Текст книги "Лето на крыше"

Автор книги: Елена Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

В случае с Эриком интенсивная мама заменяет собой требования огромной семьи. И как следствие – Эрик, единственный из детей, обращается к маме за защитой, за подтверждением своей правоты. Гиперопека уже частично лишила его самостоятельности. С одной стороны, он не хочет подчиняться маме, с другой – ищет ее одобрения и защиты.

ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ

– Знаешь биографию Андерсена? – обращаюсь я к поникшей Лиде.

– Нет.

– Так вот слушай. Андерсен был сыном полунищего сапожника и малограмотной матери. Нескладный, даже уродливый провинциальный мальчик. Вспомни гадкого утенка – это автобиография. За что бы он ни брался, у него ничего не получалось. Он был бездарным танцором, актером, певцом и драматургом. Просто полная бездарь. Что у него было – это великолепная память, но тоже весьма специфическая: несмотря на путешествия по заграницам, он не сумел выучиться ни одному иностранному языку. Нервозен он был необычайно. При этом его никто не поил триоксазином. В Одензе, провинциальном городке, почтмейстер Феддер Карстенс устроил школу для бедных мальчиков. Так вот этот почтмейстер, которому следовало бы поставить памятник, так заинтересовался «гадким утенком», что стал давать ему отдельные уроки, бесплатно. Он брал Ганса на прогулки со своими детьми. Гуляя по лугам и полям, почтмейстер рассказывал детям обо всем, что попадалось на их пути. Про что и как он рассказывал, никто не знает и никогда не узнает, но ясно одно: это пробудило в мальчике незаурядную фантазию, с одной стороны, успокоило его нервы, с другой, и внушило ему веру в самого себя, с третьей. Отсутствие веры в себя собственно и делало его неврастеником, он хватался то за одно, то за другое. Пока не стал сочинять сказки.

– Но то Андерсен,– разводит Лида руками,– куда уж нам! Вот я ничего не достигла. Занималась музыкой, как все, в школе и институте училась отлично, а вышла серость. Может, думаю, с Эриком надо все организовать иначе. А может, ему не достает трудностей и нужно, чтобы он помучился, как Андерсен?

– И специально для этого ты его водишь к М. Д.?

Модный педагог, к которому в Москве паломничество, умеет воздействовать на эмоциональную сферу ребенка. Для усвоения основ музыкальной грамоты (зачем ребенку в четыре года усваивать ее, мне неясно, но я не специалист в этой области) он насочинял тьму сказок. Одной из них меня угостила Лида. Это чудовищная сказка. Двадцать страниц машинописного текста забиты терминологией, каждый термин – персонаж. Этих персонажей в сказке около тридцати, воспринять и запомнить их – непосильный труд для маленького ребенка. Однако главное не в этом, а в том, насколько жестокая, кровавая эта сказка.

Я вовсе не считаю, что детям нужен «малиновый сироп», но обилие крови, несправедливо пролитой в жесточайших схватках между «диезами» и «бемолями», вызвало во мне, взрослом читателе, протест. И не против зла. Если бы против зла, то фантазии педагога были бы оправданны. Нет, против автора сказки, которого я ощутила как недоброго, агрессивного человека.

Я знаю детей, которые плакали после первых его занятий и ни за какие коврижки не желали идти к этому педагогу. Эти дети отличались чуткостью и обостренным отношением к добру и злу.

Но были и другие из моих же учеников, которые смогли подолгу прозаниматься у этого педагога, и не безрезультатно. Эти дети другого склада: всеядные, любящие учиться чему бы то ни было, у кого бы то ни было, дети с ослабленным нравственным императивом и низким порогом чувствительности.

– Он умеет создавать творческую атмосферу,– говорит Лида, захлебываясь от восторга и не понимая, почему Эрик так странно отреагировал на эту «творческую атмосферу».– Он умеет возбудить эмоции. Он заставляет детей громко топать, в такт, и если кто-то топает тихо, он кричит: «Громче, громче, это мы, солдаты, идем по Африке». Понимаешь, чтобы дети восприняли музыку, их надо раскрепостить. Они у него орут во всю глотку, а потом он резко обрывает крик и тихонько прикасается к клавише. Живой прием, правда?

