Текст книги "Польский бунт"

Автор книги: Екатерина Глаголева

Два часа тому назад, когда генерал Бышевский вернулся с Медовой, едва живой, а Мокроновский сообщил, что горожане убили племянника Игельстрёма, король вышел на балкон – в красном мундире с вышитой на нем звездой русского ордена Андрея Первозванного, с лазоревой лентой польского ордена Белого орла через плечо и с прусским орденом Черного орла на шее – и обратился к народу. Вокруг колонны Сигизмунда гудела толпа; темно-синие мундиры дзялынцев с редкими алыми вкраплениями гвардейцев казались каплями в сермяжном море. Тысячезевый зверь незряче тыкался во все стороны окровавленной мордой, с которой капала пена бешенства. «Monstrum horrendum, informe, ingens, cui lumen ademptum»[3]3
  Чудовище страшное, гнусное, огромное, лишенное зрения (лат.).


[Закрыть], – всплыла в мозгу строка из «Энеиды»… Как непохоже это было на ту толпу, которая здесь же, на Замковой площади, восторженными кликами встречала 3 мая 1791 года сенаторов и депутатов сейма, направлявшихся в костел Святого Иоанна, чтобы присягнуть только что принятой Конституции, и вопила в тысячу глоток: «Король с народом! Народ с королем!» Как давно это было… Почти три года назад… Тогда тоже палили из пушек, но совсем по другому поводу.

Станислав Август поднял руку, требуя тишины, но его заметили не сразу. Когда положение уже грозило сделаться смешным – а смешное убивает, как говорят французы, – кто-то всё же заметил присутствие на балконе короля, и гул постепенно стих. Напрягая глотку и стараясь сохранять при этом величественный вид, Понятовский заговорил о том, что поляки достаточно показали свою силу и стремление к независимости; теперь надо выпустить Игельстрёма с войском из города, пусть уходит. Передние передавали его слова задним; с задних рядов и поднялась новая волна гула, выплеснувшаяся криками: пусть русские уходят, но только сложив оружие! Поджав хвост, как побитая собака! Король возразил, что русские на это никогда не согласятся; в ответ закричали такое, что он поспешно ушел с балкона, чтобы не слышать оскорблений и не принимать их на свой счет…

Камердинер размотал парчовый пояс, стягивавший округлое брюшко короля, бережно отстегнул орденские ленты, снял мундир, камзол, парик и помог своему государю облачиться в уютный бархатный синий халат, отороченный соболем, поверх сорочки с брюссельскими кружевами, стянул с него сапоги, заменив их на мягкие разношенные туфли. Отпустив слугу вялым жестом белой пухлой руки, Станислав Август прилег на кушетку. Вспышка гнева не взбодрила, а опустошила его. Он погрузился в полную апатию, не испытывая даже жалости к себе.

Не надо было ему становиться королем, думал он, словно о ком-то другом. Когда Генриетта тогда, в пятьдесят третьем году в Париже, разложила карты и предсказала ему судьбу, он от души посмеялся этой шутке. Он – четвертый сын краковского каштеляна, с вечно пустыми карманами – король?.. Но что греха таить, в душе зашевелился червячок самолюбия, польского гонора, ведь самый захудалый шляхтич в глубине своего сердца всё-таки питает несбыточную надежду – а вдруг? Что уж говорить про племянника магната Чарторыйского… К тому же он так хорош собой, ни одна красавица не устоит перед колдовским взглядом его больших карих глаз и чарующим звуком обольстительного голоса. Фортуна ведь тоже женщина! В его случае роль Фортуны сыграла она – великая княгиня Екатерина Алексеевна, маленькая немецкая принцесса Фике, рожденная стать императрицей Всероссийской. Летом 1762 года она своей твердой ручкой сбросила с трона супруга и заняла его место, а 25 ноября шестьдесят четвертого, в день ее именин, бывший саксонский посланник в Петербурге Станислав Понятовский, утешивший ее от разлуки с первой любовью – Сергеем Салтыковым, – был коронован в Варшаве… Нет-нет-нет, корону Пястов ему подали вовсе не на острие русского штыка. «Штыками можно делать что угодно, но только не сидеть на них». Это сказал клятвопреступник епископ Отенский, переметная сума Талейран-Перигор, но, черт возьми, сказано умно.

