Текст книги "Две трети призрака"

Автор книги: Элен Макклой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Вы уже, наверное, изучили все архивы. Есть результаты?

– Никаких. Скорее всего, этот парень явился к нам на летающей тарелке.

– Кажется, у меня есть кое-какая информация для вас. Забудьте об Амосе Коттле. Представьте себе обычное исчезновение.

– Хорошо. Давайте ваши данные.

– Мужчине, которого вы ищете, около тридцати лет. У него тяжелая болезнь позвоночника. Его инициалы «А. К». Он приехал со Среднего Запада, был врачом или студентом-медиком. Десятого июня тысяча девятьсот сорок восьмого года женился на женщине по имени Гризель. Вероятно, она родом из Шотландии. Ее девичья фамилия начиналась с буквы «М», она любила шить, и у нее были красивые каштановые волосы с медным отливом. Она умерла лет семь назад, и примерно в это время мужчина, которого Мы ищем, начал пить. Обстоятельства ее смерти, по-видимому, были необычными. Может быть, убийство или самоубийство.

– И это называется кое-какая информация? Черт возьми, да через несколько часов мы будем все знать. Врачи – люди известные, они не исчезают бесследно. Я сейчас же займусь этим. Если он работал в Нью-Йорке, то у него была лицензия на врачебную практику. Если к тому же Гризель умерла здесь, то это совсем просто. А ведь есть еще налоговые документы, страховки. Слава богу, что у нее необычное имя. Но даже если бы ее звали Мэри, то и тогда информации вполне достаточно. Вы уверены, что он был врачом?

– Да.

– И что об его исчезновении было заявлено шесть лет назад?

– Нет. То, что он исчез тогда, – это точно. Но вот было ли заявлено об этом, я не знаю.

– Странно.

– Да нет. Мы ищем человека, у которого не было близких друзей, или он растерял их, когда запил. Возможно, этот человек сознательно или бессознательно хотел убежать от чего-то ужасного.

Вернувшись вечером домой, Бэзил перечитал статью Лептона о последнем романс Амоса Коттла. Один отрывок привлек его внимание:

…Эдгар Вари, студент Чикагского университета, – главный герой романа Амоса Коттла «Страстный пилигрим». Действие начинается с того, что Варна исключают из университета за изнасилование студентки с Гавайев. Амос Коттл пишет об этом с деликатностью человека, понимающего, сколь трагичны могут быть отношения между людьми. И читатель следит за перипетиями излагаемых Коттлом событий затаив дыхание. Варн смиренно принимает обрушившуюся на него кару. Его огорчает лишь изменившееся отношение к нему друзей. Трогательное впечатление производят те страницы, где рассказывается, как Варн, отбыв срок, приглашает бывших друзей на вечеринку в свой бедный домишко. Однако к нему приходит только пьяный репортер-гомосексуалист. Варн с горечью понимает, что лицемерные друзья, эти снобы-буржуа, его отвергли, но даже тогда он находит в себе силы, чтобы думать о будущем. Варн становится барменом в одном южном ресторане, что дает Коттлу возможность нарисовать восхитительные портреты бродяг и проституток образы, вышедшие из-под пера Коттла, – земные, соленые, сдобренные озорным юмором и наделенные даром сострадания. Они непохожи на тех, кто бросил Варна в трудную минуту.

Однако легкая дорога к социальному признанию не удовлетворяет Варна. Его беспокойная душа ищет ответов на великие вопросы, которые человек издавна задает себе. Итак, Варн отправляется в паломничество к истокам знаний. Он читает все, что только попадает ему под руку. Поступает в Гарвардский университет на богословский факультет. Варн уже близок к цели, когда декан узнает о его прошлом.