– Возможно, и живой, но чрезвычайно вредный. Все равно, что будить ребенка криком в самое ухо. От крика ребенок тут же очнется. Но десять детей вскочат на крик, и ничего, а одиннадцатый начнет заикаться. Твой Эрик и оказался этим одиннадцатым.

– А знаешь, я вот что решила: плюну-ка я на все и буду себя любить.

– Это как?

– Муж говорит. «Лидок, ты себя не любишь». А женщина должна себя любить. С завтрашнего дня брошу заниматься с Эрькой музыкой (Лида сняла дорогую квартиру с инструментом), буду делать маски, обливаться холодной водой – займусь собой.

– Гениальное решение,– говорю,– непременно займись собой.

– А что, я неважно выгляжу?

Поди-ка угадай, «как слово наше отзовется…»!

УТЕШЕНИЕ

– Видела, как Миша нарисовал закат? – Петя нагоняет меня у волейбольной площадки. Я тоже решила полюбить себя: поиграть в волейбол, поразмяться.– Ты только посмотри! Мне Наташа дала, а я не удержался тебе показать. Помнишь, мы точно такое видели, когда возвращались с рыбалки'

Плохонькой акварелью Миша сумел передать тончайшие цветовые переходы. От неумения правильно пользоваться кистью на рисунке получились подтеки, похожие на бородатые дождевые тучи. Ночное закатное море, ощущение глубины, бездны подчеркивалось горизонтальной полосой света, отчеркивающей небо от моря, коричнево-буро-красное небо и оранжево-фиолетовое море.

Неожиданный, стремительный скачок от типично детского рисунка к реалистическому пейзажу!

– А вот это! – Петя показывает следующий лист. Тот же закатный пейзаж, но цветовое решение – иное. Первый рисунок – тревожный, напряженный – только что село солнце. Второй – спокойный, умиротворенный.

– Скажи, здорово! – радуется Петя.– Я бы в жизни так не смог.

– Здорово. Но насчет того, смог бы ты так или нет, неизвестно. Один писатель сказал: «Чтобы написать, надо писать». А чтобы нарисовать, надо рисовать. Вот ты два дня подряд рисовал свое «красивое и непонятное», великолепно вышло. А скажи, разве тебя к этому кто-нибудь принуждал?

– У Миши все равно в сто раз лучше.

– У него другое.

– Ну и что?

– Петь, давай лучше играть в волейбол!

– Я не умею.

– Умеешь.

– Нет, я ничего не умею на свете.

Понурив голову, Петя бредет от меня с Мишиными рисунками.

– Петь? – окликаю я его.

– Ну чего тебе?

– А какое ты стихотворение сочинил в электричке!

– Ну и что!

– Ничего. Просто очень хорошее.

Поди тут, утешь! Как любой матери, мне хочется, чтобы мой ребенок всегда был весел и бодр. Но имею ли я право ограждать его от страданий? Страдания, как и радость, укрепляют дух. А сила духа – не именинный подарок, а в первую очередь, умение преодолеть себя. Тернист путь, но человек выстоит. Я понимаю Петю. Миша на четыре года младше, а как нарисовал закат! Он смог себя выразить, а Петя нет. Но он находится в поиске. В этой ипостаси он уже не только мой сын, которому достаточно поцеловать ушибленную коленку. Он – личность. И как личность имеет право на страдание.

Есть прекрасная книга «Свет мира» Халдора Лакснеса. Это роман-притча о том, как мальчик мечтал стать поэтом, а стал… хорошим человеком. На строительство собственной личности ушла вся жизнь. Свет мира – это любовь, любовь не только вопреки, но и благодаря страданиям.

Но вот ребенок обращается к нам за помощью. То, что он приходит и говорит на «больную» тему,– само по себе хороший знак. Значит, он доверяет нам. А мы? Мы верим в него. И мы, любым доступным нам образом, внушаем ему эту веру: «Ты – сильный, ты все преодолеешь и выстоишь». Ребенок, скорее всего, никак не отнесется к сказанному или выраженному взглядом. Но он унесет с собой наши слова, в памяти запечатлится наш взгляд. Он пришел за поддержкой, и он ее получил. Дальнейшее – это наша вдумчивая работа, как практически помочь ребенку справиться с «непреодолимой» задачей, как помочь ему нарисовать закат. И действительно, как нарисовать закат?

