была женщиной, созданной не для рассуждений, а для любви, поэтому, завершив переписку с Севинье, упала в объятия маркиза Эдма де ла Шатра, одного из самых красивых вельмож двора Людовика XIV.
Он был ревнив до невероятности, но своенравная Нинон, которая прежде не терпела покушения на свою свободу, ради него совершенно изменилась. Подтверждался один из ее любимых афоризмов: «Женщина не выносит ревнивца, которого не любит, но сердится, если не ревнует тот, кого она любит». Она жила теперь настоящей затворницей, нигде не показывалась и никого не принимала, кроме маркиза. Де ла Шатр, впрочем, по-прежнему ревновал и не доверял красавице. И, чтобы постоянно наблюдать за любовницей, поселился напротив ее дома. Однажды ночью маркиз увидел свет в ее окне. «Отелло» быстро оделся, но впопыхах вместо шляпы схватил серебряный кувшин и с такой силой водрузил на голову, что еле освободился. Наконец он ворвался к Нинон. Она сказала, что страдала бессонницей, поэтому решила почитать. Де ла Шатр не поверил. Он воротился домой и даже захворал от ревности. Нинон не знала, как его утешить… Тогда она отрезала свои роскошные волосы и послала де ла Шатру в знак того, что будет принадлежать лишь ему. Маркиз от счастья выздоровел. Нинон поспешила к возлюбленному и провела с ним наедине целую неделю.
Однако… Однако, по словам самой же Нинон, «сердце – это крепость, которую легче завоевать, чем удержать». Когда маркиз получил распоряжение выступить в Германию, он перед отъездом потребовал от Нинон расписку-гарантию в вечной любви: «Париж. Число. Год. Клянусь остаться верной маркизу Эдму де ла Шатру». Нинон подписала бумагу, и маркиз отправился воевать с легким сердцем. Ну и зря – «труднее хорошо вести любовь, чем хорошо вести войну». Нинон ощутила такое облегчение, избавившись от возлюбленного ревнивца, что незаметно для себя перестала его любить. Уже через две недели в ее постели и в ее сердце царил другой – граф де Миосан.
Может быть, она и воздержалась бы нарушить слово, однако виновата, ей-же-ей, оказалась сама природа! Граф явился с визитом к Нинон, сделал ей нескромное предложение, получил отказ и собрался откланяться, перенеся поражение с самым гордым видом. Но тут, как на грех, грянула гроза. Ударил гром… А Нинон кошмарно боялась грозы! Она кинулась к графу и невольно прижалась к нему, совершенно лишившись разума от ужаса. На счастье, граф грозы не боялся, сохранил трезвый рассудок и наилучшим образом воспользовался ситуацией. Нинон забылась в объятиях нового любовника… и вдруг в разгар ласк расхохоталась: «А славный векселек у де ла Шатра!..»
Граф де Миосан, конечно, вызнал у Нинон, что значат сии слова, и разнес шутку по всему Парижу. Слух об измене дошел и до маркиза де ла Шатра, который послал Нинон ее расписку с отметкой: «Уплачено после банкротства».
Шли годы. Нинон вполне исповедовала два своих принципа: «Когда женщине исполнится тридцать, первое, что она начинает забывать, это свой возраст; а в сорок он уже совершенно изглаживается из ее памяти» и «Нет в природе ничего более разнообразного, чем любовные похождения, хотя кажется, будто они всегда одинаковы».
Она выглядела поразительно молодо, оставалась обворожительной красавицей и продолжала сводить мужчин с ума.
Как-то раз два друга, граф д’Эстре и аббат д’Эффиа, встретили Нинон и страстно влюбились в нее. Они были молоды и красивы, нравились ей оба, вот она и придумала великолепное средство, чтобы не сердить друзей: одного она принимала днем, другого ночью. Результатом курьезной ситуации явилась беременность Нинон и рождение мальчика. Любовники Нинон мечтали получить права отцовства, но как быть, если даже она сама не знала, кому отдать почетный титул отца?! Молодые люди собирались уже стреляться… Наконец доверились судьбе: кто на костях выкинет большее количество очков, тот и будет считаться отцом ребенка. У д’Эстре оказалось 14 очков, у аббата д’Эффиа – 11. Нинон ничего не имела против разлуки с ребенком – у нее не было даже намека на материнские чувства. Ей просто нечего было дать детям: все отнимали мужчины! Ну что же, граф д’Эстре воспитал ребенка, дал ему фамилию де ла Бюсьер и отправил служить во флот, где он сделал замечательную карьеру, очень быстро получив чин капитана. Раз в год Нинон принимала сына, как совершенно постороннего, играла на лютне, а он восхищался ее игрой…
Их отношения остались дружескими, не более того.
