Текст книги "Предсказание"
Автор книги: Эльдар Рязанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
– Немедленно встать на обочину!
Я послушно свернул с асфальта и тормознул. В Москву на приличной скорости шли грузовики с солдатами, а замыкали колонну с десяток бронетранспортеров. «Дворники» беспрерывно ерзали по мокрому лобовому стеклу. Я посмотрел на Люду. Ее лицо, освещенное фарами военных машин, было загадочно и прекрасно.
– Тебе угрожает какая-то опасность? – вдруг спросила она.
– В общем… да… – Я немного помялся, – А почему ты так решила?
– Не знаю… Мне так показалось… Ты поэтому уезжаешь?
Соблазн рассказать ей все был велик. Я даже открыл рот, но с трудом сдержался. Я считал, что это не совсем по-мужски. Решил приврать что-то правдоподобное. Вспомнил своего двойника и заговорил:
– Нет, не поэтому. Я ведь наполовину еврей, по матери. Меня пригласили в Израиль. На месяц. Но кто знает, что будет за это время здесь. И кто знает, что случится за этот месяц там. Помнишь: «С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них… И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг…»
– Помню. Только я такого никогда не чувствовала… Умом понимала, но сама ни разу не испытала…
У меня сжало горло от того, как она это сказала. Я потянулся к ней, она приблизила свое лицо к моему. Мы поцеловались, а прожектора бесконечной колонны безжалостно освещали нас, выставляя напоказ всему свету. Наконец зловещая колонна прошла мимо, наступила черная темнота. Вокруг никого не было, машина одиноко стояла на обочине.
Мои руки непроизвольно направились от ее коленок и выше. Она сначала ответила на мое желание, а потом оттолкнула ищущие руки:
– Не здесь! Так не хочу!
Лицо мое пылало, но я послушно убрал свои конечности, завел двигатель и поехал вперед как сумасшедший.
– Не гони, дурак! – нежно засмеялась она. – Я никуда не денусь. Я сама тебя не отпущу.
Было начало одиннадцатого, когда я подкатил к даче. Достав из «бардачка» связку ключей, я сначала отпер калитку, потом снял с крюков перекладину, придерживающую воротины, и распахнул створки. Въехал, снова выскочил из машины, закрыл ворота, запер калитку, сел на шоферское сиденье и тихо приблизился к дому.
Фонарь, горевший на участке, освещал стеклянные дождевые капли на голых ветках. Я открыл правую дверь, помог Люде выйти из машины и тут увидел, что в одном из окон дома горит свет. Я замер как вкопанный.
– В доме кто-то есть, – шепнул я Люде.
– Почему ты так решил? – тоже шепотом откликнулась она.
– Свет в окне!..
– Может, ты забыл погасить, когда был здесь последний раз?..
Мы говорили очень тихо.
– Исключено. У меня привычка – все гасить. Подожди.
Я вынул на всякий случай из кармана плаща газовый револьвер и на цыпочках направился к светящемуся окошку. Осторожно, опасаясь, чтобы меня не увидели из дачи, я заглянул в комнату. Там спиной ко мне сидел какой-то мужчина и смотрел телевизор. Господи! Что за проклятый день! Кто это? И вдруг озноб захлестнул все тело. А если это убийца? Если он меня ждет? Но откуда он мог узнать, что я сегодня приеду сюда? Людин муж? Вряд ли, слишком уж быстро он сориентировался. Человек встал, подошел к столу, взял сигарету и зажег спичку. Лицо его осветилось.
Я не знал этого человека, видел его впервые. Мужчина опять уселся перед телевизором. Я понял, что услышать меня он не может, так как звук был включен довольно громко. Я, находясь снаружи, слышал песню, которую пел Саша Малинин. Кстати, он мне очень нравился. Я попятился назад к машине.
– Там кто-то есть? – беззвучно спросила Люда.
– Да. Человек смотрит телевизор.
– Ты его знаешь?
– Нет. Никогда не видел.
– Поехали отсюда, – решительно произнесла Люда, – Скорее.
– Мне надоело бежать. Сначала из своей квартиры, потом со своей дачи. Это унизительно!
– А вдруг это Геннадий? – ужаснулась Люда.
