Текст книги "ne_bud_duroi.ru"

Автор книги: Елена Афанасьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Что-то в тебе самокритика с утра пораньше проснулась. Нужным темечком, видно, ударилась, – сказала Ленка, вылезая из машины. Если все хозяева так похожи на свои машины, как Ленка на свою фиолетовую «двадцать-четверку», то неужели я все эти годы была ржавым «Москвичом»?!

Привыкая к незнакомым педалям и более тугой коробке передач, я выруливала из города, радуясь, что в утренний час пик мне нужно ехать в обратную от общего потока сторону. Вскоре уже выехала за МКАД и покатила по шоссе. Сегодняшняя съемка для глянцевого журнала была назначена в правительственном дачном поселке – героиней должна была стать жена одного из министров.

В съемках, подобных этой, одна радость – гонорар. Все прочее известно заранее. Мадам в «Эскаде» на фоне лестницы, в «Версаче» на фоне зимнего сада, в легком неброском «Гуччи» – на бортике крытого бассейна. Я редко бралась за такие задания и каждый раз, после перерыва попадая в семейную обстановку власть имущих, удивлялась, как резко растет уровень их благосостояния.

Угнетала необходимость держать фейс, притворно улыбаться, выслушивая, как очередная госпожа министерша, поправляя двухсотдолларовую прическу, с гордостью будет убеждать записывающую интервью корреспондентку, что костюмы дороже тысячи долларов она не покупает! По принципиальным соображениям – мол, негоже, когда бедный наш народ…

По счастью, меня эта лапша на ушах не касалась. Сама писать я почти полностью перестала еще в 91-м, после того как увидела, что на митинге победителей вокруг Белого дома и на его балконе не было никого из тех, кто простоял здесь трое суток. Уставшие идеалисты пошли спать. Зато набежали те, кто крепко спал эти три ночи. Тогда я окончательно убедилась, что с фотоаппаратом надежнее. В кадре врать труднее.

Нынешняя дамочка была второй супругой вечного министра – не так давно его назначили на четвертое по счету министерство, что не меняло места его проживания. На этой же самой даче лет семь назад для рубрики «Вторая половина» я снимала его первую жену с дочкой-нимфеткой и лопоухим спаниелем. Спаниели были отличительным признаком тогдашнего кабинета министров. Потом первая вторая половина, застукав на этой самой даче мужа с секретаршей, прострелив ему руку из подарочного тульского ружья, разбив прикладом переднее стекло казенной «Ауди», отбыла в Нью-Йорк, оставив вторую вторую половину на том же самом месте наживать все по новой.

Из-за разразившегося скандала и поврежденной машины представительского класса незадачливого любовника турнули из прежнего кресла. Но, вовремя прослышав об отставке, он успел прибежать к вице-премьеру и разжалобить его рассказами о полной нищете – все нажитое непосильным трудом первая супруга оформляла на себя и оставила его ни с чем! Как же ему теперь молодую супругу прокормить! Министерская зарплата, конечно, не деньги, но, как в том анекдоте про милиционера: «Думал, пистолет дали – и вертись», – без должности никуда!

Не чуждый мужской солидарности вице-премьер, с ужасом представивший, что было бы, застань его самого жена в прошлую пятницу на его даче, готов был войти в положение отставленного министра. Но сетовал, что имя министерского преемника согласовано с президентом.

– Сам понимаешь! – развел руками вице-премьер и, чтобы сгладить неловкость, потряс утвержденным у президента списком кабинета. Отстраненный министр живо углядел в густо заполненных строчках пробел – авторы проекта новой структуры правительства предложили на выбор два названия одного министерства, но, естественно, одного кандидата на министерское кресло. Отставленный министр этого не знал, и тут же собственноручно вписал себя между строк. Пришлось делить бывшее единое министерство на два, отрезая несчастному герою-любовнику свой кусок промышленности.

