Текст книги "Лето на крыше"

Автор книги: Елена Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Про Баку,– подсказывает Петя. Он уже бывал в Баку, жил в доме, где мы выросли, пускал пузыри с того самого балкона, на котором мы с моей великовозрастной тетей Марой разводили цыплят и играли в куклы. Баку Петю пленил: стеклянные галереи, увитые виноградом, набережная с катерами, ночные огни города, ярусами подымающегося в гору с моря, воздух с едва уловимым привкусом нефти. Аня в Баку не была. Но ей все равно, о чем пойдет речь, лишь бы вместе и не спать.

– В первом классе у меня была любимая подружка, Лиза Вартаньян.

– Та самая Лиза, которую мы искали и не нашли? – Петя помнит, как мы заглянули во двор, полный босоногих ребятишек, спустились по лестнице в подвал и оказались в галерее, освещенной электрическим светом, несмотря на раннее солнечное утро. Навстречу нам вышла женщина, которая, увы, не слышала ни о какой Лизе Вартаньян.

«Может быть, ты перепутала?» – спросил Петя. Но я не перепутала. Это был тот самый двор, та самая галерея, где мы с Лизой вырезали кукол, раскрашивали их остро заточенными карандашами, куклы были персонажами самых невероятных спектаклей, которые мы показывали единственному зрителю – Лизиному папе. Это был тот самый дом, но все в нем стало другим…

Из окон Лизиной квартиры были видны только ноги прохожих. Ботинки, края брюк или подолы длинных юбок. Лиза казалась мне самой красивой девчонкой на свете – принцессой Ледяной Горы. Почему Ледяной Горы? Сейчас это понять трудно. Принцесса Ледяной Горы должна была бы быть русой, светлоглазой, строгой, наверное. Лиза же скорее походила на Шахерезаду. В ушах золотые сережки, огромные карие глаза с длинными ресницами, губки бантиком…

– Неинтересно,– заявляет Аня,– лучше сразу сказку про принцессу!

– Если ты будешь перебивать, мама ничего не расскажет,– говорит Петя строго.– Не интересно – не слушай!

– Мамы у Лизы не было. Зато было множество бабушек и тетушек, с головы до ног одетых в черное. Надо сказать, я их побаивалась. Поначалу. Но потом я заметила, что у них добрые глаза, что они смотрят приветливо, и перестала бояться. Главным человеком в доме был Лизин папа – часовщик. Его ранило на фронте, он был без ног и сидел в коляске.

– В детской коляске! – смеется Аня. Разве взрослые катаются в колясках?

– Это другая коляска, помнишь, когда мы были в Кемери, то видели людей в креслах на колесах.

– Это такая, да?

– Да. Такая. В доме у часовщика, разумеется, было полно часов. Он был часовой доктор. Посмотрит на поломанные часы в специальное зеркальце – оно у него было на лбу…

– Приклеено? – не понимает Аня.

– Нет, у Лизиного папы вокруг головы, курчавой-прекурчавой, был бархатный обод гранатового цвета, на ободе – зеркальце.

– Как же он лбом смотрел?

– Ну и вредная ты, Ань, когда ты говоришь, тебя не перебей. Сразу обижаешься.

Аня затихает, натягивает одеяло на подбородок.

– Дом был полон часовых звуков – все тикало, куковало, трещало, било. Каких только там не было часов – с маятниками, с кукушками, огромные, совсем крошечные. Стоило Лизиному папе понять, в чем дело, почему часы остановились или неправильно показывают время,– он прикасался к ним маленькой отверткой, и, бывало, пружина вылетала из них с оглушительным треском. Он вставлял новую, закрывал крышку циферблата – теперь вещь исправна.

Еще у него было множество пузырьков с разноцветными маслами и жидкостями. – Это Анина страсть – пузырьки из-под духов и одеколонов. Она наполняет их водой, делает духи для кукол. Флакон из-под духов – величайшая находка и в нашем с Марой детстве. Какие сложные обмены мы осуществляли – три маленьких пузыречка на один большой флакон с притирающейся пробкой. Без пробки цена флакона резко падала…

– Что еще было интересным: черные старухи по очереди вносили в мастерскую чай в огромном подстаканнике, похожем на Девичью Башню. Одна несла чай, другая, следом за ней,– блюдце с сахарной головой. Сахар – гора. Осколок льда с горы. Так начиналась наша с Лизой эпопея про принцессу. Сахарная махина натолкнула нас на мысль сначала о Ледяной Горе, а потом и о ее принцессе. Очень скоро старухи выплывали из комнаты с пустым стаканом и нетронутым сахаром. Зачем они носили сахар туда и обратно? А может, кусок уменьшался и мы просто не замечали? Как сделать гору? Да просто одолжить сахар на время представления. Но Лиза сказала, что со сцены сахар не будет виден.

