Текст книги "Звезда моя единственная"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Если не найдешь, чего ищешь, возвращайся! – жалобно прошептала Палашенька.
Гриня молча качнул головой – не вернусь, мол, а ей показалось – он кивнул.
И тот, кто таился за его левым плечом, лукаво усмехнулся. Он-то знал, что когда-нибудь… он-то знал, что никогда…
Он все знал!
Стукнула створка окна, заскрипел снег, скрипнули ворота, залаяли во дворе всполошенные псы, лай покатился по всей Гороховой…
– Держи его! – в отчаянии закричал, совершенно потеряв голову, Прохор Нилыч. – Лови!
Да где там! Поймай-ка ветер в поле!
* * *
Каждую зиму для детей императора во дворце ставили рождественскую елку. Все знали, что обычай этот привезла в Россию из Пруссии принцесса Шарлотта. Первая елка была устроена в Московском Кремле в 1817 году, а уж потом император Николай Павлович узаконил ежегодное проведение таких елок.
Накануне Рождества в сочельник после всенощной ставили у императрицы елку для всех детей, в том числе и многочисленных племянников императрицы, и вся свита приглашалась на такой праздник. При этом для каждого члена семьи наряжали свою елку, рядом с которой стоял стол для подарков. В парадных залах Зимнего дворца вырастало не меньше десятка маленьких елочек. Николай Павлович сам наведывался в магазины, выбирая рождественские подарки для своей семьи.
Кроме покоев императрицы, елки ставили в ближайших залах – в Концертном и в Ротонде. После всенощной перед закрытыми дверьми все дети боролись и толкались, кто первый попадет в залы. Императрица уходила вперед, чтобы осмотреть еще раз все столы, а у детей так и бились сердца радостью и любопытством ожидания. Вдруг раздавался звон… у самых мелодичных часов нарочно переводили стрелки, чтобы дать сигнал… двери распахнуты – и все с шумом и гамом вбегают в освещенный тысячью свечей зал.
Александра Федоровна каждый год сама подводила каждого гостя к назначенному столу и раздавала подарки. От этого восторг был вовсе неописуемым.
Дети покупали подарки для родителей на свои карманные деньги, да и сами одаривали друг друга мелочами, купленными на те же деньги.
И вот настало 17 декабря.
Император с супругой были в театре, где давали «Бог и баядерка» с Тальони.
Сестры страшно огорчались, что их не взяли в театр. Они уже видели Марию Тальони в балетах «Сильфида» и «Дочь Дуная». Она была некрасива, худа, со слишком длинными руками, но в тот момент, как она начинала танцевать, ее захватывающая прелесть заставляла все это забыть. Однако отец счел, что в балете «Бог и баядерка» слишком много говорится о любви, и юным девицам будет неприлично на это смотреть.
Олли и Адини расплакались, Мэри стояла с опущенными глазами. Она боялась поймать взгляд отца, боялась прочесть в нем гнев. И прекрасно понимала, что это запрещение направлено в первую очередь против нее. Поэтому она с трудом изобразила радость от подарков, которые вручили ей сестры.
Невыносимо хотелось плакать от того, что она, уже взрослая женщина, принуждена вести эту полудетскую жизнь, притворяться восторженной дурочкой…
Ну что ж, теперь легче. Теперь она невеста. Через год свадьба с Максимилианом.
Прелестный мальчик… Она снисходительно улыбнулась. И кажется таким влюбленным! И согласен остаться в России.
Отец пообещал ему так много. За что? Это приданое должно улестить его переехать навсегда в чужую страну или оно должно заставить его закрыть глаза на девственную чистоту простыней, на которых он проведет с Мэри первую брачную ночь?
Мэри не хотела об этом думать, гнала от себя эти мысли, но все же слишком часто они возвращались. Выкуп за грех…
Ну что ж, некого винить в этом, некого, только себя. Гриня не коснулся бы ее, если бы она не позвала его.
Она слабо улыбнулась. Что же было в том почти деревенском парне, отчего она никак не может забыть его? Оттого ли, что он первый – и пока единственный! – мужчина в ее жизни? Или оттого, что в ласках его – она чувствовала это даже своим неопытным, хоть и развратным сердцем! – неразрывно слились плотское и духовное, именно то, что люди называют любовью?..
