Текст книги "Записки княгини"

Автор книги: Екатерина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Я очень хорошо понимала, в каких отношениях должны находиться эти люди. И потому, повторив, что мне необходимо получить ответ от военного министра, прекратила бесполезный разговор, спросив его, куда я должна адресовать ему письмо, когда уведомят меня из Петербурга. Но я обещала воспользоваться его любезным предложением при первом возможном случае, который, вероятно, не замедлит представиться.

«Вы можете рассчитывать на меня, – сказал Орлов. – Такого прекрасного молодого человека, как Дашков, трудно найти».

Это замечание о красоте моего сына привело меня в негодование, а позже заставило не зря беспокоиться.

Дело в том, что в Брюсселе я опять встретила Орловых, с которыми находились Мелиссино, девица Протасова, одна из фрейлин и Каменская. Они всей семьей немедленно явились ко мне: признаюсь, кроме старика Мелиссино, очень образованного и любезного, которого я некогда каждодневно видела у себя, мне неприятно было принимать остальных.

Впрочем, вежливость требовала некоторого внимания к гостям. Орлов, бросив взгляд на моего сына, поразил меня самым нелепым восклицанием: «Как жалко, Дашков, что меня не будет в Петербурге, когда вы явитесь туда! Уверен, что при первом вашем появлении ко двору вы займете место настоящего любовника, и я с удовольствием помог бы вам. Тогда, нет сомнения, вы утешили бы нас, отставных».

Не дав времени моему сыну собраться с духом и крайне раздраженная этой неприличной выходкой, я отослала его в другую комнату под тем предлогом, что ему необходимо написать доктору Бюртеню и попросить назначить следующее утро для посещения окружающих холмов, замечательных по своим геологическим остаткам. Когда он ушел, я резко заметила князю Орлову, что он не должен говорить о подобных вещах семнадцатилетнему юноше и оскорблять достоинство императрицы. Что же касается ее любовников, о которых я меньше всего думала, попросила его не упоминать о них в моем, а тем более в присутствии моего сына, воспитанного мной в правилах совершенного уважения к государыне как к его крестной матери и императрице; более этого он ничего не должен знать. Ответ Орлова, разумеется, был грубым, и потому не стоит здесь повторять его.

К счастью, отставной фаворит скоро покинул Брюссель, где я пробыла еще две недели для некоторых сделок с моим банкиром. Мы провели это время большей частью в ботанических занятиях на соседних горах с моим приятелем Бюртенем, где встретились нам многие растения, неизвестные в России.

Из Брюсселя через Лилль я поехала в Париж, где расположилась в отеле «De la Chine». Я рада была слышать, что Орловы уже отправились в Швейцарию со всей своей свитой, за исключением Мелиссино и его жены.

С удовольствием я увиделась с Дидро, который принял меня с прежним радушием. Я также возобновила знакомство со многими другими из моих старых друзей.

Среди иностранцев в это время в Париже было много русских семейств, знакомых мне: граф Салтыков с женой, впоследствии фельдмаршал и московский губернатор; Самойлов, племянник князя Потемкина, граф Андрей Шувалов. Последний жил два года в Париже, и если бы он не оставался здесь так долго, вероятно, его уважали бы больше, потому что менее знали бы настоящий его характер.

Так как мне довелось познакомиться с этим человеком вовсе не на дружеской ноге, то я не считаю лишним дать очерк его. Это был неоспоримо умный человек, живой и удивительно плодовитый стихотворец. Он был порядочно образован, особенно хорошо знал французскую литературу, французский язык и мог по пальцам пересчитать всех французских поэтов. Но ему недоставало здравого смысла и быстроты ума. Полный самолюбия и гордости, он был надменен и груб с низшими и по закону обратного действия раболепен перед высшими, готовый боготворить всякого дневного идола. Наконец тщеславие до того вскружило ему голову, что он умер без теплой слезы даже в кругу своего семейства.

Глава XV

Свое время в Париже я проводила хуже, чем ожидала, во взаимных визитах, большей частью церемонных и, следовательно, невыносимо скучных, тем более, что я дорожила каждым днем, не думая долго оставаться на берегах Сены.

Меня много раз приглашали явиться в Версаль, но я отказывалась, говоря, что придворная сфера вовсе не моя, где я всегда считала себя простой Нинеттой. Между тем, мне сказали, что королева желает видеть меня. Я извинилась, не желая дожидаться в гардеробной на основании этикета, по которому французские перессы становились впереди иностранных посетительниц. Как статс-дама русской императрицы я не хотела унижать чести своего двора и моего очень видного положения при нем, явившись в Версаль на заднем плане.

Однажды утром, во время завтрака с Ренналем, которого я часто посещала, мадам Сабран известила меня, что королева желает увидеться со мной в Версале у мадам Полиньяк. Сюда мне и предложили прийти, на свободе побеседовать с королевой.

В назначенный день я отправилась с сыном и дочерью и нашла королеву уже здесь. Она с милой предупредительностью вышла нам навстречу и, посадив меня около себя на софе, а детей неподалеку за круглым столиком, так ласково обошлась с нами, что мы были совершенно очарованы и вели себя как дома. Между прочим она похвалила моего сына и дочь за их ловкость в танцах: она слышала, что они превосходно танцуют. «Что же до меня, – прибавила королева, – я очень жалею, что вскоре вынуждена проститься с этим любимым развлечением». – «Но почему же, мадам, вы считаете это необходимым?» – возразила я. – «Да потому, что у нас не принято танцевать женщине после двадцати пяти лет». Забыв совершенно, что королева чрезвычайно любила игру, я с истинной небрежностью придворной Нинетты сказала: «Я не понимаю смысла такого принуждения; пока есть охота и пока служат ноги, к чему отказывать себе в удовольствии, которое гораздо естественнее, чем любовь к игре». Королева вполне согласилась с моим мнением, и мы продолжали разговаривать о разных разностях. Мое неловкое замечание, кажется, не произвело впечатления на государыню.