Вся польская молодежь была тогда за него; кузен Адам Казимир Чарторыйский сам посторонился, чтобы уступить ему место, а ведь Чарторыйские чего только ни предпринимали, чтобы посадить его на трон, разве что не убивали… И конечно же, любовь польских женщин делала его настоящим королем – правителем, властителем. Эльжбета Браницкая, Магдалена Любомирская, Изабелла… Ах, Изабелла Чарторыйская, жена Адама Казимира…

Понятовский случайно увидел край своего отражения в каминном зеркале. Н-да… Обрюзг, раздобрел, обзавелся вторым подбородком. Волосы поредели. Губы из сочных, изящно изогнутых, стали тонкими и уже не манят поцелуями… Что ж, ему шестьдесят два, а не тридцать… Вон, Игельстрём на пять лет моложе, а старик стариком: подагрик, ходит с палочкой, брюзжит… Правда, это не помешало ему отбить у Залусского его пригожую супругу и сделать ей одного за другим двух детей… Король повернулся в профиль, потом передвинулся, чтобы лучше было видно верхнюю часть лица. Да нет, всё не так уж плохо. Тонкий нос с горбинкой остался прежним и глаза… Пусть в морщинках, с мешочками нижних век и не столь пушистыми ресницами, но такие же большие, темные, блестящие… Как тогда…

Изабелла бросила его ради Репнина.

Русских женщин учат покоряться мужчинам, польских – угождать им. Добродетель русской женщины – верность, особенно в невзгодах. Мужчина для нее хорош уже тем, что он принадлежит ей, а она – ему, какой-никакой, а мой. Польки любят героев, и больше всего тех, кого сделали героями сами.

Знакомясь с мужчиной, полька прежде всего выведает, чтó он любит, чтó доставляет ему удовольствие, и непременно это запомнит. Она будет приветлива и предупредительна, станет внимательной слушательницей и повернет разговор так, чтобы выставить своего собеседника в самом благоприятном свете. В ней есть живость и желание нравиться, как у француженки, но нет пустого кокетства и колкости парижанки. Она найдет в мужчине какую-нибудь особенность, о которой он, может быть, и сам не подозревал, но именно эта черточка делает его лучше прочих. И вот он уже стремится бывать в ее обществе, ведь ему с ней так хорошо; его желания предупреждают, но не все из них удовлетворяют, о нет, ведь награду надо заслужить… В один не самый лучший день он обнаруживает, что не один ездит к любезной хозяйке. Соперник? Неужели тот счастливее его? Но чем же он лучше? Неужто тем, что… Нет, я докажу ей, что я, только я достоин ее любви!..

Князь Репнин тоже попался в эти сети. Сейм 1767 года называли репнинским, ведь российский посланник фактически диктовал условия императрицы, а король был вынужден с ними соглашаться. Екатерина тогда уже отвернулась от Чарторыйских и старалась отменить всё, ими сделанное – нами, нами сделанное, ведь он, Станислав Август, тоже боролся за отмену liberum veto[4]4
  Свободное вето (лат.). Принцип, согласно которому любой депутат сейма мог прекратить обсуждение какого-либо вопроса и работу сейма вообще, выступив против.


