Текст книги "1812. Обрученные грозой"
Автор книги: Екатерина Юрьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
«Вы поступили правильно, chèrie amie, не поехав в Литву и тем избавив себя от несколько двусмысленного положения. Увы, в Вильне, как и в Петербурге сплетни расходятся с одинаковой быстротой. Если к этому прибавить разговоры о скорой войне и о том, что Бонапарте стягивает огромные войска у нашей границы, то находиться сейчас в столице куда спокойнее и безопаснее.
Сама я надеюсь на днях благополучно оставить Вильну, а с ней и своих родственниц, как и Вольдемара, сожалея лишь об обществе нашей милой Катрин. Следующее письмо напишу уже из Залужного, куда стремлюсь всей душой. Передавайте огромный привет от меня Вашей милой бабушке Софье Николаевне. Также можете сообщить ей, что здесь я познакомилась-таки с графом Палевским, и он не произвел на меня обещанного княгиней впечатления. Напротив, показался весьма самодовольным, избалованным и дерзким господином, по сравнению с которым князь Рогозин – образец добродетели и скромности.
Ваша Д.»
Докки долго смотрела на приписку о Палевском, но оставила ее, будучи уверенной, что слухи о ее знакомстве и танце с этим генералом вскорости дойдут до Петербурга, и если она не упомянет о нем в письме, это будет расценено Думской как весьма подозрительный факт.
Запечатав письмо, она вернулась мыслями к разговору с Мари. После их ссоры кузина бросилась вслед за Докки, просила прощения, оправдывая свои неосторожные слова переживаниями за судьбу дочери, как и за судьбу и репутацию «chèrie cousine». Конечно, они помирились, но для Докки стало очевидным, что теперь между ними могут быть лишь родственно-приятельские отношения, не более того. Их дружба не выдержала первого же испытания, проверяющего степень привязанности и доверия друг к другу.
«Мари подозревает меня в худшем, я же отныне никогда не смогу быть с ней откровенной, – удрученно думала она. – Но неужели я действительно выгляжу дурной и безнравственной, расчетливо завлекающей мужчин?..»
Докки перебрала в памяти всех своих – не столь многочисленных, как ей приписывали, поклонников, внимание которых, как ей казалось, она никогда не стремилась привлечь: не носила вызывающих декольте, не делала многозначительных намеков, относилась равнодушно к комплиментам и флирту. Но подобная сдержанность, судя по всему, напротив, воодушевляла и раззадоривала некоторых мужчин, ставивших своей целью растопить окружающий ее лед, о чем ей и поведал Палевский во время приснопамятного разговора на Бекешиной горе.
«И как мне теперь себя вести, если любой мой поступок все равно осуждается?» – Докки вспомнила слова Афанасьича о зависти к ее положению и деньгам, хотя ей было трудно понять, как можно завидовать ее одиночеству, жизни, сломанной ужасным замужеством. Впрочем, со стороны могло показаться, что она только выиграла, сделавшись сначала женой барона, а через несколько месяцев после свадьбы оставшись богатой вдовой. О подробностях этой истории в свете никто не знал. Докки и ее родственники – каждый по своим причинам – о том не распространялись.
Из-за отсутствия средств родители не вывозили Докки в свет и в девятнадцать лет выдали ее замуж за генерала Айслихта – бездетного вдовца, старше нее на тридцать с лишним лет, который не только хотел обрести молодую жену и обзавестись наследником, но и желал породниться с пусть небогатой, но русской дворянской фамилией. Докки, как могла, сопротивлялась этому браку, но мать силой и угрозами принудила ее подчиниться требованиям семьи.
