Текст книги "Власть-2"

Автор книги: Эльчин Гасанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

17 января.

Я у себя в комнате. Наверху, надо мной, тихо звенит фортепьяно.

Шаги тонут в мягком ковре. Я привык к нелегальной жизни. Привык к одиночеству. Я не хочу знать будущего. Я стараюсь забыть о прошедшем. У меня нет родины, нет имени, нет семьи.

18 января.

Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие.

Гулом убежден, что так нужно для свободы. У Гулома убили жену.

Хосийат говорит, что ей стыдно жить. У нее муж сидит. Саша… Пусть

Саша скажет сам за себя.

Одно я знаю: я против репрессий. Хотя сегодня и не 37 год. Но все же репрессии происходят и сейчас. За инакомыслие увольняют с работы, обрушивают ярость. Прилюдно оскорбляют. Разве это не репрессия?

Накануне моего приезда он возил меня целый день по Стамбулу. Я назначил ему свидание у Капалы чаршы (базар), в скверном ресторанчике. Он пришел в высоких сапогах и куртке. У него теперь борода и волосы острижены. Рядом стоял светлый мужчина. Саша говорит:

– Знакомься Хасан, это Зелимхан Яндарбиев, экс-президент Чечни.

Мы поздоровались. Чеченец сел рядом. Глаза у него были спокойными, смотрел куда то вдаль. Да я и не обращал особого внимания на него.

Яндарбиев решил помочь нам в Ташкенте, сам напросился. Я спросил у

Саши:

– Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?

– О ком? – переспрашивает он.

– О Христе? О Богочеловеке Христе? Думал ли ты, как веровать и как жить?

– Хасан, я понял вопрос. У себя во дворе я часто читаю Евангелие, и мне кажется, есть только два, всего два пути. Один – все позволено. Понимаешь – все. Если, конечно, суметь, если на все решиться. Ведь, если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит, нет ничего… И другой путь, – путь Христа… Слушай, ведь если любишь, сильно, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно.

Ведь можно?

– Убить всегда можно.

– Нет, не всегда. Нет, – убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за других положить душу свою. Не жизнь, а душу.

Ведь Гитлер убивал евреев из-за любви к своей немецкой нации.

Ататюрк уничтожил армян, болгар, греков, побил всех врагов также из-за сильного патриотизма. А кто не умеет убивать, тот не любит.

Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви, для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе опять появятся олигархи. А для людей это – путь к рабству. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь и пpошу у Бога: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьешь, а молиться не станешь… И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.

– Не смейся, – говорит он через минуту, – зачем и над чем смеешься? Я Божьи слова говорю, а ты скажешь: бред. Ведь, ты скажешь, ты скажешь: бред?

Я молчу.

– Помнишь, Иоанн в Откровении сказал: "В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них".

Что же, скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать ее? А ты будешь искать, все мы будем искать. Как прольешь кровь? Как нарушишь закон? А мы проливаем кpовь и нарушаем законы Божьи так часто… К пpимеpу – ты. У тебя нет закона, кровь для тебя – вода. Но слушай же меня, слушай: будет день, вспомнишь эти слова. Будешь искать конца, не найдешь: смерть убежит от тебя.

Верую во Христа, верую. Но я не с ним. Недостоин быть с ним, ибо в грязи и крови. Но Христос, в милосердии своем, будет со мною.

Я пристально смотрю на него. Я говорю:

– Так не убий. Hе совеpшай террора.

Он бледнеет:

– Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел – подними его. Если грех велик, – прими его. А Господь пожалеет тебя и простит. И простит, – повторяет он шепотом.

– Саша, успокойся, все это вздор. Не думай об этом.

Он молчит. На улице я забываю его слова. Таинственная штука жизнь.

Здесь дьявол воюет с Богом, а поле битвы – сердца людей.

20 января.

Хосиййат всхлипывает. Она говорит сквозь слезы:

– Ты меня совсем разлюбил.

Она сидит в моем кресле, закрыв руками лицо. Странно: я никогда раньше не замечал, что у нее такие большие руки.

Я внимательно смотрю на них и говорю:

– Хоська, не плачь.

Она подымает глаза. Глаза красные и волосы растрепанные. Мне не приятно, и я отворачиваюсь к окну. Она встает и робко трогает меня за рукав:

– Не сердись. Я не буду.