– У вас и сцена была настоящая? – Анино терпение лопнуло. Что-то мать рассказывает, да все не по делу. Когда же начнется настоящее – сказка? Меж тем темнеет, и пора сворачиваться, но теперь уже я не могу остановиться. Вижу все, как на экране.

– Сценой служил стол. В мастерской. А готовились к представлению мы за «галерейным» столом – длиннющим, во всю стену. Стол – это было наше царство. Бери что хочешь, делай что хочешь. Нужна пружина для мышачьего хвоста? Пожалуйста. Лизин папа отдавал нам отработанные железки, завитки стали. У нас был даже воск, мягкий, шоколадный, из него мы лепили. Лепили в основном просто так, для себя, театр же у нас был картонный, рисованный, вырезной.

Пока я читала Лизе сказку – я придумала ее накануне, и мама мне ее перепечатала – Лиза слушала молча, навивая локон на палец. По ее лицу никогда не догадаешься – нравится ей или нет, крутит локон и слушает. А вдруг не понравится, тогда что?

– Ей, конечно, понравилась,– говорит Петя – мой защитник.

– Не так, чтобы очень. Но ставить эту сказку она согласилась.

– Расскажи, какую? Ты нарочно так делаешь… Не оправдываться же перед дочкой, что я не нарочно, что так складывается рассказ, рассказ – диктатор, а я – его слуга.

– Гору я предложила сделать из ватманской бумаги. Свернуть кульком, а сверху облить канцелярским клеем.

Гора не стояла, валилась на бок. Глядя на гору ваньку-встаньку, Лиза качала головой, и ее локоны дрожали, как пружинки от часов. Мы сообразили отрезать угол, гора теперь стояла, но была похожа на клоунский колпак. «В конце концов она волшебная, и может быть любой»,– рассуждала я вслух. Мое рассуждение Лизе явно не понравилось. «Тогда возьми табуретку и напиши на ней «Ледяная Гора»!» – Запахло ссорой. Ссориться я не хотела. Ссориться – значит, идти домой, а мне так нравилось у Лизы. Я вертела гору и так, и сяк, и наконец сообразила – нужно ослабить кулек. Мы его распустили на несколько сантиметров, гора стала покатой и обширной. На том и сошлись. Облитая клеем гора сверкала и переливалась, как сахарная голова. Пока не высохла. Застывший клей стал матово-желтым. Ну и что? А если это гора в тумане?

Мы водрузили готовое изделие на печку. Какая печка? Кафельная, в изразцах. На выступе – курчавый фарфоровый мальчик. Глаза смотрят вбок, указательный палец приник к губам. Словно говорит: «Тихо, только без ссор!»

Пока мы рисовали и вырезали принца, принцессу и дракона…

– Какого еще дракона? – сонный шепот дочери останавливает рассказ.– Я не хочу дракона!

– Его победит принц, одной левой расправится с его головами… Так вот, уже темнело за окном… (за нашим так настоящая ночь!) и значит, за мной придет Мара и заберет, и мы не успеем показать спектакль. Пришлось нести в мастерскую наскоро раскрашенных принца с принцессой, а дракона просто окатить зеленой гуашью. Самым добротным изделием оказалась гора. Итак, Лизин папа развернулся на коляске, приготовился смотреть спектакль. На сей раз моя очередь была рассказывать, а Лизина – показывать кукол.

– Жила-была принцесса. Хозяйка Ледяной Горы. (Лиза показывает принцессу.) Покой ее нарушал вредный дракон (из-за горы появлялся дракон). Принцесса была круглой сиротой, и заступиться за нее было некому. Дракон извергал огонь из своих пастей и растапливал гору. Вот уже превратились в воду кровать и подушка с одеялом (как это показать, мы с Лизой не догадались), вот уже растаяли конфеты и пирожные… Но той порой мимо проезжал принц (вот он, наш спаситель! Только не едет, а идет пешком, лошади-то мы не сделали), вынул он острый меч из ножен и зарубил злодея.