После свадьбы Докки оказалась в полной зависимости от человека, которого не любила, не уважала и который был неприятен ей до отвращения. Барона же не смущала ни огромная разница в возрасте, ни то, что она стала его женой против своей воли. Он считал, что, женившись, облагодетельствовал ее, и не уставал это повторять все то время, что они прожили вместе. Для Докки дом мужа оказался тюрьмой, где все было заведено на военный манер – от времени подъема до расписания домашних и светских обязанностей. Ей приходилось сверять с бароном каждый свой шаг, отчитываться за каждую мелочь и выслушивать назидательные речи, нередко сопровождаемые пощечинами. Помимо того, ей запрещалось читать книги, обзаводиться подругами, высказывать свое мнение и иметь его. Но все это выглядело не так страшно по сравнению с тем, что она испытывала, когда муж приходил в ее спальню.
Наивная девушка до свадьбы не подозревала, в чем заключаются супружеские обязанности, а ее мать не сочла нужным хотя бы намекнуть, что ожидает Докки в брачной постели. Шок и страх, боль и омерзение, пережитые в первую же ночь, стали ее постоянными кошмарами, и каждая близость с мужем превращалась в невыносимую муку. Она с ужасом представляла свое дальнейшее существование и пребывала в бесконечном отчаянии, когда барона командировали в действующую армию, откуда он уже не вернулся.
Докки не сразу смогла оценить и осознать свободу и независимость, вдруг обретенную благодаря внезапному вдовству и унаследованному состоянию покойного мужа. Она возвращалась к жизни постепенно и только спустя какое-то время смогла находить в ней определенные удовольствия, но пережитые за время замужества страдания все эти годы продолжали сказываться на ее отношении к мужчинам, с которыми она не могла и не хотела иметь большее, нежели обычное светское знакомство.
Поэтому сплетни, которые с такой охотой распространяла о ней Жадова, представлялись Докки особенно несправедливыми и незаслуженными. Но она не могла ни опровергнуть, ни остановить слухи, которые сейчас расходились по Вильне, а вскоре должны были достичь и Петербурга, где скучающие кумушки с жадностью станут обсуждать поведение Ледяной Баронессы в Литве, мгновенно позабыв о ее многолетнем праведном образе жизни, вызывавшем всегда их же удивление.
«Мне нужно или продолжать жить так, как я жила, не обращая внимания на сплетни, – размышляла Докки, – или полностью уединиться, оградив себя таким образом от каких бы то ни было наветов и упреков. Но даже если я навсегда переселюсь в Ненастное, те же соседи точно так же начнут судить да рядить обо мне. Да и почему я должна прятаться и из-за пустых сплетен лишать себя тех небольших радостей, которые доставляют мне вечера путешественников, общение с друзьями, выезды в свет, ухаживания мужчин – пусть даже легкомысленные?»
Ее мысли немедленно обратились к Палевскому и их последнему разговору, и она вдруг с горечью и сожалением осознала, что своими руками – пусть и не без помощи генерала – уничтожила самую возможность их дальнейшего знакомства.
Ни один мужчина не потерпит от женщины таких слов, какие в запале высказала ему Докки. Ежели бы она охала, восхищалась красотой старинной легенды, прекрасным видом, открывающимся с горы, и изображала из себя простушку, то, возможно, он составил бы о ней более благоприятное мнение. Подумав о том, Докки мысленно усмехнулась и поразилась собственной наивности. Даже если бы он решил поволочиться за ней, то единственное, что она могла ждать, так это предложение вступить в более близкие отношения на время ее пребывания в Вильне или до появления у него нового увлечения. Или того хуже, на ее глазах он начал бы ухаживать за другой женщиной, оставив ей воспоминание о нескольких взглядах, одном разговоре да единственном с ним вальсе.
«Все сложилось хорошо, – заключила она. – Так даже лучше. Наша беседа помогла мне узнать, что он собой представляет. Тем легче мне будет освободиться от мыслей о нем, преследующих меня с того момента, когда я впервые его увидела…»
Глава IX
Это стало превращаться в дурную привычку, но ночью Докки опять сидела с Афанасьичем на кухне и пила «холодненькую». Вернее, пил ее Афанасьич, а она ограничилась смесью из нескольких капель водки, воды и сока, которую, переживая по поводу испорченного «чистого продукта», намешал ей слуга.