СТЫД ПРЕВОСХОДСТВА

– Тебе нравятся цыганята? – спрашивает Петя. Рядом с нами живут цыгане. Четыре многонаселенных дома. Чумазые голопузые малыши и девочки в цветастых, аляповатых, на наш европейский взгляд, одеяниях бегают по двору.

– Мне они очень нравятся. Знаешь чем? Они дружные. Если чужой обидит цыганенка, то они всем табором отомстят. Привет! – небрежно бросает Петя цыганенку.

Он еще с прошлого лета перезнакомился со всем табором, благо, цыгане живут под боком, стоит выйти за калитку – и ты в цыганском дворе.

Аню привлекают маленькие котята, во множестве расплодившиеся под лестницей, а Петю – независимые, самостоятельные мальчишки. Им-то он точно завидует. Спрашивается, почему? Ведь он пользуется почти неограниченной свободой.

А дело в том, что они беспечны. Для них не существует слова «надо». Им не надо есть вовремя, не надо спать вовремя, у них, у мальчишек (девочки-то все время хлопочут по хозяйству, носят воду, поят и кормят свиней в хлеву), полная свобода, свобода без всякой ответственности. Они самостоятельно бегают на море, гоняют по двору петухов, кидаются камнями, а то просто сидят перед домом в пыльном песке, сыплют его на себя, и никто им ничего не запрещает.

– Мам, они одеты во все магазинное, а выглядят как-то по-другому,– говорит Петя.

– Верно. Дело не в самих юбках и кофтах, а в сочетаниях. Я бы никогда не надела оранжевый свитер, зеленую юбку, красные ботинки и поверх всего аляповатый платок.

– А ты думаешь, у них это случайно так получается?

– Что?

– Да то, что всего на себя намотают, а выглядит красиво. Мне, например, кажется, что красиво.

Незабываемое событие – мы в цыганском доме. Цыганка Мария, старуха с маленькими, глубоко сидящими глазами-углями, главная гадалка – по воскресеньям к ней выстраивается целая очередь – пригласила нас в гости. Удивляет обилие цветастых перин на кроватях – горы до потолка, пестрые занавески. И самое неожиданное – цветные муляжи в серванте.

– Это мне подарила подружка одна, из Москвы, какую красоту делают, прямо как живое.– Мария указывает на ядовито-зеленую пластмассовую гроздь винограда, оранжевый апельсин, красный помидор и фиолетовый баклажан. Этими дарами неживой природы заставлены две полки в серванте.– У моей золовки хрусталь. Сколько отдала, а красоты нету. Никакой красоты. Разве простое стекло хуже? – Мария подносит к свету фужер бутылочного стекла.– Простое мне лучше нравится. Ну что, раскинем? – профессиональным жестом проводит она по колоде карт.

– Мам, не гадай,– шепчет Петя мне на ухо,– прошу тебя, не гадай. А то нагадает что-нибудь страшное. Пошли отсюда.

– Дома мне у них не понравилось,– говорит Петя, когда мы выходим.– Все какое-то ненастоящее. И чувствуешь себя как-то неловко. Как будто ты культурный, что ли, и не найти общего языка с этими людьми. Как-то стыдно. Это, наверное, стыд превосходства…

– Мама, давай возьмем котенка! – Аня окопалась под лестницей цыганского дома. Манит котят ладошкой, и те высовывают свои мордочки.– Ты не любишь котят, они такие хорошие, а ты их не любишь!

– Нравятся? – Мария кивает на котят.– Забирай себе.

– Цыгане добрые,– хнычет Аня,– они дают, а ты не берешь.

А Мария поет:– Ах ты, мамка, мамка чернобровая…

ДОБЫТЧИКИ

Погода неустойчивая. Приходится тащить с собой целую сумку одежды. Еду мы решили не брать – в каждом рыбацком поселке есть магазин, а то и столовая.

– Я сам понесу.– Петя отбирает у меня сумку.

– А я корзинку.– Предусмотрительная Аня кладет в корзинку рогалик и яблоко.

Лес тянется вдоль всего побережья. Мы решили ехать в Плиньциемс, что в 20 километрах от нас. По здешним меркам – даль несусветная. А нам, жителям столицы, рукой подать. Те нелюбопытные, что живут летом в центре переполненной Юрмалы, знать не знают, что неподалеку от них – прекрасные леса, пустынные пляжи, озера, реки.

