Текст книги "ne_bud_duroi.ru"

Автор книги: Елена Афанасьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

***

Штурм с погромом не случился. Вместо толпы на Старой площади нарисовалась жалкая кучка маловыразительных людей, из которых хорошей съемки не выжмешь. Женька расстроилась. Выданный в американском агентстве спутниковый телефон разрядился. Этот трехкилограммовый ящик нужно теперь всю ночь заряжать, чтобы наутро раза три-четыре прокричать что-то в трубку. На пятый звонок этого отрывателя плеч не хватало.

Вот и сейчас телефон сдох традиционно не вовремя. Срочно нужно звонить, узнавать, что делать дальше – ждать ли возможного развития событий, не двигаясь с места, а за отснятыми пленками америкосы курьера пришлют, или самой ехать в агентство. Самоволки в этих буржуинских конторах не приветствуются, не понимают они нашей разгулявшейся демократии. Все телефоны при входе на станцию метро «Площадь Ногина» сломаны. Жетоны глотают и предательски молчат. На другой выход к Солянке бежать нельзя, вдруг за это время здесь что-нибудь случится, и Рейтер или японцы вездесущие успеют отснять, а она упустит. Американцы ей такого не простят. Вот и приходится стоять на углу и ломать голову, откуда же позвонить?

Рядом с ней немолодой мужчина засмотрелся на дамочку в черной «Волге» с номерами Верховного Совета. Пассия Самого, что ли, пожаловала? Похоже, что она, за рулем ее узкоглазый водила. Мадам еще и из машины выглядывает. Женька решила, что кардиналыпа ее узнала, но потом заметила, что мадам смотрит мимо нее, на этого остановившегося возле аптеки мужчину.

В руках у мужчины сетка с бултыхающимися в ней батоном и кефиром. От допотопной этой сетки так и веет одиночеством и неприкаянностью. Хотя что такого уж одинокого может быть в этом кефире. Может, просто жена послала проверить, не отоваривают ли талоны, а в продуктовом на углу Большого Комсомольского ни сахара, ни водки (сама по пути на этот штурм проверила). Вот и пришлось мужичку кефиром довольствоваться.

И все же сетка эта навевает тоску.

– Извините, – решилась Женька. – Судя по кефиру, вы здесь недалеко живете. Не пустите ли к себе позвонить? Я журналистка, а ни один автомат в округе не работает и эта бандура вырубилась.

Мужчина посмотрел на навьюченные на Женьку кофр, телефонную сумку и две камеры.

– Идемте. Протянул руку.

– Помогу, давайте. Не то надломитесь!

– Не надломлюсь, – оправдываясь, Женька засеменила следом. – Позвонить нужно, чтобы срочно приехали пленки забрали, пока в других агентствах ничего подобного на ленте не появилось.

– Конкуренция народилась?

– Конкуренция у хозяев. Мы больше имитируем. Мы ж для западников кто? Стрингеры. Вот и стрингуем, но с учетом своих национальных особенностей. И информацию друг другу сливаем, и пленками делимся. Пока в Белом доме во время путча сидели, все шутили, что если бы во Франс Пресс узнали, что по их сотовому телефону звонят в Рёйтер, с ума бы посходили…

– Правильно произносите, – сворачивая во двор, заметил Женькин спаситель.

– Что?

– Вы правильно произносите – «Рёйтер». В этой стране все говорят Рейтер.

– А вы откуда знаете, что правильно, а что нет? Кефир с батоном в Женькином представлении со знанием тонкостей английского произношения не вязался.

– Я много чего знаю. Лифт не работает. Придется пешком.

Старый дом. Последний этаж. Хозяин забрал у нес кофр, но Женька все равно запыхалась. Пока хозяин ключ по карманам искал, из соседней двери высунулась старушка, внимательно оглядела Женьку, зачесала волосы гребнем, еще более древним, чем сама. Эстетствующая такая старуха.

– Снова потоп, Лидия Ивановна?

– Так ведь каждый день дождь, Гришенька. Женька удивилась, что ее спутника кто-то по-детски зовет Гришенькой.

– Я скоро освобожусь, только помогу своей гостье дозвониться до ее редакции и зайду к вам. Будем в ЖЭК звонить и Вику переоденем.