[Закрыть]. Репнин вернул из дрезденского изгнания «пане коханку» – Карла Радзивилла, врага Понятовского, и тот въехал в Варшаву триумфатором, что твой Ян Собеский после взятия Вены. Репнин добился, чтобы шляхта приняла новоиспечённого полковника Игельстрёма в число польских дворян, и король возложил на него ленту им же учрежденного ордена Святого Станислава. Зато епископов Солтыка и Залусского, не допускавших равных с католиками прав для православных и протестантов, и коронного польного гетмана Ржевуского с сыном Репнин велел арестовать и вывезти в Калугу, приказав командиру казаков убить их в случае сопротивления, а когда министры, сенаторы и послы сейма бросились к королю, требуя положить конец этому насилию, он, Станислав Август, мог лишь выразить свое сожаление и уповать на милость императрицы… Тогда он и перестал быть героем в глазах Изабеллы. Все тогда отшатнулись от него. Барская конфедерация выступала под лозунгом борьбы за главенство римско-католической церкви и древние вольности, но на самом деле ей был ненавистен король. А Репнин, который должен был его поддержать, вдруг всё окончательно запутал, пообещав Изабелле принять сторону Барской конфедерации, объявившей войну России, за одну лишь ночь любви… Говорят, что ее сын Адам Ежи – от него. Сплетни. В шестьдесят восьмом году Изабелла родила дочь, Марию Анну, и тогда говорили, что она от короля. Только Изабелла знает, кто чей сын. А Мария – вся в нее: в шестнадцать лет ее выдали за принца Людвига Вюртембергского, а когда он в девяносто втором, командуя армией Великого княжества Литовского, перешел на сторону Пруссии и России, она с ним развелась…

Да, женщины не прощают предательства. Но разве сами они не коварны? Нет никого страшнее женщины расчетливой, рассудочной, для которой любовь – средство, а не цель.

Любила ли его Екатерина? Он ее любил. До сих пор любит – ту, двадцатишестилетнюю великую княгиню, пылкую, страстную, умеющую обуздывать свои чувства – чтобы не знать удержу, когда она давала им волю. Так умелая наездница сдерживает своего коня, чтобы в нужный момент пустить его стрелой и унестись вперед, лишив всех прочих надежды догнать себя. Кем он был для нее? Тем самым конем, послушным ее воле и должным исполнить свое предназначение? Возможно, она уже тогда разочаровалась в нем, поняв, что он всю жизнь будет игрушкой в чужих руках. Но не оттолкнула, наоборот – пусть уж это будут ее руки…

Восковая кукла. Так она называла его за глаза.

Разволновавшись от воспоминаний, король встал с кушетки и снова подошел к окну. По берегу ехала повозка, запряженная осликом, которого то и дело погоняла крестьянка; в повозке, прижавшись друг к другу, сидели гуси. Едет из Нове-Място, где утром была сильная пальба… Но мысли скользнули совсем в другую сторону. Эльжбета тоже пасла гусей… Тогда ее и встретил Михаил Казимир Огинский, великий гетман Литовский. Цыганка предсказала ей, что она «стане ще жоноу круля»[5]5
  Станет женой короля (польск.).


[Закрыть], и в Огинском тоже встрепенулась та самая надежда, загнанная в потаенные закоулки души. Конечно, он отнесся к гаданию как к шутке. Увидев Эльжбету, пленившись ее красотой, он захотел сделать ее панной, а потом жениться на ней; нанял ей учителей, приодел, проводил с ней долгие часы в разговорах… Но гадания не забыл. Иначе не рассказал бы о нем Станиславу Августу, ведь корона Болеслава Храброго так плохо держалась на его пышном парике… Эльжбета уехала с ним не потому, что он король, а потому что полюбила его. Он тоже любил ее… какое-то время… Милая, чистая девушка. Куда ей быть королевой… Он выдал ее замуж за шляхтича по фамилии Круль и считал это удачной шуткой. А Огинский озлился на него и уехал в Париж…

Париж… Сколько денег он промотал там по молодости, играя и волочась за красотками… Мадам Жофрен, хозяйка салона, где собирались за обедом остроумцы и вольнодумцы, чтобы затем провести в разговорах весь вечер, выкупила его из долговой тюрьмы. Став королем, он пригласил ее в Варшаву, и она приехала. Они все были рады приехать к нему в Варшаву: поэты, художники, итальянские теноры… Только Вольтер, называвший его одним из трех философов на троне наравне с Екатериной и Фридрихом Великим, так и не почтил его своим посещением. Вольтер – умный старик, он смеялся надо всем, потому что так легче жить. Франклин тоже не приехал, хотя Понятовский одним из первых установил громоотвод – на Замковой башне. Изабелла знавала Франклина, когда жила в Лондоне. Вскоре после замужества с Адамом Казимиром… Они уехали туда из Парижа, где у нее закрутился роман с герцогом Лозеном…