Впервые Варна одолевают сомнения в непогрешимости Бога. Он отправляется в путешествие, которое приводит его сначала в Лондон, потом в Рим и на Дальний Восток, однако поиски его безрезультатны. В конце концов Вари умирает в одном из ночных клубов от сифилиса. Великолепно, волнующе написана исповедь Варна оказавшейся рядом с ним проститутке. «Я хочу с тобой проститься», – говорит он ей, но она даже не слушает его. И великая фута Коттла заканчивается плачем о жизни, которая вся – бесконечное падение. Равнодушная проститутка не слышит последних слов Варна. И он уходит в небытие, нелюбимый и забытый всеми…

Когда Бэзил отложил газету, его охватило сомнение. Может, Варн – автопортрет Коттла, в котором эротика заменила алкоголизм, а церковь – медицину? Со вздохом Бэзил решил, что ему придется прочитать роман Коттла. Однако браться на ночь глядя за четыреста пятьдесят страниц «Страстного пилигрима» Бэзилу не захотелось, и он отправился спать.

11

В среду нью-йоркская погода сыграла очередную шутку: мороза как не бывало, температура подскочила до отметки двадцать пять [11]11
  По Фаренгейту


[Закрыть], засветило яркое солнце, и люди при встрече говорили друг другу: «Красавица весна выглядывает из-за зимы».

Утром, когда дети собирались в школу, квартира Веси напоминала сумасшедший Дом. В теплые дни, не успев проснуться, Полли до самого выхода на все лады варьировала одну и ту же тему:

– Мамочка, посмотри, как тепло на улице! Никто из наших девочек не носит рейтузы. Салли Стивенс ходит в носках. Почему мне надо надевать рейтузы? Я их не люблю, а на улице светит солнце.

Хью был достаточно взрослым, чтобы спокойно одеться и быстро съесть завтрак. Полли умела одеваться сама, но о спокойствии пока и думать было нечего. Ее аппетит напоминал капризный апрель. Так что Мэг всегда завтракала после ухода детей.

В то утро Мэг как всегда с тревогой прислушивалась к тому, что ее голос звучит все резче и резче, а сама она все больше напоминает кудахчущую курицу. Гас, не обращая внимания ни на что, спокойно пил кофе и просматривал почту. Хью вышел пораньше, чтобы подождать школьный автобус на улице. Мэг накинула пальто и вместе с Полли спустилась вниз. Ждали они недолго. Медленным, величавым шагом принцессы, идущей на коронацию, Полли подошла к автобусу. Она ни разу не обернулась, ни разу не помахала рукой. Такое могут позволить себе только малыши…

Мэг вздохнула. Сначала детей увозят в детский сад, потом в школу, потом Полли поедет на работу, потом будет замужество и материнство, потом что-то вовсе неведомое. Неизвестно, что готовит детям ненадежное время. Когда Мэг попыталась заглянуть в будущее Полли, она всегда видела уходящую маленькую фигурку. Уходящую в неизвестность, где не будет ни мамочки, ни теплых рейтуз. На мгновение Мэг захотелось броситься вслед за дочерью, обнять ее и удержать время хотя бы на одно мгновение, хотя бы на один лишний поцелуй.

Мэг вернулась в столовую. Гас все еще разбирал почту. Он протянул ей внушительных размеров конверт:

– Пожалуйста, почитай сегодня. Ума не приложу, что с этим делать.

– Что это?

– Роман. В нем есть все: и хватка, и очаровательный фон, и живые характеры.

– Что же тебя смущает?

– В нем есть сюжет, – сказал Гас и вздохнул. – Зачем же мне впустую тратить время? возмутилась Мэг. – Отошли его обратно.

– Знаю, знаю. – Гас покачал головой. – Я ему уже говорил, что романы с сюжетом трудно продать, но у него просто психическое отклонение. Не может человек написать роман, не всунув в него сюжет.

Гас принялся читать другую рукопись.

– Займись лучше письмами, – сказала Мэг.

– Посмотри их, пожалуйста, сама, – ответил Гас.

Она разложила письма на три стопки. Одно письмо было личное, на нем стоял адрес отеля. Мэг вскрыла его и стала читать.

Услышав возглас Мэг, Гас отложил рукопись и подошел к жене. Она протянула ему листок бумаги.

– Это от Веры.

Гас нахмурился.

– Гас, ради бога, о чем она пишет?

Он немного помедлил, потом сказал:

– Будь я проклят, если знаю.

– Это похоже на… шантаж, – прошептала Мэг.

– Так оно и есть, – согласился Гас. – Но я не буду покупать кота в мешке. Придется ей высказаться определеннее. Думаю, она решила блефовать.