Докки не рассказывала Афанасьичу о ссоре с кузиной, но он уже – как и все слуги, от которых было трудно скрыть происходящее в доме, – об этом знал.
– Злыдни, приживалки и нахлебницы, – говорил Афанасьич, – притянули вас в этот окаянный городишко, а теперь недовольны: то им не так, то им не сяк. Из-за чего сыр-бор?
– Да все то же, – сказала она. – Мари теперь беспокоится о моей репутации.
– Пусть о своей печется, – вынес вердикт слуга. – Сама вас сюда потянула – все к армейцам стремилась попасть, дочку свою непутевую пристроить, а теперь еще и недовольна. Что это она так взволновалась? Опять за генерала?
– Да, хотя мы с ним друг другу даже не нравимся. Она просто волнуется, что могут пойти разговоры, – ответила Докки, подумав, как Афанасьич все помнит, обо всем догадывается и делает верные выводы.
– На пустом месте разговоры не поведутся, – философски заметил Афанасьич. – Дымок-то, видать, заприметили. А уж в какую сторону его понесет – тут бабы сами такого наворотят, что после только диву даешься. Каков из себя-то генерал? Я что-то запамятовал.
«Запамятовал ты, как же!» – усмехнулась про себя Докки, покосившись на слугу, который сидел с лукаво-простодушным выражением лица.
– Генерал как генерал, – она нарочито безразлично повела плечами. – Герой, потому все девицы по нему с ума сходят. А по мне – так ничего особенного.
– Ну, коли ничего особого, тогда хлопнем, – Афанасьич поднял свой стакан. – Оп-оп!
Он залпом выпил, крякнул, закусил соленым огурцом, ухмыльнулся в усы, наблюдая, как Докки маленькими глотками пьет свою бурду, и сказал:
– Раз этот генерал нам не подходит, пора сниматься в Залужное.
– После бала, – твердо ответила Докки.
«Когда я всем покажу, что мне нет никакого дела до сплетен и до „завидных женихов“ в лице графа Палевского. И когда он увидит, что мои толщи льда растопить невозможно. Разумеется, если захочет в этом убедиться».
Докки считала, что до бала не увидит графа, вовсе не была уверена, что он появится и там, но была решительно настроена блистать на вечере во всей красе, насколько позволит ее внешность, изысканная прическа и новое платье. Эти дни она старалась как можно меньше общаться с родственницами, а также с семейством Жадовых, с которым Мари, Алекса и их дочери почти не расставались. Ламбург, к вящей радости Докки, был занят какими-то служебными делами.
Она навестила госпожу Головину, поужинала у Катрин Кедриной и нанесла несколько визитов, нигде не встретив Палевского. Как ей сообщили, он уехал то ли в Лиду, то ли в Луцк, то ли еще куда – принимать полк или делать инспекцию какой-то воинской части.
Нельзя было сказать, что Докки радовалась его отсутствию: напротив, она отчаянно хотела его видеть, несмотря на ссору, свое в нем разочарование и решение выкинуть его из головы и из сердца. Против воли (хотя и знала, что Палевского нет в городе) она высматривала его на улицах, замирая от волнения, ждала его появления в гостях, вздрагивала при виде офицеров в генеральских мундирах, продумала и отрепетировала в уме все возможные и невозможные реплики, какие только можно было изобрести на случай очередной с ним беседы. Мысль о том, что эта беседа могла и не состояться, приходила ей в голову, но Докки все же посчитала необходимым быть во всеоружии.
Перед балом она поехала к портнихе за платьем и на обратной дороге вдруг увидела Палевского: он ехал по улице верхом в сопровождении адъютантов. От неожиданности Докки попыталась спрятаться за зонтиком, заметив, как при взгляде на нее улыбка тронула уголки его губ. Он приветственно склонил голову и прикоснулся рукой к шляпе, она сдержанно кивнула в ответ, чувствуя, как ее обдает жаром, и страстно надеясь, что он подъедет к ней, но, увы, Палевский, не задерживаясь, проследовал своим путем. Докки вернулась домой в полном смятении и долго металась по своей спальне: ходила из угла в угол, садилась, ложилась, опять вставала и ходила, все вспоминая свет его глаз и эту улыбку уголками рта, от которой у нее до сих пор все дрожало внутри и слабели ноги.