Старуха еще раз взглянула на Женьку.

– Это, Лидия Ивановна, журналистка, э-э-э-э…

– Женя.

– Да, Евгения. Откомандирована снимать штурм ЦК.

– Что, уже и ЦК штурмуют?!

Старуха милостиво снизошла до улыбки и со словами: «Викуля, ты слышишь, уже штурмуют ЦК! Какая жалость, что ты не можешь это видеть!» – исчезла за собственной дверью. Женька поспешила за хозяином соседней квартиры, которого старушка назвала Гришенькой.

– Вам моя соседка не понравилась? – заметил хозяин. – Но не судите по первому впечатлению. Лидия Ивановна не мастодонт уходящей эпохи, хотя ей лет восемьдесят как минимум. В тридцать седьмом приписали связь с японской разведкой, удивительно, что не расстреляли, но в лагерях больше десяти лет отсидела. Пока сидела, в блокаду в Ленинграде все родные погибли – мать, дочь. Нашли их трупы, объеденные крысами. А пятилетнего сына и трупика не нашли. Может, пропал, а может, крысы целиком съели. Соседка все надеялась, что мальчика подобрал кто-то, искала, но как найдешь!

– А Викуля это кто?

– Подруга. В лагере вместе сидели. Викуля была женой одного из партийных деятелей. Муж своевременно от нее отрекся. Но когда в 1953-м Вика освободилась, добился ее реабилитации и даже на свою жилплощадь в эту квартиру прописал. Муж умер, а Вика записала Лидию на свою фамилию, будто сестру потерянную нашла, чтобы и ее прописали, а сама слегла вскоре. Так почти сорок лет и лежит…

Женька слушала вполуха. Нужно спешить. Как бы там без нее чего эпохального не случилось. Телефона в этой странной захламленной старыми и старинными вещами комнате видно не было, а хозяин словно забыл, зачем привел ее сюда.

– В прабабку ее Толстую был влюблен Гончаров. Тот самый, что «Обломова» и «Фрегат Паллада» написал. А я иногда думаю, знай прабабка, какая жизнь ждет ее правнучку и какая смерть достанется ее праправнукам, стала бы она рожать детей? Но жизнь тем и хороша, что никто ничего про нее не знает. Иначе род людской прервался бы еще на австралопитеках. Но что это я расфилософствовался? Вам же звонить нужно.

Хозяин извлек из горы книг на древнем кожаном диване допотопный черный телефонный аппарат. Женька думала, что такие остались только в кино. На кряхтящем диске рядом с цифрами еще значились буквы – А, Б, В…

– Я позвоню и исчезну, – еще раз извинившись, пролепетала Женька.

– И где курьер тебя на площади искать будет?! – негодовала дежурная переводчица в агентстве. – Тем более, сама говоришь, там все движение перекрыто.

– А может… – Женька еще раз взглянула на хозяина квартиры. Наглеть так наглеть. – Извините еще раз. Я даже не спросила ваше имя-отчество.

– Григорий.

Не лучше, чем Гришенька! Сто лет в обед, а туда же – Григорий! Хозяин заметил ее реакцию и спешно поправился.

– Григорий Александрович.

– Григорий Александрович, – с облегчением выпалила Женька, – если вы сейчас никуда не торопитесь, нельзя ли у вас оставить пленки, чтобы курьер из агентства не искал меня по всей площади, а забрал их здесь?

– Оставляйте. И возьмите плащ. Вы же совсем промокнете. Вечером вернете. Или завтра. Или когда время будет. Мне не к спеху. Заодно и проверите, не продал ли я ваши драгоценные пленки конкурентам, в Рейтер…

Вернуть плащ удалось только недели через две.

– С этими революциями дел столько. Да и сына в школу собрать надо было, все в последний момент…

– Сына? В школу?

– Да, сына. В третий класс. Только не повторяйте общие слова, что я непохожа на маму школьника. Мне почти тридцать, так что на девочку-одуванчика не тяну.