Теперь он осваивал руководство отраслью, о которой прежде вспоминал, только когда поедал на ужин курочку. А молодая жена, вызвав пресс-секретаря мужа, потребовала организовать мощную пиар-кампанию собственной персоны. Были проплачены несколько интервью в глянцевых журналах, на каждое из которых ушла сумма, превышающая годовое жалованье министра. Мне из всей этой роскоши должна была достаться ничтожная доля. Правда, пресс-секретарь, лично перепроверявший, не забыла ли я о съемке, намекнул, что мадам готова заказать серию портретов и домашних снимков «за отдельную плату». Эх, плюнуть бы на их паркет из реликтовой сосны, да теперь машину покупать надо.

Проехав небольшой мост за церквушкой, я свернула на узкую малоприметную дорогу и покатила в сторону строго охраняемой зоны. Вскоре меня остановил охранник. Номер Ленкиной «Волги» в его списке на проезд не значился. Пропуск заказывали еще на мой «Москвич».

Пока один из охранников по рации проверял, к кому я приехала, другой брезгливо поглядывал на меня. По его лицу было ясно, что к таким машинам, как «Волга», здесь не привыкли. То ли дело катящий навстречу «Мерс».

– Тезка! Вот не ждал увидеть.

«Мерс» тормознул, и из его затемненного чрева возник дядя Женя. Охранник, несмотря на свой штатский прикид, вытянулся по стойке смирно.

Сам встретивший рубеж 90-х в роли охраняющего, после нескольких эпизодов дядя Женя оказался на такой вершине, с которой падать больно. Дядя Женя не упал – видно, слишком много знал. И про прошлых власть имущих, и про будущих. Реальное влияние его заметно урезали, но формальный статус даже повысили, укрепив портфелем, в придачу к которому оставили не соответствующие ступеньке блага, в частности одну из здешних дач.

С дядей Женей мы сталкивались не раз, и в пору его охранного бытия, и в годы всемогущества. В августе 91-го в приемной своего шефа он отпаивал меня водкой, чтоб не простудилась, – всю ночь накануне под дождем я снимала тех, кто верил, что пришел защищать свободу. Наткнулась недавно на эти снимки, и так стыдно стало. Когда надежды рушатся, всегда стыдно. Когда же светлые помыслы превращаются в свою противоположность, стыдно вдвойне.

В отличие от тех ребят и от меня самой дядя Женя (а именно после той водки он приказал звать себя дядей Женей, без всяких имен-отчеств) никаких иллюзий никогда не питал.

– Ты, Женька, свою работу делай, за которую тебе деньги платят. На эти деньги сына расти, если, конечно, хватать будет. А весь этот ваш треп про гражданскую позицию, про долг – зад подтереть.

В чисто мужской компании, думаю, тертый гэбэшник выражался яснее, но меня из-за моего вечного девчачьего вида поначалу стеснялся.

– Сегодня гражданская позиция с одной диспозиции, завтра с другой. Не набегаешься!

Через два года в Белом доме не было уже ни дяди Жени, ни большинства августовских победителей, а я снова была – в октябре 93-го хорошо платили за кадры проходящего при свечах депутатского съезда, объявленного дяди Жениным шефом вне закона. Увидев какой-то из моих кадров на ленте западного агентства, дядя Женя, узнав номер мобильного (выданной в офисе тяжеленной трехкилограммовой сумки), дозвонился мне.

– Уходи! – кричал он в телефонную трубку. – Слышишь меня, Женька, я тебе приказываю, уходи!

Дурочка наивная, я бы не послушалась дядю Женю, но на этих его словах зарядка телефона окончательно издохла. И мне не осталось ничего, кроме как уйти туда, где есть свет и можно включить зарядное устройство. А утром, проснувшись на диванчике в офисе на другой стороне Новоарбатского моста, увидеть из окна танки…

– Свои, – барственно сказал дядя Женя. И, забрав из рук остекленевшего охранника мои документы, сунул их мне в руку.

– Не разбогатела еще? – весело спросил он, кивнув в сторону Ленкиной «Волжанки».

– До богатства как до счастья! Это чудо не мое. Мое было старее.

– Неужто ты на своем допотопе до сих пор ездила? – не поверил дядя Женя.