«Это невыносимо, – думала она. – Это совершенно невыносимо – его видеть». Было невыносимо не только его видеть, но и постоянно о нем вспоминать и не спать ночами из-за мыслей о нем. Ей казалось ужасной ошибкой дожидаться бала, который недавно представлялся ей таким важным, даже решающим. Теперь она не понимала, что должно на нем решиться, что она хочет себе доказать и нужно ли ей вообще это себе доказывать. Она то представляла, как на бале Палевский уделяет ей все свое внимание, то перед ее глазами вдруг возникали ужасающие сцены, как он не замечает ее и усиленно ухаживает за другими женщинами, а она одиноко стоит у стены в новом, ненужном ей платье.
На бал она поехала в невероятно напряженном состоянии, полагаясь только на свое самообладание, отшлифованное годами в свете, которое поможет ей скрыть от посторонних собственные переживания, и в полной мере оценила насмешку судьбы, когда выяснилось, что Палевский попросту не явился на этот для нее столь вожделенный вечер.
На этот раз бал проходил во вполне благоустроенном особняке на окраине Вильны. Докки украдкой высматривала Палевского среди толпы, с волнением ожидая увидеть знакомую фигуру в генеральском мундире. Генералов было много, но среди них не было именно того, кого ей так хотелось увидеть.
По приезде государя бал по обыкновению открылся польским. Докки его танцевала с князем Вольским – он развлекал ее длинными анекдотами времен царствования Екатерины Алексеевны, а Палевского не было ни среди танцующих пар, ни среди зрителей. Ей казалось неловким спрашивать о графе Вольского, как и других своих партнеров в последующих танцах. Она улыбалась, шутила, изображала из себя беззаботную веселую даму, приехавшую на бал повеселиться и получающую удовольствие от танцев, музыки, бесед и комплиментов, хотя на душе ее лежала безотрадная тяжесть досады, горечи и одиночества.
Когда перед последним танцем – котильоном – Докки подошла к своим родственницам, Аннет Жадова рассказывала о предстоящем ужине, который должен был состояться не в доме, а, по случаю теплой погоды, в саду, где сооружен специальный деревянный помост для столов.
– Будет играть оркестр, – говорила Жадова со знанием дела: она успела прогуляться к импровизированной столовой. – Разноцветные фонарики, луна, благоухание цветов – словом, необычайно романтическая обстановка.
Дамы заулыбались, девицы переглянулись и захихикали.
– Во главе площадки на возвышении сервирован отдельный стол для государя и придворных, – продолжала Аннет. – Там же сядут особо приглашенные императором гости: вельможи из местных, придворные и высшие чины армии со своими дамами. Княгиня Качловская, я слышала, рассчитывала попасть за этот стол в качестве спутницы Палевского, – Жадова кинула на Докки язвительный взгляд. – Но его нет на бале.
– А где он? – спросила Ирина.
– Его срочно куда-то вызвали.
– Как жаль! – воскликнула Натали. – Будь он на бале и танцуй котильон, я могла бы попасть ему в пару!
– С чего ты думаешь, что он выбрал бы тебя? – вскинулась Ирина. – Ты даже не приглашена на котильон.
– Меня пригласили! – обиделась Натали.
– И кто же, позволь поинтересоваться?
– Девочки, не ссорьтесь! – Мари обеспокоенно посмотрела на дочь. – Ирина, кавалеров на всех хватит.
– Я танцую с Немировым! – заявила Натали. – Он, между прочим, ротмистр в отличие от твоего штабс-капитана.
Ирина вспыхнула от возмущения:
– Ты лжешь! Немиров не мог тебя пригласить!
– А вот и пригласил! – Натали торжествовала.