За окном снова дождь. Бесконечный, осенний. В квартире этой и не скажешь, что уютно, а как-то слоями, разом несколько напластований, смотря в какое попадешь. Женька то чувствует себя как под пристальным взглядом строгой тетки, то вдруг забывает, что она не дома. Будто век здесь жила и какой-то памятью прошлой жизни помнит и этот огромный диван с валиками, и картину в массивной раме – дама с арбузом и виноградом, и переделанный из старой фотографии портрет довоенного подростка. В чьей жизни это все было?

Странная квартира. Вещи живут отдельной жизнью, а Григорий Александрович сам по себе. Но что-то подобное магниту, и в этом немолодом уже человеке, и в этом странном, непохожем на него жилище. Они – и хозяин, и квартира – завораживают чем-то забытым, что она не может вспомнить или не решается предощутить.

На бегу из Кремля к метро Женька иногда делала небольшой крюк, заглядывая в гости к Карасину. Формальным поводом стали книги. Из большой, рассованной по полкам, стопкам, шкафам и чемоданам библиотеки брала почитать то одно, то другое. Сначала спонтанно, потом заметила, что Григорий Александрович старается подложить на видное место книги, которые деликатно не решается ей навязывать. Через день-другой возвращала прочитанное. Поездок на метро из Медведково, где они с сыном снимали квартиру, и обратно Женьке как раз хватало на проглатывание книг.

Как-то в ноябре, возвращая «Женщину французского лейтенанта», уже на пороге Женька неожиданно для самой себя произнесла:

– Когда в женщине нет любви, из нее уходит Бог. И замерла, не зная – уходить или оставаться.

– А ваш Бог куда вышел? – все понял Григорий Александрович.

– В Америку.

– Зачем отпустили?

– Слишком гордая была.

Ноги перестали держать. Села на старый сундук в прихожей. Слова хлынули, будто прорвали столь старательно выстроенные бастионы. Говорила. И про раннюю, слишком счастливую любовь. И про то, что простила ему, но себе не простила, а в душе что-то сломалось…

– Мне было шестнадцать… Перед экзаменами мама попросила аспиранта, который должен был у нее сдавать кандидатский минимум по научному коммунизму, позаниматься со мной математикой и физикой. Никите тогда было двадцать девять. Прозанимались мы недели три. То есть мама и дальше думала, что мы занимаемся… До моих восемнадцати дотерпели с трудом. Это я сейчас понимаю, что терпеть не надо было… Тогда Никитке не пришлось бы отрываться на своих дипломницах…

Карасин сел рядом. Гладил по голове, как котенка. Женька торопилась, глотала слова, не договаривала фразы. Словно боялась, что эти вымучившие душу, невыговоренные слова снова застрянут в горле.

– …звал ехать всем вместе… гордость не позволила… Свет отраженного в зеркале заката постепенно гас.

– Ты счастливая девочка. – Карасин не заметил, как перешел на «ты».

– Да уж, дальше некуда.

– Твой Бог не ушел, а только ненадолго вышел. Его можно позвать…

– Нельзя. Не получается. Ничего не получается… Григорий притянул ее к себе. Поцеловал. Вся сжалась, нахохлилась.

– Не надо.

– Извини.

Дверь закрылась. Он так и остался сидеть на сундуке.

Сколько времени прошло. Выглянул из окна, посмотреть, как эта девочка уходит, да так и растворился в этом вечере и в своих мыслях.

– Почему? Почему, Господи? Почему на исходе?

Теперь, когда по всем раскладам врачей ему осталось жить не больше года, ему казалось, что за всю жизнь он никого не любил и не желал так отчаянно, как эту зажавшуюся, как брошенный щенок ощетинившуюся девочку-женщину. И он, уже смирившийся с растянутым и все же быстротечным процессом умирания, силился понять, почему Всевышний послал такое сильное, такое безответное чувство на исходе, а не раньше, когда впереди была жизнь, а не смерть. Нужно же было кому-то, раскладывающему на звездном столе их земные карты, чтобы на исходе он встретил этого несчастного ребенка, мнящего себя все познавшей и все пережившей женщиной.

