Текст книги "1812. Обрученные грозой"

Автор книги: Екатерина Юрьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

«Хотя это только разговоры, – напомнила она себе. – Как ни была бы решительна графиня Сербина в своем стремлении устроить будущее дочери, с Палевским ей не совладать, ежели он сам того не захочет. Но, как сказала Катрин – а я с ней соглашусь, – мужчины падки на красоту и невинность. Он вполне может соблазниться этой юной девочкой, которую специально для него сюда привезли…»

Тут в ее висках так пребольно застучали знакомые молоточки, что Докки была вынуждена ухватиться за перила, испытывая неодолимое желание присесть прямо на ступеньках, которые она успела преодолеть лишь наполовину.

– Сестра, погодите, не уходите, – окрикнула ее Алекса. – Сегодня пришло письмо от maman, но я не успела вам о нем рассказать!

– Завтра, – сказала Докки, не расположенная более выносить ничье общество. – Завтра.

– Прошу вас, сестра, – Алекса подскочила к ней, подхватила под руку и настойчиво потянула вниз – в гостиную.

– Подай нам чаю, – сказала она Афанасьичу, который еще стоял в прихожей, куда выходил встретить свою барыню.

Он проводил Докки встревоженным взглядом, словно почувствовал ее боль и смятение, а Алекса тем временем усадила ее в кресло и достала из ридикюля письмо. Мари отправила барышень ложиться спать, сама с торжественным видом пристроилась на диванчике, что должно было бы насторожить Докки, но не теперь, когда ее мысли занимало совсем другое.

– Maman очень обеспокоена, – доверительно сообщила Алекса, разворачивая бумагу. – Она пишет, в Петербурге все обсуждают наше здешнее житье. Вот…

Алекса нашла нужное место в письме:

– «Сказывают, все офицеры в Вильне заместо службы пьют, играют и распутничают. Сплошь гулянки, праздники да волокитство по пословице: „Игуменья за чарочку, сестры за ковши“. Мы волнуемся за нашу дорогую дочь, потому как ее вдовство может привлечь повес всех мастей вместе с охотниками за чужими состояниями. К счастью, monsieur Ламбург также в Вильне, и его присутствие отвратит от нее нечестивых вертопрахов. Но всегда найдутся смельчаки, которые попытаются соблазнить Докки пылкими речами и красивыми жестами, тем опорочить ее доброе имя, погубить репутацию или, женившись на ней обманно, заполучить в свои руки как ее саму, так и ее собственность…»

– Вот так! – воскликнула Алекса и на минуту замолчала, пока в гостиную вносили подносы с чайником, чашками и сладостями.

Невестка собственноручно разлила чай и придвинула к баронессе чашку, в нетерпении ожидая ее реакцию на письмо госпожи Ларионовой. Но Докки молча взяла свой чай, положила сахар и стала его медленно размешивать, вовсе не желая обсуждать как напускную заботу своей матери, так и ее оскорбительные высказывания в адрес собственной дочери.

– Мы с Мари разделяем озабоченность Елены Ивановны! – не дождавшись ответа Докки, воскликнула Алекса. – И видим, как вас обхаживают любители поразвлечься, которые, как выяснилось, связаны словом с другой.

– Если ты еще не знаешь, мы должны тебе сообщить, что Палевский, оказывается, помолвлен, – продолжила Мари, впиваясь взглядом в Докки. – Сегодня приехала его невеста с матерью.

– Это графиня Сербина так представляет ситуацию, – устало ответила Докки. – Палевский еще не помолвлен с ее дочерью. Но я не понимаю, какое отношение имеют ко мне эти слухи, как и сам Палевский – с невестой или без.

– Да все знают, что он склоняет вас к связи. Он сам заявил это во всеуслышание государю! – не выдержала Алекса. – Мы не можем спокойно наблюдать за тем, как вас соблазняют и губят вашу репутацию! Если вы станете его очередной любовницей…

– Моя репутация, мои связи, мои любовники вас не касаются, – медленно сказала Докки.