– Ничего удивительного, что господин Немиров пригласил Натали на котильон. Он определенно выделяет ее среди прочих барышень, – вмешалась в перебранку девиц Алекса. – Ирина, не стоит так грубо разговаривать с кузиной.
– Немиров танцевал с Лизой тур вальса, – напомнила Жадова. – У нас есть все основания предполагать, что он за ней ухаживает.
Лиза слегка покраснела и с вызовом посмотрела на остальных девиц.
– Ротмистр приглашал Ирину на мазурку! – воскликнула Мари. – И сопровождал на верховой прогулке!
Докки закатила глаза и отошла в сторону. Было смешно и в то же время неприятно слушать, как барышни и их матери не могут поделить кавалера, который вряд ли подозревал о приписываемых ему чувствах.
Вскоре перебранка закончилась. Дамы, так и не выяснив окончательно, за кем все же ухаживает Немиров, вернулись к обсуждению не менее животрепещущей темы: к генералу Палевскому, одно лишь упоминание имени которого сплачивало их ряды.
– Говорят, граф намерен наконец жениться, – громко сообщила Жадова с явным расчетом на то, что ее услышит Докки. – Мне рассказала об этом одна дама, которая приятельствует с какой-то его родственницей. Генерал обещал своей матери выбрать скромную молодую девушку, пусть без большого приданого и особых связей, но с безупречной репутацией и из хорошей семьи.
Немиров и прочие кавалеры тут же были забыты, и все барышни, затаив дыхание, ловили каждое слово Жадовой, определенно представляя именно себя на месте этой скромной молодой девицы – будущей графини Палевской.
– Генерал находится как раз в том возрасте, когда мужчины вступают в брак, – вещала Аннет, барышни радостно переглядывались, а Докки не могла не признать, что Жадова права. Мужчины прежде делали карьеру и, успев вволю насладиться свободной жизнью, женились затем на юных и невинных созданиях. Она сжала веер и в очередной раз задумалась, зачем она здесь и чего ждет от встречи с Палевским, если она еще когда-нибудь состоится.
Котильон она танцевала с Рогозиным. Князь наговорил ей массу комплиментов и все твердил о своей страсти, которая вновь возгорелась, едва лишь он увидел ее в Вильне.
– Вы сводите меня с ума, выбиваете из-под меня почву и воспламеняете мое сердце небывалым огнем, – уверял он, горячо сжимая пальцы Докки, когда усаживал ее на стул после променада мазурки.
– Но вы выглядите крепко стоящим на ногах, – смеялась она, оживленная и чуть запыхавшаяся после танца. – Взгляд ваш вполне разумен, а пламя можно потушить графином холодной воды.
– О, как вы жестоки! Но жар моей страсти может охладить лишь лед, ежели мне будет дозволено прижать его к своей груди.
– Вы замерзнете, – эти намеки на «ледяную баронессу» ей определенно надоели.
Рогозин понизил голос и сказал:
– А что, если нам обвенчаться?
Докки с изумлением на него посмотрела. Во время ухаживаний за ней в Петербурге князь явно не имел серьезных намерений, да и сейчас не мог вдруг захотеть расстаться со своим холостым положением.
«С его стороны опасно так шутить. Вдруг я соглашусь стать его женой? Верно, испугается до смерти», – мысленно усмехнулась она и представила пораженные лица родственниц, которым было бы нелегко пережить объявление о ее помолвке с князем. Брак с ним многие назвали бы весьма удачной партией. Старинная фамилия, титул, связи, да и деньги у него тоже водились.
– Не уверена, что это удачная идея, – с улыбкой сказала Докки.
– Вероятно, не совсем удачная, – рассмеялся Рогозин. – Но поскольку вас невозможно заполучить другими способами, остается один-единственный, к которому вы, хочется надеяться, отнесетесь более снисходительно. Судите сами: надвигается война, я могу быть убит, так хоть позвольте напоследок насладиться всеми удовольствиями, что, уверен, сулит брак с вами.
