Текст книги "Путеводитель потерянных. Документальный роман"
Автор книги: Елена Макарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Мы чокнулись – за хороший конец.
– Но и это еще не все. Вера осталась одна, ее муж-врач не вернулся, а она так ждала его, тем более Эва получила все, а она – ничего. И, знаешь, что случилось? Брат мужа Эвы женился на Вере! Сыграли свадьбу, она родила… И еще одну вещь расскажу. Только дай обещание, что не донесешь вашим красноармейцам.
– Обещаю.
– Вышли мы из лагеря и сразу наткнулись на роту русских – они пили водку, ели трефное, над землей высилась пирамида из скорлупы – они жарили яичницу. При виде нас солдат заиграл на гармошке. Они силой заставили нас танцевать. И мы танцевали. Вообрази себе этот танец черепушек, надетых на тощие тела и покрытых мхом пробивающихся волос! Не смотри на меня. Это пух! А мы были молоды, и поросль у нас была густая. Вечером одна из наших девушек, которая изучала в гимназии русский язык, объяснила русскому офицеру, что нам необходимо добраться до границы. Офицер сказал: «Переспи со мной, а то до жены еще сотни километров». Она закричала на него: «Ты что, мы из концлагеря, ты что!»
Они были пьяны в дым. Мы ввосьмером сгрудились на полу в какой-то комнате, они стали к нам ломиться. Если бы им удалось вышибить дверь или разбить окна, они бы изнасиловали нас и убили. Ешь сыр! Все идет хорошо. Скоро они стихли и захрапели. А мы двинулись в путь. Два дня – и мы в Чехословакии! Едем на поезде в Прагу по бесплатным билетам.
В Праге мы с Зузкой нашли дядю – он был женат на чешке и потому был всего три месяца в Терезине. Его жена испугалась, что мы вшивые, и велела раздеться у порога. Догола. И прямиком – в ванную. Мы решили у них не оставаться, переночевать – и в Брно. Немку из Судет, что обитала в нашей квартире, мы выставили вон. В тридцать восьмом они нас, в сорок пятом – мы их. Ничья. Тогда мы еще не понимали, как нам повезло с той немкой. Мало кому удалось вернуться в свою квартиру.
Прошло больше года, никаких сведений о Герберте. Пришла одна подруга и говорит: «Чего ты ждешь? Кого? Он не вернется. А Эрвин по тебе с ума сходит, выходи за него, будут у тебя дети, семья». Эрвина я знала с детства, он был нашим соседом в Брно. На четырнадцать лет старше меня, холостой. За него я и вышла, и у нас родилась дочь. Все хорошо.
Но тут начали донимать коммунисты. Они хотели запихать Эрвина в партию, а он твердил одно: «Я еще не изучил, что написал Ленин и что сказал Сталин». Мы стали готовиться к отъезду. В марте 1949 года мы перебрались в Израиль, так и не успев изучить партийную классику.
Я родила Гидеона. И через три дня Эрвин умер. Он был в страшных лагерях, полгода в Освенциме, в Бухенвальде… При врожденном пороке сердца. Короче, в пятьдесят шестом году я осталась с двумя детьми, старшей к тому времени исполнилось девять. Пошла в няньки, потом в интернат для умственно отсталых детей, двадцать лет занималась с ними физкультурой. Они по сей день меня помнят. Как увидят, бегут обниматься: «Мириам, Мириам!» В интернате я познакомилась с Вернером, зубным врачом, и через два года вышла за него замуж. Он был разведен, у него была дочь, и мы вырастили троих детей. Прожили вместе с 1958 по 1985 год, но и у него что-то случилось с сердцем. Уже почти двенадцать лет я одна. Но не утратила чувства юмора, нет. Ой, у меня кружится голова.