И вдруг так захотелось увидеть Гриню, хотя бы во сне увидеть!
«Приснись мне сегодня! – взмолилась она, чувствуя, как на глаза набегают слезы. – Приди ко мне, утешь меня хотя бы во сне!»
Она с нетерпением дожидалась времени, когда надо было ложиться спать, как вдруг двери в Малый зал, где сестры сидели вокруг елки, распахнулись…
и вошел император в каске и с саблей, вынутой из ножен.
– Одевайтесь скорей, вы едете в Аничков дворец, – сказал он поспешно.
В то же время раздался стук в дверь. Ворвался взволнованный камер-лакей и закричал:
– Горит!.. Горит!..
И все увидели сквозь раздвинутые портьеры, что как раз против Малого зала клубы дыма и пламени вырываются из Петровского зала.
В несколько минут сестры оделись, сани были поданы. Олли вдруг бросилась в свою классную, чтобы бросить прощальный взгляд на все, что ей было дорого, да еще захватила с собой фарфоровую собаку, которую спрятала в шубу, и выбежала на улицу.
Там ее впихнули в сани вместе с маленькими братьями, и все понеслись в Аничков.
Мэри сидела с неподвижным лицом, Адини плакала…
– Мэри, неужто тебе не страшно?! Неужто не жалко, что все сгорит? – воскликнула Олли.
Мэри молчала.
Она вдруг вспомнила, что в комнатах фрейлин, в шкафу Мари Трубецкой, которая сейчас ехала в отдельных санях с другими девушками из свиты, лежит тщательно запрятанный сверток. Синяя юбка и голубая кофта…
И это тоже сгорит?!
Ах, Боже мой, она совершенно забыла про свои любимые безделушки, что остались на ночном столике.
Они теперь тоже сгорят… как жаль!
И вот Аничков дворец. В семье Николая Павловича его всегда очень любили. Это было гнездо их детства – ведь именно там жили они, пока отец не стал императором. И сейчас было нечто успокаивающее в том, что за спасением они кинулись именно сюда.
Всех устроили там наспех, где придется. О том, чтобы спать, не могло быть и речи. Между часом и двумя приехала Александра Федоровна и сообщила, что есть слабая надежда спасти флигель с покоями самого императора и его жены.
Потом она рассказала, что, когда император в театре узнал о пожаре, он сначала подумал, что горит на детской половине, из-за какой-нибудь елки. Когда же он увидел размер пожара, то сейчас же понял опасность. Со своим никогда не изменявшим ему присутствием духа он вызвал Преображенский полк, казармы которого расположены ближе всех к Зимнему дворцу, чтобы они помогли дворцовым служащим спасти картины из галерей. Великому князю Михаилу Павловичу он отдал распоряжение следить за Эрмитажем, и, чтобы уберечь сокровища искусства, в несколько часов была сооружена стена – единственное, что можно было сделать, чтобы спасти картины, так как нельзя было и думать о том, чтобы выносить их.
Императрица как можно скорей уехала из театра, чтобы убедиться в безопасности детей. Узнав, что все уже в Аничковом, все спасены, она прошла к своей фрейлине Софи Кутузовой, которая была очень больна, и осторожно сказала ей, что ей придется переехать. Александра Федоровна оставалась при ней, пока та перенесла вызванный этой новостью нервный припадок, и не оставила ее, пока не приехал доктор. Только после этого она прошла к себе, где император уже распорядился всем. Книги и бумаги запаковывались, и старая камер-фрау Клюгель заботилась о том, чтобы не оставить безделушек и драгоценностей.
Вслед за тем императрица поехала в дом к Нессельроде, где был приемный день и где весь петербургский свет столпился у окон, чтобы видеть пламя пожара.
А вокруг горящего дворца толпился народ. Все гадали о том, как мог разразиться пожар, и где – в самом Зимнем!
А между тем уже за два дня до катастрофы из отдушины отопления в Фельдмаршальском зале, близ выхода в Министерский коридор, ощущался запах дыма. Говорили, что где-то неисправен дымоход, однако чинить его, полагаясь на русский авось, только собирались, но никак не начинали. Особенно сильно этот запах ощущался днем 17 декабря, затем он исчез и появился вновь только в начале восьмого, вечером.