– О, Господи, – пробормотала Докки. – Боюсь, война неизбежна. Но очень надеюсь, что с вами ничего не случится, и впереди у вас долгая-долгая жизнь, полная удовольствий, в том числе тех, которые заключает в себе супружеская жизнь.
– Я тоже на это надеюсь, – беспечно отозвался князь. – С другой стороны, если мне не повезет, вы, согласившись сейчас стать моей женой, вновь обретете свободу, к коей так стремитесь. Хотя я не понимаю, какую радость вы находите в одинокой жизни без мужчины, чьи объятия могут принести столько наслаждений.
«Наслаждения! – фыркнула про себя Докки. – Удовольствие достается только мужчинам. Хотя Думская не раз намекала, что это может быть приятным и для женщины, я не намерена подвергать себя подобному испытанию».
Князь повторил слова сплетниц, которые, видно, уже успели распространить в обществе свою версию о намерениях Ледяной Баронессы.
«Теперь все обсуждают мои неблаговидные планы, – со злостью подумала Докки. – И Палевский, конечно же, тоже считает, что я ужасно эгоистична и корыстна. Верно, поэтому он счел для себя возможным разговаривать со мной в таком тоне».
– У каждого свои представления о радостях жизни, – только и сказала она.
Судя по выполненным фигурам, им осталось станцевать лишь тур вальса по кругу вместе со всеми участниками котильона.
«Потом ужин – и домой», – Докки устало наблюдала за последними парами, заканчивающими променад мазурки.
– Простите, баронесса, – в этот момент обратился к ней Рогозин. – Меня требует начальство.
И действительно, на противоположном конце залы невысокий пожилой офицер в генеральском мундире знаками подзывал князя.
– Даже на бале не оставляют в покое, – извиняющимся тоном сказал Рогозин. – Сейчас я найду вам партнера…
– Не стоит беспокоиться, – раздался рядом знакомый мужской голос. – У баронессы есть кавалер для этой фигуры.
С этими словами невесть откуда появившийся граф Палевский прошел мимо Рогозина, вынудив того попятиться, взял Докки за руку и повел к парам, собирающимся на заключительный круг. От неожиданности она почти потеряла дар речи, не веря в реальность происходящего. Едва все ее надежды встретить Палевского разрушились, он появился. И не просто появился, а сейчас вел ее танцевать, и она так остро осязала его присутствие. На мгновение ей показалось, что это происходит не с ней, но зазвучала музыка, сильная рука генерала обвила ее талию и привлекла к себе, и она явственно ощутила прикосновение его ладони, тепло от которой распространилось по телу, заставляя Докки трепетать и чувствовать себя поразительно живой и счастливой.
Под пристальным взглядом Палевского она положила руку на его плечо, и они неторопливо закружились по зале под тягучую музыку медленного вальса.
– Не ожидали меня сегодня увидеть? – наконец спросил он.
– Нет, – после небольшой паузы ответила Докки, не глядя на него, но чувствуя на себе его оценивающий взгляд. – Говорили, что вы задержались по делам службы.
– Но вы надеялись, что я все же появлюсь.
Он не спрашивал, он сказал это с такой уверенностью, что Докки моментально потеряла то радостно-опьяненное состояние, в которое поверг ее танец с ним, и ощетинилась.
– С чего вы так решили? – настороженно поинтересовалась она, забеспокоившись, что чем-то выдала себя, и подняла на него глаза. Взгляд его был задумчив.
– Вы изумительно выглядите, – сказал он, не отвечая на ее вопрос, или именно в этих словах заключался его ответ, намекающий на то, что она нарядилась ради него, в ожидании встречи с ним.
Так или иначе, но теплота комплимента была разрушена нескрываемой самоуверенностью его автора.
«Что за человек, – подумала она с горечью. – Опять превращает в побоище нашу встречу. Вот уж поистине боевой военачальник. Обращается со мной как с неприятелем на поле брани».
Она вспомнила о сплетнях, распускаемых о ней, и еще больше закручинилась.