Сойдя с автобуса, мы обнаруживаем, что магазин в Плиньциемсе закрыт. Оказывается, все магазины в рыбацких поселках по вторникам закрыты. Как раз сегодня вторник. Это печально.

– У людей ничего не выйдет, если они друг с другом дружно жить не будут, вот этого я никак не могу усвоить.– Петя в сердцах пинает ногой поганку. Теперь он переживает, что мы не взяли с собой Эрика и Мишу. Тут так красиво – серебрится кора тонкоствольного ельника, отчего весь лес кажется бирюзово-серебряным, краснеет земляника на склонах, искрятся на солнце песчаные насыпи.

– Петя, а мы же с тобой дружим?

– Мы-то дружим,– вздыхает Петя.– Мам, как ты думаешь, от человека может пахнуть нечеловеком?– Петя сидит на широком пне, Аня рядом.

– Это как?

– Да так. Если он, например, лентяй, то от него пахнет ленью. Ведь человек должен немного трудиться. Я лично все обдумал: я лентяй и дурак, я не могу стараться.

– Петь, ты не дурак. Это Герка – балда.

Герка – наш четырнадцатилетний сосед, житель веранды большого дома. Он нет-нет да полупливает Петю. За это Аня справедливо его не любит. Да и я не испытываю большой симпатии к этому великовозрастному детине. Он пристает не только к малышам, но и к животным: в кошек кидает камни, Лесси, миролюбивейшую из всех собак, доводит до бешенства. Однажды я видела, как Герка стягивал ошейник на Лессиной шее, а когда Лесси начинала отчаянно скулить, резко отпускал поводок, и Лесси заливалась лаем. Когда я крикнула ему с крыши, чтобы он отстал от собаки, он улыбнулся невиннейшей белозубой улыбкой. «А я что? Я ничего. Мы же играем…» Может, во всем виноват переходный возраст и впоследствии Гера станет хорошим человеком, но нам, к сожалению, довелось познакомиться с ним в этот не лучший период его жизни.

– А ты хоть знаешь, что означает слово «балда»? – Петя обнимает Аню за плечи. Так они уютно пристроились вдвоем на пенечке, что и идти никуда неохота.

– Балда – это значит великий дурак. А ты. Петь, великий мудрец.– Аня заливается басовитым смехом.– Я так смеюсь, что у меня ум в голове трещит,– стучит она кулачком по своему выпуклому, с накатом, лбу.

Черника в лесу на редкость крупная.

– Как вишня,– показывает Аня Пете крупную ягоду.

– А у меня, как слива,– не отстает от сестры Петя.– Давай собирать. А то мама сварит варенье, а тебе не даст.

– Даст.– Аня не охотник до сборов. В этом смысле она в отца.

– Нет, не даст. Ты же не хочешь нам помогать.

– Ну, Петь…

– Вот и варенья не получишь.

– Хватит вам,– прерываю я перебранку. Аня расплачется, потом утешай ее. Лень, по чести сказать.– Ищи пока грибы. Грибы нам тоже нужны.

– Вот, Петь, я буду искать грибы. Понял? Петя с завистью глядит вслед сестре.

– Добери банку и хватит,– говорю я. Банка-то у него уже почти полная.

Аня несет шишку.– Можно, я буду в корзинку все свои «любимости» класть?

Дети бродят около меня, Петя боится заблудиться. Отойдет на два шага и уже кричит «мама».

Однажды он потерялся на аэродроме в Симферополе. Когда он нашелся и я прибежала за ним в комнату милиции, он был весь в слезах. Милиционер распекал меня, и Пете было стыдно. С тех пор он боится отстать от меня, потеряться.

– Ань, а давай играть в вопросы и ответы.– Петя садится рядом со мной, обирает куст, Аня рядом.

– Кто ты такая?

– Аня.

– Что ты любишь есть?

– Мороженое.

– Что ты больше всего любишь пить?

– Лимонад.

– Какую ты больше всего любишь носить одежду?

– Бархатную рубашку, бархатные брюки и кеды. (Все с Пети, потому и любимое.)

– Какую ты игрушку больше всего любишь?

– Яшку-обезьянку.

– Кто у тебя любимый друг?

– Ты, Петя.

– Что ты больше всего любишь рисовать?

– Мышку.