Время шло. Умерла Марион Делорм, подруга и в то же время соперница Нинон. Теперь количество посетителей салона мадемуазель де Ланкло увеличилось. Как писал один из современников, «двор и аристократия прислушивались к голосу Нинон, побаиваясь ее крылатых словечек. Сам «король-солнце», Людовик XIV, находился под влиянием очаровательной женщины, с которой не был еще знаком, и по поводу всевозможных придворных событий интересовался: «А что сказала об этом Нинон?» Ее решения принимались без обсуждений. Скажи Нинон, что солнце светит по ночам, и все согласились бы с этим». И вдруг обворожительница исчезла со светского горизонта!
Куда же она пропала?
Ах, как порадовалась бы ее матушка, взгляни она в то время с небес! Нинон вела самый смиренный и уединенный образ жизни.
А впрочем, матушка Нинон все же вряд ли порадовалась бы, потому что дочь гуляла по дорожкам роскошного сада… бережно неся перед собой живот. Она была беременна! Причем беременность произошла от связи с мужчиной, пусть и вдовцом, но отнюдь не собиравшимся обременять себя узами брака. Он искренне любил Нинон, он хотел сына, но о женитьбе речи не шло.
Впрочем, Нинон тоже оставалась верна себе, верна той свободной любви, которую она избрала целью и кредо своей жизни. Она и не предполагала, что в лице этого ребенка, сына, которого она решила родить после горячих просьб Жерсея, судьба попытается отомстить ей.
Итак, в 1653 году маркиз де Жерсей увез беременную любовницу в свое тихое провинциальное поместье. Сам он остался в Париже, где его держали обязанности придворного. Почти полгода Нинон жила в провинции одна, утешая себя книгами и долгими прогулками. И вот как-то раз, гуляя по парку, она нашла на дерновой скамье томик «Идиллий» Феокрита, очевидно, кем-то забытый. Нинон невольно углубилась в чтение. Ей было скучно, и она читала вслух. И когда дошла до места, где пастушки с цветочными венками на головах танцевали вокруг статуи Амура, громко продекламировала:
– О, как вы были прекрасны, юные пастушки…
– Но не так, как вы, клянусь Венерой! – послышалось в ответ.
Нинон оглянулась. Рядом стоял, смущенно улыбаясь, поразительно приятный молодой человек. Оказывается, он жил по соседству, в имении друзей, и порою гулял в парке Жерсея, который смыкался с парком, принадлежащим его друзьям. Забытая книга Феокрита принадлежала ему.
Ум и начитанность нового знакомого произвели на Нинон огромное впечатление. Он назвался Аристом, и Нинон, расставшись с ним и гуляя по песчаным дорожкам, писала веткой на песке это имя.
Она влюбилась! Влюбилась именно тогда, когда не имела на то права. Да и выглядел избранник вовсе не соблазнительно. То есть она так считала, но Арист, похоже, думал иначе, потому что на другое утро уже ждал Нинон у той же скамейки.
Каждый день он являлся, чтобы увидеться с Нинон. Каждый день она бежала в парк, чтобы увидеться с ним. Нинон старалась не кокетничать, помня о своей несколько изменившейся фигуре. Арист относился к ней с глубоким почтением. В те дни и родился знаменитый афоризм Нинон: «Нас любят скорее за привлекательные недостатки, чем за существенные достоинства».
Вскоре Нинон по настоянию маркиза вернулась в Париж, на улицу Турнель, причем вынуждена была уехать так поспешно, что даже не смогла предупредить Ариста. Но она не забыла его и лелеяла мечту свидеться с ним снова, когда родит ребенка и освободится.