Струйки дыма, показавшиеся вскоре из отдушины в зале и в соседней комнате дежурного флигель-адъютанта, встревожили дежурную прислугу. Наряд пожарной роты обследовал отдушину, чердак над нею и дымовую трубу на крыше, обильно залив все водой из брандспойтов. В то же время несколько пожарных спустились в подвал, где, казалось, и обнаружили причину появления дыма.
Отдушина в Фельдмаршальском зале, как и печь во флигель-адъютантской комнате, по предположению пожарных офицеров, сообщалась со стояком, в котором сходилось несколько дымоходов, в том числе главный – от очага аптечной дворцовой лаборатории. Дворцовая аптека помещалась в первом этаже, под Министерским коридором, а лаборатория еще ниже, в подвале, под флигель-адъютантской комнатой.
Здесь-то, в кладке трубы над аптечным очагом, где варились лекарства, было проделано отверстие, сквозь которое по окончании топки, естественно, вытягивало из помещения и все тепло. Поэтому постоянно ночевавшие в аптечной лаборатории мужики-дровоносы затыкали отверстие рогожей. Эту-то тлеющую, дымящуюся рогожу извлекли из отверстия и залили водой.
Но прошло всего несколько минут, и дым повалил в Фельдмаршальский зал с новой силой, а когда пожарные приступили к вскрытию паркета близ отдушины, то при первом же ударе ломом на них рухнула ближайшая к Министерскому коридору фальшивая зеркальная дверь, и за нею вдруг вспыхнуло и разлилось во всю высоту открывшегося пространства яркое пламя. Тотчас оно появилось и выше, на хорах, в соседнем Петровском тронном зале. Попытки залить пламя из пожарных труб ни к чему не привели. Одна за другой падали с хоров обгоревшие части балюстрады, уже горели деревянные позолоченные люстры, огонь пожирал деревянные крепления ниши Петровского зала, а главное – уже перешел на балки чердачных перекрытий.
Приехавший из театра император приказал разбить окна на хорах Фельдмаршальского зала, так как помещение уже наполнилось дымом. С притоком свежего воздуха огонь еще яростнее рванулся в двух направлениях: из Петровского к Гербовому залу, к Военной галерее 1812 года и церкви, и в другую сторону – к Невской анфиладе, угрожая расположенным за нею личным комнатам царской семьи. Сухие вощеные паркеты, окрашенная масляной краской или золоченная по левкасу резьба наличников и светильников, холсты живописных плафонов и, наконец, целый лес чердачных стропил не могли уже быть потушены силами двух рот дворцовых пожарных и нескольких городских пожарных частей, прибывших им на помощь.
Только теперь выяснилось, что на чердаках дворца нет ни одного брандмауэра!
Чтобы преградить огню доступ к личным комнатам царской семьи, солдаты начали носить кирпичи со двора по церковной лестнице и возводить глухие стены в Концертном зале и на чердаке над ним. Но пламя бежало одновременно по стенам, полам, потолкам, по чердаку, охватывая все новые участки. Скоро работа солдат стала бессмысленной; стены поднимались слишком медленно, а огонь уже подступал к Концертному залу. Оставалось только спасать то, что могли поднять люди.
* * *
Зарево пожара Гриня заметил, едва выскочил на Гороховую. Все небо было страшного желто-горячего цвета [21]21
Русский синоним слова «оранжевый», которое долго не приживалось в народном языке из-за своего иноземного происхождения, ведь апельсин, по названию которого – orange (фр.)появилось название этого цвета, был неизвестен простым людям.
[Закрыть].
На миг он замер, а потом вспомнил, что за ним погоня, и припустил куда глаза глядят. Несмотря на то что стояла глухая ночь, улицы были полны народу. Все смотрели на зарево.
– Зимний дворец горит! – неслось со всех сторон. – На всех каланчах фонари подняли!
В каждой части города давно были учреждены свои пожарные команды. При каждой имелась пожарная каланча с открытой галереей. По этой галерее день и ночь ходил часовой и с высоты высматривал, не горит ли где-то. Завидев пожар, часовые поднимали условные сигналы: днем – шары, ночью – фонари. Чем сильней горело, тем больше шаров или фонарей было поднято в вышину.