«Конечно, он считает меня крайне неприятной и безнравственной особой, – решила Докки. – Но зачем тогда при каждом удобном случае подходит ко мне, заводит со мной разговоры? Получает удовольствие от высказанных мне колкостей? Хочет показать мне всю мою неприглядность? Или расценивает меня, Ледяную Баронессу, своего рода вызовом, на который считает своим долгом ответить?»
– Ваше платье бесподобно и очень вам к лицу, – тем временем говорил Палевский. – Своим простым нарядом вы выгодно выделяетесь на фоне бесконечных воланов, лент, кружев и прочих финтифлюшек, которыми так любят украшать себя многие дамы.
Докки было приятно, что он таки заметил и оценил ее новое платье – блекло-зеленое, незатейливое, с той неброской элегантностью, какой можно достичь лишь отличным покроем, отменным вкусом и большими деньгами. Тем не менее она не собиралась спускать его самодовольство.
– Ваш мундир вам также к лицу, – съязвила она и демонстративно, будто желая подтвердить распространяемые о ней слухи, добавила:
– А своей генеральской формой вы выгодно выделяетесь среди офицеров более низких чинов.
Его глаза заискрились.
– Браво, madame la baronne! – ухмыльнулся он. – Не сомневался, что у нас состоится интереснейший разговор.
Докки вздернула и отвернула голову в сторону, всем видом показывая, что вовсе не считает этот разговор «интереснейшим». Палевский же как ни в чем не бывало продолжал:
– Итак, вы меня ждали. И, верно, предполагали, что я не упущу возможности с вами потанцевать.
– Ничего подобного! – заявила уязвленная Докки. – Мало того, – холодно добавила она, хотя ей ужасно мешали сосредоточиться на беседе его взгляды и ладонь на ее талии, – я была убеждена, что после нашей встречи на Бекешиной горе вы не сочтете для себя возможным оказывать мне какие-либо знаки внимания.
– Напротив, – возразил он с такой довольной улыбкой, что Докки чуть не задохнулась от негодования. – Позвольте вам напомнить: мы как раз пришли к полному взаимопониманию и договорились о…
– Все было наоборот! – перебила она его. – Вы заявили, что я представляю из себя льдину…
– А, так лед подтаял? – он насмешливо изогнул бровь.
– Что вы хотите этим сказать?! – возмутилась Докки.
– В прошлый раз упоминались глыбы льда. Раз теперь речь идет лишь об одной льдине, то можно говорить о явном прогрессе в наших отношениях.
– У нас нет отношений!
– Но как же?! – он нарочито удивился. – Мы вместе, мирно танцуем…
– Вовсе не мирно, – возразила Докки. – Мы вообще бы не танцевали, если бы князя Рогозина не вызвал его начальник, а вы не оказались поблизости и не заменили его…
– Уверяю вас, здесь нет ничего случайного, – выражение его лица было непередаваемо. – Именно я попросил генерала Игнатьева дать какое-нибудь поручение своему адъютанту, коим является Рогозин. Генерал не смог отказать мне в этой маленькой просьбе.
Докки оторопела.
– О! – только и вымолвила она, пораженная, что он не только мог поступить подобным коварным образом, но и легко в том признаться. Докки вспомнила слова Швайгена, что для Палевского не существует понятия «неудобно», что можно было расценивать как способность графа любыми средствами добиваться своей цели.
«И в то же время все в один голос заявляют, что генерал – благородный человек, – подумала она. – Поди его пойми…»
– К сожалению, – сказал Палевский, – я смог лишь сейчас приехать на бал, а поскольку я намеревался быть вашим партнером в танцах…
– Намеревались?! С чего вы вдруг решили, что я бы приняла ваше приглашение? – ехидно поинтересовалась Докки.
– Вам было бы неловко отказать мне, – его губы вновь дрогнули в улыбке.