О чём, бишь, он думал только что? Ах да, Вольтер. Из поляков он знал только эмигрантов – бывшего короля Станислава Лещинского, его дочь Марию, ставшую королевой Франции, и прочих недовольных и отвергнутых, уехавших прочь из Отчизны, чтобы за ее пределами называться патриотами. Но польские дела его живо интересовали, особенно религиозные. Вольтер, ярый враг религиозного фанатизма, не мог не осуждать претензий польской католической церкви, забравшей в свои руки воспитание юношества, на безраздельное господство. Естественно, он был на стороне диссидентов. Но в то же время не мог не видеть, что защита единоверцев и «древних вольностей» – лицемерная маска, которой Екатерина и Фридрих прикрывают своё стремление разделять и властвовать. После вероломного раздела Польши в 1772 году он в таких выспренних выражениях поздравил их обоих с успехом, что только слепой не увидел бы издевки. А Тевкр из трагедии Вольтера «Законы Миноса» – это он, Станислав Август, жертва коварства сидонцев и ненависти критян, то есть русских и поляков…

Ему не стоило становиться королем. Речи Посполитой был нужен новый Стефан Баторий, Сигизмунд III, Ян Собеский. А Станислав Август умел побеждать только на любовном фронте. Хотя именно он основал в восстановленном Казимировом дворце Варшавскую рыцарскую школу, лучшую в Европе… Рыцарскую школу окончил Тадеуш Костюшко – тот самый, который потом сражался в рядах американских инсургентов, а в марте нынешнего года встал во главе бунтовщиков в Кракове… Князь Юзеф, сын покойного брата Анджея, явился к нему туда и вызвался служить в его армии простым солдатом…

Понятовскому стало холодно, он поплотнее завернулся в халат. В остывшем камине лежала горстка золы. Велеть, чтоб разожгли огонь? Нет, не стоит. Ничего. Он не хочет никого видеть. Сядет вот тут, в кресло.

Винят его в погибели Польши, а разве не они ее погубили? Что, Адам Чарторыйский стал бы лучшим королем? Или Михаил Казимир Огинский? А может быть, Браницкий? Радзивилл? Тогда, в шестьдесят восьмом, конфедераты были готовы отдать Подолию туркам, лишь бы свергнуть его с престола, а в итоге разожгли бунт гайдамаков и привели в Речь Посполитую русских, пруссаков и австрийцев. Герои… Русский генерал Суворов восхищался молодым Казимиром Пулавским и маневрами его конницы, однако Ченстохову у него отбил. Старший брат Францишек закрыл собой Казимира от пули, и в Париж Пулавский приехал, уже овеянный легендой. Но перед этим устроил глупое, нелепое похищение короля, расцененное как покушение и ускорившее раздел страны, где царит анархия. После чего Пулавский со своей отвагой и заносчивостью отправился за океан, в армию Вашингтона, создал в ней кавалерию и героически глупо погиб в ненужной, безрассудной атаке…

Когда конфедератов тысячами ссылали в Сибирь и сотнями продавали за наличные в прусскую армию, львовские обыватели приносили присягу австрийскому императору и благодарили его за избавление от власти Понятовского, полоцкая шляхта радовалась, что императрица Екатерина милостиво соизволила сделать их своими подданными. А Станислав Август слал письма королям Франции, Испании, Португалии, Сардинии, Англии, Голландии, призывая их на помощь и опровергая «исторические права» трех хищников на польские земли. Никто не откликнулся. Понятно, что сильная Польша была им не нужна, но зачем им было нужно усиление Пруссии и Австрии? Французская дворянская молодежь горела желанием взять реванш за поражение в недавней войне, но Людовик XVI, женатый на австриячке, предпочел ни во что не вмешиваться. Свою жажду благородных подвигов маркиз де Лафайет и иже с ним отправятся утолять в Америку…

Русские настаивали на созыве сейма, чтобы «узаконить» ситуацию. Король противился, ему пригрозили низложением. Как повернулись бы события, если бы все эти патриоты и мученики приехали тогда на сейм и приняли сторону короля, встав рядом с ним плечом к плечу? Но нет, они срывали глотки, агитируя против сейма. Как верно описал это Игнаций Красицкий в своей «Мышеиде» – всего несколько строк:

 
Сам Грызомир на троне и при свите
Вконец теряет свой авторитет;
О вольности кричит он, о защите
Отечества, а тем и горя нет.
Они в ответ одно лишь: «Как хотите,
Пусть вольность гибнет – это не беда!»
И разошлись спокойно кто куда!
 