Сейчас на всех городских каланчах взметнулись ввысь пять фонарей, что означало – беда пришла нешуточная. Да, впрочем, это было ясно и без всяких фонарей. Потом рассказывали, что зарево над Зимним видели крестьяне окрестных деревень и путники на дорогах за 50–70 верст от столицы.
«Зимний дворец?! – ужаснулся Гриня, услышав это. – Но ведь там Маша!»
Он повернул было с Гороховой вправо, но путь его пересекли несколько колымаг, запряженных тройками лошадей. В каждой повозке по обеим сторонам, свесив ноги, сидели с десяток человек в серых полукафтанах с голубыми погонами, в шароварах и сапогах. Поверх кафтана поясная портупея с чехлом для топора. На головах бронзовые каски с чешуей [22]22
На киверах и касках военных и пожарных с боков крепился подбородный ремень, поверх которого крепилась так называемая «чешуя», состоявшая из отдельных фигурных пластинок. Чешуя изготавливалась из меди и у офицеров золотилась или серебрилась, а у солдат оставалась желтой медной или же лудилась оловом.
[Закрыть]. Рядом с каждым стояло ведро, ручная труба; лежали лопата, крюк и железный щит.
Чудилось, это войско двинулось на битву.
Рядом с кучером первой повозки восседал важный человек в золоченой каске с армейским гербом, в двубортном полукафтане темно-зеленого сукна с серебряным шитьем. Его талию опоясывала портупея, хромовые сапоги сверкали, а на боку топорщилась шпага.
Вид у него был – ну прямо тебе фельдмаршал накануне решающего сражения.
– Брандмейстер весьма лих, – сказал кто-то рядом. – Да и прочие спуску огню не дадут, решительный народ! Покатили, голубчики, спасители пожарные! Со всей амуницией покатили!
И впрямь – за повозками с людьми мчались телеги с большой заливной трубой, чаном для воды и парусиной; тут же были навалены вилы, лестницы, большой крюк с цепью; рота оснащалась топорами, ведрами, щитом, лопатами, ручными трубами, крюками.
– Воды мало, – сказал кто-то в толпе. – Что ж одну-две бочки с собой взяли, и только?
– Там Нева рядом, – ответили ему. – Рукава к реке протянут и станут оттуда воду качать. Небось такую махину, как дворец, и сотней бочек не затушишь!
Путь освободился, Гриня побежал, шныряя переулками, сокращая путь как мог. Зарево ширилось, наливалось краснотой, и запах дыма был уже очень силен.
Он выбежал к Дворцовой площади и увидел, что гвардейцы образовали сплошную цепь вокруг горящего здания, не пропуская к нему никого из непрерывно сгущавшейся толпы. Солдат расставили так, чтобы между ними и дворцом оставались Дворцовая площадь и Адмиралтейский проезд. И на это пространство складывали выносимое из дворца имущество. За несколько минут на затоптанном снегу начали вырастать беспорядочные груды всевозможных предметов. Мебель, посуда, мраморные статуи, каменные и фарфоровые вазы, хрусталь, картины, ковры, драпировки, сундуки, белье и одежда, книги и альбомы, туалетные и письменные принадлежности, бронзовые часы, люстры и канделябры – роскошное и ценное имущество царского жилища причудливо перемешалось со скарбом лакеев, поваров, трубочистов, ламповщиков, дровоносов и других чердачных, подвальных, угловых жильцов дворца. Ведь всего во дворце жило не менее трех тысяч человек.
– А люди? – крикнул Гриня, сам не зная к кому обращаясь. – Люди-то все вышли?
– Государь сам распоряжается пожарными частями, – сказал кто-то. – А семью царскую увезли всю в Аничков дворец.
«Слава Богу, царевна спасена! – подумал он. – Но где Маша?!»
– А прислуга их? – спросил, затаив дыхание.
– Да кто же знает! – ответили ему. – Некоторые вон бегают, помогают солдатам добро выносить.
Гриня присмотрелся.
В самом деле, между фигурами пожарных и солдат мелькали другие люди. Были среди них и женщины. Их старались не подпускать близко к горящему зданию, однако некоторые так и рвались внутрь.