– Исключено. Что он, волшебник или супермен?!
Но Люда рванулась к дому и заглянула в окошко.
Через несколько секунд она возвратилась.
– Это не он! Уезжаем! – сказала Люда.
– Ты, оказывается, трусишка…
Я не мог уехать. Честно говоря, я сам сильно дрейфил, но не в силах был заставить себя «выйти вон». Было стыдно перед женщиной, да и сам я к себе стал бы неважно относиться. Хотя и так относился неоднозначно.
– Ты побудь здесь, а я войду в дом, – наконец решился я.
– Нет, – Тон у Люды был непреклонный, – Я за тебя боюсь. И не пущу.
– Ты мне не жена, – сказал я грубовато. – Так что не командуй.
– Поехали! – приказала Люда, – Кто-то из двоих должен быть умный.
– Понимаешь, я тебя ужасно хочу. А это мой дом. И поэтому я туда пойду. И выгоню этого типа. И мы будем вместе.
– Умоляю тебя. Не надо. У нас есть дом – твоя машина.
– Нет, я так не хочу, – повторил я ее слова.
– Тогда я пойду с тобой. Рядом.
– Ладно, – после небольшой паузы согласился я. – Только ты пойдешь сзади.
Люда увидела прислоненную к дому лопату и взяла ее. Мы двинулись к крыльцу. В правой руке у меня был газовый револьвер, в левой – связка ключей. Сердце колотилось от страха и волнения. Люда шла за мной с лопатой наперевес. Каким-то вторым зрением я увидел нас со стороны и понял, что мы представляем собой весьма комичное зрелище. Но мне было не до смеха. Я открыл входную дверь и буквально впрыгнул в комнату – откуда только взялась прыть! Мужчина обернулся и, увидев нас, вскочил. На нем был мой тренировочный костюм, купленный в Париже по настоянию Оксаны. Мы смотрели друг на друга, а из телевизора заливался голос Малинина:
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина!
– Что вы здесь делаете? – спросил я, – Кто вы такой?
– Вы хозяин дачи? – догадался жилец. Это был мужчина лет сорока пяти, наголо стриженный. Один глаз у него нервно подергивался.
Я увидел, что на журнальном столике стояла бутылка «Наполеона» – подарок каких-то иностранцев, – которая была наполовину пуста.
– Не только дачи, но и костюма, который на вас, и коньяка, который вы пьете.
– Простите… Я ничего не взял у вас. Я вообще-то бомж… Зимой… вот так… кочую с дачи на дачу… Там, где хозяева живут только летом… Но не ворую…
– И давно вы здесь? – Я немного успокоился, видя, что гость не проявляет агрессии.
– Уже четвертый день. Продукты ваши, конечно, подъел… Но я отработаю… Приду весной, вскопаю что надо… Я и плотничать могу…
– Вот что, – вмешалась вдруг Люда, – Быстро уходите отсюда, пока мы не вызвали милицию. Бегом. Я вас узнала. Вас по телевизору показывали.
И тут незваного гостя словно подменили. Он рванулся к открытой входной двери и немедленно исчез. Недоумевая, я выскочил вслед за ним на крыльцо и увидел, как он с лету перемахнул через забор.
– Плакал мой французский тренировочный костюм, – заметил я меланхолично. – Что это за тип?
– Несколько дней назад его рожу показывали по московской программе. Убил жену и скрылся. У него примета – нервный тик одного глаза. Вот он и задал стрекача.
Я посмотрел на Люду, которая, как ополченка, держала лопату в боевой позиции.
– Ты вооружена и очень опасна, – сказал я, – Как ты думаешь, он не вернется? У него тут небось остались какие-то его шмотки?
– Я думаю, он сейчас ставит мировой рекорд по бегу на очень длинную дистанцию.
– Неужели мы одни? – спросил я, отнимая у нее лопату и вводя в дом. – Я не могу в это поверить.
– Запри-ка получше дверь, – посоветовала Люда. – А потом проверь дом – нет ли здесь кого еще.