– Как же это! А ваша родная племянница? Она страдает, что о ее тетке ходят все эти разговоры, что на нее заключаются пари – да-да, пари! – Алекса с неприкрытой ненавистью посмотрела на Докки. – На Натали падает пятно вашего позорного поведения, как и на нас всех. Вы думаете только о своих удовольствиях – уводите чужих женихов, вступаете в постыдные связи, становитесь притчей во языцех всего общества. Нам скоро на улицу нельзя будет выйти, чтобы на нас не показывали пальцем из-за вашего безнравственного поведения.

Докки закрыла глаза. «Все, не могу, больше не могу это выносить», – тоскливо подумала она, слыша, как в разговор опять вступила Мари.

– Может быть, Докки следует как можно скорее обвенчаться с Вольдемаром? Тогда все сплетницы замолчат, – сказала она.

– Ей вовсе не нужно выходить замуж за Ламбурга, – возразила Алекса. – Ему нужно лишь ее состояние и связи.

«Ну конечно, вы же сами рассчитываете на мое состояние, – в Докки вдруг поднялась волна негодования. – Не дай бог, оно уплывет в чужие руки».

– Алекса, вы сами всем рассказывали, что Вольдемар и Докки помолвлены. Ежели они поженятся, это будет естественным поступком, – напомнила Мари. – Графу Палевскому тогда придется оставить кузину в покое, и ее репутация…

– Я рассказывала это, чтобы к Докки не приставали другие мужчины, – перебила ее Алекса. – Но кто мог предположить, что она сама начнет поощрять ухаживания офицеров? А история с Палевским и вовсе вышла за рамки всех приличий. На глазах у всех он увел ее от Вольдемара и усадил с собой за стол. Недаром даже государь был поражен таким вопиющим нарушением нравственных устоев. Мы с maman – она, конечно, предполагает, что здесь может происходить, – считаем, что Докки следует умерить свое кокетство, вспомнить, что она вдова уважаемого генерала, и вести себя соответственно. То есть ей не подобает…

Докки встала.

– Вы мне надоели, – тихо сказала она.

Алекса запнулась и встревоженно переглянулась с Мари.

– Chèrie, – невестка опомнилась и порывисто протянула руки к Докки, – сестра… Мы лишь переживаем за вас!

– Вы мне надоели, – повторила Докки. – Мне неинтересны как ваши фальшивые переживания, так не нужна и ваша лицемерная забота. Я – взрослая самостоятельная женщина и сама буду решать, как мне себя вести, с кем общаться и кого слушать.

Она прошла по гостиной, машинально потирая пальцами виски. Родственницы провожали ее опасливыми глазами и явно не ожидали, что обычно мягкая и молчаливая Докки воспротивится их увещеваниям и тем более выскажет это вслух.

– Докки, chèrie, – промямлила наконец Мари. – Но ведь о тебе ходят такие разговоры…

– Да, – осторожно поддакнула ей Алекса. – А на пустом месте разговоры не возникают, как известно.

Видя, что Докки молчит, она более уверенным голосом продолжила:

– Вы дали повод и напрасно упорствуете…

– Тебе лучше нас выслушать и сделать выводы, – Мари с готовностью подхватила слова своей новоприобретенной подруги.

И тут Докки впервые в жизни вышла из себя. Она круто развернулась, отчего ее виски пронзило острой болью, и ледяным взглядом обожгла блюстительниц нравственности.

– Это вы с Жадовой начали распускать обо мне сплетни, злословить по поводу каждого моего шага! Вы не могли пережить, что мужчины обращают больше внимания на меня, чем на ваших глупых, тусклых дочерей и на вас самих, – процедила она, уже не желая сдерживаться. – Ваши зависть, ненависть, ложь мне надоели, как и ваши истерики, ваши интриги и ваше общество. Видеть вас более не желаю!

Мари и Алекса онемели. Весь их запал мгновенно пропал, едва они вспомнили, в чьем доме и на чьи деньги живут.

– Но… куда нам?! – ахнула Алекса, определенно жалея, что забылась, в праведном негодовании устроив выговор невестке. – Вы не можете с нами так поступить!