– Это неразумно, – медленно проговорила Мэг. – Что она может знать такого, за что ты должен ей платить?

– Вера блефует, – повторил Гас. – Она злится, что я получаю двадцать пять процентов, вот и думает, будто я обманывал Амоса.

– Какая нелепость! – воскликнула Мэг. – Вы оба столько сделали для Амоса. Кем бы он был без вас?

– Интересно, Тони она тоже написала?

– Почему ты думаешь…

– Но Вере точно так же не нравятся его пятьдесят процентов.

– Эта женщина сошла с ума! – Голос Мэг прозвучал слишком резко, как будто она хотела возместить этим недостаток убежденности.

Гас стал складывать бумаги.

– Я, пожалуй, заскочу по дороге к Тони.

Он надел пальто, перчатки, взял в руки шляпу. Мэг принесла его сумку и подставила губы для поцелуя.

– Гас! – Она обняла его. – В ваших делах с Амосом правда не было ничего нечестного?

– Конечно, нет, – не колеблясь ответил Гас и улыбнулся. – Не беспокойся.

Гасу нравилось жить в центре города. Он пешком добирался до своей конторы, а когда было надо, и до контор своих деловых партнеров. Гас шел, наслаждаясь солнцем и теплом, с удовольствием посматривая на радостные лица прохожих. Древний скрипучий лифт поднял его на этаж, где помещалась контора Тони Кейна.

Секретарша встретила его улыбкой:

– Мистер Кейн только что пришел. Он вас ждет.

Гас всегда запросто проходил к Тони, но такое радушие все-таки удивило его.

– Мистер Кейн просил меня позвонить вам, – пояснила секретарша, – и сказать, что ему надо немедленно вас видеть.

Проходя по коридору, Гас видел в открытые двери склонившихся над столами мужчин и женщин. У Тони работали только молодые редакторы, недавние выпускники колледжей, потому что он платил меньше всех в Нью-Йорке. Накопив кое-какой опыт, его служащие переходили в другие фирмы, где получали сносные оклады, а Тони опять собирал у себя цвет студенчества. Он обучил больше редакторов, чем любой другой издатель.

– Привет, Гас! – Тони, засунув руки в карманы и дымя сигаретой, стоял возле окна и смотрел на улицу. – Не может быть, чтобы до тебя успели дозвониться. Телепатия?

– Совпадение, – ответил Гас и бросил на стол письмо.

– А… Ты тоже получил… Наша маленькая Вера удивительно предусмотрительна. Не желает упустить ни одного шанса.

Гас смотрел на Тони и думал, насколько тот сильнее его. Управлять издательством труднее, чем агентством. Когда Тони бывал чем-то раздражен, у него начинали топорщиться волосы и он выглядел совсем не таким мягким и покладистым, каким его знали друзья. Я бы не смог, думал Гас, долго выдержать, если бы мне каждое утро приходилось работать до завтрака.

– Копия мистеру Веси, – мрачно пошутил Тони, сравнивая оба письма. – Вера не грешит разнообразием, даже вымогая деньги.

– Что делать? – спросил Гас.

– На шантаж не может быть другого ответа, кроме «Печатай, и будь ты проклята!»

– Миллионы на защиту и ни цента на дань? – подхватил Гас.

– Правильно. А что нам терять? – Тони пристально посмотрел на Гаса. – Мы не делали ничего незаконного.

– Слава богу, – прошептал Гас.

– Если Вера жаждет скандала, она его получит, но ей он обойдется дороже, чем нам.

– Ты с ней поговоришь?

– Ни в коем случае. – Тони разорвал письмо на мелкие клочки и выбросил в корзину. – Все. Я уже забыл о письме и тебе советую. Если мы будем вести себя спокойно, Вера поймет, что ничем нас не задела.

– Разве не задела?