– А потом женился на принцессе и увез ее из этой лужи, да? – радуется Аня.

– Да. И в этот момент, под звук аплодисментов – Лизин папа умел громко хлопать – входит сердитая Мара. «Ты знаешь, который час!» И действительно, я смотрю на часы – перевалило за полночь… «Ну-ка марш домой!»

Лиза подарила мне гору. Мара обозвала мою гору барахлом и скользким кульком. Она всю дорогу ее обзывала, но я ни за что не хотела выкидывать гору в мусорный ящик. Правда, потом она все равно затерялась, при переезде.

– Она как будто бы потерялась, а мы как будто бы найдем. А сами сделаем,– слышу я уже из-за перегородки заговорщицкий шепот.– У нас же есть и клей, и бумага…

ДУШЕВНЫЙ ДРУГ

Огромная оранжевая луна висит над старым корявым вязом. Светятся белые розы – светлячки в ночи. В тишине уснувшего сада звучит концерт Вивальди «Времена года». Свет из кухни падает на неубранный стол. На нем свечи в подсвечнике. Мы слепили его сами, из глины; вокруг подсвечника серые восковые катышки – дети соскребали мягкий теплый воск с клеенки, катали шарики. Сегодня их четверо – к нам неожиданно, сюрпризом, приехала моя подруга Света с семилетним сыном Левой и четырехлетней дочкой Алей.

Света спит, она целый день водила детей по Риге, показывала им Старый город (я своих детей так и не удосужилась вывезти в город), и только вечером, усталые, они добрались до нас.

«Петя – мой единственный душевный друг, я без него не могу»,– сказал Лева Свете. Этой фразы было достаточно для того, чтобы собраться и приехать к нам.

Лева с Петей подружились на почве любви к растениям. Лева подарил Пете кактус. «Какой он добрый, подарил мне свое самое дорогое!» – восхищался он, согревая маленькую колючку своим дыханием. Мы везли «самое дорогое» в баночке от диапозитивов, Петя всю дорогу волновался, что кактус замерзнет и погибнет, дышал на него все то время, что мы ждали автобуса.

У меня занималась одна девочка. Когда она садилась за стол, то кто бы ни оказывался ее соседом, она спрашивала: «А ты будешь со мной дружить?» Она приходила не лепить, а дружить. Если ответ был утвердительным, она, счастливая, принималась за лепку. Если нет, она не притрагивалась к пластилину. «Почему ты не хочешь со мной дружить, почему?» – допытывалась она весь урок.

Так и тут. Петя с Левой занимаются французским. Пете нравится французский. Леве – дружба с Петей. Он достаточно деликатный ребенок, чтобы спросить Петю напрямую, любишь ли ты меня, но в его глазах вечная мольба: «Скажи ты мне, скажи ты мне, что любишь ты меня».

В классе у Пети есть мальчик, Олег Чепцов. Очень добрый мальчик. Он ежедневно заходит за Петей в школу и после школы провожает его домой. Недавно в двадцатиградусный мороз Олег прибежал к нам в кедах и без пальто. «Скорее, Петя забыл галстук!» – «Так чего же Петя сам не вернулся за галстуком?» – спросила я у Олега. «А ничего, я принесу!» – машет рукой, а глаза счастливые. Когда я спросила Петю, как он позволил Олегу бежать за галстуком, Петя ответил, что он не успел оглянуться, как Олега и след простыл.

Такое острое, пронзительное чувство дружбы, когда действительно в лепешку готов расшибиться ради друга, бывает, наверное, только в детстве. Оно сродни влюбленности, и каждый из нас наверняка был в одной из этих ролей – или в роли беззаветно влюбленного друга, или в роли того, в кого беззаветно влюблены.

Лева мечтает быть как Петя, независимым, небрежным парнем, который не льет слезы над тем, что Пушкина убили на дуэли, который запросто бы встал в пару, если бы тренер дал команду строиться, а не стоял бы в стороне, боясь к кому-то присоединиться, а вдруг этот кто-то его не пожелает; он, стопроцентный отличник, мечтает, как его любимый друг, получить хотя бы одну двойку.