Станислав Август закрыл глаза и оперся лбом на стиснутый кулак. Жалкие мыши, жестокие крысы – вот его королевство…

Лучшие люди страны не могут запятнать себя участием в этой профанации! В итоге приехали худшие – лживые, трусливые, продажные… Русский посол барон Штакельберг зажил в Варшаве на широкую ногу, с ним считались больше, чем с королем, и он уже мнил себя всемогущим.

Он просто не знал поляков. Жестокостью их можно только озлобить, а не напугать, зато лаской с ними можно сделать всё, что угодно.

Восковая кукла.

Понятовский встал с кресла и заходил по комнате.

Он тоже мог бы всё бросить и уехать за границу – в Париж или ещё дальше: в Рим, Неаполь… Ну хорошо, допустим, не мог: долги бы не пустили. Екатерина ведь держала его на золотом поводке… Он и сейчас должен всем: женщинам, монастырям, евреям; его имущество заложено и перезаложено… Но не это главное. Он, Понятовский, не смирился. Он единственный не верил, что всё кончено. Никто лучше него не знал положения в стране, и члены Постоянного совета, люди малоопытные, внимательно к нему прислушивались. Любезность, обходительность и обаяние короля пригодились ему не меньше, чем ум и образованность: он собственноручно отвечал на множество писем и записочек, удовлетворял тысячи просьб, угождал, протежировал, выбирая преимущественно людей новых, без предрассудков, – и шляхта стала переходить в его лагерь. Теперь он был силен и без Чарторыйских. И вот тогда против его «деспотизма» сложился заговор… женщин. Изабелла Чарторыйская и Елизавета Любомирская, Александра Огинская и Екатерина Коссаковская натравили на него своих мягкотелых мужей, переменчивых фаворитов, разочарованных друзей, обиженных родственников, за которыми волочился шлейф из мелких прихлебателей и челяди. Сплетни, интриги, миллионы злотых, потраченных на клеветников и судебные процессы… Поляки так любят судиться, ведь это шанс блеснуть своим красноречием… А русский посол Штакельберг лишь потирал довольно руки, обещая и тем, и другим свою помощь или грозя карой.

Король остановился перед камином и взял в руки фигурку из севрского фарфора: румяная пейзанка собирается переходить через ручей, высоко подобрав юбку и приняв изящную позу. Только это и позволило ему не сойти с ума и не наложить на себя руки. Нет, не пейзанки, хотя к женщинам его по-прежнему тянуло, – искусство, наука, книги. Обеды по четвергам были отдушиной; за королевский стол садились ученые, поэты, артисты. Получить из его рук медаль с надписью Merentibus[6]6
  Заслуженный (лат.).


[Закрыть] здесь было почетнее, чем выхлопотать себе у Штакельберга орден Белого орла. Разговоры велись не о политике, а о воздухоплавании, об электричестве, о магнетизме, об оспопрививании… Процветающая страна под властью просвещенного монарха… Утопия. Мечты философов. На то, чтобы возделать сад на пустоши, заросшей бурьяном невежества и фанатизма, уйдут десятилетия, века, а за это время непременно налетит какая-нибудь саранча и всё пожрет еще прежде, чем сад начнет плодоносить…

Однажды, шутя с Эльжбетой, он сказал ей, что королем быть не так-то весело: над троном каждого монарха на тонкой ниточке подвешен тяжелый острый меч.

– И над вашим тоже? – испугалась она.

– И над моим.

– Так велите убрать его! – воскликнула простодушная Лизетт.

Понятовский поставил пейзанку на место.