– Это вам только можно меня оскорблять и указывать, как мне должно себя вести? – ядовитым тоном спросила Докки. – Одна, – она посмотрела на Мари, – всеми правдами и неправдами вытянула меня в Вильну. Другая, – она перевела глаза на Алексу, – приехала ко мне без приглашения и притащила сюда Вольдемара, распространяя ложные слухи о нашей помолвке. Вы обе со своими дочерьми пользовались моим гостеприимством, моими связями, моими средствами, и при этом вы же за моей спиной объединились со сплетницами, поливая меня грязью и завидуя моему успеху в обществе. И еще позволяете себе устраивать разбирательство, обвиняя меня, по сути, в том, что я молода и нравлюсь мужчинам.

Докки перевела дыхание и со всей силой сцепила дрожащие пальцы, пытаясь успокоиться.

– Но все бы ничего, если б не Палевский, да? – продолжила она уже более спокойным голосом. – Действительно: как это я посмела позволить Палевскому пригласить себя на танец и ужин?! Какое преступление, какая безнравственность! А отправься я с ним на прогулку – вы меня бы сразу назвали падшей женщиной?

– Но у него несерьезные намерения, – робко отозвалась Мари. – И теперь, когда приехала его невеста…

– Приглашение на танец не является свидетельством серьезных или несерьезных намерений, – оборвала ее Докки. – Но ваше воспаленное воображение дорисовало нужную картину. Как хорошо, что приехала графиня Сербина с претензиями на руку Палевского для своей дочери, не правда ли? Пусть лучше он достанется ей, чем мне…

Докки прерывисто вздохнула, понимая, что наговорила много лишнего. «Все равно, что метать бисер перед свиньями, – подумала она. – Доказать им что-то невозможно, да и незачем…»

– Не пугайтесь, я не выкину вас на улицу, хотя вы того заслуживаете, – сказала она. – Я уеду сама. Дом оплачен на месяц вперед, до четырнадцатого июня, сегодня – первое число, так что в вашем распоряжении осталось две недели. Потом – как хотите: съезжайте или продлевайте съем.

– Но как мы это сделаем без Афанасьича?! – ужаснулась Мари.

– Он передаст вам необходимые документы, – Докки решила быть твердой до конца.

– А экипаж? У нас только дорожная карета, – вспомнила кузина.

– Оставлю вам коляску. – Сама она легко могла обойтись без коляски. Такую уступку ей было сделать нетрудно.

– Кстати, – добавила Докки, – не советую вам здесь надолго задерживаться. По слухам, которые вы так любите, в любой момент может начаться война.

– А деньги? – спросила Алекса – она привыкла получать содержание от свояченицы. – Вы же оставите нам…

– Деньги? – Докки на мгновение заколебалась, но, вспомнив, что ей наговорила Алекса, с мстительным удовлетворением сказала:

– Попросите у мужа или любимой маман – возможно, они смогут выслать вам необходимую сумму. В крайнем случае у вас найдется немало драгоценностей, часть которых вы можете заложить без ущерба для себя. Прощайте!

Она повернулась и вышла из гостиной, невольно отметив, что родственницы переживали по поводу дома, экипажа, денег, но только не о том, что лишаются ее общества. Им даже не пришло в голову извиниться перед ней за оскорбительные речи – видимо, потому, что считали себя вправе осуждать ее и обвинять во всяческих прегрешениях.

«Вот и все, – мысленно усмехнулась Докки, – небольшое увеселительное путешествие в Вильну привело меня к разрыву с кузиной, очередной ссоре с семьей, к потере репутации и сердца. Славная получилась поездка…»

Мари и Алекса еще какое-то время сидели вдвоем в гостиной, шепотом обсуждая происшедшее, потом удалились в свои комнаты, и Докки их более не видела, приказав слугам немедля собираться в дорогу. Она написала несколько коротких записок знакомым о своем отъезде и, не дожидаясь рассвета, выехала из города.

«Это не просто похоже на бегство, – размышляла Докки, глядя из окна кареты на темные пустынные улицы. – Самое настоящее бегство – и все это так и воспримут. Но мне уже все равно, кто, как и что подумает».

Она вспоминала отъезд из Петербурга, дорогу в Вильну, все события, происшедшие здесь, и ее не оставляло ощущение, будто она была подхвачена каким-то неведомым течением, и ее закрутило в нем, понесло, то сталкивая с людьми, то разводя с ними – со всеми встречами и расставаниями, случайностями и закономерностями, любовью, ненавистью, обидами, непониманием… И теперь она никак не могла понять, выбросило ее в конце концов на берег или несет дальше – к новым переживаниям и новым страданиям, которые никак не хотели ее оставлять.