«Допотопом» дядя Женя все тот же десяток лет назад называл мой «Москвич». Вот уж не думала, что он помнит мои транспортные тайны. Сам-то он года, почитай, с 89-го, ни на чем, кроме как на «Мерсах», не катался – верность фирме хранил.

– Ездила! Но вчера мой допотоп приказал долго жить, прихватив с собой на тот автомобильный свет два образца вашей любимой марки.

Дядя Женя посмотрел взглядом, требующим пояснений.

– Сгорел «Москвичок» ярким пламенем. А еще из-за меня убили мальчишку, одетого в куртку моего сына, взломали мою квартиру и пугали меня по мэйлу и по телефону. Кажется, ничего не забыла, не считая падавшего на меня трупа и моей разбитой головы, но это оказалось шуткой.

Голос предательски дрогнул. Не хватало еще разреветься!

– Хороша шутка! – дядя Женя стянул с моей головы занятую у сына бандану и посмотрел на шов.

– То есть голова – не шутка, труп – шутка. Но это долго объяснять. И главное, непонятно, кому и что от меня надо.

Дядя Женя чиркнул зажигалкой, поднеся огонек к моей сигарете.

– Но боюсь, что лейтенант, которому пришлось вчера из-за меня три дела заводить, считает меня главой мафии. Дядь Жень, вы не можете сказать своим в министерстве, пусть объяснят лейтенанту, что это все случайность.

– Лейтенант-то отстанет, не бери в голову. Но надо, чтобы ему не пришлось еще несколько дел из-за тебя заводить. На случайность-то не больно похоже.

Дядя Женя то ли слишком пристально вглядывался в меня, то ли от солнца щурился.

– Так уж ни о чем не догадываешься?!

– Чес-слово. Тупа не в меру!

– А в наши края чего?

– Госпожу мясомолочницу снимать.

– И эта б… туда же…

– Дядь Женя, кто учил, что нужно нудно делать свою работу, без гражданской патетики?

– Ладно, работу делай, а потом заезжай ко мне. Давай, птичка-ласточка, жду!

Дальше все шло, как я и предполагала. Только вместо «Эскады» мадам предпочитала «Армани» и затребовала серию снимков на кухне.

– Я так люблю готовить и угощать всех друзей и, конечно, своего котика, а он такой худенький! – Уловив мой взгляд, направленный на ее не в меру толстого перса, мадам пояснила: – Это я мужа котиком зову!

Оригинально, ничего не скажешь! Отщелкав положенное число кадров с мясомолочницей и оставив ее на пишущую корреспондентку, я проследовала к машине под присмотром личного охранника мадам, доставшегося ей в наследство от мадам прежней.

– Спасибо! Я здесь не первый раз. Найду дорогу.

– По инструкции я обязан сопроводить вас до ворот поселка, – промычал охранник. Пришлось смириться с его обществом на ближайшие пару минут.

– Садитесь в машину, не бежать же вам следом, – предложила я и, с третьего раза заведя «Волгу», выехала по дорожке от дома на центральную аллею. Навстречу ехал надраенный микроавтобусик…

Уже разминувшись с ним, я вдруг резко нажала на тормоз. Охранник чуть не влетел лбом в стекло. Повернувшись назад, я пыталась разглядеть надпись на микроавтобусе – показалось?

–Брачное агентство «Синяя Борода», – подтвердил охранник. – Супруга Евгения Владимировича машину за саженцами гоняла. Она тут японский сад разбила, так сакура третий год не приживается. А «Синяя Борода» – фирма сына Евгения Владимировича.

6
«Железная бабочка»
(Ими, 1984 год)

– Где?! Где?! Где, к чертовой матери, этот психоаналитик, которому я плачу столько, что город средней величины два года можно содержать?! Почему его никогда нет, когда он нужен?! Почему он не может сделать так, чтобы этот проклятый сон мне не снился?!

Пробуждение первой леди в это утро трудно было назвать безоблачным.

– Найдите этого Олафсона, быстро его сюда!

Черт бы побрал этот сон!