Я послушался мудрого совета. Осматривая дачу, я понял, что посетитель проник внутрь через окно второго этажа, выбив стекло в спальне. Здесь он и спал, постель была вздыблена и не убрана. Я закрыл дверь спальни и спустился. Внизу я достал две чистых рюмки из буфета, взял бутылку «Наполеона» и разлил коньяк.
– Мы должны поблагодарить этого убивца, что он не все вылакал, – сказал я. – Честно говоря, после всего пережитого дербалызнуть по рюмашке будет недурно.
– Да, вечер выдался интересный, – поддержала меня Люда. – Разнообразный.
– Боюсь, что после всего мне понадобится немало усилий, чтобы оказаться на высоте…
– Вот уж чего не боюсь. – Люда нахально посмотрела мне в глаза.
– За нашу встречу! – Мы чокнулись и выпили.
– Пойдем в кабинет. – Я забрал с собой остатки коньяка, обнял Люду за плечи, и мы по деревянной лестнице отправились на второй этаж.
И когда наконец случилось то, к чему мы шли весь вечер через цепь препятствий, настырно затрезвонил телефон. Но звонок как бы раздавался в другой реальности, в ином пространстве, в неясном измерении. Я вроде бы все слышал, но я ничего не слышал. Даже если бы это звонили от самого Господа, я бы все равно не снял трубку…
У нашей жизни – кратки сроки.
Мы – как бумага для письма,
где время пишет свои строки
порой без смысла и ума.
Вся наша жизнь – дорога к смерти,
письмо, где текст-то – ерунда…
Потом заклеят нас в конверте,
пошлют неведомо куда…
И нет постскриптума, поверьте…
Глава пятая
Я проснулся около пяти. За окном затаилась осенняя враждебная тьма. Тусклый свет уличного фонаря еле освещал раскоряченные голые деревья, которые в отчаянии от потерь вздымали руки-сучья к небу. Остатки света проникали в кабинет вместе с причудливыми тенями и придавали предметам зыбкую таинственность. По крыше монотонно молотил октябрьский занудливый дождь. В даче было тепло, но все равно не хотелось выползать из кровати. Однако организм требовал. Люди моего возраста обычно встают ночью. Чего скрывать, дело житейское. Как правило, после нехитрой процедуры в туалете я отключался снова. Вернувшись в постель, где мирно и бесшумно дышала Люда, я тихо, чтобы не разбудить ее, скользнул под одеяло и лежал на спине, не закрывая глаз. Сон не приходил. Разброд мыслей, переполох чувств, наворот событий – все это перемешалось в душе. Мое плечо касалось ее плеча. Привычка к ночному одиночеству и постоянная сжатая тоска от этого растворились куда-то, невидимая пружина как бы разжалась. Я снова был не один, я снова возвращался к жизни. «Правда, не очень-то надолго», – усмехнулся я. Но все равно я поблагодарил судьбу за неожиданный и бесценный подарок, который мне был преподнесен в конце пути. Я встретил Люду в тяжкую минуту. Казалось, ничто не сможет отвлечь меня от ожидания смерти. И действительно, ожидание оказалось очень сильным, оно подмяло под себя все остальные эмоции и ощущения. Но присутствие Люды, ее нежность, ее естественность совершили чудо. Страх смерти не то чтобы улетучился совсем, но отодвинулся далеко-далеко. И мы уплыли вместе в какую-то замечательно прекрасную страну, где не было ни времени, ни границ. О, я умел ценить всамделишность любви и искренность ее выражения. Думаю, подлинная близость между женщиной и мужчиной, если она освящена любовью, всегда безгрешна, ибо природа не бывает похотливой…
Какие только женщины не попадались мне за длинную жизнь! И кусающиеся, демонстрирующие зубами жгучую страсть (после них на теле долго остаются отметины), и лизучие, изображающие нежность, и бешено орущие, афиширующие эротический экстаз, и манерные, якобы оказывающие сопротивление и тем самым подчеркивающие собственную чистоту, и деловитые, занимающиеся любовью так, будто печатают на машинке статистический отчет, и интеллигентно постанывающие, выражающие тактичным кряхтеньем чувство глубокого полового удовлетворения, и ощущающие себя подарком неподвижные бревна, и лениво-пресыщенные, почитывающие во время акта заграничный детектив… Признаюсь, это глубокое расследование основано не только на личном опыте. Я не хочу казаться ни лучше, ни хуже – в зависимости от точки зрения на этот предмет. Кое-что я позаимствовал из практики друзей, делившихся со мной своими амурными похождениями…
Потом совершенно беспричинно я вдруг вспомнил свой визит в райком партии к секретарю-женщине, ведающей идеологией. Это было лет, наверное, двадцать пять тому назад. Направили меня в этот самый райком на собеседование. Мою очередную повесть редколлегия «Юности» представила на Государственную премию СССР. И, как тогда говорили, требовалась поддержка многих организаций, в том числе и райкома партии. А меня в это время обкладывали со всех сторон, загоняя в коммунистическую стаю. И улещивали, и завлекали, и обольщали, и ласково угрожали. А я вилял, петлял, ускользал. Главное было – смыться так, чтобы не навредить себе, не навлечь гнева этого могущественного клана, ибо коммунисты мстили беспощадно. Сначала я убеждал вербовщиков, что еще не созрел для такого ответственного шага.