Город спал. Только возле караульных будок ходили, мерно перекликиваясь, патрули. И где-то сейчас спал ли, бодрствовал ли человек, о котором запрещала себе думать измученная душа Докки, – в некой комнате некоего дома, находящегося среди сотен других домов на десятках извилистых улочек Вильны, города, постепенно – за поворотами дороги, за деревьями, за полями, за рекой и холмами – исчезающего навсегда из ее жизни.

Книга II
Столкновение

Вам все вершины были малы

И мягок самый черствый хлеб…

Марина Цветаева

Глава I

Докки стояла у окна кабинета в небольшом, деревянном, еще крепком барском доме в Залужном, уныло разглядывая через пыльное в грязных подтеках стекло запущенный двор. Там буйствовали сорняки, валялись какие-то доски, разбитые бочки, ржавое колесо от телеги, прогнившие мешки. Перед крыльцом разлилась огромная лужа – следствие дождей, которые с небольшими передышками шли последние несколько дней.

– Кхм, – кашлянул за ее спиной управляющий Семен Легасов – крупный мужчина лет тридцати пяти. Он пригладил пятерней свою нечесаную голову и сказал:

– Озимые пропали все почти, яровые вон под дождем гниют, скотина от ядовитого сена передохла, яблони град побил… Кхм…

Докки вздохнула. Ей давно нужно было приехать сюда – еще в прошлом году, когда пошли жалобы на Легасова, но она все откладывала и откладывала свой приезд, надеясь, что ее письма заставят управляющего более ответственно относиться к своим обязанностям. И сейчас, вместо того чтобы столько времени провести в Вильне, с немалым раздражением на себя думала Докки, ей следовало сразу отправиться в Залужное и разобраться с делами поместья.

Царящие здесь разруха и грязь подтверждали, что управитель неспособен навести самый простой порядок, сравнение отчетов, полученных от Букманна, с учетными книгами показало, что ее нагло обворовывали, разговор со старостой деревни не оставил никаких сомнений в немилосердном обращении Легасова с крестьянами и полном пренебрежении к их нуждам.

– Вы уволены, – сказала она Легасову. – Собирайте вещи, и чтобы завтра вас здесь не было.

– Но как же, барыня?! – искренне удивился он. – Не покладая рук я здеся тружусь, а вы приезжаете и мне с бухты-барахты такое заявляете? Так не пойдет…

Легасов с самого ее приезда решил, что с барыней будет легко справиться. В Петербурге при устройстве на службу он держался почтительно и даже подобострастно; теперь в его голосе слышалось пренебрежение. Всем своим видом и поведением управитель выказывал презрение к умишку молодой женщины, ничего не понимающей в серьезных делах.

– Вам, барыня, головку-то забивать хозяйственными хлопотами не пристало. Заботы – это для мужиков, а для вас ленточки да наряды – на балах там красоваться, али еще где, – заявил он, едва она приехала в Залужное. – Передохните здеся чуток – да в столицу, к дамочкам-кавалерам.

Докки молча слушала его, проходя по дому – грязному, обветшалому, с заляпанной жирными пятнами мебелью, закопченными потолками и паутиной во всех углах. Барскую спальню занимал сам Легасов вместе с ключницей – крепкой румяной деревенской бабой, визгливой и наглой. Неохотно, считая комнату своей, они были вынуждены уступить ее баронессе, и слугам пришлось изрядно потрудиться, наводя там порядок.

Запущенным оказался не только дом, но и приусадебное хозяйство. У построек протекали крыши, в стене конюшни зияла огромная дыра, сараи и амбар стояли с покосившимися воротами; разоренный сад, плодовник и заросший огород представляли и вовсе жалкое зрелище. В деревне царили нищета и разорение. Жалоб же на управляющего и ключницу поступило к Докки в эти дни немыслимое количество – и от дворни, и от крестьян, и от соседей.