Зачем? Ведь он не нужен Женьке. Она и за мужчину его не считает. Она никого не считает за мужчину, кроме своего утерянного Никиты. И ему не остается ничего, кроме как испить до дна эту чашу не чувственности, а данности. И вернуть этой девочке то, что ему самому когда-то досталось не правом рождения, а волею судеб, необъявленным наследством другого прожившего жизнь старика…

Он завещает ей то, что когда-то, как волшебный дар, было завещано ему – шанс на иную жизнь.

Пусть живет после него. И вместо него. Как он когда-то стал жить после Николая Андреевича и вместо Петеньки.

Пусть сидит в этой комнате, на этом диване и щурится от счастья, глядя на своего вернувшегося бога. Пусть…

15
Обертка от даров влюбленной дамы
(Женька, сегодня)

Снова снился тот сон, с Никитой и дочкой. Будто я —это одновременно и я, и наша девочка. Еще во сне понимала, что это сон, и ужасно не хотела просыпаться. Прошлый раз было так грустно возвращаться в реальность. Да и что с того дня началось – вспомнить страшно.

Медленно открыла глаза. Солнце! По всей комнате. И на портрете женщины с доставшимся мне невероятным ожерельем – куда такое надевать и где хранить?! И на стене, разгромленной теперь уже в позитивном ремонтном смысле. И на моей драгоценной аппаратуре. И на плакате «До бабы-ягодки осталось…» И на лице спавшего рядом Ни-китки. Почти не изменившемся лице.

– Эгей, бывший муж! Пора вставать. Родина зовет!

– Какая родина? Кого зовет? – спросонья пробормотал Кит. И, как когда-то, накрылся сверху подушкой, чтобы не мешали.

– Американская родина зовет своего американского гражданина. Машина будет у подъезда через 40 минут. Самолет ждать не станет.

Никита сел на кровати и пятерней расчесал свои ничуть не поредевшие, разве что поседевшие волосы.

– Димка расстроится, что тебя не увидел. Если б он знал, что ты здесь, сбежал бы из своего космоса.

– Сколько ему там еще осталось?

– Три недели. Особо настойчивые барышни уже обрывают телефон, в солдатки записываются.

– К его возвращению и я постараюсь вернуться.

– Так не бывает.

Мне не хотелось говорить о том, что между нами снова случилось. Мне даже думать об этом не хотелось. Пусть все это просто будет. Просто будет. А что дальше, то дальше. Прошлой ночью Кит начал говорить, что ему потребуется время, – обязательства перед компьютерной компанией, перед Джил и ее тринадцатилетней дочкой, которая считает Никиту отцом, проблемы с закладной по дому и прочее, и прочее… Но для меня это все было уже неважно. Когда человека долго не кормили и вдруг дали наесться до отвала, в момент этой опьяняющей сытости не приходит в голову спрашивать, насколько регулярно будут кормить дальше. Глупо, наверное, что не приходит.

– Подумай, а может, лучше в Америку? И для Димки там больше простора, – снова предложил Никита.

– Эх, папаша, ребеночек-то вырос! А вы и не заметили, что Джойка давно уже может обходиться и без моей груди.

– Я не могу, – не поддержал моего шутливого тона Кит. – Как оказалось…

Отвернулась к стенке, чтобы скрыть улыбку. Такую дурацкую, такую глупую, безнадежно счастливую улыбку для тетки моих лет.

Однажды, словно разложив камешки на ладошке, я пыталась сосчитать крупинки собственного счастья. И каждый раз оказывалось, это было не само счастье, а лишь его предчувствие или сожаление о нем. Думала, что только начинаю путь в гору, и успевала опомниться, только когда заканчивала спуск. Или же счастье случалось с каким-то существенным «но». То «мама не велит», то грудному Димке пеленки надо стирать, то «как он мог мне изменить», то «посмотри, что в стране делается»…

И сейчас для этого «но» оснований было предостаточно. В ответ на мой звонок лекарю последовало уклончивое: «Вам перезвонят». Лешкина охрана буквально приклеилась ко мне. Не удивлюсь, если они сняли комнату у Лидии Ивановны и наслаждаются интершумом нашего с Киткой внезапного воссоединения. Моя соседка в эти дни обихаживала внезапно обретенного японского внука и радовалась: «Будет кому квартиру оставить, хоть умру спокойно!» Арата, чтобы не повредить моему внезапно склеившемуся браку, тактично переселился к женщине, которую так любил его дед. Кажется, всю чехарду наших невероятных приключений этот японский мальчик воспринял как должное. Может, подумал, что в этой загадочной соседской стране так принято?