– Вы созрели! – уверяли меня.
Потом, после очередных покушений на мою беспартийную свободу, я принялся себя порочить: мол, недостоин, не чувствую в себе уверенности, что стану активным строителем светлого будущего, что в психологии моей немало мелкобуржуазного. (Последнее, надо признаться, было правдой.)
– Вы достойны! – возражали мне. – Партия поможет вам избавиться от ваших недостатков.
Во время собеседования в райкоме руководящая дама, лет эдак тридцати пяти, понимая, что я заинтересован в поддержке, поперла на меня, чтобы я дал ей обещание вступить в их славные ряды. Я понимал, что, если я опять слиняю, не видать мне премии, как собственной плешки на макушке. Тогда, чтобы обставить поприличнее свой отказ, я прибегнул к напраслине и прямой клевете на самого себя.
– Вы знаете, я бы с удовольствием пополнил ряды вашей замечательной организации, но у меня есть жуткий порок, чтобы не сказать хуже, – доверительно признался я.
Собеседница перегнулась через стол, сгорая от любопытства.
Я скромно потупился:
– Дело в том, что я – бабник! Я бы даже сказал, бабник-террорист! Увижу юбку – не могу пропустить. А это несовместимо с высоким званием коммуниста.
И я посмотрел на нее циничным мужским взглядом, как бы срывая с нее костюм, купленный явно где-то за границей. Мои глаза раздевали, шарили по ее телу, оценивая скрытые под одеждой женские прелести. Между прочим, прелести, судя по всему, имелись.
В жизни, кстати, я никогда таким образом не смотрел ни на одну женщину. Но тут – общение с актерской братией пригодилось – я попытался сыграть донжуана. Коммунистка покраснела и откинулась в кресле. Она, конечно, почувствовала издевку, и, думаю, ее больше обидело мое лицемерие, то, что мое восхищение ею как женщиной было ненатуральным. Она быстро взяла себя в руки и сухо закончила нашу встречу. Я покинул безликий кабинет, радуясь, что отбоярился. Государственной премии я, конечно, не получил. Но это меня, в общем, не огорчило, так… чуть царапнуло самолюбие… Независимость, пусть даже относительная, была мне тем не менее дороже…
Тут я себя одернул, ибо отдавать последние часы подобным идиотским воспоминаниям было полной чушью.
Какими длинными обернулись для меня заключительные сутки! Как будто я прожил за это время еще одну, дополнительную жизнь. Во всяком случае, событий, нагромоздившихся друг на друга, с избытком хватило бы на несколько лет.