«Мам, он чуть что – сразу обижается. Например, мы лепили, а я забылся и начал читать. А он обиделся. На меня многие обижаются. Например, Беспальцева больше никогда не пригласит меня на день рождения. Я весь день рождения читал. Попался «Всадник без головы». А она-то меня пригласила не для чтения, а для танцев и игр».

«Если ты это понимал, надо было отложить книгу».– «В том-то и дело, что я это потом понял, в конце дня рождения»,– говорит Петя. И он не лукавит.

Узнав, что Пушкина, молодого, убили на дуэли, Лева несколько дней его оплакивал, спрашивал Свету, неужели не было людей, которые предотвратили бы эту дуэль. Он не может смириться с несправедливостью, жестокостью мира.

Как-то, по его предложению, мы лепили «дом любителей Гоголя». Лева с моей помощью вылепил портрет Гоголя. «Теперь надо Пушкина, только меньше по величине».– «Зачем? Ведь у нас дом любителей Гоголя, а не Пушкина?» – «Но ведь Пушкин подсказал Гоголю сюжет «Ревизора» и «Мертвых душ»! А чтобы было ясно, что это дом любителей Гоголя, пусть Пушкин будет меньше Гоголя».

Света переживает, что у нее такой ребенок, потому что сама такая и ей приходится нелегко. В детстве она так же восхищалась моей независимостью, как теперь Лева Петиной. Мы с ней вместе были в больнице, в одиннадцатилетнем возрасте. Я тогда дружила с хромым мальчиком из другого отделения. Мальчику только что сделали операцию, и ему нужно было ходить, чтобы нога правильно срослась. Я бегала к нему каждый день, и мы с ним ходили. Однажды, когда я в очередной раз собралась идти к нему, не обнаружила своих брюк. Оказывается, Света их специально выстирала, чтобы я не могла никуда пойти. «Где твоя девичья гордость? – сказала она тогда мне.– Таскаешься к мальчикам! Если ему надо, сам придет». Я рассердилась на нее, надела чужие брюки и все равно ушла. По прошествии многих лет Света призналась мне, что ревновала меня к этому мальчику и из ревности выстирала мои брюки, «девичья гордость» была тут ни при чем. Я же жила вдалеке от таких страстей и ничего этого не понимала, как сейчас Петя.

КОШКИН ДОМ

– А я бы хотел слепить настоящую кошку,– говорит Лева.– Я видел тут у вас черную кошку, давайте ее слепим.

– И курицу,– прибавляет Аня.

– С ведром,– ухмыляется Петя,– и будет кошкин дом.– Петя считает себя взрослым для такой затеи.

– Пожар из пластилина не получится. Его надо нарисовать на бумаге и вставить в окно.

– Дом это ерунда, дом я умею,– говорит Аня.

– А я слеплю яичко. Не простое, а золотое.

– Аля, это другая сказка,– замечает Лева,– в той сказке еще бабка, дедка, внучка, Жучка. Лучше кошкин дом. Дом можно тоже сделать из бумаги, а то на все пластилина не хватит.

Петя читает «Спартака».

– Петь, а ты? Мы же решили вместе,– огорчается Лева.

– Я почитаю.

– Мы начнем, а Петя к нам присоединится,– утешаю я Леву.– Ведь ты ему подарил такую ценную книгу.

Как заполучить Петю? Чем его привлечь? Знал бы он, что Лева из-за него приехал, за ради душевного друга?

Ставлю зажженную свечу на стол.

– Это у нас будет пожар. Когда кошкин дом будет готов, мы зальем пожар. Вернее, курица зальет.

Петя тут же откладывает книгу. Горящая свеча заманчивей «Спартака».

– У меня никак кошка не получается,– говорит Лева Пете, желая привлечь к себе внимание.

– Сейчас тебе Лизу притащу, ты, наверное, забыл, как выглядит кошка.

Он быстро возвращается с Лизой под мышкой.

– Мам, а киски не умирают никогда? – спрашивает Аня.– А собаки никогда не умирают?

Лиза выскальзывает из Петиных рук, забивается под кровать.

– Мам, наверное, киске стало грустно. Скажи нормально, стало киске грустно или нет.