Ему не раз грозили судьбой Карла I Стюарта. Говорят, что, узнав о приговоре Конвента, Людовик XVI попросил принести ему том Британской энциклопедии с описанием казни английского монарха и внимательно его читал. Людовика обвинили в злоумышлении против свободы нации и безопасности государства. Те же самые обвинения могли бы предъявить и Понятовскому. Кто? Те, кто хотел занять его место. Отрубленной голове короля показали, как над ним глумится народ, но отправил его на гильотину не народ, а народные избранники, дорвавшиеся до власти. Только ради этого герцог Орлеанский стал Филиппом Эгалите. А польским Филиппом Эгалите был гетман Ксаверий Браницкий…

Как красиво он говорил о возрождении Отечества, стонущего под пятой иноземцев! А сам в пятьдесят с лишним лет женился на племяннице Потёмкина, скупавшего имения в Польше, и получил за ней в приданое шестьсот тысяч польских флоринов серебром и Шуваловский дворец в Петербурге. Новоиспеченная графиня Браницкая, прежде бывшая наложницей в гареме своего дяди, хлопотала о делах своего супруга и попутно устроила конный завод в Белой Церкви – поставлять лошадей русской армии. Всё это радение о древних вольностях было лишь страхом перед тем, что Станиславу Августу удастся осуществить свои планы и учредить в Польше наследственную монархию – единственное средство против пагубной анархии. Хватит этих выборов – пьяного разгула, когда претенденты перекупали друг у друга вольных шляхтичей, «равных королю» и готовых продать свой голос за чарку водки и тридцать серебреников. Понятовский собирался отдать корону своему племяннику – князю Станиславу, сыну Казимира. Разве могли с этим смириться польские магнаты? Чарторыйские и Сапеги сделали ставку на Пруссию, Потоцкие, Ржевуские, Браницкий – на Россию.

Король наконец перестал не замечать портрет, висевший слева от кровати. Обойдя свое ложе, он встал прямо напротив картины. Ее подарок. Ей здесь лет тридцать пять. Конечно, художник ей польстил. Ей все льстят. Стоит узнать ее коротко – и понимаешь: перед тобой обычная немочка, любопытная, слегка тщеславная, охотница до плотских удовольствий, но умеющая держать себя в обществе и хорошо усвоившая правила политеса. В донесениях дипломатов ее больше всего интересовали придворные сплетни. И только когда речь заходила о России, пятой части суши, ее особой судьбе и величии, она преображалась: горделивая посадка головы, как у римских статуй, звездами сверкающие голубые глаза… Екатерина прислала ему свой портрет, а от личной встречи уклонялась. Не хотела, чтобы он увидел ее такой, какая она есть.

Но встреча всё же произошла – в Каневе, в восемьдесят седьмом году, по дороге из Киева в Крым, преподнесенный ей Потемкиным.

Браницкий, Щенсный и Игнаций Потоцкие, Казимир Сапега и вся эта камарилья съехалась сразу в Киев и водила хороводы вокруг императрицы и князя Таврического, который принимал их, лёжа в шубе на диване. Екатерина милостиво позволяла им унижаться перед собой, слегка ободрив лишь Щенсного. Щенсный значит «счастливый»; так Станислав Потоцкий переводит свое второе имя, полученное при крещении, – Феликс. Тогда ли он впервые увидел Софию де Витт, нашу прекрасную фанариотку? Сколько мужчин считали ее своей, но только Щенсный… Впрочем, неважно. Новый фаворит Екатерины, Дмитриев-Мамонов, которому не было еще и тридцати (а ей – пятьдесят семь), оттачивал на поляках свое остроумие. Браницкого пожурили за то, что он не хочет помириться с королем, его племянника Сапегу и Игнация Потоцкого вообще не допустили к столу… Правда, и Понятовский целый месяц был вынужден faire le pied de grue[7]7
  Здесь: дожидаться (франц.).