Почему, почему деньги, которые могут все, не могут избавить ее от этого дурацкого сна, что так изматывает? Не спасают ни тонны покупаемых после каждого видения обновок, ни чемоданы драгоценностей, каждая из которых была бы предметом гордости любой кинозвезды или особы королевской крови. Сон чуть отступает, отпускает, одурманивает своим отсутствием, но проходит несколько месяцев – и сон настигает снова.

Всегда один и тот же. Она, Ими, еще совсем молоденькая дурочка, с тонкой талией и крепкой высокой грудью, какой когда-то с тощим чемоданчиком в руках и пятью песо в кармане приехала в столицу, бежит навстречу Бени. Он – такой красивый, такой сильный, такой восхитительный и желанный Бени – раскрывает объятия. И вдруг она видит свое отражение в большой витрине. Босая, со стертыми в кровь ногами. Одетая точно нищенка, хуже, чем одевалась незадолго до смерти измученная родами мать. Во что-то старушечье, уродливо-бесформенное, застиранное до дыр. А Бени идет навстречу и… проходит мимо, туда, где стоит эта ненавистная выскочка Корасон, чья кургузая китайская фигура скрыта под волшебным свадебным платьем от Диора…

Каждый раз, просыпаясь в холодном поту после этого сна, она бежала к гардеробу, судорожно перебирая – есть ли вещь, достойная появления пред Ним?! Вещь, способная обворожить, очаровать, показать, чего он лишился. И каждый раз ей казалось, что все ее наряды, которые сначала заполняли несколько больших шкафов в их первом с Ферди доме и на которые ныне не хватало места в пятисотметровом будуаре в президентском дворце, все они недостаточно хороши, чтобы в таком виде предстать перед Ним.

И все начиналось вновь – изматывающие нон-стопы по магазинам и магазинчикам, бутикам и домам моды, аукционам и антикварным рынкам. У себя в стране, в Нью-Йорке, Токио, Париже она скупала все, в чем могла понравиться Бени.

Много лет нищей девчонкой, невестой конгрессмена, женой президента, а теперь почти царствующей супругой диктатора она открывала глаза с одной мыслью – ей надо быть в форме. Надо! Ведь Бени может увидеть ее. Случайно. В выпуске новостей. На снимке одного из этих бесчисленных папарацци в местной газете или американском глянцевом журнале. Или, как в мыльной опере, на перекрестке, где ее кортеж сбавит скорость, она, заметив машину Бени, выйдет к нему из лимузина. И покажется ему в тысячи, в миллиарды раз прекраснее и желаннее той, на кого он ее променял. Нет, не он променял, на кого его заставили променять родные, не принявшие саму возможность союза с безродной небогатой красоткой.

Дочь никчемного пьющего отца, успевшего вогнать в могилу двух жен и оставить без гроша одиннадцать детей, не пара богатому наследнику, которому уготована карьера блестящего политика. Уж это-то родители пытались ему внушить. Слепцы! Им не хватило прозорливости, желания рассмотреть в ней ту, что станет первой женщиной страны, «императрицей Тихого океана», как любит звать ее Ферди.

Родителям Бени в тот год и в голову не могло прийти, что более блестящей опоры для политика, чем влюбившая в себя их единственного сына провинциалочка, и быть не могло. Если Ферди рядом с ней стал тем, кем он стал, то молодой, блистательный, сводящий с ума, заставляющий вожделеть Бени с такой совершенной женой был бы любимцем, кумиром нации, прикрывшись чьим фото, терзали бы свою недотисканную вагину девицы и чьим именем называли бы сыновей дамы.

Они должны были стать парой из мечты.

Становиться пришлось поодиночке.

Бени теперь уже нет на этом свете. Их несостоявшаяся ночь в «Интрамуросе», несколько случайных встреч, последнее свидание в нью-йоркской гостинице «Уолдорф-Астория» и кадры залитой кровью дорожки аэропорта – все, что ей осталось. Да еще этот сон, от которого не откупиться даже ей, самой богатой женщине этого ничтожного мира.