Она метнула на него негодующий взгляд. Конечно, ей бы пришлось принять приглашение любого кавалера, пригласившего ее на танец, иначе это выглядело бы верхом нелюбезности по всем правилам приличия. Она боялась, что после перепалки на горе Палевский и не подойдет к ней, но он вел себя так, будто они не ссорились. Докки могла лишь удивляться, как он сумел столь ловко перевернуть всю ситуацию в свою пользу, и она не только не сердилась на него, но и была польщена его вниманием.
– В любом случае мы с вами бы сейчас танцевали, чем мы, собственно, и занимаемся, – он чуть крепче сжал ее талию, и она не знала, смеяться ей или плакать после всего только что услышанного.
«Все равно танец вот-вот закончится, – подумала Докки. – И я буду только рада расстаться с ним». Но она знала, что обманывает себя, потому что, несмотря на его возмутительное к ней отношение, ей доставляло огромное удовольствие танцевать с ним, пикироваться, таять под его взглядами и просто находиться рядом.
Когда закончился вальс, Докки пошла было к своим родственницам, но Палевский удержал.
– Не спешите прощаться со мной, madame la baronne, – сказал он. – Еще не время.
Она удивленно приподняла брови, он же просунул ее руку себе под локоть и повел в сад, куда уже направлялись парами и группами, переговариваясь, шурша платьями и стуча каблуками башмаков, все гости сего празднества.
– Куда мы идем? – спросила она, когда они вышли на улицу.
– Ужин, – напомнил ей Палевский.
Из-за неожиданной встречи с генералом Докки совсем забыла об ужине в саду. Палевский же вдруг вздумал улыбнуться так обворожительно, что у нее стеснилось дыхание.
«О, что же он со мной делает?!» – ахнула она и чуть не застонала, вспомнив, что к столу ее намеревался вести Ламбург.
– Но я должна найти своих родственниц! – воскликнула Докки, с трудом скрывая охватившее ее смятение и пытаясь разглядеть Мари и Алексу среди множества гостей, высыпавших на улицу.
– Уверен, какое-то время они смогут обойтись без вашего общества. – Палевский, искусно лавируя, вывел ее из толпы и направился к темной боковой дорожке, уходящей в глубь сада, которая оказалась пустынной – все шли по центральной освещенной аллее.
– Ужин сервирован на улице, поскольку парадная столовая не вместит и половины присутствующих, – пояснил он, хотя она его ни о чем не спрашивала, беспокоясь о реакции Вольдемара на ее исчезновение и поневоле нарушенное слово, ему данное. Было бы некрасиво на глазах у Ламбурга сесть за стол вместе с графом.
– Боюсь, я не могу идти с вами, – сказала Докки.
Она попыталась остановиться, но генерал чуть не потащил ее за собой, бросив на ходу:
– Отчего вдруг?
– Оттого, что я уже приглашена на ужин, – сердито ответила она, негодуя больше на Вольдемара с его ухаживаниями, чем на бесцеремонность этого ужасного генерала.
– Кем? – поинтересовался он, бросив на нее быстрый взгляд.
– Какое это имеет значение?
– Никакого, – согласился Палевский. – Вы ужинаете со мной, а ваши поклонники смогут любоваться вами издали.
– Это невозможно, – попыталась объясниться Докки. – То, что я ушла с вами, невежливо по отношению к другому человеку, который пригласил меня ранее…
Только сейчас она сообразила, что генерал вовсе не приглашал ее на ужин.
– Ну, конечно, – пробормотала она. – Вы уволокли меня за собой и поставили перед фактом, что мы вместе сидим за столом. Это было очень любезно с вашей стороны, скажу я вам.
– Разве вас кто-то уволакивал? – он сделал вид, что удивился ее словам. – Madame la baronne, реши я кого-нибудь «уволочь», как вы выразились, то это выглядело бы совсем по-другому.
– Интересно, как бы это могло выглядеть? – проворчала она.
– Как? – он остановился и повернулся к ней. Докки в темноте с трудом различала выражение его лица, но глаза его мерцали в отблеске луны, и ей показалось, что у него во взгляде промелькнуло что-то алчное. – Я бы взвалил… хм… эту даму на плечо и унес, хотела бы она того или нет.