– Как я рада, что вы приехали, баронесса, – говорила ей соседка Марья Игнатьевна – пухленькая пожилая дама в огромном накрахмаленном чепце, наливая чай из самовара. – Уж ваш-то Легасов что тут творит, такое творит… Давеча вон из моего пруда рыбу уволок. Пришел с мужиком, сеть забросил и карпов штук двадцать выловил. Мой пастух увидел, мне и доложил. Карпов-то не жалко – я всегда по-соседски поделюсь, но он же тайком вытащил, будто свое. И сосед наш – Дворов Захар Матвеич жаловался. Мол, у него все яровые Легасов лошадью потоптал. По дороге крюк надобно делать, так ваш управитель напрямик, прямо по полю ездил. Куда ж такое терпеть?

Староста деревни, сжимая шапку в огромных натруженных ладонях, исподволь завел разговор, что управляющий отбирает последнее, крестьян палками колотит, а его самого по «роже отмордовал» не единожды и ни за что.

Докки пришла в ужас от увиденного и услышанного, и теперь, набрав достаточно доказательств злоупотреблений Легасова, вызвала его в библиотеку, чтобы объявить свое решение. Не ожидавший увольнения управляющий в который раз начал ссылаться на неурожаи, на ленивых мужиков, недоброжелательных соседей и временные трудности, а в итоге намекнул, что может по-своему ублажить барыню, верно, соскучившуюся по мужской ласке. Докки ожидала чего-то подобного, замечая, какими бесстыжими глазами посматривал на нее Легасов эти дни. Он отпускал в ее адрес двусмысленности, при случае пытался до нее дотронуться или к ней прижаться. Она злилась, но молчала, демонстративно не обращая внимания на его поползновения, думая, что он не осмелится делать ей непристойные намеки. Теперь же, вспыхнув от негодования, Докки велела ему сей же час убираться вон, если он не хочет попасть под суд за воровство.

Вскоре Легасов был выдворен из поместья, и Афанасьич лично проследил, чтобы получивший отставку управляющий вместе со своими вещами не прихватил чего лишнего. Ключница поголосила, но быстро успокоилась, обозвав бывшего полюбовника пройдохой и «чертом окаянным», Докки же закрылась в библиотеке и рассеянно уставилась в бумаги, перед ней лежавшие.

«Я совсем не разбираюсь в людях, – думала она. – Жду от них порядочности, а получаю противное. С мужчинами и вовсе не знаю, как себя вести. Как это все неприятно и гадко!»

Она встала и вновь подошла к окну, зябко обнимая себя за плечи и всматриваясь в затянутую низкими тучами даль. Снаружи заморосил мелкий дождь, тихо застучал по стеклу, забрызгивая его крохотными тусклыми капельками, которые сделали расплывчатыми двор, постройки, кусты и деревья, и серое хмурое небо… Сами капельки тоже расползлись в мутные пятна, и Докки поняла, что это слезы, вдруг набежавшие на ее глаза, превратили окружающий ее мир в одно неясное, невразумительное и безжизненное пространство.

Возбуждение от лихорадочного побега из Вильны, похожего на мятеж, через несколько часов дороги сменилось безотрадной тоской, не оставляющей ее с тех пор ни на минуту. Докки почему-то полагала, что время и расстояние, смена обстановки и новые занятия помогут ей обрести прежнее спокойное состояние духа, но этого не происходило, отчего она впадала в еще большую меланхолию, которой не было видно конца и которая засасывала ее в какой-то беспросветный омут. В имении было много дел, но она не могла отдаться им в полной мере, мыслями постоянно возвращаясь к ссоре с родственницами, к неприятной и нелегкой ситуации, сложившейся в Вильне вокруг нее, и к Палевскому, который был не меньшей, а, может быть, даже самой большой болью.

Все это время она пыталась разобраться в случившемся, чтобы понять, каким образом она умудрилась попасть в такую переделку – благодаря ли собственной опрометчивости, глупости и бесхарактерности, или то была роковая цепь событий, которые шаг за шагом привели к плачевному концу изначально увеселительную поездку.

С родственницами было все более или менее ясно. Они привыкли использовать Докки в своих целях, и когда она случайно оказалась у них на пути, не замедлили ей на то указать, считая, что она, как всегда, покорно примет все упреки и поступит так, как они считали должным.