А ведь еще совсем недавно я беспечно трясся в спальном вагоне первой полнометражной русской железной дороги. В это же самое время вчерашних суток опаздывающий состав тащился где-то между Бологим и Тверью. Я неважно спал, как всегда в поезде. В купе было слишком жарко, я мучился от духоты, клял железную дорогу, ворочался, пытаясь уснуть. И совершенно не подозревал, что по прибытии в столицу мое существование перевернется и я выбегу на финишную прямую жизни. Пока сбывалось все, что наобещала цыганка в своем предсказании. Но единственное, чего я никак не мог уразуметь, – это возникновение моего молодого двойника. Младший Олег был одновременно как бы я и как бы не я. Различие между нами, конечно, существовало. Но и сходство было невероятное. Если бы я родился в его время и оказался на его месте, я стал бы, вероятно, точно таким же. Но откуда он возник? И почему именно сейчас? И для чего? Увижу ли я его еще раз? И почему он улетает в Израиль? Тут я подумал о сочетании в себе самом русского и еврейского. Графа в пятом пункте анкеты, где я писал «русский», надежно защищала меня от государственного антисемитизма. В детские годы и в институтские я не ощущал на себе, что я частично неполноценен. Мама по воспитанию своему была совершенно русской женщиной. Она не знала ни еврейского языка, ни национальных праздников. А из кушаний умела готовить только два блюда – фаршированную рыбу и «тейглах» – запеченные, в меду, палочки из теста. Мама вообще была замечательным кулинаром. Из еврейских слов я знал несколько: «дрек мит пфеффер», или в переводе «говно с перцем», «мишугене», что означало «сумасшедший», «лохаим» – слово, которое говорили, чокаясь, и «шлимазл», что переводилось как «недотепа» или «неудачник». Я явственно ощущал в себе еврейские гены только тогда, когда слышал национальную музыку, щемящую, печальную, надрывную. Тут вся душа моя отзывалась на эти звуки, инстинктивно взбудораживалось что-то прятавшееся в глубине, на глаза наворачивались слезы, и какие-то смутные библейские картинки начинали бередить сердце.
Но вообще проблемы евреев довольно долгое время не привлекали моего внимания. К созданию государства Израиль я отнесся равнодушно, по-моему, даже не заметил. И лишь когда было сфабриковано «дело врачей», я впервые осознал жестокую мощь государственного антисемитизма. Тогда я расплывчато осознал, что наш строй воспринял и унаследовал гитлеровский расизм. Но в то время это было зыбкое, несформулированное чувство. Потом умер генералиссимус, и наступили иные времена. Я не рекламировал, что я полукровка, но особенно и не скрывал. Кто-то знал о том, что я «порченый», но для широкой публики я был таким же русским писателем, как Аксенов или Высоцкий. Всерьез я начал задумываться над еврейскими делами, когда Россию стали покидать друзья – Галич, Коржавин, Копелев, Эткинд, Некрич. А в перестроечные годы, когда имперская державная юдофобия несколько отступила, то на передний план вышли черносотенцы-общественники… Добровольцы, волонтеры. Я догадывался, что и в армии, и в КГБ у погромщиков немало покровителей и сочувствующих. Но не пойман – не вор. Я вспомнил встреченную вчера бесконечную военную колонну, идущую в Москву, и поежился. Идея армейского заговора последние месяцы висела над страной. Об этом говорилось по телевидению, спорили газетчики, толковали в очередях.
Тут я ощутил, что Люда проснулась. Она лежала, не шевелясь, но я чувствовал, что ее глаза открыты.
– Ты не спишь? – еле слышно, без голоса, спросил я.
– Нет… – так же тихо прошептала она, – Пытаюсь угадать, о чем ты думаешь. По-моему, о судьбе страны.
– Неужели мои мозги скрипели так громко, что разбудили тебя? – поинтересовался я.
– Нет, я сама проснулась. Преступно спать, когда у нас с тобой осталось так мало времени. Когда у тебя самолет?
Я вместо ответа погладил ее. Мы потянулись друг к другу, и снова я отправился в блаженное путешествие без времени и без границ…
А потом я отвалился в сон, минут, наверное, на десять – пятнадцать. Когда я проснулся, то увидел Люду, выходящую из ванной в моем купальном халате и с мокрой головой, обернутой полотенцем.
Начало мутно светать. Дождь по-прежнему стучал по железной крыше. Я отправился в душ, наказав Люде обшарить в кухне все шкафчики и приготовить какой-нибудь завтрак. Когда я стоял под горячим душем, я вдруг вспомнил, что покойников обмывают. Стало как-то очень противно, но я подумал, что со мной можно будет эту церемонию не производить. Тем не менее стало не по себе, меня подташнивало. Я выполз из ванной в одних трусах. Кстати, кальсон я не носил никогда. Еще в молодости я твердо сказал себе, что если я надену кальсоны, то, значит, я – старик. И эта молодая бравада так засела в башке, что до последней минуты я держался. В зимние холода коченел, но в кальсоны не влезал ни за что. Это, может, и не говорит о большом уме, но «из песни слова не выкинешь». Люда уступила мне мой халат – она уже успела одеться.