А вдруг и она там?!
Гриня кинулся вперед. От неожиданности стоящие перед ним расступились, и он прорвался на площадь.
– Стой! Куда? Не велено! – бросился к нему солдат. – Никого, кроме дворцовых, пускать не велено!
– Я дворцовый, – прижал руки к груди Гриня. – Я на помощь. Добро спасать!
– Ну, беги, – неохотно кивнул солдат. – Коли дворцовый, беги!
Гриня подбежал к огромной, жарко пышущей печи, в которую на глазах превращался дворец.
– Маша! – крикнул отчаянно, но голос его тонул в реве пламени и криках людей, которые выносили мебель.
А может, она уже спасена?
Гриня попятился.
И в огонь лезть было страшновато, и уйти он не мог: а вдруг она где-то здесь, вот сейчас выскочит из дворца…
И вдруг Гриня вспомнил ту маленькую дверку, через которую выбежала Маша, когда он увидел ее в первый раз. Повернулся, чтобы пройти туда, и наткнулся на двух отчаянно спорящих людей.
Один был худой пожарный, лицо которого почему-то показалось Грине знакомым, а другой – красивый военный лет двадцати, закутанный в полуобгорелый плащ, простоволосый и перепачканный сажею.
Пожарный пытался остановить молодого человека, но тот рвался во дворец.
– Полно, ваше благородие, угоришь там! – увещевал пожарный. – С этой стороны в те покои уже не пройти.
– Мне нужно в комнаты великих княжон, через Малый зал! – с тупым отчаянием повторял молодой человек, в речи которого слышен был ясный французский акцент. – Поймите, я камергер Марии Николаевны, Иосиф Россетти. Мне нужно кое-что забрать в ее комнатах!
– Да по мне, будь ты не камергер, а сам великий князь, я б тебя все равно не пустил! – грубо сказал пожарный. – Жить надоело?! Не пущу – вот и весь сказ. Подите прочь, ваше благородие. И ты иди, чего стал? – сердито повернулся он к Грине – и вдруг бегло улыбнулся: – А, старый знакомый! Мое почтение Прохору Нилычу!
«Где я его видел? Когда? Да на станции, когда ждали отправления царского поезда!» – вспомнил Гриня.
– Степан! – крикнул кто-то. – Беги воду качать. Чего стал?
Пожарный убежал, на прощание погрозив камергеру кулаком – мол, не вздумай соваться во дворец!
– Не знаю, что делать… – простонал Россетти. – Великая княжна Мария Николаевна будет так опечалена!
– А где та комната, куда вам нужно, сударь? – спросил Гриня.
– Окнами на Неву выходит, – сказал Россетти. – На ту сторону.
– Пошли, – махнул рукой Гриня. – Пошли посмотрим, может, там пройдем.
Они обежали цепь и через минуту подошли к дворцу со стороны Невы. Здесь никого не было, даже зеваки ушли с набережной, такой дым валил из окон и так далеко летели искры. И все же здесь зрелище пожара казалось не столь страшным, как со стороны площади. А несколько рядов окон вообще были темны, в них даже стекла не вылетели – видимо, они не были еще затронуты пожаром.
– В ее комнате нет огня! – обрадовался Россетти. – Я же говорю, я мог бы туда пробраться.
– Дорогу знаете? Не заблудитесь во дворце? – спросил Гриня.
– С ума сошел, парень? – обиделся Россетти. – Да я как свои пять пальцев…
– Тогда идите за мной.
Он бросился к стене дворца, к дверце, которую издалека рассматривал столько раз, что мог найти ее с закрытыми глазами.
Конечно, она была заперта. Гриня с силой ударил ногой в замок, еще раз…
Россетти только ахнул за спиной.
Дверца распахнулась.
Перед глазами плавала мутноватая пелена, однако дым был не так уж силен в этой части здания.
– Бегом! Вперед! – подтолкнул Гриня замешкавшегося камергера, и они кинулись к лестнице.
На втором этаже начиналось преддверие ада. Они бежали анфиладами комнат, и Гриня старался не думать о том, что будет, если Россетти собьется с дороги.
Издали доносился треск – за стенами бушевал огонь.