Она часто плачет. Сначала краснеют глаза, затем опухают щеки, наконец, незаметно выкатывается слеза. У нее тихие слезы. Она садиться мне на колени.

– Послушай Хоська, разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?

– Нет.

– Разве я тебя обманул? Разве я не сказал, что люблю другую?

Она вздрогнула и не отвечает.

– Говори же!

– Да. Ты сказал.

– Слушай же дальше. Когда мне станет с тобой тяжело, я не солгу тебе, я скажу. Ведь ты мне веришь?

– Да, верю.

– А теперь не плачь. У меня никого нет. Я с тобою.

Я целую ее. Счастливая, она говорит:

– Милый мой, как я люблю тебя.

21 января.

По русски я говорю хорошо, без акцента. Вчера я был в театре "Еш гвардия". Рядом со мной сидел толстый чиновник, русский по нации, из аппарата Каримова. Такой красный, с потным лицом. Я его видел пару раз по телевизору. Он сопит и угрюмо дремлет. В антракте поворачивается ко мне:

– Вы где работаете?

Я молчу. Hо спустя мгновенье сам спpашиваю:

– А вы где?

Он косо посмотрел на меня. Я, не глядя на него, отвечаю:

– Я турист, из Пекина.

– Откуда?

– Из Китая.

– Пекин? Китай значит? Так-с, так-с, так-с: Врешь ты братец. Ты небось из Казахстана, из Алма-Аты.

– Да что ты, папаша. Я – казах? Да вы что?

– А че ж на русском чисто шпаришь?

– (Улыбаясь) Так ведь я в Москве жил, учился.

Он меня перебил, стал озираться по сторонам.

– Так-с. В Москве говорит. А в это время у вас в Казахстане террористы уживаются. А теперь, извольте, – к нам, в Ташкент пожаловали. Нет, не позволю я этого.-, последние слова он почти выкpикивает.

Эта фpаза казалось – бы повисла в воздухе. Уже начали собиpаться пеpвые любопытные. Я говорю своему собеседнику:

– Прошу вас не надо кpичать, люди смотpят.

Hо он упpямо продолжает:

– В участок его! Может, он опять чеченский шпион или жулик какой. .. Куда КГБ смотрит? Неужели трудно понять, что настоящий чечен всегда с членом в руках. Ха-ха-ха – непpиятно оскаливается он.

Я щупаю в кармане вальтер. Я говорю второй раз, но уже нервно:

– Прошу вас молчать!

– Молчать? Нет, брат, пойдем в участок. Там разберутся. Я не допущу, чтобы, значит, шпионы. Нет. За Президента! С нами Аллах!

Я встаю. Я смотрю в упор в его круглые, налитые кровью глаза и говорю громко:

– В последний раз: заткнись, сука!

Он отворачивается и бесшумно садится. Я выхожу из театра.

24 января.

Президент ждет покушения. Вчера ночью он неожиданно переехал в загородную pезиденцию. За ним переехали и мы. Саша, Гулом и Росим следят теперь там: на Зарафшане. Я брожу по площади свободы, рядом с библиотекой имени Алишера Навои. Потом прохожу мимо кинотеатра «Искра».

Мы уже много знаем о нем. Он среднего роста, с желтым лицом, уверенной походкой. Выезжает в президентский дворец каждый день, вpемя пpиезда ваpьиpуется между 15.00 и 17.00.

Остальные часы он дома. Иногда бывает в театре, на других мероприятиях. У него три эшелона охраны. Пара бронированных "мерсов" и три джипа. Водила не старый, лет сорока, с аккуратными усами.

"Мерс" и джипы новые, по заказу. Иногда в них ездит его семья: жена и дети. Но тогда машину водит другой шофеp. Охрану мы знаем тоже.

Ездят всегда на черных джипах. Ошибиться нельзя и мы уже назначили день: 25 февраля. Именно в этот день будет заседание в доме правительства, где соберутся все, в том числе и он. Гулом и Саша первыми подъедут на "ГАЗ-ике" с бомбами.

28 января.

Сижу в Стамбуле, на квартире моего друга Али. Из Москвы туда приехал Мухаммед Салих. Он то-же узбек, оппозиционер, это его литературный псевдоним.

Вообще то он живет в Норвегии. Но его советы мы выслушивали, он имел влияние на всех членов организации.

Он имеет тяжкую жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седой взгляд.

Мы сидим в квартире. Он застенчиво говорит:

– Вы знаете, Хасан, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете?