– Что ты больше всего любишь делать, когда на улице дождь?

– Куличики.

– А когда солнце?

– Сыпать сухой песок.

– Ну ты, Ань, молодец, так быстро отвечаешь, прямо не задумываешься.

Дети носят сучки, еловые ветки, складывают все это на песчаном холме – там безопасно,– разжигают костер. Пламя озаряет лица маленьких огнепоклонников. Насадив на прутики половинки рогалика, они жарят их над огнем.

Подрумянили – несут мне.

– Попробуй, какая вкуснятина. А если яблоко спечь? Петь, это будет точно вкуснятина.

– И чего мы не взяли из дому «Определитель растений»! – в какой раз сокрушается Петя.– Сколько растений, а мы не знаем, как они называются.

– Напиши папе, он привезет.

– Ну ты мыслечит! Я как раз и подумал это сделать! Костер догорел, мы засыпали угли песком.

– Мам, все-таки мы у тебя добытчики,– гордится Петя. Мы набрели на пригорок маслят.– А как ты считаешь, человек мог бы никого не убивать из зверей, есть только то, что растет в лесу?

Вопрос на засыпку. Если рассказать Пете, что в Индии корова – священное животное, индусы с голоду будут помирать, а корову не тронут, что Лев Толстой, Ганди и множество их последователей были вегетарианцами, он перестанет есть мясо. А он и без того щуплый, маленький. Побеждает материнский эгоизм, и я плету что-то маловразумительное о том, насколько необходимо мясо растущему организму.

– Мам, я все пропустил. Пока ты говорила, я папе стихи сочинял. Записную книжку, скорей!

– Если хочешь, прочти.– Петя подает мне записную книжку. Страница исписана строчками. Почерк такой, словно он никогда не учился в школе.– Читай про себя. Это так, рифмы. Не вышло.

«Не всегда я тобою любим, но всегда буду твоим. Не всегда ты доволен мной, ведь порой начинается бой, и морской, и сухой, и такой, вот пишу тебе стихи я, дома чтоб не случилась стихия, в общем, пока, заканчивается рука. Пишу еще стихотворенье – Петрушиной руки творенье. Как ты живешь, мой давний друг? И что творится там вокруг? Тут купайся целый день, если только болезнь не придет и в больницу не увезет. А если тебе повезет, плескайся, играйся, но только не тони, вот это уж ни-ни. Пап, привези «Определитель растений»!

– А я спать днем буду? – спрашивает Аня.

– Сегодня не будешь.

– Это хорошо,– кивает она, а глаза-то сонные. Можно уложить ее на берегу, в дюнах, тряпок у нас с собой полно, благо, пока не пригодились – дождь прошел стороной. К морю мы идем долго, перебираемся с холма на холм.

– Копченой рыбой пахнет,– тянет Петя носом. Дети устали, проголодались, просят пить. А где возьмешь питье? Магазин закрыт, до остановки автобуса километра полтора, не меньше. Что если добраться до коптильни? До трубы рыбзавода метров триста по берегу.

Пока дошли до коптильни, Анька вся изнылась. Наши муки были не напрасны – рыбаки напоили детей, вдобавок подарили нам три копченые трески, да еще извинялись, что хлеба нет.

– Какие добрые! – в голос восхищаются дети.– Мы сидим в лодке, около коптильни, едим рыбу.– А можно есть вместе с кожей? – спрашивает Аня.

– Мам, а ты помнишь, как в «Золотой лихорадке» Чарли Чаплин шнурки ел и каждый гвоздик обсасывал? Мы сейчас в точности напоминаем эту картину.

– Нам рыбаки это дали прямо без денег, правда. Петь? Петя кивает. Он уплетает рыбу и не может вымолвить слова. Переводит дух, говорит

– Я когда вырасту, стихи писать не буду. А пойду моряком во флот. Деньги-то надо зарабатывать.

Недоволен своим сочинением, сердится на себя. Хотел сочинить прошение в стихотворной форме, а вышло не то.

Всю обратную дорогу дети поют.

«Саве ву планте ле шу!» – запевает Петя.

«А ля моде, а ля моде»,– вторит Аня.

Оба сияют – учитель и ученица. Много ли им надо?!

ГЛАВНАЯ МЫСЛЬ

Петя укладывает Аню спать. Я мою посуду.