Что-то загрохотало за спиной – Гриня обернулся и увидел, что обвалилась деревянная панель, и из образовавшегося отверстия рванулось пламя.
«Назад-то пройти сможем ли? – мелькнула мысль. – Эх, дай Господь Бог да милостивый авось…»
– Сюда! – крикнул Россетти, оборачиваясь, и вдруг шатнулся, упал, попытался подняться, упал снова…
– Что такое? – подскочил к нему Гриня.
– Нога… что-то с ногой… подвернул… не могу идти… О, какая боль!
Гриня приподнял его, Россетти обхватил его рукой, вместе они протащились несколько шагов.
– Ну, этак нас поджарит быстрей, чем мы войдем, – сказал Гриня. – Подождите меня здесь, я сбегаю. Скажите только, которая комната и что нужно взять.
– Через две комнаты зал, пройдете через него, потом дверь с красной штофной обивкой, – сказал Россетти. – Это комната Марии Николаевны. Найдите зеркало, при нем столик. Возьмите все, что на нем лежит. А потом… потом вы вернетесь за мной?
– Спятил? – грубо крикнул Гриня. – А как иначе?
Россетти опустил свои черные глаза. Лицо его было влажно, губы кривились от боли и страха, но больше он не проронил ни слова.
Гриня кинулся вперед. Дым теперь сочился отовсюду, полз из-под обивки стен; Гриня бежал полузажмурясь, выставив вперед одну руку, а другой прикрывая лицо, кашляя и лишь изредка размыкая веки.
«Надо скорей, а то как бы не задохнулся камергер-то!» – подумал тревожно и быстрей заработал ногами.
Все! Красная дверь! Вот сюда!
Влетел в комнату, кинулся было к окну, чтобы открыть его и глотнуть воздуха, да вовремя вспомнил слышанное в толпе: когда отворили окна в самом начале пожара, свежий воздух дал пищу огню и тот забушевал сильней.
Он хотел было оглядеть комнату, где жила царевна, однако предметы выступали из дымной пелены темными признаками. Можно было только угадать очертания большого шкафа, алькова, кровати, столика около нее.
Маша была здесь? Нет, царевна! Она лежала здесь, лежала…
Гриня двинулся было к кровати, словно в сбывшемся сне, но вдруг замер. Ему почудилось, будто где-то неподалеку взревело изголодавшееся чудовище. Да ведь это огонь идет… идет сюда!
Нет времени стоять здесь столбом и предаваться безумным мыслям! Если он хочет еще хоть раз увидеть Машу… или царевну, все равно, надо бежать!
Ринулся к зеркалу, сгреб что-то, что там лежало на столике, не видя, шкатулочку, что ли, вроде еще махонькую вазочку, да невесть что еще, – и назад, в коридор.
Какие же длинные тут коридоры, во дворце!
Воздуху уже почти не было, он хрипел, слезы лились из глаз.
Рев наступающего пламени становился все громче.
Вдруг показалось, бежит как-то долго, а Россетти все нет. Уж не пробежал ли мимо?! А может быть, бедолага задохнулся в дыму?
– Россетти! – прохрипел Гриня и ушам не поверил, когда услышал ответный хрип почти у ног своих:
– Я здесь! Вы нашли?
– Нашел, держи, прячь в карманы и давай деру!
Россетти дрожащими руками совал в карманы всю эту драгоценную мелочь. У Грини и мысли не мелькнуло спросить, что это и стоило ли оно того, чтобы рисковать жизнью. Стоило, если это принадлежало Маше… царевне… мысли путались, дыхание прерывалось…
– Все? Прибрал? Ничего не потеряешь? Ну, давай Бог ноги!
Он рывком поднял Россетти, прислонил к стене, повернулся к нему спиной:
– Держись за мою шею, только на глотку не дави.
И, согнувшись в три погибели, побежал… нет, побрел по коридору как мог скоро. Самое главное было теперь не заблудиться, и раз или два, когда дым становился особенно густ, Гриня сбивался-таки с пути. Утыкался в углы комнат, но с помощью Россетти, который и впрямь знал дворец как свои пять пальцев и не столько видел в дыму, сколь чувствовал, где они находятся, отыскивал все же верную дорогу.
И вот наконец лестница.