***
Утром позвонила Мириам и говорит:
– Я вспомнила того, из‐за кого ты ко мне приехала. Его звали Швенк1212
Карел Швенк родился в Праге 17 марта 1917 года. Актер, режиссер, писатель и композитор, создатель «Театра никчемных дарований» в оккупированной Праге. Депортирован в Терезин 24 ноября 1941 года. Звезда терезинского кабаре. В начале 1942‐го для мужского населения Судетских казарм Швенк устроил два представления – «Талон на еду потерян» и «Да будет жизнь!» с завершающим «Терезинским маршем». Его пело все гетто. Пьесу «Последний велосипедист» запретили после генеральной репетиции. В целом Швенк дал триста спектаклей в гетто, где выступал как режиссер, актер и композитор. 1 января 1944 года депортирован в Освенцим, оттуда в рабочий лагерь Мойзельвиц, около Лейпцига. Погиб во время марша смерти в апреле 1945 года. Подробно о нем – в КНБ-4.
[Закрыть].
Невысокий, с густыми бровями. Он играл на фисгармонии, а дети под это танцевали. Но это было не кабаре…
– Верно, это «Светлячки». Швенк играл на физгармонии, а дети танцевали.
– Тебе это как-то может помочь?
– Конечно!
– Знаешь, я пожалела, что не играла в кабаре. Я представила себе тот эпизод с пирамидой из яичной скорлупы и нас, танцующих под гармошку.
– Это кино!
– Пусть будет кино. Знаешь фамилию режиссера?
– Нет.
– НЕБОГ. Пишется слитно.
Билет на пароход в рай
Гости из Лунда
Сижу на остановке, автобуса № 22 все нет и нет, зато есть история, и ее непременно нужно смонтировать. Главному ее персонажу недавно стукнуло 92.
В 1994 году в кибуцном мемориале «Бейт-Терезин» мне на глаза попался рисунок Лео Майера. Маленькая акварель, изображающая человека в чалме и шароварах.
В то время я отбирала материал на выставку «Культура и варварство», рисунок Лео Майера не был столь выразительным, а информация об авторе совсем уж скупа: «Родился в 1900 году, депортирован в Терезин в сентябре 1943 года из Праги, отправлен в Освенцим осенью 1944 года. Погиб». Недолго думая, я запаковала рисунок вместе с сотней других.
О выставке была опубликована огромная статья в шведской газете «Дагенблатт». Некая светловолосая девушка читала ее в поезде, направлявшемся из Лунда в Стокгольм. Интересно, русская писательница открыла выставку в «Культурхусете», а светловолосая девушка писала диссертацию про Цветаеву. Она решила познакомиться с писательницей и пошла на выставку. Писательницу она там не застала. Ее внимание приковал рисунок человека в чалме и шароварах. Лео Майер?! Девушка позвонила отцу в Лунд. Тот сложил в портфель письма и семейные фотографии и поехал с женой в Стокгольм.
Когда они подъезжали к столице Швеции, я сидела на собрании, посвященном предстоящей телепрограмме на тему «Культура и варварство», съемки должны были начаться через час. Участники круглого стола обговаривали свои позиции. Моей темой была «Живая память». Модератор требовал озвучить то, что мне предстояло сказать. Репетировать я не умею: говоря, думаю, думая, говорю. Модератор свел брови в полоску, назревал конфликт, и тут меня вызвали к телефону. Знакомый голос секретарши: «Вас ждут гости из Лунда внизу, у лифта». Наверняка это ошибка. У меня нет знакомых в Лунде. Двери лифта раскрылись, и пожилой седовласый мужчина заключил меня в объятья.
– Лео Крамар, сын Лео Майера.
– Сын Лео Майера?
– Да. А это моя жена – Гунила. Мы знаем про конференцию и не отнимем у вас много времени.
Мы уселись в кафе. Лео раскрыл папку и показал мне фотографию отца в профиль, с сигаретой. Человек в чалме и шароварах и есть Лео Майер! Шутник, изобразил себя в Терезине в костюме паши. «Отца прозвали Амантус, любимец женщин. Он был личностью богемной… Я до последнего дня переправлял ему в Терезин сигареты. Он писал мне замечательные письма. Присылал списки книг, которые, по его мнению, необходимо прочесть подростку, писал по-английски, благодаря ему я стал учить язык…»
Елена Макарова и Лео Крамер, Стокгольм, 1995. Фото Г. Крамер. Архив Е. Макаровой.