Прежде спасал шопинг. Привычно бросаясь в погоню за бриллиантами и платьями, дюжинами закупая туфельки из тончайшей кожи в мире, простые и отделанные рубинами, сапфирами, бриллиантами, с каблуками из горного хрусталя («Никогда, ни за что он не увидит меня босой нищенкой!»), она ждала единственного мига. Главного, ради чего вся эта магазинная оргия и совершалась. Она должна была увидеть себя его глазами!

Когда-то, в той, прошлой, жизни, собираясь на второе свидание с Бени, примеряя у помутневшего зеркала в дешевом мотеле свое лучшее темно-синее платье с белым кружевным, почти гимназическим воротничком и глубоким, насколько только позволяли приличия, вырезом, она вдруг увидела все происходящее со стороны.

Вот она, манящая юная Ими, примеряет у зеркала платье. Под мягкими складками недорогой материи призывно прорисовываются почти совершенные, никем не тронутые груди (старикашка из жюри конкурса красоты в Толосе не в счет – ничего же серьезного не было, да и не смог бы он уже ничего серьезного), ее губы – вишневый сок…

Она одновременно стояла у зеркала и видела себя со стороны. Глазами Бени. Будто на мгновение, оставив перед зеркалом свое тело, ее душа влетела в его душу и воспользовалась его ощущениями. Она чувствовала, как разливается жар в его теле, как становятся влажными ладони и капельки пота выступают на спине (эти капельки пота, выступавшие на теле в миг возбуждения, отвратительные у других мужчин, у Бени казались божественными). И как нарастает желание. Желание слить две их сути в одну.

Еще несколько раз до того самого дня, который разделил ее жизнь на две неравные доли, она видела себя его глазами. Вот она бежит навстречу по набережной, вот поет за фортепиано в полумраке свечей кафе «Луна», вот она в отблеске единственного фонаря, заглядывавшего в окошко номера в «Интрамуросе» в ту ночь, так и не ставшую их ночью.

Они были рядом. Их переполняло желание. Хотя что тогда она, нецелованная дурочка, могла понять в желании. Мать внушала: «Это может быть только с мужем! Девушка должна оставаться девственницей до свадьбы! Совокупление тяжкий грех!» И в мыслях она воспринимала все внушения и искренне была убеждена, что никогда и ни с кем не ляжет в постель до свадьбы, ибо это грех. Но эти убеждения невольно подрывал сам вид матери, измученной родами, пьющим и избивавшим ее мужем, который уже свел в могилу свою первую жену, повесив на шею матери пятерых детей от первого брака в добавление к шести, рожденным ею, прокормить и нормально обеспечить которых он не мог, да и не сильно того хотел.

Мать была ревностной католичкой. Сохранила девственность для мужа – и что?! В какую грязь вогнал он ее непорочность и ее жизнь? Мать угасла прежде, чем Ими, старшая из ее дочерей, окончила колледж.

Тяжкая жизнь и смерть матери, казалось, не поселила в душе семнадцатилетней девочки сомнения по поводу того, насколько разумны привитые ей догмы. Она свято верила, что браки совершаются на небесах. Матери просто не повезло. А ее собственный брак будет совершенно другим. Брак – ее единственный выход.

Сидя за роялем в музыкальном магазинчике сеньора Доминго, куда захаживали весьма солидные и респектабельные мужчины, она знала, что должна выйти замуж за человека состоятельного и блестящего во всех отношениях. И, главное, безумно любимого. Вот почему она с веселым кокетством спускала на тормозах ухаживания Арсение Лаксона. Даже его положение мэра столицы не могло увести ее дальше нескольких невинных поцелуев в машине. Мэр был женат и абсолютно ей неинтересен. Становиться содержанкой она не собиралась. Она мечтала стать супругой блестящего человека. Супругой любящей и любимой. И таким человеком должен стать Бениньо.