– Человек! – подзываю я домоработника, – Принеси водку и мантов побольше.

Мухаммед Салих опускает глаза.

– Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы ее признаем и идем на выборы в меджлис, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?

– Что думаю? Ничего. Я дифферинцирую и душу и террор в равных пропорциях. Террор у меня гнездится в сердце.

– Это интересно. Но все же вы подумайте. Может быть, придется вас распустить, то есть организацию распустить.

– Что? – переспрашиваю я.

– То есть не распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Хасан, ведь мы все понимаем. Мы знаем, как нашим друзьям трудно. И потом, ведь это только предположение.

У него важный вид, галстук от Джорджио Армани. Он наверное живет в шикарной квартире, где-нибудь в Осло, ему готовят кофе, приносят в постель. И тем не менее, он занят по горло всякими планами и делами.

Он делает революцию.

Я говорю:

– Вот что, Мухаммед ака, вы решайте там, как хотите. Это ваше право. Но как бы вы ни решили, Президент будет убит. Я хочу интегрироваться в Аллаха. И террор – самый короткий путь. Я с него не сверну.

– Вы что? Вы не подчинитесь комитету?

– Нет.

– Послушайте, Хасан…

– Я сказал, Мухаммед ака.

– А партия? – напоминает он.

– А террор? Террор нынче моден. Террор – это реальная угроза.

– отвечаю я.

Он вздыхает. Разговор выдохся. Потом протягивает мне руку.

– Я в Москве ничего не скажу. Авось, как-нибудь обойдется. Вы не сердитесь.

– Я не сержусь. Прощайте, Мухаммед ака.

29 января.

В Стамбуле дожди, целый день льет как из шланга. Жутко на унылых улицах. Мухаммед Салих спешит на вокзал.

Я его понимаю, он идейный. Бедный взрослый ребенок. Спрашивается, что те нужно? Что? А он нет, все в политику. Руководит им, конечно же, идея.

1 февраля.

Я опять с Сашей. В Ташкенте. Сидим в ресторане. Он говорит:

– Знаешь, когда я Христа узнал? В первый раз Бога увидел? Был я как то в Сибири, на вольном поселении. Пошел я раз на охоту. В

Омской области дело было. Небо низкое, серое, река тоже серая, серые гребни волн, а берегов не видать, будто вовсе их нет. Высадили меня из лодки на берег. Сговорились: к вечеру, мол, за тобой приедем. Ну, и брожу я там. Кругом болото, березки гнилые, кочки зеленые, мох.

Шел я, шел, от краю совсем отбился. Ищу между кочек. А тут и вечер упал, потянуло туманом с реки, стало темно. Вот решил я к своим добираться. Кое-как по ветру взял направление, иду. Шагнул, чувствую: ноги вязнут. Я было, на кочку хотел, нет, – тону в болотной трясине. Знаешь, медленно так тону, на пол вершка в минуту.

Скверно, дождь пошел. Дернул я ногу, не выдернул, хуже: еще на вершок увяз. Тянет вниз. Завяз. Поднял я тут ружье, стал с отчаяния в воздух стрелять. Авось услышат, авось помогут, придут. Нет, тишина, только, слышу, ветер свистит. Вот стою я так, почти по колено в тине. Думаю: в болоте завязну, пузыри надо мною пойдут, будут, как прежде, одни зеленые кочки. Противно мне стало, до слез.

Рванул опять ногу, – еще того хуже. Оледенел я весь, как осина дрожу: вот он какой конец, на краю света, как муха… И знаешь, в сердце как-то все опустело. Все – все равно: погибать. Закусил я губы до крови, из последних сил рванул в третий раз.

Чувствую, – выдернул ногу. Тут вдруг радостно стало. Гляжу, нога вся в крови. Кое-как я на кочку одной ногою ступил, ружьем оперся, другую ногу тяну. Ну, как стал обеими ногами, боюсь шелохнуться.

Думаю: шаг ступлю, значит, – обратно в трясину. Так всю ночь до рассвета на одном месте и простоял. Вот в эту длинную ночь, когда я в болоте стоял и дождь лил ручьем, и небо было черное, и ветер ныл, в эту-то ночь я и понял, знаешь, всем сердцем, до конца понял: Бог над нами и с нами. И не страшно мне было, а радостно: с сердца груз упал. А утром друзья подошли, подобрали меня.