И вдруг он неожиданно предстал перед Нинон.
– Сударыня, – произнес молодой человек печально, – я позволил себе явиться, чтобы поблагодарить за то счастье, которое вы мне дали, и попрощаться с вами навсегда…
Его слова оказались слишком сильным потрясением для Нинон. Она лишилась чувств, а когда очнулась, ей принесли записку:
«Сударыня, до сих пор я не знал вашего настоящего имени, а когда узнал его, все мои надежды рухнули. Я мечтал о бесконечной любви, чтобы безраздельно владеть вами, но это невозможно для прекрасной Нинон. Прощайте, забудьте меня, если уже не забыли. Вы никогда не узнаете моего имени и никогда больше не увидите. Арист».
Воистину, права была Нинон, когда говорила: «Самые лестные признания не те, что делаются намеренно, а те, что вырываются помимо воли».
Нинон проклинала свое положение, свою зависимость от Жерсея. Ей казалось, она впервые влюблена так страстно, она всей душой хотела принадлежать только Аристу. Если бы удалось найти его, она убедила бы его в своей любви! Но все усилия разыскать молодого человека были напрасны. Поговаривали, это был испанский или итальянский вельможа, а может быть, лицо, принадлежащее к королевскому дому одной из этих стран. Он путешествовал по Франции инкогнито, но бежал на родину в отчаянии от разрушенных надежд. А Нинон… Она долго еще вспоминала его и, перечитывая его последнюю записку, с трудом сдерживала слезы…
Вскоре Нинон благополучно разрешилась мальчиком, которого маркиз де Жерсей тотчас увез к себе. Мать не возражала. Ей было все равно… она думала лишь о том, что «любовь – изменница: она царапает вас до крови, как кошка, даже если вы хотели всего лишь с ней поиграть».
«Освободившись», Нинон была готова на все, только бы забыться, изгнать из памяти Ариста. Среди ее афоризмов не имелось таких: «Клин клином вышибай» или «Лучшая встреча – новая встреча», однако она, без сомнения, следовала им. Теперь она меняла любовников воистину как перчатки, причем выбирала таких же неверных и легкомысленных, как она сама. Чтобы не разбивать им сердец. Чтобы оберечь свое, которое никак не могла исцелить.
Такие необременительные отношения нравились обеим сторонам, и мужчины, выходя из разряда любовников Нинон, с удовольствием переходили в разряд ее друзей. Сначала это был герцог де Ларошфуко, потом появился мсье Гурвиль, состоявший на службе у великого Конде. Когда начались события Фронды и Гурвилю пришлось спасаться от преследований Мазарини, он накануне отъезда из страны вручил Нинон 20 000 экю с просьбой сохранить их до его возвращения. Такую же сумму он передал одному из своих друзей, настоятелю монастыря, имевшему репутацию чуть ли не святого. Нинон он просил сберечь и деньги, и место в ее сердце. Настоятелю поручались только деньги.
Прошло несколько месяцев, гроза улеглась. Гурвиль, вернувшись во Францию, первым делом поспешил к настоятелю, однако тот сделал большие глаза и заявил: мсье перепутал, никаких денег ему не вручал, а значит, и возвращать ему нечего. Свидетелей нет, так что… Выслушав ответ, Гурвиль не счел нужным идти к Нинон. Он не сомневался, что куртизанка накупила на его деньги драгоценностей и нарядов. О том, что у нее новый любовник, ему донесла молва… Однако, к его огромному изумлению, Нинон сама разыскала его и объяснила, что он потерял свое место в ее сердце, но 20 000 экю по-прежнему лежат в той самой шкатулке, куда он сам когда-то их положил.
«Если любовница изменила вам, – сказала Нинон с улыбкой, – вы приобрели друга. Одно стоит другого, поверьте мне…»
Восхищенный Гурвиль рассказал всему свету о благородстве Нинон, которую сразу прозвали «прекрасной хранительницей шкатулки».