– Кискам не бывает грустно,– отвечает Аля за меня. Аля – утвердительница. Я ни разу не слышала от нее ни одного вопроса. Вопросительные интонации отсутствуют в ее речи.– Кошки умирают, и люди умирают, когда состарятся. Все умирает, когда состарится,– произносит маленький рот, а в больших глазах – знание о мире. Откуда оно в такой крошке?

– Мам, ты ее не выгоняй никогда, она будет наша. Это наша стала кошка, раз она к нам так ласково обращается.

– У кошки есть хозяйка,– заявляет Аля.– Она ее любит и кормит.

Лиза выползает из-под укрытия, трется о Левину ногу, мешая ему тем самым себя изучать.

– Мам, киска только об людей так вытирается? Водой своей, да?

– Не водой, а шерстью,– поправляет Аля.

– Мам, откуда у киски мокрое достается? Наверное, от дождя. Я посмотрю, идет дождь или нет. Идет,– сообщает Аня,– значит, правильно, что от дождя.

Лиза нюхает игрушки.

– Мам, а киски пластмассов не едят? Только машинками играются киски, да, мам? Они их так лапкой толкают, да? – Аня тычет ребром ладони в свой нос, показывая, как «киски лапкой толкают».– Наверное, киска замерзла. (Лиза трясет головой, стряхивает капли дождя.) Скоро зима будет…

– Не скоро,– корректирует Аля,– после лета будет осень, а потом зима.

– Она погреться хочет, она полежать хочет, мам, а положи ее в мою кровать.

– Ничего не выходит,– жалуется Лева.– Ваша кошка все время крутится. Только перелеплю, а она опять по-другому.

– А ты лепи ее стоя, стоячую,– советует сестра.

– Как, на двух лапах? – не понимает Лева.

– На четырех,– объясняет Аля,– у тебя же не цирковая кошка. Аня вылепила крошечную курицу, Аля – огромное ведро. В него можно поместить десять Аниных куриц. Петя вспомнил про лошадку с фонарем – вылепил. Один Лева ни с места. Он хочет сделать настоящую кошку, а настоящую, не стилизованную, ребенку вылепить не под силу.

– Давай посмотрим,– говорю я Леве,– у Лизы большая голова?

– Не очень.

– Ну сколько примерно раз укладывается в туловище?

– Где-то четыре,– прикидывает Лева.

– А у тебя?

Лева измеряет:

–Два.

– Что из этого следует?

– Что надо вытянуть туловище подлиннее.

– А не проще ли уменьшить голову? Теперь дальше: форма головы на что больше похожа – на грушу или помидор?

– На патиссон, кажется.

– На патиссон. А ты вытянул морду, как у лошади. Сплющь. Уши вытяни. Смотри, они как два заостренных лепестка. Теперь хвост. Ну, вышло?

– Вышло.– Лева с изумлением взирает на вылепленную им самим кошку.– Я все понял. Просто надо смотреть внимательней. Надо сравнивать одно с другим, и тогда все выйдет, да?

– Ну, лошадь, свети фонарем, курица беги да ведро не забудь, а ты, кошка, смотри, как мы отважно тушим пожар.

– Дома нет! – восклицает Аля. Вот молодцы, про дом забыли! Я вырезаю из бумаги развертку дома, клея нет, приходится скреплять грани пластилином. Дом стоит-качается. Надо скорее тушить пожар, пока дом не рухнул. Петя приносит в ведре воду из крана, подает Але.

– Раз, раз, и пожар погас,– приговаривает Аля, выливая на пламя воду из ведра.

ПОЧЕМУ Я ТАКОЙ?

Все ушли на море, Петя остался дома. Он устал. Наверное, ему больше подходит иная жизнь – лес, рыбалка и минимум общения. Но не выходит. Приходится использовать любую возможность уединиться. Слоняется из комнаты в комнату в поисках какого-нибудь занятия. Наконец нашел себе дело – вырезать рисунок. Он нарисовал его еще до приезда гостей. Мальчик с собакой на поводке, за ним еще одна собака – хотел изобразить Лесси, она получилась слишком толстой, но узнаваемой. На заднем плане – маленький голубой человек с мячом, за ним совсем уж крошечный. Вот и освоены три перспективных плана удаления.

«Дорогой папа! Исследование провалилось. (Я писала Андрею о головастиках, но пока пришел ответ на то письмо, головастики подохли.) Что и как, объяснять не буду, и куда мы их вылили. Мама меня перехваливает. (Я писала, что Петя мне помогает, и Андрей его за это похвалил.)