На второй фотографии был изображен импозантный художник в шляпе перед мольбертом.
– Это родной брат отца, Бедя, Бедржих Майер, – объяснил Лео. Он сгинул в 1939 году. Сегодня ему было бы девяносто лет.
В конференц-зале собрался народ. Я заняла свое место на сцене. Гости из Лунда устроились в первом ряду. Когда ведущий дал мне слово, я рассказала о том, что сейчас произошло, и представила публике «живую память» в лице Лео Крамара.
Хорошее было бы начало фильма. Но что не снято, того нет.
Господин Стернфельд
И автобуса нет. Зато на остановке объявился господин Стернфельд, директор израильского киноцентра. Это судьба. На документальный фильм точно деньги найдет.
Когда-то, лет десять тому назад, мы с поэтом Барсуковым хотели продать ему готовый сценарий художественного фильма. «В три миллиона уложимся», – сказал господин Стернфельд. – Но по самым низким расценкам и при условии, что выкинем половину героев и съемочных дней. Если не выкинем – шесть миллионов, а то и больше».
Мы онемели. Вернее, онемела я. Барсуков, гений за чертой бедности, в уме зарабатывал миллиарды. Русский поэт без гроша в кармане прибыл в Израиль в разгар войны с Саддамом Хусейном. Зачем? Чтоб оказать моральную поддержку некой поэтессе, с которой он состоял в переписке. Израиль – благодатная почва для тех, кто склонен к героическим поступкам. Однако романтика войны с сиренами, противогазами и нервными поэтессами ему быстро наскучила, и он решил искать поприще. И нашел. Я рассказала ему историю Фридл. «Голливуд плачет!» – воскликнул Барсуков и переселился в нашу квартиру. Мы писали вдохновенно. «Оскар – наш», – заверил Барсуков господина Стернфельда, и тот не только заказал перевод на голливудский язык, но выбил из органа культурной абсорбции репатриантов деньги на оплату труда переводчика. К счастью, им оказался мой муж. Прочитав синопсис и полистав рукопись на английском, господин Стернфельд сказал: «Это европейско-американский фильм. Израиль войдет в кооперацию на более поздней стадии». Но ведь войдет? Получив кивок в согласие, мы отправили сценарий Арнольду Шварценеггеру и Барбаре Стрейзанд. Ее Барсуков прочил на роль главной героини. Кого должен был играть Шварценеггер, не знаю. Скорее всего, ему отводилась роль финансового директора. Ответа мы не получили. Барсуков вернулся в Москву, чтобы оттуда лететь в Голливуд и говорить со звездами лично.
Господин Стернфельд меня не узнал. Во-первых, без Барсукова. Во-вторых – прошло десять лет, в-третьих, с опухшей щекой – мне только что выдрали зуб. Я представилась. Господин Стернфельд морщил лоб – где он меня видел? А, вспомнил, сценарий про какую-то художницу… «Фридл», – подсказала я ему. И расхвасталась: выставка путешествует по всему миру, каталоги на четырех языках… В Израиле хвастовство – не порок. Так что родину я выбрала правильно. Господин Стернфельд поздравил меня с успехом. Пора переходить к делу. Я рассказала про девяностодвухлетнего художника, разумеется, гениального и никому не известного.
– На такое в Израиле денег не дадут, – вздохнул он. – Нет у нас бюджета на культуру.
Подошел автобус. Мы сели рядом. Я не отступала, и сюжет Бединой жизни разворачивался в пути, не притормаживая на светофорах.