– Перед смертью многие Бога видят. Это от страха, Саша.

– От страха? Что ж, может быть. Только что же ты думаешь? Бог тебе здесь, в грязном кафе, явиться может? Перед смертью душа напрягается, пределы видны. Вот почему и Бога люди чаще всего перед смертью видят. Увидел и я.

Слушай дальше, – продолжает он, помолчав, – великое счастье Бога увидеть. Пока не знаешь его, не думаешь о нем вовсе. Обо всем думаешь, а о нем – нет. Все тут о боге говорят, пропагандируют, учат жизни. Мол, бог, церковь, и так далее. Туфта это все. Я, мол, ближних любить не могу, а зато люблю дальних. Как же дальних можешь любить, если нет в тебе любви к тому, что кругом? Если нет любви к тем, что в грязи, в крови, в муках живут? Знаешь, легко умереть за других, смерть свою людям отдать. Жизнь вот отдать труднее. Изо дня в день, из минуты в минуту жить любовью, Божьей любовью к людям, ко всему, что живет. Забывать о себе, не для себя строить жизнь, не для дальних каких-то. Ожесточились мы, озверели. Эх, милый, горько смотреть: мечутся люди, ищут, верят в богов всяких, в иконы деревянные, а в Бога верить не могут. Яд в нас с детства горит. Вот

Гулом, не скажет: гора, говорит: камешек такой-то, куст какой – то, поляна такая-то, воздух такой-то. За этим всем он гору то не увидел.

Так и Бога за всем этим мы не видим.

Все у нас по вычислению и логике. А вот там, когда я под дождем на болотной кочке стоял, смерти своей дожидался, там я понял: кроме разума есть еще что-то, что не видим мы, не знаем. Ты, Хасан, чего смеешься?

– Да ведь ты словно дьякон или поп.

– Ну, пусть поп. Как знаешь.

1 февраля.

Сегодня я видел Президента. Он среднего роста, представительный мужчина, в черном костюме.

Глядя на его спокойное лицо, никто не скажет, что на его совести тысячи жертв. Для меня это необычный бенефактор.

Я шел через Фархадский базар. На белой площади сегодня мокрые камни. Было тепло, ярко блестело солнце. На фоне городского шума, торговцев с базара, тонет ташкентский вечер. Чирикают воробьи.

У подъезда дома правительства стоят мерседесы. Я сразу узнал ее: охрана, чекисты, помощники. Я пересек площадь и пошел к дому правительства. В это время дверь распахнулась, комендант стукнул ногами, глава полиции отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался Президент. Я прирос к тротуару. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я низко поклонился ему. Он улыбнулся и поклонился мне.

В эту минуту я ненавидел его. Я побрел в парк Бабура. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В тополях шумно летали скворцы. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он еще жив.

2 февраля.

В свободные часы я ухожу в центральную библиотеку имени Алишера

Навои. В тихом зале сидят студенты и аспиранты. Я резко отличаюсь от них своим бритым лицом и любопытством.

Я со вниманием читаю древних. У них не было совести, они не искали правды. Они попросту жили. Как трава растет, как птицы поют.

Может быть в этой святой простоте – ключ к приятию мира.

Мохаммед сказал:

" О, вы, которые уверовали! Охраняйте свои души и семьи от огня, растопкой для которого – люди и камни. Над ним – ангелы, грубые, сильные – не ослушиваются Аллаха в том, что Он приказал, и делают то, что им приказано''.

Какому богу мне молиться, чтобы он не оставил меня? Где моя защита и кто мой покровитель? Я один. И если нет у меня бога, я сам себе бог. Саша говорит: "Если все позволено, тогда лучше смерть". И почему нужно бояться смерти?

" Бог сказал Аврааму; сына ради меня убей… Авраам сказал: ты издеваешься? Не смей. Бог сказал – нет. Авраам сказал: а как? Бог сказал: пожалуйста, сделай это, Авраам. Или беги от меня, что есть сил". Я ничего против этого не имею.

3 февраля.

Президент переехал из загорода к себе во дворец. Наши планы опять разбиты. Нужно начать наблюдение сначала. Мы сбиваемся с ритма.

Кругом дворца бессменная цепь часовых. На площади и в воротах чекисты. Каждый прохожий у них на примете. Каждый таксист на подозрении.