[Закрыть] в Каневе, во временном деревянном дворце, наспех выстроенном для него племянником на пепелище. Если не считать нового пожара, который князь Станислав лично тушил до трех часов ночи, – никаких развлечений, кроме как рассматривать коллекцию камей Стася и слушать игру Юзя на клавесине. Разве что кто-нибудь из русских царедворцев наведается из Киева в надежде получить щедрый подарок. Мнишек, Тышкевич, Нарушевич, составлявшие свиту короля, уже изнывали от скуки, когда в полдень на Днепре появились галеры императрицы. Екатерина осталась верна себе: галеры причаливать не стали, а бросили якорь в полутора часах хода от берега; Понятовский с племянниками прибыли туда на шлюпке и сразу из хозяев сделались гостями. Орудийный салют, торжественная встреча, тосты, здравицы, раздача бриллиантовых крестов и табакерок… Он придвигает ей кресло, она подает ему шляпу… Екатерина всеми силами избегала встреч наедине. Потом она будет, кокетничая, говорить, что польский король стар и разучился любезничать с дамами, она весь язык себе стесала, пытаясь поддерживать разговор… Чушь. Рядом был Мамонов с кукольным личиком. Если Понятовский стар, то и она стара, ведь он моложе ее на три года…

Он ревновал? О Боже мой, нет! Ха-ха-ха! В самом деле, как было бы забавно, если бы он, Григорий Потемкин и молодой граф вздумали сводить между собой счеты из-за женщины! Которую никто из них не любил, но надеялся использовать… Война между Россией и Турцией неизбежна; Австрию принудят в ней участвовать. В этой войне Польша должна стать союзницей России, которая, несомненно, победит, и под сим благовидным предлогом усилить свою армию, получить выход к Черному морю и его торговым путям… Стась уже построил магазин в Херсоне… Туда, в Херсон, направлялся «граф Фалькенштейн» – австрийский император Иосиф, который должен был сопровождать Екатерину в поездке по Тавриде. Еще один просвещенный деспот. Польский двор перебрался из Канева в Корсунь, чтобы перехватить его по дороге. Там ждать пришлось всего три дня. Улыбки, объятия, пылкие уверения… «Клянусь вам, пока я жив, Польша не потеряет ни одного листа с дерева!» Pas une feuille d’arbre… Император умер в феврале 1790 года. «Здесь покоится Иосиф II, не преуспевший ни в одном из своих начинаний», – он сам заказал себе такую эпитафию…

Часы пробили двенадцать, и Понятовский вздрогнул от неожиданности. Виски сдавило, словно обручем, и какая-то слабость по всему телу… Ах да, он же не ел со вчерашнего вечера. Позвонить, чтобы ему принесли сюда кофе? Или просто стакан теплого молока… Но он не позвонил. Безвольно сидел, сгорбившись, на кровати, положив руки на колени и рассматривая перстень с сердоликом на правом мизинце.

Его королевская печать. Божьей милостью и волей народа король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жемайтский, Киевский, Волынский, Подольский, Подляшский, Инфлянтский, Смоленский, Северский, Черниговский и прочее, и прочее… Вот сколько всего он потерял.

Браницкий не только присягнул Конституции 1791 года, но и стал военным министром в новом правительстве. Ведь после смерти Понятовского корона должна была перейти к саксонскому курфюрсту для основания новой династии. Все посланники иноземных государств выражали Станиславу Августу одобрение своих дворов; римский папа перенес празднование святого Станислава на 3 мая. Новый прусский король и новый австрийский император обязались соблюдать целостность Речи Посполитой, а князь Кауниц, с согласия Леопольда II, даже отправил в Петербург ноту, побуждая признать свершившийся факт. Понятовский побоялся известить Екатерину о том, что осмелился сделать. Король с народом, народ с королем, ободрял он себя. Шляхте оставили ее привилегии, панам – крестьян; мещанам позволили приобретать землю и открыли доступ к чинам; магнаты публично принимали городское гражданство; диссидентов больше не преследовали. Кто мог остаться недоволен? Адам Чарторыйский выехал послом в Дрезден, но Станислав Август не спешил подставлять свою голову под польскую корону, словно та была из раскалённого железа. Молчание России перекрывало весь европейский хор, певший аллилуйю. Стало ясно: Екатерина ждет только завершения войны с Турцией, чтобы приняться за Польшу. Война со Швецией закончилась в августе предыдущего года; Игельстрём, заключивший Верельский договор, получил в благодарность орден Святого Андрея Первозванного, чин генерал-аншефа, золотую шпагу и сорок тысяч рублей. Репнину, разбившему турок при Мачине, дали Святого Георгия первой степени. Юсуф-паша запросил мира, и Репнин в июле заключил с ним временный договор, однако Потемкин, не желавший упускать лавры победителя турок, порвал его в клочки и начал всё заново. В середине октября к нему в Яссы приехал из Вены Щенсный Потоцкий, вслед за ним – Северин Ржевуский, но тут светлейший князь Григорий Александрович нежданно приказал долго жить. Безутешная графиня Браницкая пыталась согреть своим дыханием его охладевшие уста…