Потом была ночь в «Интрамуросе», небольшом отеле, построенном испанцами еще в прошлом веке и единственном уцелевшем во время нещадных бомбардировок в 1945-м. Волшебной казалось сама обстановка с прохладными мраморными полами, вышитыми вручную скатертями и наволочками, приглушенными лампами, таинственно освещавшими их отражения в старинных зеркалах. И она была готова ко всему. Он, и только он может и должен стать ее мужем! Их свел Господь, в этом не могло быть сомнений. А если это так, то не все ли равно Господу, месяцем раньше или позже свершат они это таинство. Молодые тела рвались навстречу друг другу.

Губы болели от бесконечных поцелуев, в которые они пытались уместить всю накопившуюся в них страсть. В безумных приступах желания, смешанного с внушенными им обоим представлениями о порядочности, Бени через платье целовал ее грудь, втягивая соски сквозь мокнущую материю. На трех ее лучших платьях оставались следы, которые не удавалось ни отстирать, ни разгладить. Он с пугливой настойчивостью гладил ее колени, забираясь все выше. Но, случайно коснувшись скромного кружевного белья, отдергивал руки, чтобы, не разжимая сплетенных поцелуем губ, начать все сначала.

В ту ночь в «Интрамуросе» они почти дошли до конца. Они были вдвоем в прекрасном отеле, где, казалось, духи достойных кортесов благословляют их на любовь – страстную и честную. Наполовину раздетые, они исступленно ласкали друг друга, безумно желая и безумно боясь главного, когда она первая сняла трусики и направила его руку туда, в мокрую глубину, и сама, закрыв глаза, пока еще сквозь брюки, стала ласкать его вздыбленный бугорок.

Легкий ветерок заносил в окна обрывки музыки и аромат изысканных угощений. Внизу, в кафе «Луна», шел праздник и кто-то играл чуть печальную мелодию. Ими узнала русский романс «Однозвучно звенит колокольчик», который недавно разучивала в магазине Доминго. Все должно было случиться именно здесь, именно сейчас, в эту пряную красивую ночь.

Не случилось. «Не могу!» – оторвался от нее Бени, когда до последней черты оставалось меньше шага. И убежал в ванную, оставляя на простыне незнакомые ей тогда следы. Будь она в ту пору посмышленее в вопросах секса, она поняла бы, что от слишком большого желания у ее возлюбленного произошла преждевременная эякуляция. Но девушка из Толоса и слов-то таких не знала. И подумала, что ее честный возлюбленный не может тронуть ее до свадьбы и что им нужно еще немножко подождать.

Истина оказалась посредине. Бени действительно взорвался раньше времени, испугавшись тронуть ее до свадьбы. Свадьбы, которая была уже назначена у него с другой. Вызвавшие его на семейную гасиенду родители сообщили о его предстоящем бракосочетании с Корасон, наследницей богатого рода. О покорившей его сердце бесприданнице они и слышать не хотели. «У всех свои грешки молодости, – многозначительно глядя ему в глаза, произнес отец, когда мать вышла из зала, – на то они и грешки молодости, чтобы остаться перед порогом церкви». И уходя, добавил: «Тем более, у тебя еще восемнадцать дней!» Ночь в «Интрамуросе» случилась на тринадцатый день от конца.

Бени стал ее воспоминанием. И вечной надеждой – «он может увидеть!»

Однажды, примеряя нижнее белье в парижском бутике, она снова, как когда-то в бедной душной каморке мотеля, раздвоилась. И в зеркале роскошного магазинчика дамских тайн увидела себя со стороны.

Она знала, что Бени не могло быть здесь, в Европе. Знала. Но видела его глазами себя, такую манящую в этом фантастическом белье. В тот день впервые она потратила на белье пятнадцать тысяч долларов – мелочь по сравнению с ее нынешними тратами. Ноэль сказал, что в последний раз в Лондоне за один поход по магазинам она оставила девять миллионов фунтов стерлингов. Миллион туда, миллион сюда, стоит ли считать.

Все, что было с ней потом, вызвано было лишь дикой жаждой этого «взгляда». Как наркоман, она опустошала «Саксы» и «Хэррордсы», «Тиффани» и «Картье», за один визит оставляя в них суммы, на которые безбедно могли существовать небольшие, и даже большие, города. С неистовой одержимостью скупая все, что стоило и не стоило денег, она не тешила свое испорченное самолюбие и не сходила с ума. С обреченностью посаженного на иглу она искала Взгляда.