Ну да, она была по-прежнему прекрасной, хотя ей шел уже пятьдесят первый год. Обычно женщины в эту пору уже увядают… но не такова была Нинон. Ее выражение: «Если уж Богу было угодно дать женщине морщины, он мог бы, по крайней мере, часть из них разместить на подошвах ног», можно считать обыкновенным кокетством! Она выглядела ошеломляюще. Сын маркиза де Севинье – того самого, которому Нинон давным-давно писала свои знаменитые письма, – спустя двадцать четыре года после отца влюбился в Нинон до смерти и пользовался ее расположением. Что и говорить, к членам этой семьи она испытывала особую склонность! Его мать, знаменитая маркиза де Севинье, в шутку называла любовницу сына «своею невесткой» – но сама-то она была на десять лет моложе Нинон.
Спустя три года Нинон сошлась с молодым, красивым и изящным графом Фиеско, из известного генуэзского рода. Любовники обожали друг друга. Но граф был очень самолюбив. Он отлично помнил один из афоризмов подруги: «Искренняя сердечная связь – пьеса, где акты самые краткие, а антракты самые длинные» и все время боялся, что вот-вот начнутся те самые антракты. Он не хотел быть брошенным непостоянной Нинон и пополнить ряды ее отвергнутых поклонников. И видел только один способ избежать этого: опередить ее, то есть бросить ее первым. И вот однажды, после страстной ночи, граф прислал Нинон записку: «Дружок, не находите ли вы, что мы достаточно насладились любовью и пора прекратить наши отношения? Вы по натуре непостоянны, я по природе горд. Вы, вероятно, скоро утешитесь, потеряв меня, и мой поступок не покажется вам слишком жестоким. Вы согласны, не правда ли? Прощайте!» Нинон вместо ответа послала ему свой длинный локон. Граф Фиеско ринулся обратно и снова был у ее ног. Следующая ночь была еще восхитительнее… Но когда граф вернулся домой, ему подали записку от Нинон: «Дружок! Вы знаете, что я по натуре непостоянна, но вы не знали, что я так же горда, как и вы. Я не собиралась расставаться с вами, но вы сами навели меня на подобную мысль. Тем хуже для вас. Вы, вероятно, скоро утешитесь, потеряв меня, и это послужит мне утешением. Прощайте!» Граф Фиеско немедленно разделил присланный накануне локон: одну половину оставил у себя, а другую послал Нинон: «Спасибо за урок. Предполагая, что локон может пригодиться и для моего преемника, я счастлив дать вам возможность не обрезать снова роскошных волос. Для меня это не лишение: локон был очень густой».
Оба долго жалели о разрыве… оба утешились с другими. Нинон вскоре снова забеременела. Дочь родилась мертвой.
Впрочем, Нинон знала, что не создана для долгого горя. К детям она относилась скептически и однажды написала одной своей приятельнице: «Ваш ребенок не говорит? Да вы просто счастливица – он не будет пересказывать ваши слова!»
Наверное, не зря она так сторонилась детей, избегала всяких упоминаний о своих сыновьях, которые воспитывались под присмотром отцов. Вряд ли, впрочем, она чувствовала, какой удар может быть ей нанесен через одного из них… И никакое облачко не затуманило ее ясного взгляда, когда зимой 1667 года, гуляя в Тюильри, она встретила своего давнишнего обожателя маркиза де Жерсея в сопровождении молодого человека, синие глаза которого поразили ее. А улыбка Жерсея открыла ей, кто он такой, тот юноша.
Ее сын! Ее сын, которого она родила вскоре после того, как лишилась незабываемого Ариста!
Ах, все это принадлежало далекому прошлому…
– Ну что ж, маркиз, – проговорила Нинон приветливо, – я рада, что вы вернулись в Париж. Надеюсь видеть вас у себя на улице Турнель.
– Можете не называть вашего адреса, – улыбнулся маркиз. – Я помню его. Помнил все годы и мечтал снова побывать в вашем уютном домике. Благодарю за приглашение.