– Бедя Майер родился в 1906 году, в Ходонине. Там же, где и Томаш Масарик, президент Чехословакии. Навещая родные края, Масарик первым делом останавливался у трактира, который держала семья Майер. Весь город сбегался. Не столько из‐за Масарика, сколько из‐за его машины. В ту пору машина была дивом. У нас отснято множество бесценного материала: Бедя за мольбертом, Бедя играет в бридж, Бедя рассказывает…
В сбивчивом автобусном повествовании господина Стернфельда насторожил один факт. По его представлениям, Масарика убили в 1934 году. Нет, Масарик умер своей смертью. Это его сына, Яна, гэбэшники выкинули из окна. Господин Стернфельд сказал, что у Масарика не было сына. Это уж, знаете, слишком!
Пообещав «чашку кофе» в том случае, если правда окажется на моей стороне, господин Стернфельд вышел из автобуса.
Вскоре он позвонил, признался в том, что спутал Масарика с Шушнигом, и предложил встретиться. В восемь вечера, на улице Шая Агнона, 8. Первый этаж, нажать на кнопку «Бар Шай». Бар Шай? Да, так зовут хозяина дома, который будет читать лекцию о Четвертой симфонии Чайковского. Он читает раз в месяц, на дому. Кофе будет, легкое угощение тоже.
До того, как я нажала на кнопку «Бар Шай», прошло трое суток, в течение которых мы отбирали материал для синопсиса.
Каша-малаша
Письмо от Лео Майера из Лунда в Иерусалим от 22 сентября 1995 года.
«Дорогая Елена! Вы, конечно, понимаете, каким невероятным сюрпризом, если не сказать шоком, явилась для меня эта встреча. Увидеть на вашей выставке рисунок отца из лагеря после пятидесяти лет полного забвения, получить этот привет не только как подтверждение реальности его существования, но и как доказательство – он продолжал рисовать до последнего часа. Но что еще сильней, я получил возможность (почти что) физического прикосновения к листу бумаги, который мой отец держал в руках. Невероятно. Спасибо Вам за все, что Вы делаете, благодаря Вам и живет память о Терезине. Посылаю биографию отца.
Лео Майер родился в Ходонине, маленьком городке в Юго-Восточной Моравии. Его отец держал таверну на главной улице неподалеку от вокзала. Майеры были состоятельными, как и большинство евреев в Ходонине. До 1918 года евреи говорили по-немецки, но после провозглашения республики перешли на чешский, для молодежи он стал родным языком.
В 1919 году по окончании средней школы мой отец перебрался в Прагу, где в 1923‐м получил диплом инженера-строителя и архитектора. В том же самом году родился и я. Впервые я увидел своего отца, будучи подростком, в 1938‐м. При этом он остался в памяти как нежный и очень заботливый отец, это я снова ощутил, перечитывая его письма ко мне полвека спустя. С моей мамой он познакомился в Ходонине во время студенческих каникул в начале 1923 года. Этот роман, при полной любви и взаимности, не был узаконен. Отец моей мамы был антисемитом и не позволил ей выйти замуж за еврея.
Последние два письма я получил от отца в сентябре 1943 года, перед отправкой в Терезин. Думаю, он не писал из Терезина, чтобы не подвергать меня опасности. После войны я получил информацию от чехословацких властей о том, что мой отец был в Терезине с 11 сентября 1942‐го (чушь!) и отправлен в Освенцим 29 сентября 1944 года, транспортом EL-1410».
***
В ноябре выставка из Стокгольма переехала в Лунд. Лео Крамар рассказал присутствующим об отце, а его белокурые внуки возложили цветы на подиум около рисунка. Похоже, человек в шароварах и чалме не желал оставлять нас в покое. Забытое на многие годы имя Лео Майера зазвучало снова.