Понятовский отправил в Яссы Станислава Потоцкого, чтобы тот вернул генерала и гетмана на столь любимую ими родину. Те не приехали, и сейм уничтожил обе гетманские булавы. Но к тому времени Безбородко уже подписал мирный договор, и Екатерина вызвала обоих в Петербург, куда помчался и Браницкий. Королю он дал честное слово и письменное обязательство хранить верность Конституции и явиться по первому зову…

Надзея – матка глупых[8]8
  Надежда – мать глупцов (польск.).


[Закрыть], гласит польская пословица. Декларация о вторжении в Польшу русских войск для защиты незаконно преследуемых подданных императрицы, создавших конфедерацию в Тарговице, грянула в мае 1792 года, как гром среди ясного неба. Австрийцев Екатерина подтолкнула к войне с французами, пруссакам посулила кусок пирога – теперь можно было стрясти с Польши хоть всё до последнего листа.

На руки упала горячая капля. Станислав Август плакал.

Он сопротивлялся до последнего. Учредил орден Virtuti militari[9]9
  За воинскую доблесть (лат.).


[Закрыть] и лично осмотрел военный лагерь в Праге, хотя прекрасно понимал, что польская армия способна только погибнуть сама, но не спасти страну. Что мог сделать князь Юзеф с тремя бригадами, пусть даже и с прославленным Костюшкой, против впятеро превосходящих сил противника? Впрочем, и это было б ничего, если бы приходилось подставлять пулям только свою грудь, не опасаясь ударов в спину. Но уже 31 мая русские войска, направляемые Шимоном Коссаковским, без боя взяли Вильну, и Коссаковский стал польным гетманом Литовским, после того как воевода виленский Михаил Казимир Огинский добровольно отказался от гетманства. Король этот его титул не утвердил, да что с того? Самопровозглашенный великий гетман Княжества Литовского Коссаковский расхаживал в мундире русского генерал-майора, его брат-епископ призывал к унии Литвы с Российской империей. Командующий литовской армией Людовик Вюртембергский намеренно не собирал войска, чтобы те стали легкой добычей русских. За измену он поплатился лишь разводом с женой, Марией Чарторыйской, и отставкой. Потерпев ряд поражений, Юзеф Понятовский отвел армию в Изяслав; украинские холопы поставляли русским провиант и лазутчиков, отказывая и в том, и в другом полякам. В отчаянии король написал Екатерине и предложил закрепить польский престол за великим князем Константином, которому тогда было тринадцать лет, но императрица была неумолима: только капитуляция. Король должен сам присоединиться к Тарговицкой конфедерации, перейдя на сторону тех, кого он «обидел», и загубив своими руками всё, что создал с таким трудом.

Почему ей так нравится унижать его? За что она ему мстит?..

Когда он созвал своих министров, показал им письмо императрицы и сказал, что присоединится к конфедерации во избежание худшего, голоса разделились. И те, кто был против, и те, кто был за, потом уехали за границу, он же уехать не мог. Не мог даже уйти пешим, с посохом в руке… Он приказал обеим армиям, в Литве и в Польше, прекратить сопротивление. В августе Михаил Каховский, разбивший Костюшку под Дубенкой, вошел в Варшаву и расположился в Королевском замке.