Однажды, когда Бени не стало, одеваясь для государственного приема, она вдруг замерла у зеркала, съежившись, как некогда от отцовского удара, от мысли – он меня никогда не увидит. ОН МЕНЯ НИКОГДА НЕ УВИДИТ. Чего ей стоило одеться, пойти на тот нудный прием (американцы всегда были важны для Ферди), улыбаться и жить дальше, знает только Бог.

Его больше не было на этой земле. Он не мог случайно увидеть ее на снимках в таблоидах, в хронике новостей или в проезжающем мимо кортеже.

После гибели Бени она стала менять мужчин, пропуская через свою устланную фламандскими кружевами ручной работы кровать всех, кого только можно было найти в этой стране или завлечь сюда, – от чемпиона в профессиональном боксе до главы европейского государства, договаривающегося с Ферди о каких-то ценах. Боксер оказался неплох, хоть и примитивен, а вот европейский политик насмешил – чем это они у себя в Европе гордятся? Хотя там холодно, может, для их замороженной крови хватает и такой «страсти»…

Она меняла мужчин, в самых бешеных сексуальных забавах не ощущая и доли того, что было в акте их с Бени несостоявшейся любви. Добившись, тут же теряла интерес. Отказов не прощала. За обиду, нанесенную ливерпульской четверкой, осмелившейся не явиться на прием, затеянный ею в их честь (прием, понятное дело, задумывался только как начало с многообещающим продолжением), отдувались потом не только их продюсер и посол, но и министр двора ее величества. Министр, срочно посланный официальным Лондоном исправлять положение, только еще больше все испортил. Британский лорд оказался полным идиотом, непригодным в ее деле, и все больше бросал недвусмысленные взгляды на Ноэля…

Резким движением отбросив покрывало, Ими снова нажала на кнопку звонка.

– Если я не могу видеть собственного аналитика, когда он мне нужен, то могу хотя бы видеть своего секретаря?!

Появившийся на пороге Ноэль привычным взглядом окинул полуголую патронессу. Пусть смотрит. В свои «чуть за сорок» (к которым в действительности следовало бы добавить добрый десяток лет) она выглядит так, как ни одной двадцатилетней идиотке не снилось. Да и попробует хоть кто-нибудь вспомнить, сколько ей лет! Тюрьмы в этой стране еще никто не отменял, и, случается, люди пропадают средь бела дня, как члены жюри того самого конкурса красоты в Толосе, что едва не отдали корону другой. И где теперь это жюри?

Но то, что было бы предметом безумных эротических видений для львиной доли нормальных мужиков, на мужчину, который больше других находился при ее благословенном теле, никакого эффекта не производило. Ноэлю по душе были иные грезы.

Сначала, сообразив, что старик подсунул ей в личные секретари педика, она пришла в ярость. Потом, остыв, поразмыслила, что все к лучшему. Менять секретарей так же часто, как любовников, не имело смысла. Профессионального, преданного секретаря найти куда сложнее, чем хорошего жеребца в постель первой леди.

Смешивать секс и дело надо умеючи. И лишь в краткосрочных проектах, где успех может быть достигнут внезапным прикосновением с последующей бурной, но единственной ночью. Или сверхстремительным минетом посреди государственных регалий. В долгосрочных программах эти две ипостаси желательно разделять.

С Ноэлем Ими убедилась в этом окончательно и столь бесповоротно, что ее даже перестал интересовать вопрос, только ли из ревности старик подсунул ей педика или за давно выгнанным с супружеского ложа сластолюбцем еще и этот грешок водиться стал?

Не было в мире силы, способной развязать клубок, запутанный ими с Ферди. Клубок, которым крепче чем кандалами они многократно опутали друг друга. Как не было и силы, которая заставила бы простить мужу то предательское убийство соперника, вечно второго в политике, успевшего когда-то оказаться первым в ее любви.

– Что сегодня? – Не дожидаясь ответа, она сбросила пеньюар, голышом направляясь в ванную.