– Все. Спит.

– Ты тоже ложись.

– Сейчас. Мам, я сначала стал ее гладить, как ты меня, когда я был маленьким. Но потом понял, что так она не заснет – у нее нет привычки к глажке. Тогда я стал петь ей: «Рыбки уснули в пруду», как мне папа пел за шторкой. Я не пел, конечно, а говорил про себя, но что-то слышалось. Мне папа так пел, когда я хотел спать только у окна. Чтобы если проснусь ночью, то посмотрю в окно на звезды.

– Неужели ты это помнишь?

Петя сегодня весь день тоскует по отцу.

– Я все самое главное в детстве помню. Только не помню, как химический карандаш съел. Мне удалось с легкостью ее уложить потому что я помнил папину песню за шторкой.

– Петь, тебе грустно, что ты вырос и никто тебе не поет песен на ночь?

– Да нет… зато у меня появилась одна главная мысль: с завтрашнего дня я буду сам мыть посуду.

МУЗЫКА И ДЕТИ

Один из моих друзей детства – скрипач. Он играет в латвийском камерном оркестре. Как-то оркестр был на гастролях в Москве, и Саша пригласил нас в Зал Чайковского на Вивальди. Я колебалась, брать с собой Петю или нет.

Вопрос решился сам собой. Мужу нужно было делать срочный перевод, крошечная Аня рано укладывалась, так что он мог спокойно работать в наше отсутствие.

Увидев огромную сцену, зал, заполненный людьми, оркестрантов, под аплодисменты выходивших на сцену, Петя разволновался. Тем более что среди оркестрантов он сразу узнал нашего Сашу, человека, с которым он был запросто и который теперь торжественно сидел на стуле во фраке, ярко освещенный юпитерами.

Все первое отделение Петя просидел неподвижно, вцепившись пальцами в острия коленей.

Когда прозвучали заключительные аккорды последнего произведения и все захлопали, у Пети на глаза навернулись слезы. Он стер их украдкой, чтобы я не заметила.

– Ну и здорово же они играли, правда,– сказал он и больше не произнес ни слова.

После концерта мы зашли к Саше за кулисы. Петя самолично вручил ему цветы. Он смотрел на Сашу, как на божество, не понимая, как это он раньше запросто играл с ним и его дочерью, бегал с ними наперегонки по берегу моря.

– Ну, как тебе Вивальди? – спросил Саша у Пети.

– Нормально.

– Завтра приходи на Моцарта. Придешь? Петя склонил голову.

– Мам, а все люди в зале – это Сашины друзья? – спросил он, когда мы вышли.

Вскоре выяснилось, что старика с окладистой бородой, что сидел неподалеку, Петя принял за самого Вивальди.

Сегодня Анина очередь. Ее первый в жизни концерт, на который нас пригласил тот же Саша.

Мы устраиваемся с Аней ближе к выходу, на всякий случай. Петя с Асей, одиннадцатилетней Сашиной дочерью, усаживаются на первый ряд.

Торжественный момент – зажигаются юпитеры, оркестранты занимают свои места, выплывает на сцену пианистка в роскошном голубом платье. За ней дирижер. Оркестр играет вступление.

– А этим воздухом можно дышать? – шепчет мне Аня на ухо.

Все в порядке. Солистка возносит руки над инструментом, и на ее лице изображается такая гримаса, что я еле сдерживаюсь от смеха и опускаю глаза. В конце концов можно не смотреть. Музыка-то прекрасная. Петя с Асей, красные, как вареные раки, держат ладони на раздутых смехом ртах. Я грожу им, и тут мой взгляд снова упирается в лицо пианистки: она таращит глаза, резко разевает рот, набрасывается на инструмент, как пантера, и тут же отклоняется от него и закатывает глаза, не переставая при этом кривить губы.

Аня, на удивление, сидит спокойно, удобно расположившись в кресле, образцово-показательная девочка, пример для матери. А с Петей и Асей творится что-то невообразимое. Они съехали с сиденья на пол и смеются. Негромко, к счастью, но где гарантия, что они не расхохочутся на весь зал?

Я еле дождалась конца первого отделения.

– Нравится, Анечка? – спрашиваю ее.