– С завтраком дело дрянь! – сказала она. – Я устроила повальный обыск, но этот убивец подъел практически все. Есть несколько картофелин, но нет ни масла, ни сметаны. Также отсутствуют чай, кофе, сахар, хлеб и все остальное тоже.
– Ты как себя чувствуешь? – спросил я.
Она нежно посмотрела на меня и сказала после паузы:
– Замечательно!
– Тогда поехали завтракать в Москву, – шутливо произнес я и отвернулся, стараясь, чтобы она не заметила, как у меня увлажнились глаза.
В сарае хранились две двадцатилитровые канистры с бензином – неприкосновенный запас. Я снял с гвоздя ключи и, осторожно озираясь по сторонам, направился к сараю. Внутри дома ощущение опасности уходило на второй план, но как только я очутился вне стен, сразу же почуял себя дичью, за которой охотятся. Однако путешествие до сарая и обратно закончилось благополучно. Я подтащил обе емкости к автомобилю, открыл багажник, всунул в жерло бензобака большую воронку и, дав бултыхающемуся внутри канистры бензину успокоиться, начал заполнять бак. Подбежала Люда и стала поддерживать канистру, чтобы мне было не так тяжело.
– Отпусти, я сам. – Я не подозревал, что во мне столь сильно развито мужское самолюбие. И не только мужское, но и возрастное.
– Я хочу тебе помочь, – улыбнулась Люда. – Я хотела бы это делать всегда.
Я опять тупо промолчал, не зная, как себя вести и что ответить. Я угадывал: она понимает, что я скрываю какую-то тайну, но не хочет быть назойливой.
Я запер дом, мысленно попрощался с ним навсегда, и мы направились в город. Я за свою жизнь насмотрелся немало детективных фильмов и поэтому время от времени поглядывал в зеркало, не преследует ли нас какая-нибудь машина. Но нет, сзади «хвоста» не было. Вскоре мы нагнали колонну бронетранспортеров, которая неторопливо и угрюмо двигалась в сторону столицы. Войска явно стягивались в Москву. Все это делалось под маркой подготовки к параду седьмого ноября.
– Если военные захватят власть, я окажусь за решеткой одним из первых, – сказал я, будто ставил диагноз. – Будешь мне носить передачи?
– Ты же сегодня уезжаешь. Будем надеяться, что это не произойдет до твоего отъезда.
– Ну, всякое может случиться… А вдруг и не улечу… – невнятно пробормотал я. Все-таки слабая надежда, что я уцелею, что меня не кокнут, тлела где-то в недрах сознания.
– Правда? – встрепенулась Люда. – Ты, может, не уедешь?
– Скорее всего уеду, – нетвердо сказал я, – Хотя, честно говоря, очень не хочется. Маленький шанс, что я останусь в Москве, есть. Тем более после нашей встречи у меня нет никакого желания расставаться с тобой. Я тебя люблю. А я так давно не говорил этих слов.
Люда положила мне голову на плечо и долго молчала.
– Я мечтала услышать эти слова именно от тебя. Оставайся. Я тебя очень прошу…
– Попробую… Но тут не все зависит от меня… – Противно было не договаривать, утаивать, но выхода не было. Сказать правду я не смел.
– Я могу как-то повлиять, помочь, что-то сделать?
– К сожалению, нет. Тебя отвезти на работу?
– Нет, я сегодня не пойду. Я провожу тебя…
«В последний путь», – мысленно и невесело пошутил я.