Про Аньку-встаньку очень точно, потому что она как раз встала и ушла на море с Левой и Алей. Про день я расскажу хитро (Андрей просил Петю описать какой-нибудь день), так как я пишу утром и знать, что будет днем, не могу. На небе солнце. Небо было в тучах, но сейчас прояснилось. Когда смотришь из оконца маминой комнаты и глядишь в упор, видно только беспросветную зелень. Я устал. Привет от мамы. Пока».

– Ну почему я такой? – Петя подымает глаза от бумаги.

– А какой ты?

– Недобрый.

– Почему?

– Потому что я не пошел со всеми. А Лева так просил…

– Хочешь исправиться? Кивает.

– Принеси воды – мне надо суп поставить.

– А может, пожар, заливать? Тогда цыганскую курицу попроси.

Петя спускается во двор, наливает ведро до краев, еле тащит, приговаривая:

– Что-то я слабая курица… А в магазин надо сходить?

– Да.– Я перечисляю все, что нужно купить в магазине и даю ему деньги. Мне ясен его замысел: он пойдет в магазин по берегу, а там Света с детьми. Так просто он пойти к ним не может, раз отказался. Нужен предлог.

Он быстро возвращается с сумкой, полной покупок.

– Кстати, там их не оказалось,– говорит небрежно, как бы между прочим. Но видно, что огорчен. План провалился.– Мам, а человек может стать лучше только от одного желания?

– Может.

– А как?

– Если он не будет делать другому того, чего не желает себе.

– Это же невозможно! – восклицает Петя.– Мы убиваем животных, чтобы есть. Если бы поступали, как ты говоришь, то мы бы их не трогали. Нам же не хочется, чтобы нас убивали и съедали.

– Но мы-то с тобой никого не убиваем.

– Во-первых, убиваем. Головастиков убили. А во-вторых, едим то, что убито другими. Все равно плохо.

Мне нечего возразить. Я варю суп, смотрю в кастрюлю, не в силах поднять глаза на Петю. Настроение паршивое. Этот вопрос мучил меня все детство, и вот я уже взрослая, а так и не понимаю, как надо жить, как стать хорошей.

– Мама, ну мама… – Петя трется лбом о мое плечо.– Давай не думать. Правда, думать не надо, а надо всех любить? Да, мам?

ПОЧЕМУ ПТИЦЫ ГОЛЫЕ?

Вечером Петя с Левой берутся за французский. Они его изрядно подзабыли, и вот теперь экзаменуют друг друга по словарю в конце учебника. Чтобы им не мешать, мы отзываем девочек на крышу, выносим сюда ящик с игрушками.

Общение Ани и Али основано на принципе взаимодополняемости. Аня спрашивает, Аля отвечает.

– Почему птицы голые?

– Они не голые. У них перья. Я посадила в горшок перо голубя, дома, в Москве. Когда мы вернемся, то из него уже вырастет птица. Да-да, точно вырастет.

Аня и не думает спорить по поводу голубя. Ее волнует другое:

– Но ноги-то у них голые!

– У них не ноги, а лапы.

– Ну у них лапы-то голые!

– Это ничего, Анечка.– Аля гладит Аню по голове. Она старшая. А быть старшей ей, естественно, очень нравится.– Твоя мама сошьет им валенки, и им будет тепло. Твоя мама сумеет, ты ее попроси.

– Мам, ты сошьешь всем птицам валенки? Всем-всем, и воробьям сошьешь, да, мам?

– Зимой,– соглашаюсь я в надежде, что к зиме летние мечты забудутся.

– Ты очень тяжелая.– Аля силится приподнять Аню.

– Я тяжелая, зато веселая,– парирует Аня. Она сидит на корточках перед горой песка (дети притащили с моря целое ведро), зачерпывает миской, высыпает. Опять зачерпывает.

– Постройте домик вместе,– советует Света. Светина натура не терпит пустого, бессмысленного пересыпания из пустого в порожнее.– Вот, думала, приедем, потреплемся… Разве они дадут?

– Мы вам сейчас кое-что изобразим,– объявляет Лева.– Пьер,– обращается он к Пете,– комон са ва?

– Сам ты сова,– отвечает Петя.

– Ты сам сова! – подхватывает Аня.