«Сама виновата, – самоедствовала Докки. – Я всегда им уступала и шла навстречу их просьбам, желаниям и требованиям, а они привыкли принимать это как данность. Но стоило мне поступить, как хочу я сама, да еще обзавестись парой поклонников, как последовала незамедлительная реакция, которую, в общем-то, следовало ожидать».

Она то и дело возвращалась к последнему разговору с Мари и Алексой, то огорчаясь, что была столь резка с ними и так близко к сердцу восприняла их слова, то, вновь вспыхивая от гнева при воспоминании об их оскорбительных заявлениях, жалела, что не поставила на место дерзких дам более точными и язвительными репликами. Или вдруг начинала сомневаться в справедливости своих мыслей, выискивая огрехи в собственном поведении, которое ей уже не казалось безукоризненным.

О Палевском Докки старалась не думать, но это было невозможно, и вскоре ей пришлось признать, что она не просто увлеклась им, а самым непостижимым образом умудрилась в него влюбиться – чуть не с первого взгляда, как девчонка, потеряв голову при одном виде красивого офицера. Здесь, в Залужном, когда она ужасно тосковала по нему, эта истина открылась ей со всей очевидностью. Докки не могла понять, как произошло, что она, взрослая, рассудительная женщина, много повидавшая и пережившая на своем веку, всегда сохранявшая душевный покой и ясную голову, столь неразумно отдала сердце мужчине, которого и видела-то всего несколько раз.

Конечно, она влюбилась не в нарядную форму или статную фигуру, и не в интересное лицо – она встречала мужчин и красивее графа. Тот же князь Рогозин имел более эффектную внешность, которая не производила на Докки даже тысячной доли того впечатления, как только один взгляд Палевского. Ей нравилось и волновало в нем все – ум, обаяние, его решительность, даже самоуверенность, что в сочетании с мужественностью и силой, им прямо-таки излучаемыми, представляли собой гремучую смесь, от которой сердце Докки не смогло уберечься.

«Он совершенно не достоин моей любви», – гордо твердила она, напоминая себе о том, что Палевский флиртовал с ней от скуки, видел в ней лишь короткое развлечение и что надеяться на какие-либо чувства с его стороны, тем более предполагать, что он мог иметь серьезные намерения, было бы верхом глупости. Уехать из Вильны было единственно верным решением. Куда унизительнее и тяжелее было бы находиться там и наблюдать, как он ухаживает за своей невестой, не обращая на нее внимания, или – что еще хуже – продолжает с нею флиртовать, одновременно готовясь идти под венец с юной графиней Сербиной.

Докки оставалось уповать только на время, которое поможет ей освободиться от этого безнадежного и мучительного чувства, хотя именно оно впервые за многие годы дало ей возможность ощутить себя по-настоящему живой. Увы, вся прелесть того упоительного волнения, какое она испытала при встречах с ним, сменилась такой болью и пустотой в душе, что порой они казались невыносимыми.

Чтобы как-то отвлечься, Докки энергично взялась за хозяйство. С раннего утра до позднего вечера она разбиралась в бумагах и счетах, объезжала поместье, разговаривала с крестьянами и навещала соседей. Но даже насыщенные занятиями и встречами дни не помогали ей сбросить с себя груз воспоминаний, а усталость не приносила долгожданного освобождения от преследующих ее мыслей – блаженного сна, в котором можно было бы забыться.

Афанасьич, однажды посмотрев на ее осунувшееся от страданий и бессонных ночей лицо, по привычке предложил найти успокоение в «холодненькой». Докки же предпочла пить на ночь травяные отвары, приготовленные по его особому рецепту, – они только и помогали ей заснуть.

– И чего так надрываться? – не раз говорил с укором Афанасьич, взирая на горы бумаг на столе или отправляясь с ней в очередную поездку по имению. – Дела не убегут, а поправить все и сразу все равно не получится. Только маету себе и другим создаете.

Докки в душе с ним соглашалась, но продолжала себя изнурять, заодно погоняя изрядно распустившихся дворовых, заставляя их чистить дом и приводить в порядок приусадебное хозяйство.