– Тебя – может быть, но не меня. Гас, чего нам бояться? Я согласен, что Амос был мне чертовски полезен, когда я давил на Дэна Салтона, чтобы он сделал меня своим компаньоном. Тогда он был моим козырем. Я сказал Саттону: «Мне надоело получать жалованье. Я хочу стать вашим компаньоном. Иметь свою долю прибыли». Дэн знал, что денег у меня нет, зато был сенсационный писатель, и если бы я ушел, то вместе со мной он потерял бы и Амоса. Для него это был бы тяжелый удар. Дэн умер через два года, и с тех пор я веду все дела фирмы. Сейчас у нас есть другие писатели не хуже Амоса: Брэстрит, Элен Гарбор и еще десяток других. Они нам приносят неплохие деньги. Если прибавить еще доходы от детективов и учебников, то я вполне могу обойтись и без Амоса Коттла.

Гас задумчиво кивнул. Тони был прав. Ежегодно Амос зарабатывал для него много денег, но сейчас «Саттон и Кейн» могли спокойно пережить его смерть.

– Ты тоже можешь жить спокойно, – продолжал Тони. – Гайлс Симпсон даст тебе престиж, а Ирвинг Кроссман и Артур Агат – деньги. Так что обойдешься без Амоса Коттла.

– Мне будет труднее, – возразил Гас. – Я помню, что в тот вечер сказал Мэг: «Такой автор, как Амос Коттл, может обогатить или разорить маленькое агентство».

– Даже если тебе придется немного умерить свой пыл, лучше сделать это, чем платить Вере, – резко сказал Тони. – А может быть, нам улыбнется удача и мы найдем другого Амоса Коттла.

– Ты так думаешь? – Взгляд Гаса стал жестким.

– Почему бы и нет? – Тони в первый раз улыбнулся. – Порви письмо и забудь о нем. Извини, мне надо работать.

– Ладно, – сказал Гас и направился к двери, но на полдороге остановился. – Насколько я понимаю, ты мне звонил, чтобы узнать получил ли я письмо?

– Правильно.

– Интересно, кому еще она могла написать?

– Не знаю. – Тони пожал плечами. Он уже решил, как себя вести, и ему было все равно, что будет делать Гас. А Гас, спускаясь в лифте, завидовал самообладанию Тони и думал о том, что же все-таки узнала Вера…

Ничто на свете не могло заставить Филиппу подняться с постели рано утром. Когда бы она ни проснулась, в девять или в двенадцать, если у нее в этот день не было гостей, то завтракала она в постели. Филиппа приобрела такую привычку во французской школе в Швейцарии и не могла, да и не собиралась отказываться от нее. Благоразумные французы никогда не считали, что завтрак в постели – роскошь. Самые дешевые студенческие отели в Сорбонне автоматически включали в число своих услуг cafe au lait [12]12
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть] или шоколад с булочкой. Правда, французские завтраки далеко не самые лучшие в мире. К тому же если у клиента вдруг возникали материальные затруднения, в кофе могло оказаться слишком много цикория, а хлеб – слегка зачерстветь. Но Филиппе было все равно, лишь бы не готовить самой. Нет, она не против приготовить холодную закуску перед приходом друзей и, надев поверх вечернего платья шелковый фартучек, грациозно порхать по гостиной с салатницей – но только в том случае, если посуду потом помоет прислуга. Однажды она совершенно серьезно заявила Тони, что в бедности самое ужасное – самой готовить себе завтрак.

Как правило, жизнь все же дает то, чего мы больше всего хотим, и Филиппа всегда знала, что, когда она проснется, какая-нибудь Катрин, или Аманда, или Симонетта войдет в комнату с большим подносом, накрытым очаровательной вышитой салфеткой, на котором будет еще одна салфетка, вазочка с цветком, чашка баварского фарфора, серебряный кофейник, фрукты, яйцо, поджаренный хлеб. И все будет ровно настолько горячим или холодным, насколько полагается.

Та же девушка принесет и утреннюю почту, которую можно не торопясь просмотреть за второй чашкой кофе.

Горничная уже вынула все счета, проспекты и просьбы о благотворительности, чтобы вручить их вечером Тони. Филиппе же приносили только письма, адресованные лично ей, и еще приглашения, так что за завтраком она никогда не отказывала себе в удовольствии заочно посплетничать с друзьями. В это утро последним попало ей в руки письмо с вензелем отеля «Уолдорф». Она аккуратно вскрыла конверт оправленным в серебро ножом для бумаг и начала читать, но тут ее колени судорожно дернулись, и кофе пролился на салфетку. Филиппа терпеть не могла беспорядка на подносе: она отставила его в сторону, не кончив завтракать, и откинулась на кружевные подушки.