Но мне было хорошо. И спокойно. Разве этого мало?

Отчетливо слышные в воскресной тишине куранты на Спасской башне били одиннадцать.

– Опоздаешь.

В унисон с последним ударом кремлевских часов, за время жизни в этой квартире ставших для нас обычным уличным шумом, раздался телефонный звонок.

– Вы просили о встрече…

– Я ни о чем не просила. Насколько понимаю, это меня просили, если так можно назвать все, что со мной делали или пытались делать…

– Завтра вас пошлют на ответственную съемку. Захватите с собой то, что вы должны вернуть.

– Меня каждый день посылают на прорву ответственных съемок, откуда я узнаю…

– Эту не перепутаете…

Еще через пятнадцать минут, в разгар нашей «любви на дорожку», позвонили из агентства.

– В 12.00 в Белом доме у тебя съемка министра. Вход через восьмой подъезд.

Служебное задание слушала невнимательно, не до того было. И только когда мы с Никитой остановились, сопоставила два последних звонка. Так! Значит, господа раз-бойнички ждут меня в Белом доме.

Посмотрела на жемчужину. Брать – не брать? Последние три дня мы с Никитой очно и с Лешкой по телефону спорили, отдавать ли ее вымогателям. Мужики настаивали – категорически не отдавать. «Чтобы не поощрять всякую нечисть!» И хотя удовлетворять нездоровую алчность моих преследователей мне тоже не хотелось, но слова из письма Араткиного дедушки о приносимых этой жемчужиной несчастьях вертелись в голове. Глупость, конечно, суеверие. Но лучше уж без драгоценной жемчужины, чем с тяжелой душой.

Подумала и на всякий случай положила всю коробку исторических конфет в кофр.

Черт бы побрал этих «фашихтруссй»! Мало того что столько нервов мне попортили, так еще и проводить Никитку из-за них не удастся. Впрочем – долгие проводы, лишние слезы. Из-за незадернутой шторы смотрела, как он выходит во двор, садится в такси. Не выдержала, выбежала на балкон. И Никита высунулся из открытого окошка машины. Так и смотрели с ним друг на друга, пока такси не выехало со двора.

Паспорт, пропуск…

Подъезд, охранник.

Как давно я здесь не была. На «паркет», то есть на протокольные съемки, ходить не любила никогда, а в БД особенно. После 93-го совалась сюда раз пять, не больше, но новые ощущения не перебили старых. Белый дом так и остался в памяти с ледяной водой в кранах, минералкой и полукопченой колбасой в буфете, с тех пор вызывающими у меня желудочный спазм. И с «желтым Геббельсом» на углу. Пропагандистский бэтээр фосфоресцирующего канареечного цвета той осенью лупил такими децибелами, что диву давалась, как у жителей окрестных домов не лопались барабанные перепонки и крыша не ехала. «Атас! Атас! Атас! Малина-ягода, атас!»

Здесь давно ничто не напоминает о тех днях. Большие города на удивление быстро забывают о собственных ранах. Вот и теперь на Тверской вставили все стекла. Отбуксировали с глаз долой все покореженные автомобили. И прохожий, случайно появившийся на Манежной площади утром в понедельник, даже включив все свое воображение, не смог бы догадаться, что здесь творилось накануне. Так и с этим домом. В его новом холодном нутре невозможно представить себе былое кипение страстей. Или это мне только кажется, оттого что тому давнему публичному политическому кипению я была свидетельницей, а на кипения новые аппаратные прессу, как правило, не допускают.

Этаж. Приемная – вас ждут.

Кажется, в этом кабинете в 91-м я кого-то снимала. Или этажом выше? Кабинеты все похожи. Тогда Руцкой здесь сидел. Дядя Женя меня к нему затащил – чтобы запечатлела историю.

Кто ж нынешний хозяин? Тот «министр хренов», сосед дяди Жени по Астахово. Следовательно, «Синей Бородой» через подставных лиц владеет.

Вошла.

На тебе!