– Обленились, – констатировал Афанасьич, наблюдая, как здешние слуги всем скопом неловко пытаются поставить обвалившуюся деревянную балюстраду крыльца или нехотя пропалывают огород.

– Обленились, – соглашалась с ним Докки, понимая, что едва она отсюда уедет, без должного надзора все работы сразу прекратятся. Поэтому она написала письмо Букманну с просьбой подыскать как можно скорее надежного и умелого управителя для Залужного, а то и подумать о продаже поместья, пока оно что-то еще стоит.

Именно об этом она размышляла по дороге в усадьбу соседки Марьи Игнатьевны, приславшей записочку с просьбой навестить ее, как только у баронессы найдется немного времени. Докки не слишком стремилась в гости – все эти разговоры о погоде и сплетни надоели ей еще в Вильне, но Афанасьич, считая, что барыне следует развеяться, настоял на поездке.

Неожиданно Докки понравилось беседовать с Марьей Игнатьевной, как и находиться у нее в гостях в уютной гостиной, заставленной громоздкой старинной мебелью и цветами в горшках. Сама хозяйка, которую Докки знала всего ничего – за все эти годы видела ее пару раз и толком с ней никогда не общалась, – была дамой говорливой, добродушной и приветливой.

– Слыхала я, выгнали вы Легасова, – такими словами встретила ее Марья Игнатьевна, усаживая за стол, где стоял кипящий самовар, пузатые чашки, вазочки с разнообразным вареньем и блюда с пирогами. – И правильно!

Едва Докки подивилась про себя скорости распространения слухов в этой местности, как соседка пояснила:

– Он заезжал к Захар Матвеичу, соседу нашему. Его дом аккурат по дороге в город стоит. Так Легасов к нему и заворотил, да. Скандал устроил: мол, оклеветали вы меня перед барыней. Дворов его взашей и выгнал – чтоб духу твоего, говорит, здесь не было, а баронесса все правильно сделала. Сенька-то Легасов ему и сказывает: барыня б меня не выгнала, ежели б я ее ублажил, но мне, мол, эти столичные дамочки не нужны. Так его Матвеич приказал кнутом огреть! – она тоненько хихикнула, отчего мелко затряслись ее пухлые щечки и несколько подбородков.

Докки побелела от мысли, что вновь стала объектом сплетен, но Марья Игнатьевна ее быстро успокоила.

– Да вы не переживайте так, душечка! – воскликнула хозяйка, пододвигая к гостье чашку с чаем. – Кто ж ему поверит?! Охальник этот Легасов. Сам с Нюркой-ключницей жил, а по сторонам ой как глядел – и на девок, и на барышень. Ваш управитель, без надзору-то, барином себя возомнил, а сам по природе мужик нахальный, вот и осмеливался на кого нельзя заглядываться. Я вам вот что скажу, душечка, у вас глаза хорошие: печальные, но чистые, – она чуть наклонилась в сторону Докки. – Я в людях разбираюсь, сколько лет – слава те Господи! – прожила на этом свете. У вас положение вдовое, да и возраст такой, что мужчины липнут. К барышням невинным опасно без намерений, а к одиноким женщинам – самый раз. Я сама в двадцать с небольшим вдовой стала, знаю. Красоты во мне особой никогда не было, а мужчины все равно крутились, потому как удобно было с одинокой-то. Сплетни ходили про меня, не скрою, но на чужой роток платок не накинешь, а я сама по себе строга была. Кавалеров своих ненужных гоняла, а потом одного встретила, который по-людски со мной обошелся и замужество предложил. Так я потом без малого тридцать годков при муже припеваючи жила, пока не похоронила. Вот теперь кукую. У меня дочь в Москве с семьей, я к ней на зиму езжу, а летом тут, на приволье. Опять же за хозяйством нужно присмотреть…

Соседка явно не подозревала ее в распутстве, а, напротив, понимала, как легко вдове стать объектом сплетен. «Посторонний человек ко мне добрее относится, чем родные», – с грустью думала Докки, слушая Марью Игнатьевну, которая рассказывала ей о своей дочери, внуках, родственниках и соседях.