За всю свою жизнь она не получала ничего подобного, и ей даже в голову никогда не приходило, что ее можно шантажировать. Первые минуты Филиппа была в шоке и думала не столько об опасности, сколько об отсутствии у автора вкуса. Что ж, Вера выросла среди белошвеек в нью-йоркских трущобах и, как рожденный в грязи болезнетворный микроб, должна быть без сожаления уничтожена…

Но у Филиппы был трезвый ум, и она быстро пришла в себя. Уничтожить Веру ей будет также трудно, как боксировать с человеком, который никогда не слышал о правилах бокса. Да и какие у Веры могут быть правила! Она признает только силу.

Филиппа приняла ванну, оделась, правда, несколько быстрее, чем обычно, и посмотрела расписание. Если она успеет на следующий поезд, то во втором часу уже будет в Нью-Йорке.

Бросив свой маленький «остин» на станции, Филиппа в последнюю минуту вбежала в вагон. На Центральном вокзале она взяла такси и сказала шоферу адрес.

В первый раз она ехала к Морису домой. Даже в мыслях она не называла его Леппи. Это приятельское мужское прозвище унижало его в ее глазах.

Выйдя из такси, она одобрительно оглядела тихую улицу, одним концом упиравшуюся в парк, другим выходящую на набережную. Дом был большой, но не слишком. С вежливым швейцаром, мягким ковром в холле, лифтом и почти так же хорошо вымуштрованным, как в частном доме, лифтером.

С нарочитой развязностью она спросила, на каком этаже квартира Мориса Лептона, лифтер спокойно ответил: «Десять Б, мадам, направо». Это послужило для Филиппы убедительным доказательством происшедших в жизни перемен. Так или иначе, на нее это подействовало успокаивающе. Сегодня женщины ее возраста и положения, которое легко определить по платью и манерам, нередко поддерживают с мужчинами типа Мориса деловые контакты и запросто посещают их квартиры, не вызывая при этом скандала. Правда, Тони сказал бы, что эти женщины, как правило, не замужем, но откуда лифтеру знать, замужем она или нет. Найдя на двери маленькую перламутровую кнопку, Филиппа нажала на нее.

Морис сам открыл дверь. Он был в тапочках, домашних брюках и спортивной рубашке.

– Фил?! – удивился он.

Она улыбнулась, на секунду ощутив к Вере почти благодарность. Без ее мерзкого письма не так-то легко было бы найти предлог, чтобы вот так заявиться к нему домой. Она была сильно влюблена в него сейчас и испытывала неодолимое желание видеть его, прикасаться к нему, быть с ним рядом.

Филиппа прошла в гостиную, жадно оглядывая все вокруг. Комната была именно такой, как она представляла. Китайский ковер с бежевым рисунком, под цвет ковра фарфоровая посуда, красное и тиковое дерево, застекленные книжные шкафы, закрывающиеся на ключ, особые шкафы для редких изданий – короче говоря, ничего похожего на ужасные квартиры современных писателей с книжными полками, забитыми собственными изданиями и переизданиями, с несколькими бестселлерами в дешевых бумажных обложках на виду, копией какой-нибудь современной скульптуры и цветами в горшках.

Комната была угловая, окна выходили на Пятую авеню, в конце которой виднелись фонтаны, а высоко над ними – главное здание штата, похожее на призрачный замок, серый мираж…

Филиппа заметила в углу пишущую машинку.

– Тут вы и работаете? – восторженно спросила она.

– Да, – ответил Лептон и, улыбаясь, вынул лист из каретки.

– У вас не должно быть от меня секретов!

– Я никому не показываю черновые варианты, – сказал он, – не хочу, чтобы кто-нибудь видел незаконченную работу.

– Даже я? – Филиппа подошла к нему совсем близко.

– Даже вы, – ответил Морис с улыбкой, несколько смягчившей резкость его слов. Он обнял Филиппу и поцеловал в губы, однако в его поцелуе Филиппа не почувствовала страсти.

– Вы получили письмо от Веры?