На репетицию ушло куда больше времени, чем на представление. Ни с того ни с сего на нас нападает повальный хохот. Как на героев Шолом-Алейхема, только тех одолевал чих. Смеяться приятней, чем чихать.

РАССТАВАНИЕ

Пора расставаться. Мы провожаем наших гостей до электрички. Дети грустят. Мы провели прекрасные дни вместе – ездили в «далекий» лес, плавали в «далеком» море, где кроме нас не было ни души, излепили весь пластилин, расписали стену в детской комнате и даже успели со Светой вдоволь наговориться, навспоминаться.

– А ты помнишь, как мы лежали в тихий час, перед выпиской, и ты предложила встретиться в 16 лет? А я сказала: как же мы узнаем друг друга? Как ты думаешь, мы изменились?

– Изменились, конечно.

– Да, мы изменились… – вздыхает Света, поправляя прядь, выбившуюся из прически. Седую прядь. Света рано поседела, наверное, потому, что за все переживает. За весь мир. За стариков и детей. За бездомных кошек и собак. В этом, главном, она ничуть не изменилась.

Мы стоим на платформе. Аля влепилась в оконное стекло кнопочным носиком и круглым маленьким ртом, Лева сначала стоял у окна, потом отошел вглубь, чтобы мы не видели его слез.

– А давай теперь поедем к ним,– говорит Петя, как только электричка уходит.– А вообще-то нет, папа скоро приедет.

– А папа без нас не состарился? – спрашивает Аня.– А вы не состаритесь и не умрете? Мне вас жалко,– скулит она.

Аня вконец загрустила – расставаться с друзьями нелегко. Разговоры о смерти – это ее реакция на невосполнимую утрату – друзья уехали. Ребенок не понимает, что пройдет лето, мы вернемся в Москву и снова встретимся. Он живет не перспективой, а настоящим.

Чтобы перебить это настроение, отправляемся в кафе-мороженое. При виде шариков пломбира в металлической вазочке Анина хандра улетучивается.

Аня уже управилась с мороженым, а Петя так и не прикасается к нему, сидит, навалившись грудью на стол, вздыхает.

– Как ты думаешь, кому лучше: тому, кто уезжает, или тому, кто остается?

Я что-то говорю, но Петя меня не слышит.

– Хочу к Мише,– заявляет Аня.

– А я не хочу,– говорит Петя.– Я пойду домой.

– А мороженое?

– Ешьте сами,– говорит Петя и уходит.

Отправив Аню в гости к Мише, я возвращаюсь домой. Петя сидит на крыше, в шезлонге, читает «Спартака».

Теперь «Спартак» в его памяти будет связан с Рижским взморьем, с дружбой и расставанием.

– Это ценная книга, правда? Я попросил только почитать, а он отдал насовсем. И запросто так: «Бери, дарю».

Справедливая борьба раба за освобождение от рабства свяжется с образом Левы, жаждущего мировой справедливости. Прямая связь.

– Мама, а как ты подружилась со Светой?

Я рассказываю Пете историю нашего знакомства, про больницу, про то, как мы боялись не узнать друг друга в 16 лет, про то, как Света выстирала мои брюки, чтобы я не могла никуда уйти.

– Конечно, это не очень хорошо, что вы лежали в больнице, но если бы вы не лежали там, мы бы никогда не встретились, не было бы ни меня, ни Аньки, да?

– Ладно, Петь, читай.

Петя пытается углубиться в чтение.

– Мама, а зачем люди разводятся? – Ему не читается. Я долго и нудно объясняю Пете, почему люди разводятся, снабжая свой рассказ многочисленными примерами из жизни своей разветвленной семьи.

– Да,– вздыхает Петя задумчиво, видимо взвешивая мои аргументы.– Чего ждать от взрослых, если я сам в первом классе хотел жениться на Маринке, а во втором переметнулся к Алле. За два года две измены. Я, например, хотел бы писать всякие заметки, как великие писатели.

– Что же тебе мешает?

– В таком возрасте не пишут. Я за Аней сбегаю, ладно? – Неймется ребенку!