За столом вместо министра знакомая, хоть и подзабытая женщина.

Серая кардинальша. Как там ее? Лилия? Лилия Кураева.

Вот оно что!

Сознание мое, как в компьютерной навигации, скачет со ссылки на ссылку.

Ссылка…

Лиля знала Григория Александровича. В тот день, когда мы с ним случайно познакомились, мадам проезжала мимо в Кремль! И Г.А. говорил что-то о роли таких вот серых мышек, вдруг разом превращающихся в львиц.

Ссылка…

Про то, что «тихоокеанская императрица» была влюблена в Григория Александровича, знали всего несколько человек. Связанных с соответствующими органами, разумеется. Мадам была среди этих «нескольких» – работала в Кремлевке в то время, когда Ими навещала Г.А.

Ссылка…

Лиля могла помнить меня с тех пор, как я делала ее парадный портрет в интерьере – в Грановитой палате во время одного из съездов.

Лиля знала меня. Лиля знала Г.А. Лиля знала о его встрече с диктаторшей. Лиля вообще много чего знала. И знает. Куда больше, чем знаю я.

Даже не говорит ничего. Уверена в себе. И в моей беспомощности. Протягивает руку, жестом показывая – давай!

Достаю из кофра коробку с портретом диктаторши. Кладу на ближний к себе край стола. Жду.

Мадам не остается ничего, как встать и обогнуть огромный стол. Иначе не достать. Не секретаршу же звать ради такого случая.

Увидела экс-президентшу на коробке – что-то в лице мелькнуло, смесь вожделения и удивления. Да, говорит этот взгляд. Это то, чего я ждала!

Открывает.

Взгляд исподлобья.

– Что это?!

– Среди этих конфеток есть та, что вам нужна. Разворачиваю обертку, вынимаю жемчужину, кладу на

пустующее место от съеденной Стасиком конфетки почти двадцатилетней давности.

– Что это?

– Жемчужина Магеллана. Подарок Ими Григорию Карасину. Вы же этого от меня добивались!

Еще утром я решила отдать жемчужину. Даже Оленю не сказала, что встреча назначена на сегодня, чтобы он не стал отговаривать или его люди не блокировали все раньше времени. В таком случае те, кто все затеял, останутся неудовлетворенными и фантасмагория продолжится. А зачем мне жемчужина, которая, по словам Араты, приносит несчастья? Была она у Магеллана, и что? – убили. Была жемчужина у Ими, но и ее любовь не спасла. Была у Григория Александровича, и его жизнь в последние годы не скрасила. На меня почти девять лет незримо давила, и что? Это были не лучшие годы моей жизни. Не нужно мне это чудо. Свят-свят-свят!

Лилия покрутила редкую жемчужину, но в ее взгляде не было ничего, кроме удивления. Даже элементарного женского любопытства к уникальной драгоценности не наблюдалось.

– Ты что… – от ярости она перешла на «ты». – Из-де-ва-ешь-ся?!. Самая богатая женщина мира приезжает к любовнику, в которого влюблена как кошка, – отец мне рассказывал, как она его глазами пожирала… И привозит эту засохшую какашку?! Ты в своем уме?! Кого обмануть хочешь?! Ты думаешь, я сделала все, что сделала, и свила вокруг тебя паутину, которую ты при помощи всех своих бедных и небедных друзей не смогла разрубить, думаешь, мои люди перерывали твою сраную квартиру и взрывали твою, с позволения сказать, машину ради этой побрякушки?! Редкой, спору нет, но бирюльки?! Счет где?!

– А мальчика, который был в куртке сына, тоже вы?.. – ее вопросов я не слышу, думаю только о том, что из свитой вокруг меня паутины оказалось случайностью, непониманием соседей из «Связьтраста», а что Лилиным коварством. До какого предела ее жестокость дошла?

– Мальчика? Какого мальчика? При чем здесь мальчик? А, тот… Сам виноват. Его только просили помочь, сына твоего вытащить из дома, а тебя разыграть, будто его убили. А он стал орать на всю Лубянку! Я спрашиваю, счет где?

– Какой счет? – мой черед не понимать.