– Так вы из Вильны, значит, душечка, – без передышки перешла на новую тему хозяйка, усердно потчуя гостью пирогом с вишнями, пышками и заварными пирожными. – У нас из Лужков – вы, верно, знаете, городок неподалеку – родственница одной моей приятельницы с дочерью в Вильну поехала. Говорила, дочку замуж только там можно выдать. Конечно, в высокое общество она не попала, но кое с кем там познакомилась и дочку просватала, пишет. За какого-то молодца – штабс-капитана. Свадебку в июле сыграют, он уж и об отпуске договорился. Не титулованный, конечно, не богач, но деревеньку ему отец дает, да и невесте приданое собрали… Сказывает, женихи там нарасхват – со всей России, мол, барышень свезли – столько в Москву на зиму не выбираются…

«Поменьше бы амбиций у Алексы с Мари, для своих дочерей тоже могли бы кого найти, – подумала Докки. – Посмотрим, как без меня они женихов сразу обретут…»

– А вы себе там никого не приметили? – с улыбкой спросила Марья Игнатьевна. – Такая вы миленькая да ладненькая.

Докки чуть улыбнулась в ответ и покачала головой, а самой вдруг вновь привиделись серо-зеленые, искрящиеся насмешкой глаза…

Она вздохнула и поднялась, благодаря за гостеприимство, но была отпущена радушной хозяйкой лишь после того, как для нее была собрана полная корзина гостинцев с парниковыми огурцами, клубникой и лимонами.

– У вас, душечка, такого нет, я знаю, – приговаривала Марья Игнатьевна, поднося соседке соленых рыжиков с прошлого урожая, моченые яблоки, вишневую наливку – «сама делала, душечка!» – да только что выловленных из прудов живых карпов, толкающихся в деревянном ведерке.

В почтовый день в поместье пришло два письма: одно – от Ольги, другое – от Катрин. Докки долго вертела в руках письмо из Литвы. Она не давала Кедриной своего адреса – они никогда ранее не переписывались, да и сблизились относительно недавно: сначала зимой в Петербурге, а теперь – в Вильне.

«Верно, взяла адрес у моих родственниц, – Докки было мучительно не только смотреть на письмо, но и держать его в руках. – Почему Катрин решила написать мне? Предупредить меня о новых сплетнях, заключенных пари? Сообщить о женитьбе Палевского?..»

Докки разволновалась, хотя не было ничего необычного в том, что Катрин захотела таким образом продолжить их знакомство. Им всегда доставляло удовольствие общество друг друга, и Докки лишь из стеснения – она всегда боялась показаться навязчивой – не оставила приятельнице адрес Залужного. Катрин же была куда более уверенным в себе человеком и вполне могла разузнать местонахождение поместья, чтобы обменяться новостями с баронессой.

Страшась узнать из письма что-то такое, о чем она не хотела знать, Докки сначала вскрыла письмо от Ольги, которое, как она и предполагала, повествовало о размеренной и привычной столичной жизни.

«Скучно – вот слово, наиболее характеризующее мое теперешнее состояние, —признавалась Ольга.  – У нас все еще гостит сестра бабушки, и они целыми днями предаются воспоминаниям о своей молодости и привольном житье-бытье при дворе императрицы Екатерины, когда состояли фрейлинами при ее величестве. Я уже знакома со всеми подробностями дворцовых интриг и увеселений вплоть до празднеств в честь коронации Екатерины Алексеевны, в которых мои бабушки никак не могли принимать участия по причине малолетства.

Я все больше музицирую и читаю (должна признаться – новые романы отчаянно унылы и изобилуют повторениями предыдущих). Иногда выбираюсь на прогулки, реже – на приемы. Погода стоит до отвращения холодная, а общество питается все теми же сплетнями, какие ходили еще до Вашего отъезда, поскольку весь двор, обычно снабжающий нашу столицу свежими слухами, все еще в Вильне.

Петербург пуст, и мне крайне не хватает Вашей компании, как и заседаний вечеров путешественников…»

Докки, поглядывая на лежащее на столе письмо Катрин, быстро добежала глазами до конца послания Ольги, приняла ее заверения в дружбе и приветы от княгини, а также надежду подруги на то, что родственницы баронессы и г-н Ламбург не слишком донимают ее своим присутствием.