– Получил. – Его лицо помрачнело. – Насколько я понимаю, вы тоже.

Филиппа кивнула.

– Какая глупость! Самая настоящая… Но нам-то что делать?

– А что сделает Тони, если узнает? – нахмурившись, спросил Лептон.

Филиппа попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.

– Я думала об этом все утро. Вера, конечно, ничего не знает обо мне и об Амосе, так что ее единственный козырь против меня – это вы. Тони она не нравится, но…

– Но что?

– В нем есть цинизм. Он может поверить в самое плохое о человеке и, как все циники, очень боится быть обманутым. Лишь бы никто не подумал, что он наивен. Для него цинизм – своего рода защита. Его нельзя одурачить, потому что он никому не верит. До сих пор удача мне сопутствовала. Или я просто была осторожна. Но, может, он намеренно ничего не замечает. Однако если Вера заставит его обратить на меня внимание, он может стать очень неприятным и я наверняка потеряю свою свободу.

– А что он сделает со мной? – спросил Морис, невольно улыбаясь ее бессознательному эгоизму.

– О, никакого насилия не будет. Тони хорошо воспитан. Мне сейчас трудно сказать, как на него подействует ревность, но, думаю, если мы будем все отрицать, Тони и в голову не придет требовать развода. Наоборот, он будет нарочито демонстрировать свои дружеские чувства к вам, но вы ему не верьте. Он найдет повод поссориться, и, хотя эта ссора не будет иметь ничего общего со мной, вы все-таки перестанете встречаться, да и мы тоже… Если только тайно… Я уверена, Вера ждет какой-нибудь драмы в духе Голливуда: Тони стреляет в вас, я рыдаю, все судорожно дышат, хлопают ресницами и говорят незаконченными фразами по последней моде. Ничего такого, конечно, не произойдет, но реальность может оказаться и похуже. Приличия, конечно, мы соблюдем, однако, мой брак умрет, ваша дружба с Тони тоже, да и наша любовь…

Лептон кивнул

– Вам не откажешь в проницательности. Наверное, так все и будет.

– Если только… – произнесла Филиппа и умолкла в раздумье. – Если только я сама не попрошу у Тони развода.

Морис вздохнул.

– Во имя всего святого, зачем? – вырвалось у него.

Филиппа не заметила откровенного ужаса в его глазах и ответила:

– Тогда я смогу стать вашей женой.

Лептон помолчал. Пауза затягивалась.

Взгляд его был похож на взгляд хирурга, который уже решил, какой выбрать инструмент. Бледные щеки Филиппы залил румянец.

– Но я вам этого не предлагал, – буркнул он, выбрав грубость.

Филиппа стала похожа на человека, которому нанесли смертельный удар, но в возбуждении он пока не чувствует боли.

– Морис… – сказала она и подошла обнять его.

– Филиппа, вспомните о своем возрасте. – Лептон перехватил ее руки. – Я не зеленый юнец, да и вы не наивная дурочка. Кому, как не нам, знать, что все это не вечно. И у вас и у меня приятные моменты бывали и прежде, но не портить же себе из-за этого жизнь! У вас нет ни пенни, только то, что вам дает Тони, а у меня нет и не будет таких денег, к которым вы привыкли.

– Мне все равно.

– Но мне-то не все равно. Как вы думаете, почему я до сих пор не женился? Да потому, что мне не нужна жена. Я хочу быть свободным. Я хочу жить один на один со своей работой и со своими мыслями. Я хочу приходить и уходить, когда мне хочется, и не хочу никому подчиняться и ни на ком паразитировать. Я не нуждаюсь ни в жене, ни в ребенке, мне не нужны ни кошка, ни собака, ни канарейка. Я – это я, Морис Лептон, и все, что я прошу от человечества, – чтобы меня оставили в покое. Вы только что сказали – любовь. Да за всю свою жизнь я ни разу не любил. И не полюблю. Уж вам-то положено знать, что такое интеллектуальная жизнь. Человек всегда один и должен быть один. Если бы я женился на вас, то не вынес бы этого. Я сошел бы с ума!

Филиппа сделала шаг назад, и Лептон отпустил ее руки. Она побледнела еще сильнее.