– Где номер счета, который Ими оставила Карасину?! Швейцарский счет. На ее имя, на его имя. На имя Джейн Райн в конце концов – она так в швейцарских банках кодировалась. На любое из этих имен, или на предъявителя. Номер счета, доверенности, кодовые цифры?!

Джейн Райн. Jane Ryan. Детская игралка с молоком и проявляющимися цифрами. Тонкая бумага с проступающими знаками поверх конфет… Коробка оставалась запечатанной… Григорий Александрович и сам не знал, чем владеет…

Прозрение столь очевидно проступает на моем лице, что бывшая, но не растерявшая форму серая кардиналына начинает наступать на меня. Оглядываюсь на дверь в приемную, через которую вошла. Там уже стоит внешне знакомый человек, который, помнится, на каком-то из съездов случайно попал мне в кадр в компании все с той же Лилей. Дядя Женя говорил, что при советской власти он был в большом гэбэшном чине. Как бишь его звали? Виктор. Виктор Андреевич. Постарел. Но с тем же рысьим взглядом.

Они оба как-то странно двигаются на меня, словно Лиса Алиса и Кот Базилио в старом детском фильме наступают на Буратино с его пятью золотыми. Эти явно загоняют меня вглубь кабинета, туда, где дверь в комнату отдыха.

Что делать? Сейчас они выбьют из меня показания. Я расколюсь, Jane Ryan – написано на листке, отделявшем конфеты от коробки. И цифры, ряды цифр. Номер счета или код – ни хрена в этом не смыслю. Они схватят помятую, но не потерявшую ценности бумажку и исчезнут.

Отдать им существующий или несуществующий счет? С какой стати?! Никто не говорил, что этот счет приносит несчастья. Про жемчужину несколько веков подряд говорили, а про счет Джейн Райн нет. По крайней мере я не слышала. И счета самого, может, не существует. И пережившая любовника мадам могла давно все оприходовать. И до Швейцарии мне никогда не добраться… Но не отдавать же эту тайну Лисе Алисе и Коту Базилио…

Лифт!

В тот день, когда дядя Женя во время первого августовского путча водил меня к Руцкому, мы прошли не через общую приемную, где толкалась прорва народу, а через отдельный лифт, который был…

Да! Лифт был в комнате отдыха. То есть не в самой комнате, а в ее предбаннике. Если, ремонтируя обгоревший Белый дом в 93-м, турки перестраивали его не слишком основательно, то лифт должен быть почти сразу за той дверью, к которой меня теснят. Там, за дверью, левее комната отдыха, в которую меня и хотят втолкнуть. А лифт правее. Если сделать рывок…

Пячусь к столу. И, будто собираясь рассматривать жемчужину, беру конфетную коробочку вместе с вложенным в нее заветным листком. Достаю жемчужину. Задумчиво подношу к глазам, якобы намереваясь рассматривать. И… резко бросаю.

Жемчужина снова, как и после плевка подавившегося Стасика, скачет пред глазами. Алиса с Базилио невольно поворачиваются в ее сторону, а я с заветной коробкой бросаюсь в дальнюю дверь и быстро закрываю ее на оказавшийся с обратной стороны ключ.

Лифт! Лифт! Здесь он! На месте. Только бы он работал! Только бы скорее! Куда приведет меня лифт и как выбираться из этой западни, не знаю, но лифт это шанс…

В дверь колотят, почти вышибают дверь эту. Лифт спасительно отрывается. Влетаю в него, наугад тычу во все кнопки. И в момент, когда створки плавно закрываются, дверь в комнату отдыха торжественно распахивается. Сломали-таки…

Лифт ползет вниз. На следующем этаже так некстати останавливается. И, взирая на меня с некоторым удивлением, в кабину заходит вице-премьер.

– Добрый день, – тон, каким в программе «Очевидное – невероятное» здоровался Капица. Факт наличия меня в секретном лифте для него и очевидное, и невероятное. – Вы вниз?

Додумался, о чем спрашивать. Судорожно киваю. Лифт со мной и вице-премьером ползет дальше и снова останавливается. А что если они уже ждут меня внизу?

– Выходите? – спрашивает вице-премьер.