Когда мы подъехали к моему дому, я затормозил и, прежде чем въехать на свое место, внимательно оглядел пространство двора. Все выглядело буднично. У задворков магазина «Армения» стоял фургон, и грузчики что-то разгружали. Грузчики были натуральные. Я взглянул на часы: было без четверти девять. День выдался тусклый, унылый, морось висела в воздухе. Я посмотрел на Люду и сказал:
– Ты даже не подозреваешь, что ты для меня значишь. Я тебе так благодарен… Тьфу… Все эти слова не передают и сотой доли того, что я испытываю по отношению к тебе. Я просто помираю от счастья. Запомни, что я тебе сказал. – Видно, в моем голосе проскользнула какая-то завещательная, прощальная интонация.
Люда тревожно взглянула на меня:
– Тебя что-то гнетет, я знаю. Не скрывай от меня. Тебе грозит беда? Скажи мне. Я постараюсь помочь. Не думай, что я слабая.
– Может, позже и скажу. А сейчас айда завтракать. – Я перевел наш разговор на другой лад. – Желудок бунтует и требует. Никто так не любит завтракать, как я. А также обедать и ужинать. И никто не относится к своему желудку с таким глубоким уважением. – Я болтал без перерыва.
Въехав, во двор, я протиснул «Волгу» между двумя соседскими машинами. Одна из них была уже накрыта брезентом – законсервирована на зиму. Мы вошли в подъезд, лифт, как ни странно, работал, и мы поднялись на седьмой этаж. Здесь перед нашими глазами предстало отвратительное зрелище. Обивка с моей двери была содрана и сожжена: На полу валялись куски черной, обгоревшей ваты. Дымные подпалины, оставшиеся от огня, причудливо разукрасили дверь. Потолок был также закопчен. У двери на полу валялась литровая бутылка. Я поднял ее и понюхал. Она пахла бензином.
– Интересно, цело ли что-нибудь внутри? – бесцветно спросил я.
На верхнем дверном замке виднелись следы попыток взлома. Привычными движениями я открыл оба замка и распахнул входную дверь. В квартиру, похоже, огонь не пробрался. Я быстро вбежал в большую комнату и огляделся. На первый взгляд все было в порядке, ничего не тронули. Никто, кажется, сюда не входил. Видно, внутрь поджигатели проникнуть не смогли. Я набрал номер охраны и спросил, не получали ли они на пульте какие-нибудь тревожные сигналы из моей квартиры. Незнакомый женский голос ответил, что все было спокойно, что сигнал у них срабатывает только в том случае, когда открывается входная дверь или разбивается окно. Я повесил трубку. Вздохнул. Помолчал. И вдруг что-то нахлынуло. Видно, лопнула какая-то пружина, которая заставляла меня держаться. Я сорвался… Куда подевались спокойствие, ирония, сила!
У меня началась форменная истерика. Я заорал, что не могу больше выносить этого ожидания, что лучше умереть, чем жить в таком напряжении. Слезы текли, а я взахлеб открывал Люде все, что таил от нее, рассказывал про цыганку, про ее зловещий прогноз. Регулярно сморкаясь и шмыгая, поведал о том, что происходило со мной вчера, о появлении младшего Олега, о Поплавском, об осквернении материнской могилы. Она обняла меня, а я уткнулся ей в живот, как когда-то в детстве утыкался в передник мамы. Я объяснил ей, что никуда не собираюсь уезжать по своей воле. Она гладила меня по голове, целовала лицо, умоляла успокоиться, утешала, шептала нежные, ласковые слова. Я всхлипывал, а она платком вытирала слезы с моих глаз. Не помню, когда я плакал последний раз. Ревущий пожилой мужчина – зрелище, вероятно, малопривлекательное. Но мне не было стыдно перед Людой за то, что я распустил нюни, за проявленную слабость, за малодушие, за трусость. Наоборот, мне стало легче, и я постепенно успокоился. А Люда после моего взрыва отчаяния стала мне еще ближе, еще дороже…
Когда мы завтракали, в дверь позвонили.
– Я сама посмотрю, – сказала Люда, пошла в прихожую и прильнула к глазку.
Через несколько секунд она вернулась в кухню.
– Там молодой Олег… – И Люда вопросительно взглянула на меня. – Открыть? Может, не стоит… Черт его знает… Он мне не понравился…
Вместо ответа я выскочил в переднюю. Я вдруг осознал, что ждал его прихода и желал его. Я распахнул входную дверь. В руках Олег держал небольшой чемодан.