– Я никогда никого не любила, пока не встретила вас.

– Ну что за глупость – из всех мужчин выбрать именно меня! Где ваш здравый смысл? Ведь я – мужской вариант старой девы. Для меня сущая мука даже несколько дней делить с кем-нибудь квартиру. Но главное не в этом. Я не хочу ссориться с Тони. Для критика он очень полезный друг.

– Почему бы вам не подумать об этом раньше?

– Я верил в ваш здравый смысл и уж никак не мог представить себе такую ситуацию. Послушайте, Филиппа, у нас один выход. Мы больше не будем видеться, и тогда не имеет значения, что Вера наговорит Тони. Он ей не поверит.

– А если я подтвержу ее слова?

В глазах Мориса вспыхнула ненависть, и он холодно проговорил:

– Тогда я вас убью. Непременно.

Она не успела ответить, как в передней раздался звонок.

Лицо Филиппы мгновенно стало бесстрастным. Еще секунду назад оно было искажено страданием, но теперь вновь стало прекрасным и непроницаемым.

– Вы кого-нибудь ждете? – спросила она спокойно.

– Нет.

Лептон открыл дверь. На пороге стоял Бэзил Виллинг.

– Я… – начал он, но, увидев Филиппу, умолк.

– А я как раз собралась уходить. – И Филиппа стала медленно натягивать перчатки.

– Пожалуйста, проходите, – пригласил Лептон с завидным самообладанием. – Весьма неожиданное удовольствие. Разрешите ваше пальто.

Бэзил сел, однако Филиппа как будто раздумала уходить.

– Может быть, вы тоже уделите мне несколько минут, миссис Кейн? – спросил Бэзил.

– Пожалуйста, называйте меня Филиппа, – улыбнулась она.

– Я хочу, чтобы вы оба мне помогли, – сказал Виллинг. – Я пришел потому, что хочу узнать профессиональное мнение о писательских способностях Амоса. Обвинение я уже выслушал в исполнении Эммета Эйвери, теперь мне хотелось бы послушать защиту.

– Леппи поможет вам в этом лучше меня. – Она в первый раз назвала его Леппи. – Определять количество золота в самородке – его профессия. Я же всего-навсего жена издателя.

– Думаю, Амос был великим человеком, – сказал Лептон. – Его оригинальность, возможно, результат не подверженного никаким влиянием мышления. Я с самого начала был заинтригован. Теперь мне кажется, что все объясняется его амнезией. Это был зрелый и, несомненно, образованный человек, значит, его интеллект сохранился, но эмоционально память наверняка ушла в подсознание – никаких условностей, предрассудков, пристрастий. Эйвери однажды назвал Амоса бесчеловечным, но мне кажется, он был сверхчеловеком.

– Тогда почему другие критики, например Эйвери и Киттеридж, относятся к нему иначе?

– Так уж им положено, – сказал, улыбаясь, Лептон. – Поймите, одни становятся критиками потому, что в них есть что-то садистское, другие становятся садистами потому, го они критики от рождения. Бывает и так. Садизм критика – это профессиональная болезнь, как силикоз у шахтера.

– Но вы тоже критик, – возразил Бэзил.

– Разве это обязательно должно мешать моей объективности? – рассмеялся Лептон.

– По-вашему, психология критика похожа на психологию убийцы? – спросил Бэзил.

Слово «убийца» вызвало некоторую напряженность, последовала пауза, но потом Лептон улыбнулся, как улыбается шахматист, который видит на несколько ходов дальше противника.

– Психология критика похожа на психологию отравителя. Это больной человек.

– Почему, Морис? Вы это серьезно? – не выдержала Филиппа.