Скатились по ней, уже не чуя ног… осталось пробежать совсем чуть-чуть, как вдруг порывом ветра распахнуло дверь, ведущую на улицу, и тотчас пламя рванулось из всех щелей. Вмиг Россетти и Гриня оказались словно бы в огнедышащем жерле.
Видеть уже было невозможно, Гриня брел вслепую, с трудом волоча Россетти, который, похоже, лишился сознания, потому что больше не держался за Гриню, а безвольно сползал на пол.
«Если уроню его, уже не смогу поднять и сам не поднимусь…»
Вот забрезжило впереди – дверь! Чья-то темная фигура выросла перед ним – пожарный!
– Сюда! Здесь люди! – крикнул он наружу и кинулся к Грине.
Тот молча передал ему беспамятного Россетти.
Пожарный проворно выволок его вон. И вдруг пламя заглянуло в лицо, прильнуло на миг… Гриня шатнулся, падая, закричал мучительно, схватился за косяк двери, но тут ноги ему отказали, а в груди не хватило дыхания. Он сполз на пол и больше не поднялся.
* * *
К шести часам утра огонь охватил уже весь дворец, и борьба с ним продолжалась только с той стороны, где находился Эрмитаж. Оба перехода в музей были разобраны, дверные проемы наглухо заложены кирпичом, так же, как и обращенные к дворцу окна конюшни и манежа. Все средства борьбы с пожаром были сосредоточены теперь на этом участке. Спешно возведенную глухую стену, за которой находились сокровища Эрмитажа, непрерывно поливали из брандспойтов. Другие пожарные трубы ослабляли огонь в помещениях дворца, обращенных в сторону музея. Обожженные, измученные пожарные руководили также добровольцами – трубниками из горожан и, главным образом, из гвардейских солдат. Солдаты были основной силой, качавшей ручные помпы, которые подавали воду из бочек, беспрерывно подвозимых от прорубей на Неве и Мойке. К рассвету хмурого декабрьского дня появилась надежда, что Эрмитаж удастся отстоять.
За раскаленными массивными стенами дворца то замирало и падало, то вновь вспыхивало пламя. На прилегающих площадях, охраняемых сменявшейся два раза в сутки цепью солдат, сновали люди, осматривая, сортируя, разнося на руках и развозя на лошадях по временным хранилищам спасенные от огня вещи.
* * *
Когда Мэри проснулась утром в Аничковом, она не поверила глазам – перед ней в вазе, как обычно, благоухал ее воскресный букет: белая камелия, несколько ландышей и вереск. Рядом лежали лорнетка, бриллиантовые брошки и другие мелочи, которые она оставила на подзеркальнике ночного столика в своей комнате и о которых вспоминала перед сном с грустью.
Невероятно!
– Откуда это? – спросила она с изумлением.
– Цветы прислал ваш отец, а вещи спас Россетти, – сказала Мари Трубецкая, бывшая сегодня дежурной фрейлиной при великой княжне.
– Как? Принес из Зимнего? Из пожара? – ахнула Мэри.
– Да, и подвернул там ногу, так что теперь лежит в постели, и руки сильно обжег. И наглотался дыму – не говорит, а хрипит все время. Кое-как рассказал, что погиб бы, наверное, да его спас какой-то простолюдин. Тот сильно обгорел, его вытащили едва живого…
– Какой ужас! – Мэри вскочила с постели. – Я должна сейчас же ехать, поблагодарить бедного Иосифа.
В зале уже собралась вся семья. Император едва мог говорить от усталости: он всю ночь пробыл на пожаре. Он сообщил, что сгорел весь дворец.
Одевшись, все поехали туда и увидели, что огонь вырывается вдоль крыши, как раз над комнатами императора. Окна лопнули, и посреди пламени виден был темный силуэт статуи императрицы, единственной вещи, которую не смогли спасти, так как она придерживалась железной скобой, замурованной в стену.
Мэри потребовала, чтобы все отправились навестить Иосифа Россетти. Однако император, который уже знал о случившемся с Россетти, сказал, что ему нужен покой.
– После поблагодаришь, а сейчас лучше вернуться в Аничков. Нужно устраиваться там на долгое житье, Зимний будем отстраивать заново не меньше года, – устало сказал император.