– Благодарю за согласие навестить меня, – улыбнулась Нинон, подавая ему руку для поцелуя. – И приводите с собой вашего протеже, – проговорила она, любезно улыбаясь, и лишь тот, кто знал ее очень, очень хорошо, расслышал бы в последних словах нотку принуждения и понял, что Нинон просто отдает дань вежливости. Но радость, которой озарилось лицо молодого человека, невольно тронула ее, она улыбнулась…
Все-таки ей было приятно видеть юношу, своего красавца сына, и она его принимали на рю Турнель с особым вниманием. Но бедняга неправильно истолковал внимание! Он влюбился в красавицу, о возрасте и склонностях которой ходили легенды. Ах, почему юность так тянется к зрелости? Какой ответ на какие вопросы она надеется получить? До мудрости нужно дорасти, нужно совершить свои собственные ошибки, нужно научиться думать своим умом…
Альберт де Вилье был готов на все, только бы оказаться в постели Нинон. Он не мог понять, почему всем можно, а ему – нельзя?! Расстаться с невинностью он мечтал только в объятиях сей прекрасной дамы.
Охи-вздохи незрелого юнца забавляли Нинон, она и не предполагала, что тот влюбился. Для нее это была игра… всего лишь игра, но любовь отомстила ей за склонность играть чувствами людей. Однажды Альберт кинулся перед Нинон на колени и признался, что обожает ее, что жаждет ее! У Нинон не было никакого желания разыгрывать из себя новую Иокасту,[13]13
В греческой мифологии – мать легендарного царя Эдипа, ставшая по неведению его женой.
[Закрыть] и ей пришлось открыть Альберту, что она его мать.
Однако если Нинон ожидала, что мальчик кинется ей в объятия с криком: «Дорогая мамочка, как я счастлив!», то ошиблась. Такого ужаса она еще не видела на мужском лице! Она даже обиделась несколько, а между тем коленопреклоненный Альберт вскочил и кинулся вон из дому.
Нинон не успела его остановить. Она пожала плечами и отправилась спать. Однако утром ее разбудил садовник, принесший ужасную весть: в саду лежит молодой человек с перерезанным горлом, сжимающий в руке окровавленный кинжал.
Это был он, Альберт! Он покончил с собой!
Нинон, прослушав известие, упала в кресло почти без чувств. Приехал де Жерсей… Он обезумел от горя, но все же у него хватило сил собраться, повелеть унести Альберта. А Нинон все сидела в кресле, неподвижными глазами глядя в зеркало. И чудилось ей, что видит она не свое прекрасное лицо, а какую-то другую женщину, тоже очень красивую, но очень недобрую, с мстительным выражением лица.
– Ты думала, любовь – игра? – услышала она голос той женщины. – Ты думала, это лишь каприз твоего тела? И вот однажды благодаря капризу своего тела ты родила мальчика… а потом очередной каприз довел его до смерти… Неужели ты не перестанешь играть с чувствами людей? Неужели тебя не вразумил столь ужасный случай?
– Кто ты? – спросила Нинон, и собравшиеся вокруг слуги посмотрели на нее с ужасом: сидит напротив зеркала и разговаривает со своим отражением!
– Я – любовь, – последовал ответ. – Я хотела заставить тебя одуматься.
– Неужели? – скептически проговорила Нинон, вызвав новый припадок ужаса у прислуги. – Ты хотела вразумить меня… ты хотела отомстить мне за мою веселую жизнь… Но я осталась жива! Умер другой! Ты отомстила не мне, а моему сыну!
– Мадам, – услышала она иной голос, робкий и дрожащий, и увидела свою субретку, испуганно склонившуюся к ней. – Что с вами, мадам?!
– Ничего, – пробормотала Нинон. – Помогите мне встать. Где мальчик? Его уже увезли?
– Да, мадам.
– А я с ним так и не простилась… – пробормотала Нинон, поправляя волосы и придирчиво глядя на свое отражение.
Зеркало молчало. В нем и в самом деле было всего лишь отражение, ничего больше.
Нет, Нинон после этой истории не впала в прострацию, не ударилась в воинствующую добродетель. Она жила точно так же, как раньше… И все же что-то в ней изменилось. Она с жадностью меняла любовников – поток желающих вдохнуть аромат невянущей розы не иссякал! – но у нее было странное ощущение, что она проживает чужую жизнь. Она была совсем не молодой женщиной, а вместо нее умер юноша. Почему? Зачем судьба оставила ее в живых? Может быть, для того, чтобы она что-то новое узнала о жизни? Но что? Научилась не только любить, но и сострадать?