КОГДА ТРЕВОЖНО…

Внезапно подымается ветер. Сдувает со стола бумагу, авторучку. Знать не судьба сегодня писать Андрею. Ветер треплет лепестки роз, гонит с моря тяжелые облака, пригибает к земле стрельчатые листья лилий. Ухожу в дом. На душе тревожно. Включаю рефлектор – замерзла, соскребаю в комок остатки пластилина. Леплю и думаю, что возникновение внезапных, ничем вроде не мотивированных тревог – нормальное явление. Если покопаться, то можно обнаружить массу причин, но это ничего не объяснит, не избавит от тревоги. Наверное, у каждого психически нормального взрослого есть свой отработанный способ избавления от тревожных, подавленных состояний. Одни вяжут, другие читают, третьи беседуют часами по телефону, а я леплю. Мну пластилин, мну, пока что-то не начинает проступать из бесформенной массы. Сейчас проступает какая-то старая дама. Я леплю ее и уже знаю, что в ногах у нее будет сидеть кошка, что кошка будет в расслабленной умиротворенной позе, тогда как дама, угловатая, нескладная, будет напряженно прямо сидеть на стуле, четком, геометричном, но с округлой покатой спиной. Я леплю быстро – надо поспеть за детьми, холодно, а они ушли без курток,– мне нравится то, что у меня выходит (потом разонравится, как все, что я делаю), скоро я увижу детей, и все будет прекрасно. Я думаю, что взрослым проще справляться с собой, чем детям. Немотивированные страхи, раздражение, злоба – все это накатывает на них, и мы, взрослые, не всегда можем им помочь. Как тут быть? Реагировать или не замечать, докапываться до причин или отойти в сторону?

ИДИЛЛИЯ

Стоит выйти за калитку, миновать цыганский дом – и перед тобой расстилается дорога, посыпанная мелким гравием. В конце дороги Мишин дом. Я издалека вижу детей, сидящих на корточках у обочины. Они выковыривают камни.

– Мы их собираем и моем,– сообщает Аня,– вымоешь, и они блестят.

– А я нашел два драгоценных,– сообщает Эрик.

– А где Петя? – спрашиваю.

– Читает.

Аня в Мишином свитере. Дотрагиваюсь до ее носа – теплый.

– Ты не устала?

– Устают-то старые, а я молодая,– заявляет она, выковыривая очередной «драгоценный» камень.

– И я молодой, и я! – подхватывают Эрик с Мишей. Оказывается, они вполне совместимы. Миша, занятый рисованием, успокоился, и Эрик, с которого сняли груз обязательств вместе с триоксазином, пришел в себя. И возник нормальный контакт. Значит, дело было не в конфликте противоположных характеров, а в столкновении напряженных, неестественных для каждого состояний.

Соответственно и Наташа подружилась с Лидой. Теперь им не нужно быть ежесекундно настороже. Петя читает; устроившись в углу, на кровати. Над кроватью – Мишин рисунок. Парусная лодка. Несколько точных штрихов образуют лодку, парус не прикреплен к ней, он на отлете и это создает впечатление движения. Море тоже не нарисовано, но поверх дна лодки три цветных дуги – парус колышется на волнах. И над всем этим – оранжевый круг: то ли луна, то ли солнце. Условность графики здесь – от «наблюденности» картины. Это не иллюстрация к сказкам Пушкина, это то, что Миша видел своими глазами, и в то же время воплощение его мечты о свободе, легком скольжении в волнах мира – по глади вод.

– А это что за рисунок? Какая-то избушка, из-под нее – красное пламя. Не Мишин почерк.

– Соседки. А как ты догадалась, что рисунок не Мишин? – удивляется Наташа.

– Невыразительный. Линия вялая, контурная, так рисуют отличницы в школьных альбомах. Контур, а внутри контура раскраска. А посмотри на Мишины дома – они все разные. Потому что он идет не от стереотипа, а от собственных наблюдений. Вот, например, этот: он точно похож на цыганский, ближний к морю. Дом с флюсом.

Деревянный дом из горизонтально сложенных досок распух с торца. Может, дом был еще сырой, когда цыгане вдвинули в стену огромный шкаф или буфет?

Дети мирно сидят у калитки, делят «драгоценности» поровну.

– Идиллия! – провозглашает Лида. Кто бы мог подумать: целый вечер вместе, и ни намека на ссору. Может, ты и права – нужно было сразу отстать от ребенка.

– Не знаю. Модальность к прошлому не применима. Если стало хорошо, значит все шло правильно.

МАМА, ЗАЧЕМ МЫ ТЕБЕ?