Снова киваю. Плохо соображаю, где нахожусь. Дом этот и в более открытые времена не был простым и понятным. В пору, когда здесь размещался Верховный Совет и кипела всяческая жизнь, в том числе и журналистская, мне приходилось бегать из одного его края в другой, из «охраняемой» зоны в библиотеку в башне, оттуда немыслимыми переходами к залу заседаний. И всегда хотелось кричать, как Фараде в «Чародеях»: «Люди! Ну кто ж так строит!» Один лифт работает, другой, для простых людей, не работает, только для спецезды, после третьего этажа начинается пятый, а третий этаж в четырнадцатом подъезде не совпадает с третьим этажом в подъезде первом. Здесь пройти, здесь не пройти. Даже если нужный тебе кабинет – следующий по счету, чтобы добраться до него, приходится снова весь Белый дом по периметру обойти, спускаясь и поднимаясь на лифтах и путаясь в переходах, которые все время ведут куда-то не туда. А теперь, когда внутри суперохраняемого дома правительства все разбито на еще более охраняемые зоны, схемы которых у меня нет, я понятия не имею, как выбраться наружу.

Иду следом за вице-премьером. Снова лифт. Коридор – поворот – три ступеньки вниз – снова коридор с парадным освещением. Холл. Какая-то невнятная толпа. Экскурсантов привели, что ли. Тетушки прогрессивно-регрессивного вида. Встреча руководителей кабинета министров с женщинами-предпринимательницами. Откуда знаю? Из другой жизни… Ленка. Ленка еще до моего отъезда к медведям говорила, что заслужила приглашение в Белый дом на встречу с малым и средним бизнесом по случаю Дня независимости. Вон она, Ленка, среди таких же средних бизнесвумен.

Бегу за вице-премьером. Тот чарующе улыбается, не забывает работать на публику. Дамы почти аплодируют. Я вместо свиты. Поравнялась с Ленкой. Полшага в ее сторону.

– Спрячь, куда сигареты от мамы прятала!

Конфетная коробочка с заветным вкладышем уже в ее руке, а я ускорила шаг и не отстаю от вице.

У широких дверей мальчики в штатском. Склоняют голову перед начальником. И не спрашивают у меня ни пропуска, ничего – у тех, кто с Самим, документы спрашивать не принято. Около двери на мгновение оборачиваюсь. Отставшая от своей бабьей толпы (почему, если бизнес средний, то это все больше бабы, а как по нефти с миллиардами, так сразу мужики?!) все понявшая Ленка, расстегнув пару пуговиц на кофточке, на мгновение приподнимает левую грудь, и изображение экс-диктаторши исчезает в Ленкиных телесных щедротах. Хорошо, что Ими подарила Г.А. относительно компактную коробку, а то бы и Ленкиного пятого номера не хватило. Дверь за охранниками закрывается.

Я уже в премьерской зоне. Мой поводырь ведет меня прямо на собравшуюся около приемной премьера группу людей, среди которых с ужасом замечаю… Кота Базилио. Внешними ходами он успел добежать сюда быстрее нас. Лиса Алиса, видно, прочесывает другие этажи.

Дергаюсь назад. Но там та охрана, что приняла меня за вице-премьерский эскорт. Побежать – схватят. Спросят, как попала в режимную зону, по какому праву. Даже если Коту Базилио не достанусь, то как объясняться с этими? А в лапы Базилио не лучше. Если он тот самый гэбэшник, которого я припомнила, то он некогда был в большой силе. Говорят же, что бывших разведчиков не бывает. Контрразведчиков тоже. Не ржавеет.

Как на привязи плетусь за вице-премьером. Базилио смотрит на меня все плотояднее. И, чуть отделившись от толпы, первым пожимает моему «провожатому» руку, чтобы тут же зайти ему за спину и сжать мне локоть.

Даже не говорит ничего, только жмет. Профессионально больно. Еше секунда, и я заору на весь Белый дом.

– Витька! Виктор Андреевич!

Удивительно знакомый голос. Базилио мой, чуть растерявшись, ослабляет хватку. А навстречу нам, широко раскрыв объятия, уже идет дядя Женя.

И этот тут?! Врал, что непричастен к «Синей Бороде». Даром, что ли, заманили меня сегодня в кабинет его дачного соседа!