***
18 сентября 1996 года, в день моего рождения, Лео Крамар преподнес мне подарок:
«Дорогая Лена! Вы не можете себе представить, что произошло! Весной я поместил в „Терезинском вестнике“ письмо о розыске родственников Бедржиха Майера. В один из июльских дней раздался телефонный звонок, Гунила сняла трубку – это был Бедржих, Бедя, мой дядя!!! Впервые после почти что 60 лет… Ему 90 лет, он еще в силах писать картины и учить рисованию стариков в доме, где он живет. Он женат, жену зовут Хана. Их адрес в Герцлии: ул. Анны Франк, 2. В ноябре мы с женой и дочерью будем в Израиле. И вместе пойдем знакомиться с Бедей! Так что чудеса все еще не исчезли из этого мира, в огромной мере их явление связано с Вами, вся эта череда чудесных приключений началась с выставки. Лавина сюрпризов!»
***
В профиль Бедя похож на кондора. Лицо в глубоких морщинах, кожа как растрескавшаяся земля, зелено-голубые глаза и огромный, как горный хребет, нос. На левом ухе с вытянутой мочкой – слуховой аппарат. Этим ухом Бедя слышит. Хана, пожилая статная красавица, ставит на стол торт. Бедя счастлив, он смотрит на племянника и повторяет: «Я его по ушам узнал! Он и в детстве был лопоухим!»
«20.11.1996. Дорогие Елена и Сергей! Вернувшись в холодную Швецию, мы тоскуем по вашей теплой солнечной стране. Но будьте уверены, мы скоро приедем снова!
Встреча с моим дядюшкой – одно из самых невероятных событий моей жизни. Этот старик настолько полон жизни, невероятная натура! Я люблю его теперь как своего отца, они так похожи! Я наслаждался каждой минутой, проведенной с ним и Ханой. Надеюсь, и он был доволен. Кровь – не водица. Жаль, что у них нет своих детей. Мне понравились его картины, как и вам, верно? Бедя подарил мне портрет моего отца, фото бабушки и золотые часы дедушки. Теперь они перейдут в наследство моему сыну Лео Третьему…»
***
Мы с Бедей влюбились друг в друга в тот момент, когда я попросила его показать картины, а он ответил, что стриптизом не занимается. Однако искус оказался сильней, и он повел меня в класс, где преподавал старикам живопись. Там, в каморке, и были спрятаны его картины. Чешский экспрессионизм, шагаловская яркость – трагизм за шутовской маской. Бедя рисовал пальцами. Лепил свои бутерброды из сновидений… Мир непостижим, человек непостижим, все тайна…
Я уговорила оператора Фиму съездить со мной в Герцлию. Пока бесплатно. Деньги я в любом случае найду, но снимать надо сейчас.
Бедя, потрясенный тем, что его наконец кто-то заметил и оценил, был согласен на все. На наших глазах он зачерпывал пальцами ультрамарин – Хана обеспечила его этой краской на долгие годы, и надо было ее оприходовать, – вытирал руки о фартук, щурился, хмыкал.
– Между пальцами и красками – свой диалог, борьба, поединок. Краски сами знают, где их место. Если случайно попадут не туда, их как ветром сдует с картины. У красок своя жизнь, своя душа… вкус. Красная – соленая кровь, желтая – солнце, свет, обольстительность… Я люблю контрастные цвета, они дерутся меж собой, и эта драка неожиданно приводит к гармонии: смотри, золотой Иерусалим – и огромное зеленое солнце, а тут вот красная кошка с зелеными когтями… Не знаю, что творится в душе. Узнаю, только когда беру в руки краски. Они меня оголяют. Выворачивают наизнанку. Мои картины – это я настоящий. А кому я нужен настоящий?
– Прикройся!
Бедя обмакнул пятерню в белую краску, шлепнул ею по нарисованному лицу, указательными пальцами убрал излишки с краев. Пара движений – и лицо скрыто под маской.
«Описать Бедю можно, лишь прибегнув к лексикону геологов и геодезистов: ущелья, карстовые разломы, трещины обезвоженной почвы, носовой хребет…» – этот словесный портрет я нашла в отзыве посетителя выставки «Билет на пароход в рай». Бедины глаза, зелено-голубые, слезящиеся, похожие на выпуклые линзы старинных телевизоров с их туманными видениями, – в отзыве не отмечены. Фотография этого передать не может.