– В одиннадцать – аудиенция у кардинала, далее, в Себу сегодня открытие памятника Лапу-Лапу…

– Лапу-Лапу? Какого черта памятник этому дикарю?!

– Во время вашего прошлого визита вы приказали увековечить…

– Я приказала?! Мало ли что я еще прикажу. Прикажу совокупляться с коровой у президентского дворца, станешь совокупляться? Или переспросишь наутро, а?

– Я-то переспрошу. Но этот идиот Гарсиа, мэр Себу, не имел чести видеть вас наутро. К тому же финансирование уже прошло. Вы приказали. При способностях Гарсиа направлять любое финансирование в собственный карман от вождя аборигенов и трети, думаю, не осталось.

– Тебя послушать, так среди наших подданных одни коррупционеры и воры.

– Не одни. Другие.

– Страна с тяжелым экономическим наследием. Тебе ли объяснять. Пусть живут, пока я добрая…

Натирая свое налюбленное тело маслом, через неприкрытую дверь Ими заметила в зеркале отражение секретаря. Туповато-спокойное выражение, которое может быть только у профессионального прислужника. Верно. Такое и должно быть. Но не хватает огня. Как ей не хватает огня! К черту деньги, если просыпаешься утром и некому тебе сказать, что ты Богиня, некому трахнуть тебя с утра пораньше, еще во сне, грубо вторгаясь в непроснувшуюся плоть. Интересно, этот дикарь, убивший Магеллана, каким он был в постели? Хотя у них тогда и постелей-то, поди, не было. Надо бы посмотреть, каким его вылепил скульптор.

– Эй, Ноэль, а в чем в ту пору ходили аборигены? – крикнула она из ванной.

– Вы хотите спросить, чем прикрыты гениталии национального героя? – точно уловил направление ее мыслей секретарь. – В ту пору аборигены носили набедренные повязки из листьев пальмы, высушенной травы и нанизанных на травинки ракушек. Кроме того, каравеллы Магеллана привезли для обмена большое количество неизвестных аборигенам товаров, в том числе и разнообразные ткани. Так что, возможно, Лапу-Лапу носил и более основательные повязки. Но, думаю, это было уже после того, как он убил Магеллана. Так вы полетите в Себу?

– Нет, к черту! Всех к черту!

– И кардинала?

– И кардинала к черту! Прости, Господи, что сказала. Но и этого нудного святого отца подальше! Я сегодня не в том настроении, чтобы его проповеди слушать.

Ими усмехнулась, припомнив, чем закончилась ее последняя исповедь в кардинальском дворце. Святой отец, видно, жаждет продолжения.

– В Себу отправь «Синих леди». Давненько мы не наводили умиротворение на мэра Гарсиа. Дашь Эвелин подробное задание, пусть по полной программе обработают мэра, судей. Как обычно…

– А русские? Сегодня вечером прием советской правительственной делегации.

– Русские? Пошли их открывать памятник Лапу-Лапу. Советы, мне говорили, любят героев национально-освободительного движения.

– А кто здесь герой?

– Лапу-Лапу, естественно. Убил первого завоевателя.

– На мессе памяти Магеллана, помнится, вы говорили совсем другое.

– Ты больше слушай женщину… К чертям собачьим, где этот Олафсон?!

Почти бегом преодолевая бесконечные коридоры президентского замка, на ходу застегивая рубашку, психоаналитик ругался про себя – что нужно мадам? Если все того же, то после ночи с Кармен он не в силах.

Почти год мадам не трогала его лично, лишь периодически жалуясь по телефону, то из Рима, то из Токио. Зачем было выписывать его из Нью-Йорка сюда, на край света, чтобы жаловаться по трансатлантической связи? Хотя за те деньги, что мадам ему платила, жаловаться было бы грех. Разве что он растерял в Америке всю свою клиентуру, но это дело наживное. Две-три супруги крупных промышленников, дочка конгрессмена, никак не решающаяся удалиться на покой кинозвезда, и все встанет на свои места. Главное, чтобы мадам на него не взъелась…