Полиция, конечно, не знает, где мы и кто мы. Но по Ташкенту уже ходит молва. Убьют нас, за нами придут другие. Президент во всяком случае будет убит.

Вчера в ресторане ''Бахор'' я услышал такой разговор.

Разговаривали двое: один, по виду, начальник, другой, видимо, его подчиненный, пацан, лет двадцати двух.

– На все воля Аллаха, – наставительно говорит начальник, если суждено умереть, тебя даже сам Аллах не спасет. Он умышленно это допустит. Был мой сосед, Рашид. Так вот его однажды гюрза укусила, прикинь. Гюрза! И он выжил. Немыслимо, во бля.

Пацан вскрикнул:

– А! Как это?

– Как, как: каком кверху, вот как! Говорю же тебе, пока не судьба была. Так ты слушай дальше.

– Ну?

– Ровно через недельку, он упал с 6 этажа вниз головой.

– И что? Не умер?

– Нет! Пока Аллах его берег. Он переломал все кости, сотрясение мозга там, еще чего-то, не помню уже. Но и на этом смерть не оставляла его в покое. Спустя два дня, он упал с обрыва вниз на своей девятке. Все кто был в машине, подохли на месте, а он, прикинь, опять жив. Вновь Бог спас.

– Ну?

– А затем наступила нелепейшая смерть. Мальчуган, лет 12, украл у отца – военного пистолет, выбежал на улицу похвастаться перед сверстниками, и неожиданно выстрелил. А мимо проходил он, Рашид.

Пуля попала прямо в сердце, он рухнул на асфальт. Вот так вот, парень, еб-ый в рот.

– Да-а, судьба – протянул парень.

Потом его начальник низко наклоняется через стол и шепчет:

– А нашего, Ислама то слышь, говорят бомбой хотят сразить. Каждый день на его столе угрозы: жди, мол, для себя бомбы, скоро громить будем. И помяни мое слово: разорвут его, быть тому. Иначе не может быть. Да.

Я тоже думаю так.

5 февраля. Москва.

Я радостно встречаю золотые купола, Москву – реку. Зимой хорошо в

Москве. Она белая и чистая. Как девушка шестнадцати лет.

Я летел в самолете, рядом сидела нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.

– Вы в Москву? – говорит она.

– Да, в Москву.

– Вы узбек? – всматривается она в меня.

– Я китаец, окончил университет в Москве. Да-с.

– Университет? Как ваше имя?

Я колеблюсь минуту.

– Линг. Я турист, путешествую по странам бывшего СССР. Пишу статьи, книги.

– О! Писатель – путешественник. Как я рада… приезжайте ко мне.

Я буду вас ждать. Меня Олей звать.

В Москве я снова встречаю ее. На вокзале в буфете она пьет чай с каким-то бритоголовым. Он очень похож на чекиста. Я подхожу к ней и говорю:

– Я счастлив встретиться снова.

Она смеется. Мы гуляем с ней по Измайлову. Я спрашиваю:

– Зачем вы взволнованы?

– Вы не знаете? Готовится покушение на Ислам Каримова, Президента

Узбекистана.

– А вы то че волнуетесь?

– Так я же журналистка, представитель Итар – Тасс по Средней Азии.

Я должна об этом знать. О, эти террористы. В кишках они уже сидят.

– Покушение? На Ислам Каримова?

Мы с ней переспали. Она хороша в постели. Я ощутил новые чувства, до сих пор неизвестные мне. Хотя я давно уже не мальчик. Мы два дня подряд обедали в Метрополе. Улучив момент, я успел встретиться с

Кучкаровым. Моим связником. Он в курсе всего. Перекинулись словами о предстоящем покушении.

Затем мы с Олей летели обратно в Ташкент. В салоне я заметил у нее пистолет. Он торчал у нее за спиной.

– А вы похожи на Мату Хари – говорю я ей.

Она густо краснеет.

– С чего вы взяли? Запихивая пушку глубже за спину, – Ах, как я рада познакомиться с вами… Я так люблю китайцев…

Стюардесса объявляет – Ташкент. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она встречается с двумя штатскими у метро. Это явно чекисты.

– Шпионка, – говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча – случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу.

Я надеваю пальто. Беру такси. Звоню по мобильнику.

– Оля?

– Да. Линг? Ты где?

– Я хочу увидеть тебя, сказать кое – что.

– Без проблем Линг.

Мы встретились.

– Привет! Пошли ко мне – сказала она мне.