– Да,– отвечает серьезно.– Особенно когда хлопают. На второе отделение Аня соглашается неохотно – устала. Петя же с Асей не желают уходить. Чтобы скоротать время до конца концерта, мы идем с Аней в кафе. Я покупаю ей пирожное «корзиночку».

– Я это есть не буду,– заявляет она. Я дотрагиваюсь до ее лба. Не заболела ли? Чтобы Аня да отказалась от пирожного?

– Она очень красивая. Слишком уж красивая.

– Тогда я съем.– Вонзаюсь ложкой в пирожное.

– Что ты делаешь? Ты ломаешь красоту! – Эстетическая реакция! Приходится оставлять пирожное нетронутым. Купить ватрушку. Прямоугольную. Чтобы не оскорблять возвышенных чувств. С ватрушкой она расправляется мгновенно. С полным пакетом ватрушек мы поджидаем детей у концертного зала.

– Те же гобоист с флейтистом! – Петя раскрасневшийся, возбужденный выбегает из зала. – Зря вы ушли! Знаешь,– он еле переводит дух,– я хочу учиться музыке. Иногда у меня в ушах столько разных музык, и они все улетучиваются.

– И я,– не отстает Аня от брата,– ты только пианино купи.

– Пока я купила всем вам ватрушки,– говорю я, а сама думаю: может и мне заняться музыкой? И Андрею. Если уж начинать учиться – то всем вместе.

ПОСЛЕ КОНЦЕРТА

Дети по очереди несут Сашину скрипку. Мой друг детства облысел. Лысина ему даже идет. Она обнажила его красивый высокий лоб. «Дорогой невесте Леночке от жениха Сашеньки». Я храню в семейном альбоме эту фотографию, где пятилетний херувим Саша, с кольцами золотистых локонов, стоит со мной, трехлетней. На мне пальто с капюшоном, я больше похожа на мальчика, а он на девочку.

Мы не спеша бредем по берегу.

– Ася так и не занимается музыкой?

– Больной вопрос. Сам я с ней заниматься не могу, а то, как преподается музыка в музыкальных школах, меня не устраивает. В принципе. Знаешь, единственный человек, которому я доверил бы Асю, недавно умер. Это был гениальный пианист. У него было двое малолетних учеников – брат с сестрой. Он занимался с ними для себя.

– Как это, для себя?

– Они приходили к нему два раза в неделю, и непременно перед каждым сольным концертом. Он говорил, что для него это вроде причастия.

– Сверходаренные дети?

– Нет. Со средними данными. Он считал, что дело совсем не в этом.

– А в чем?

– В том, что через них он постиг то, чего не мог постичь, учась в консерватории.

– Он был одиноким?

– Да. То есть нет. Мне не хочется говорить об этом. Все произошло так недавно… Он вернулся с сольного концерта, играл Шопена. Вернулся домой и умер. Невероятно. Хочешь, я расскажу тебе лучше, как он занимался с этими малышами? Тебе это полезно узнать. Как педагогу. Он начал с ними не с гамм, не с музграмоты, а с импровизаций. Дети просто играли на пианино, а он слушал треньканье и останавливал их на удачных моментах. Он просил их сыграть это место еще раз, но дети, разумеется, не могли этого сделать. Тогда он объяснил им, что если записать эти музыкальные фразы, то их можно будет повторять, сколько душе угодно. А как записать? А вот как. Оказывается, давным-давно умные люди изобрели такие значки для изображения звуков. Взглянешь на лист с этими значками и тотчас сыграешь то, что придумалось. Раз оно записано, никуда не денется. Дети стали сочинять музыку. Обучились музыкальной грамоте. Все, что он делал с ними, было настолько просто, насколько вообще просто все гениальное. После концерта я заглянул к нему, чтобы поздравить. Там уже было не протолкнуться. «Взгляни-ка»,– он протянул мне страничку, исписанную детской рукой. Это была небольшая, но очень оригинальная пьеска. «Если бы я не услышал этого перед концертом, я бы так не сыграл. Меня прошибло, когда малышка это исполнила, переписала-то не она – брат, и вот они вдвоем преподнесли мне это перед Шопеном…» Это был педагог милостью божьей. Ну, а ты, преподаешь по-прежнему?

После такого рассказа трудно признаться, что да, преподаю, по-прежнему.

Дети кормят чаек крошками от ватрушек, стоят, окруженные огромными клювастыми птицами, а те все летят и летят.