Возвращаясь домой, я переписывала с кассет Бедины рассказы.
«Брат был личностью артистической. Он был поглощен архитектурой и всегда строил что-то из ряда вон выходящее, нечто футуристическое. На вилле режиссера Авербуха на Барандове были черный линолеум и лестница из стекла, это я хорошо запомнил. Авербух, малорослый еврейский толстячок, шикарно танцевал. При этом у Лео, как мне кажется, был роман с его женой. В тридцать восьмом они уехали в Америку и оттуда выслали Лео приглашение. Но тот ни за что не хотел уезжать из Праги. Ни за что. „Я останусь последним евреем Праги. Пусть меня возят в клетке и всем показывают – вот он, последний еврей Праги“.
До второго класса я рисовал скверно. „Взял бы рисунок у брата, получил бы грамоту“, – жалел меня учитель. В четвертом меня прорвало. Учитель был восхищен: „Этот жиденок творит чудеса!“
В шестом классе мне пришлось прервать учебу. Отец умер, Лео изучал архитектуру в Праге, сестра вышла замуж и уехала в Вену. Трактир достался моему отцу от маминого – тот завел его аж в 1860 году! Три поколения знали дорогу к трактиру. Если крестьянин из соседней деревни не знал, где трактир, лошадь доставляла его туда прямиком. У входа всегда стояла огромная кадка с ключевой водой, а в трактире ждало свежее пиво.
Бедя Майер, 2001. Фото С. Макарова
Я продолжал рисовать. Трактир жил своей жизнью, я своей. Я брал краски и уходил на пленэр, до обеда. Мама много с меня не спрашивала. Иной раз пошлет меня в лавку, а я встречу на дороге какую-нибудь девчонку и давай крутить амуры… Когда тебе восемнадцать, тебя занимают девушки, а не температура пива.
В войну трактир взорвали. Русские освобождали Ходонин. Сгорели все мои картины. С того времени, когда я был молодой и красивый, сохранилась лишь одна акварель, которую я подарил возлюбленной. Всем своим возлюбленным я дарил картины. Так что рисовал я много. Одна из возлюбленных вышла замуж за богатого. Им удалось вывезти в Палестину контейнер с вещами, среди прочего мою акварель и письма. Встретились мы случайно, в сорок шестом. После стольких лет, да каких лет, целая эпоха – с 1938 по 1945! Они пригласили нас с Ханой в гости. И что мы видим – мой натюрморт с маской. Подумать, уже тогда у меня были маски! Картину я выпросил в обмен на другую. Она предложила и письма забрать. Но я не согласился – негде хранить. У нас была малюсенькая комната. Натюрморт – дело другое.
Характер у Лео был замечательный. Легкий. Обожал красивые шляпы. Я донашивал за ним, он же носил новомодные. Смотри! (Бедя показывает фотографию.) На мне его шляпа! Ну разве не Амантус! Думаю, Лео угождал вкусу жен заказчиков, если, конечно, жены того стоили. У него было множество прекрасных дам. Лео любил жизнь, женщины любили его. Мать шведского Лео была студенткой. Тихая скромная чешка, он ее соблазнил. Наверное, она рада была поддаться соблазну. Женись он на ней, они с сыном последовали бы за Лео в Терезин. Хорошо, что роман не был скреплен брачными узами. Наша семидесятивосьмилетняя мама выжила в Терезине. А Лео убили, и я стал мизантропом…
В тридцатых годах я жил и работал в Праге. В издательстве Сынека выпускали подарочную серию классики с офортами. Достоевский, Мериме, Золя… Нет, Золя не было. Бальзак. Сынек знаменит тем, что впервые издал Швейка. С иллюстрациями Лады. Я иллюстрировал „Декамерона“, но он так и не вышел, слишком фривольно. Теперь другой мир, а тогда Декамерона читали тайком».
– А ты знаешь, что Сынек умер в Терезине? Я даже знаю, кто тебя сосватал в издательство.