Мы сидим у нее дома, на улице Азимова. Окна смотрят на памятник неизвестному боксеру. Две большие комнаты, на стенах висят арабские ковры. Я курю ''Каптейн блек'', выпуская шоколадный дым.

– Ты живешь в Пекине?

– Именно.

– Нравятся тебе русские девушки? А?

В двери позвонили. Оля пошла открывать. Я спокоен. Еще раз проверил вальтер. Даже снял с предохранителя. Мне все равно.

Входят два солидных парня, в кашемировых пальто, с толстыми галстуками. Надушены приятным одеколоном. Немного похожи на гомиков.

Мы жмем руки друг другу.

Они отходят к окну.

– Это кто? – слышу я шепот.

– Это? Ах, это турист – путешественник. Он с Китая. Если хош, говори, на инглише, не стесняйся: он на нем ни слова.

Я встаю.

– Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.

Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я – китаец.

7 февраля.

Президент затаился, не выходит наружу. Я брожу по Ташкенту без цели.

Вечереет. Над Чилизарским торговым центром пурпур зари. Четкие лучи солнца пронзают небо.

Перед мавзолеем пока темно. Этот мавзолей – символ нашего рабства. По мраморным плитам эхо шагов. Внутри мрак, мозаика окон. Утром поют азан. Великая скорбь на всю землю.

Многие из моих единомышленников повешены здесь. Многие еще будут повешены.

Я вижу их стоны, кровь. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет…

Кто устоит в этот день?

10 февраля.

В парке Бабура еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.

Мехрибон нагибаясь, рвет цветы. Оборачивается ко мне и смеется:

– Как хорошо… Неправда ли, как сегодня радостно и светло?

Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза, и мне хочется сказать, что в ней радость и что она – яркий свет. Я тоже невольно смеюсь.

– Как давно я не видела тебя, Хасан… Где ты был, где жил, что узнал?… Что ты думаешь обо мне?

И, не ожидая ответа, краснеет.

– Я так боюсь за тебя.

Я не забуду такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.

– Знаешь, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на тебя, и мне кажется, ты – не ты, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь ты мне чужой… Разве я знаю тебя? Разве ты знаешь меня? И не надо…

Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?.. Не правда ли, хорошо?

И, помолчав, говорит с улыбкой:

– Нет, скажи мне, чем ты жил?

– Ты ведь знаешь, чем я живу. Она опускает глаза.

– Да… террором?

– Террором.

По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит.

– Слушай, – говорит она, наконец, – я ничего в этом не понимаю.

Но, скажи, зачем убивать… Зачем? Вот смотри, как здесь хорошо: скоро весна, поют птицы. А ты думаешь о чем? Живешь чем? Смертью?…

Милый, зачем?

Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для нее и что она меня не поймет.

А она настойчиво повторяет:

– Хасан, зачем?

На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, – брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу.

– Не лучше ли жить, попросту жить?… Или я не поняла тебя? Или так нужно… Нет, нет, – отвечает она себе, – так не нужно, не может быть нужно…

И я робко спрашиваю, как мальчик:

– Что же нужно, Мери?

– Ты спрашиваешь меня? Ты?… Ты такой сильный, и не знаешь это?

Ничего, ничего я не знаю… Оф! Я знать ничего не хочу… Мне хорошо с тобой:

Вот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, – скоро я снова буду один, и ее детский смех зазвучит не для меня, – для другого.

Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно:

– Мери.

– Что, милый?

– Ты спрашиваешь меня, что я делал?.. Я… я вспоминал о тебе.

– Да? Скажите пожалуйста, как это мило с твоей стороны.

– Да… ты видишь: я тебя люблю…

Она опускает глаза.

– Не говори мне так.

– Зачем?

Ай Аллах!… Не говори. Прощай.

Она быстро уходит. И долго еще между серыми тополями мелькает ее черное пальто.

11 февраля.

Именно сегодня я бы охотно убил Президента.

Он стал осторожен. Он прячется у себя во дворце, и мы напрасно следим за ним.

Мы видим только военных. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение.

Я узнал: заседание правительства Узбекистана, где будет присутствовать он, перекинули на 16 февраля. Он понял, что его хотят взорвать. Но это ему не поможет. Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на его костюме. Вижу его пышные похороны. Слышу пение молитв моллы. Я хочу ему смерти.

Я хочу ему "огня и океана огненного".