– Не помешаю? – галантно спросил он.
– Я рад твоему появлению, – сердечно сказал я, – У тебя невероятное чутье – ты поспел как раз к завтраку.
– Привычка опытного холостяка, – отозвался Олег.
Я покосился на его чемодан.
– Это мои шмотки, все, что я увожу из страны. Рукописи, – пояснил двойник. – А я доволен, что вижу тебя целым и невредимым.
– Я отвезу тебя в аэропорт… – предложил я.
– Поскольку я читаю твои мысли, то вдвойне ценю твое предложение. Но думаю, не стоит, – отказался Олег. – Тебе лучше пока не выходить. Назначенный срок еще не кончился.
– А я его и не выпущу, – вдруг вмешалась Люда, – Сегодня ему лучше не показываться на улице.
Олег вопросительно взглянул на меня.
– Дама в курсе? – спросил он.
– Ну-ну, раскомандовалась, – мягко осадил я Люду, а потом добавил – Люда все знает.
– Тут у вас было не скучно. – Олег присел к столу. – Как я вижу, было жарко. – Люда налила ему кофе. – Вызывали пожарных? Или сами погасили?
– Поджигали дверь, когда нас не было. Мы здесь не ночевали.
– Повезло, – засмеялся Олег. – А то это вам очень бы помешало. Если бы я знал, что вы уедете на дачу, то я бы, может, и остался.
– А тебя кто приютил на ночь? – поинтересовался я.
– Мне вчера была необходима баба, – откровенно признался младший Горюнов. – Поскольку здесь, – он поклонился в сторону Люды, – я получил афронт… Кстати, приношу извинения за мое вчерашнее хамство… Выпил лишнего. И у тебя тоже прошу прощения… – Это относилось ко мне. – Я и направился к «Националю», где меня склеила привлекательная молоденькая путанка лет двадцати. У нее уже и машина, и квартирка на Старом Арбате, и всякие там видяшники… В общем, она в порядке. Время провел недурно, девица оказалась опытная во всех смыслах. Профессионалка. Остался без копейки валюты. Рубли барышня не уважает. Так что улетаю без гроша в кармане.
– У меня есть где-то долларов пятнадцать, – сказал я. – Тебе там хоть на такси хватит, чтобы доехать из аэропорта.
– Это мне здесь хватит, чтобы доехать на такси до Шереметьева. Эти молодчики в клеточку за деревянные рубли теперь не возят. Исключительно за конвертируемые денежки.
Я достал из письменного стола доллары, которые не успел потратить в последней поездке по Норвегии, и отдал ему.
– Мне пора. Пока схвачу машину. Опаздывать не хочется, – сказал Олег, – Счастливо оставаться. Посидим, что ли, перед дорогой?
Мы все трое присели и помолчали. Потом Олег встал, обнял меня, помахал Люде рукой и направился к двери. Я почувствовал, что не могу позволить ему уйти так внезапно и навсегда. Я понял, что без него моя жизнь станет неполной и ущербной. Мне показалось, что от меня отрывают часть меня самого. Хотелось задержать его, продлить прощание, остановить, попросить не уезжать.
– Подожди. Я не могу с тобой так сразу расстаться. Я отвезу тебя в аэропорт.
И, прежде чем Люда и Олег успели что-то возразить, я уже оказался на лестничной клетке. Я бежал вниз, надевая на ходу пальто. По предсказанию цыганки мне оставалось жить не более тридцати минут. Люда и Олег спешили за мной и уговаривали вернуться. Но меня охватило какое-то безумие. Я ничего не слушал и летел навстречу судьбе.
Олег и Люда обогнали меня и преградили путь, закрыв собою парадное. Но я – откуда только сила взялась! – отодвинул их с дороги и выскочил во двор. Я примчался к своей «Волге», отпер двери с пассажирской стороны, распахнул их и пошел открывать шоферскую дверцу.
– Садитесь! – скомандовал я Люде и Олегу, которые беспокойно озирались вокруг.
Олег швырнул свой чемодан на заднее сиденье.
В этот момент заляпанный грязью «Жигуленок» отъехал от тротуара и направился к арке, ведущей на Тверскую.