– Разве вы, Филиппа, – криво усмехаясь, сказал он, – до сих пор не поняли патологию критики? Критик – это больной человек, потому что он – литератор, но живет разрушением литературы. Он как птица, разоряющая собственное гнездо, а это извращение. Если он честный человек, как я, то признает, что предпочел бы создавать, но… не может. Вот он и трансформирует свое бессилие в агрессию, но в книжном мире агрессию называют критикой и за нее платят деньги. Даже если критик хвалит книгу, он все равно разрушает ее, потому что ему нужно разложить ее на составные части, чтобы узнать, как она устроена. Анализ противоположен синтезу, ведь жизнь противоположна смерти. Биологи уже изучают своими приборами живую ткань, сохраняя ей жизнь, но книга – это такой хрупкий организм, что критик, разлагая ее на части, убивает ее прежде, чем рассмотрит в микроскоп. Никакая питательная среда не сохранит жизнь фразе, вырванной из контекста. А так как даже самые плохие критики любят литературу, то все мы похожи на любителей животных, которые вынуждены заниматься вивисекцией, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

– Значит, вы все же приносите пользу как литературные мусорщики? – подсказал Бэзил.

– Ну, мы, случается, хвалим плохие книги и ругаем хорошие, – возразил Лептон. – Мы слишком следуем литературной моде, нам трудно этого избежать. Нет, Виллинг, критик – это не мусорщик. Критик – это человек, который так впечатляюще оправдывает свои симпатии и антипатии, что непрофессионал думает, будто он размышляет и исследует. Но я также искренен в своей неискренности, как Сент-Бев… Интересно, насколько Эммет в своей статье прав? Знать бы, кем в действительности был Амос, но, к сожалению, мы этого никогда не узнаем!

– Узнаем, – сказал Бэзил.

– Вы так думаете? – спросил Лептон.

– Мне уже известно, что он был врачом, приехал с Запада, инициалы его были А. К., он пил и был женат на шотландке с каштановыми волосами, умершей пять лет назад. Она очень любила шить, ее инициалы Г. М., а звали ее Гризель.

– Эммет рассказал мне о наперстке, волосах и обручальном кольце, – сказал Лептон. – Но как вы узнали, что он был врачом?

– Очень просто. В тот вечер, когда мы играли в две трети призрака, он сказал что читал мою книгу «Психопатология политики». Несколько лет назад эту книгу включили в список дополнительной литературы для некоторых медицинских школ, больше ее никто не покупал. Тони вам это подтвердит.

– Слишком выборочно для памяти, – сказал Лептон. – Может, он обманывал нас, пытаясь скрыть что-нибудь позорное из своего прошлого?

– Думаю, нет. Амнезия всегда выборочна, даже если ее причина чисто физическая. Некоторые повреждения мозга могут давать немоту, а одна из ее форм настолько выборочна, что распространяется только на какие-то определенные части речи. Амос Коттл, которого вы знали, – не обманщик. Он был мертв только в эмоциональной сфере, во всем остальном он был совершенно нормальным человеком. – Бэзил печально улыбнулся. – Как жаль, что он был пьян, когда мы с ним встретились. Алкоголь настолько затуманивает истинную личность, что вес пьяные похожи друг на друга. Думаю, один из вас неплохо знал его. – Глаза Филиппы блеснули, но Бэзил продолжал как ни в чем не бывало: – А другой тщательно изучил его работы. Мне действительно кажется, что вы могли бы прояснить, каким он был человеком и писателем. Приходила ли вам когда-нибудь мысль, что он был врачом?

– Нет, – не задумываясь ответил Морис.

– Тогда нет… – в голосе Филиппы не было уверенности, – но теперь, после того, как вы сказали, я вспомнила. Он предупреждал меня, чтобы я не злоупотребляла снотворным. Так мог говорить только врач. Потом он, кажется, много знал о лекарствах и презирал патентованные средства. Однажды он сделал при мне удивительно аккуратную перевязку. Это когда Тони сломал руку. Прямо как на картинке в книжке. Я бы так не смогла, хотя училась оказывать первую помощь. Но интересно, почему врач мог бежать от своего прошлого.

– Причин может быть сколько угодно, – сказал Морис. – Но я не верю, что мы когда-нибудь докопаемся до истины. У вас нет почти никаких данных, Бэзил. Ну, имя жены, ее волосы, дата свадьбы, инициалы…

– Если он работал в Нью-Йорке, я это сделаю. Не так уж здесь много было врачей, Чьих жен звали Гризель.

– Допустим, но как вы узнаете, от чего он бежал? – воскликнул Лептон. – В медицинском кругу скандалы очень тщательно скрывают, и даже настоящее имя Амоса не поможет вам раскрыть убийцу или причину убийства.