– Я хочу узнать имя человека, который спас Иосифа, хочу поблагодарить, – начала было Мэри.
– Да он и сам его не знает, – ответил отец.
Мэри отправила Россетти записочку и цветы и вместе со всеми занялась разборкой спасенного имущества, которое от Зимнего перевозили в Аничков дворец. Только этими хлопотами можно было развеять печальные мысли об ужасном пожаре.
* * *
Если Мари Трубецкая, выгодно продав свою красоту, получила возможность распоряжаться огромным состоянием Столыпина (весьма своевременно, поскольку даже дом Трубецких на Гагаринской набережной был в это время продан за долги!), то Алексей Григорьевич значительно поднялся по светской лестнице: он сделался адъютантом герцога Лейхтенбергского, за которого вышла великая княжна Мария Николаевна. Мэри не захотела расставаться со своей подругой и фрейлиной (ведь выйдя за человека без титула и звания, Мари не могла бы появляться на придворных балах).
И вот красота Мари засияла новым блеском, обрамленная в купленные (отнюдь не взятые напрокат!) на деньги Столыпина бриллианты, и она с новым, только что обретенным достоинством замужней богатой дамы стала появляться в свете, уверенная, что теперь-то «они все» поймут… оценят… содрогнутся от горя, что потеряли ее и отдали «какому-то Столыпину»!
Не стоит уточнять, что мужа она не любила.
Современник писал о ней так: «Называя модных петербургских женщин тех лет, я забыл упомянуть о Марии Васильевне Столыпиной: по своей дружбе с великой княжной Марией Николаевной она играла видную роль в петербургском Большом светеи была олицетворением того, что в те времена называлось львицей… Ее красота была эффектна. Как все ее современницы, Мария Васильевна подражала Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой, но не имела ни чарующей грации, ни ее тонкого ума. Во всей ее особе проглядывало что-то резкое, до того резкое, что невольно, слушая ее, приходилось удивляться, как женщина, прожившая весь свой век в Большом свете и принадлежавшая к нему и по рождению, и по воспитанию, так бесцеремонно относилась ко всем обычаям и приемам этого Большого света».
Не то чтобы Мари Трубецкая, ныне Столыпина, не была тонка чувствами… но ее огромное самомнение мешало ей считаться с кем бы то ни было, кроме себя. Даже с отчаянно влюбленным в нее мужем. Она совершенно искренне считала, что законы и правила приличий не для нее. Имена ее любовников не называли – они не были теми людьми, общение с которыми, даже сугубо чувственное, может составить славу женщины. Однако все знали, что Мари спокойно, вполне открыто, откровенно и даже холодно наставляет рога Столыпину. Никто понять не мог, почему она с ним так жестока.
Для нее-то все было ясно: потому что он не Барятинский!
Впрочем, Столыпин до поры до времени был своей жизнью более или менее доволен. Но вот именно – до поры до времени…
А время шло, и многое менялось не только в жизни Мари, но и вокруг нее.
Великий князь Александр Николаевич вернулся из Европы помолвленным с прелестной принцессой, которую звали Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария Гессен-Дармштадтская. Вскоре они обвенчались, и при дворе появилась великая княгиня Мария Александровна, жена будущего императора. Великой княжне Ольге Николаевне искали жениха среди европейских принцев. Согласно государственным интересам, в ее сердце больше не должно было быть места для князя Барятинского, как не было места для него в сердце ее старшей сестры Мэри.
Он безраздельно царил только в сердце Мари Столыпиной, но это его нисколько не волновало.
Барятинский присутствовал при венчании наследника Александра Николаевича, а потом отбыл на Кавказ, где был прикомандирован к Кабардинскому егерскому князя Чернышова полку и назначен командиром 3-го батальона этого полка. Полк участвовал в большой экспедиции князя Михаила Семеновича Воронцова для разгрома ставки Шамиля в ауле Дарго.
Экспедиция оказалась неудачной. Правда, Барятинскому удалось в ней блестяще прославиться во время занятия Андийских высот, однако он был тяжело ранен в ногу. Награжденный орденом Святого Георгия 4-й степени, он вернулся в Петербург как раз «вовремя», чтобы присутствовать на свадьбе Ольги Николаевны.