– У нас больше ничего нет съестного? – Ася худая, длинноногая, длиннорукая, с широко распахнутыми глазами и приоткрытым большим ртом – она сама похожа на голодную птицу.

Саша находит у себя в сумке кусок бутерброда. Ася крутит сомкнутым ртом из стороны в сторону – самой съесть или птицам отдать? Нет, не ест, делит кусочек на три части. Аня свою съедает, а Петя с Асей скармливают птицам.

– Кстати, я прихватил с собой Асины рисунки, взгляни.

Первое, что удивляет, Ася рисует цветными карандашами. В наше время цветные карандаши – анахронизм.

– У нее, что, фломастеров нет?

– Полно. А ты считаешь, что фломастеры лучше?

– Нет. Просто когда у ребенка есть и то, и другое, то он, как правило, выбирает эффектные фломастеры. Значит, Асю внешний эффект не занимает.

Бледные, непритязательные, на первый взгляд, рисунки оживают на глазах. При рассматривании проступают все новые и новые детали, рисунок обогащается цветом, набирает силу линия.

– Она рисовала под музыку?

– Как ты угадала?

– Вспомнила свои рисунки цветными карандашами, Баку, наш приемник, как я ждала музыки, чтобы взяться за остро отточенные карандаши…

– Скажи, стоит ей серьезно этим заняться? Требуется мнение специалиста.

– После твоего рассказа о пианисте мне следует подать в отставку.

– Ты зря все принимаешь на свой счет,– говорит Саша.– Наверное, когда ты читаешь, ты соотносишь себя со всеми книжными персонажами.

– Не со всеми. Только с некоторыми.

Садится солнце, степенно вкатывается в темно-синюю морскую глубь.

– Солнце утонуло! – кричит Аня. Она впервые видит закат при ясном безоблачном небе.– А завтра как оно из этой глуби вынырнет?

– Вынырнет,– успокаивают ее Петя с Асей.– За солнце не бойся. Оно вечное.

ВОЛШЕБНАЯ ГОРА

– Мама, расскажи про детство…

Канули в прошлое семейные альбомы и дневники, но осталась Живая память – в семейных преданиях. Для детей они – именно предания, причем «старины далекой». Когда мама была маленькая, их еще и на свете не было. Раздвигаются горизонты времени. Оказывается, их не было, а все существовало. Без них.

Рассказы матери (отца, бабушки или дедушки) – первые уроки истории. Вместе с конкретными событиями они несут с собой дух незнакомой эпохи, ее признаки: тогда еще носили длинные юбки, тогда у базарных ворот стояли верблюды, навьюченные поклажей, тогда еще…

Если у ребенка в детстве не возникнет интереса к истории собственной семьи, если взрослые по каким-то «хитрым» причинам лишат их этого – не сформируется историческое мышление, не возникнет связь с домом, а значит, и с Родиной.

«Вы сегодня будете рассказывать про своего знакомого?» – спрашивают дети на занятиях. Кто же такой мой знакомый? Это – Орфей и Аполлон, Человек-Туча и Смешной дядя, которому не хватило места на пляже, и ему пришлось примоститься в шезлонге на облаке. «Знакомый» сближает мифологических героев и сказочных персонажей с детьми. Со знакомым можно быть накоротке.

Желание детей иметь дело со знакомыми естественно. Ближе всего им интимные, теплые отношения. Недаром к любимым взрослым они обращаются на «ты». Не от невоспитанности, а от доверчивости.

Таким же образом дети на «ты» с семейными преданиями. Они хранят их в памяти так же бережно, как и взрослые, они их корректируют, изменяют по своему усмотрению. Чаще всего они их «осмешняют». Больше всего им нравятся те, в которых взрослые чудачат, где происходят забавные приключения. Меньше им нравятся тенденциозные, дидактические рассказы, призывающие быть как бабушка или слушать папу, как «я всегда в детстве».

Признаться, я не ставлю высоких задач, когда рассказываю Ане и Пете о детстве. Мне самой очень нравится сидеть подле них, вспоминать вслух.

Светлые июньские ночи – самая прекрасная пора лета. Попробуй утихомирь детей! Они не могут уснуть засветло. Тьма медлит, и дети не сдаются – и набегались, и накупались, и наигрались, глаза сонные, да сна нет.