Не то было в высшем парижском обществе. На другой день не было ни одного кружка, где бы не толковали о моем промахе. Тем более я досадовала на свою ошибку, которая, впрочем, приобрела мне популярность во всех столичных котериях: в ней видели упрек самой королеве.

Мы возвратились домой в одной из придворных карет. Позже где бы мы ни встречалась с мадам Полиньяк или Сабран, я всегда получала от них вежливое приветствие со стороны королевы, которая предоставила моему сыну случай видеть сен-сирское заведение, закрытое для большинства посетителей.

Дидро, несмотря на упадок своего здоровья, каждый день бывал у меня. Утреннее время мы проводили в обзоре произведений лучших артистов, исключая только те дни, когда сын занимался математикой с учеником Д'Аламбера или танцевал с Гарделем. Вечера, когда оставалась дома, я проводила в кругу наших знакомых.

Гудон, скульптор, отнял у меня немало времени, снимая с меня по желанию моей дочери бронзовый портрет во весь рост. Когда он был окончен, я заметила артисту, что он слишком польстил оригиналу: вместо простой Нинетты он превратил меня в пышную французскую герцогиню, с голой шеей и прилизанной прической.

В доме мадам Неккер я познакомилась с отенским епископом, а также с Гильбером, прославленным автором одного трактата о тактике. Здесь же я встретилась с Рюльером, которого знала еще в России в эпоху революции. Заметив его замешательство, вероятно, вследствие того, что я прежде не хотела принять его у себя, я обратилась к нему как к старому знакомому, которого была рада видеть. «Хотя, – сказала я, – мадам Михалкова была никому не доступна, но Дашкова самого выгодного мнения о вас и с гордостью позволяет себе думать, что ее друзья 1762 года навсегда останутся друзьями: и потому она будет рада видеть вас с одним, однако, условием, что она должна отказать себе в удовольствии читать вашу книгу, как бы она ни была интересна».

Рюльер, по-видимому, был очень доволен моим приглашением и часто навещал меня. Меня уверили все, кто читал эту книгу, и даже сам Дидро, чьей искренности я более всего верила, что в этом сочинении мое имя было представлено в самом светлом виде. Напротив, императрица выглядела, как мне рассказывали, на некоторых страницах далеко не привлекательным образом.

Легко понять мое удивление, когда двадцать лет спустя, в период французской революции, в эту эпоху озлобления, борьбы партий и цинизма, когда люди говорили, писали и действовали под влиянием бурных страстей, легко понять мое удивление, говорю я, когда эта книга вышла в свет под названием «Мемуары о революции 1762 года» Рюльера. И я увидела себя в ней наложницей графа Панина и предметом других бессмысленных и противоречивых наветов. Некоторые общеизвестные факты были так извращены, что трудно было верить, чтоб эта книга была собственным произведением Рюльера. Кто же, например, при всем невежестве в нашем правлении мог утверждать, что во время бракосочетания императрицы было договорено в случае смерти государя верховную власть передать в руки его жены? Положительно невозможно, чтобы Рюльер, человек умный, долго служивший на дипломатическом поприще, имевший под рукой самые достоверные источники, хорошо знавший мой нравственный характер и любовь к мужу, был способен так плоско нападать на мою репутацию и вообще написать подобное произведение.

Как ради своей чести, так ради чести Рюльера, я утешала себя мыслью, что это была подделка, по крайней мере некоторые эпизоды были вставлены недобросовестным издателем. И в этом я была убеждена так глубоко, что никогда не думала обвинять Рюльера и этой грязной клевете, которую ни он и никто из моих знакомых не мог принять за истину.

Однажды я услышала от Дидро, что Фальконе и его воспитанница Кольо были в Париже. Знакомая с этими замечательными артистами по Петербургу, где они работали над памятником Петра I, я попросила их к себе на следующий вечер. Они пришли, и во время разговора я узнала от Кольо, что она недавно выдержала из-за меня жаркий диспут с гувернанткой детей графа Шувалова.

Любопытно было знать, каким образом я сделалась предметом спора между ними, и потому просила объяснить мне дело. «Ваш соперник, – сказала Кольо, – который был, без сомнения, отголоском самого графа, уверял меня, что вы питаете честолюбивую надежду приготовить своего сына в любовники императрицы и что все воспитание его вы направляли к этой цели». Чтобы нанести мне последний удар, оставалось только пустить эту молву.

Кольо, коротко знавшая меня и то уважение, которым я пользовалась в России в нравственном отношении, с негодованием опровергала эту ложь. Что же касается любовников, я думаю, что ей, как и всему Петербургу, было известно мое явное презрение к этим паразитам. Сама Екатерина, когда я находилась с ней наедине в присутствии ее друга, с таким уважением смотрела на меня, что вынуждена была сдерживать себя, обращаясь со своим любовникам не иначе, как с обыкновенным придворным офицером.

Вместе с тем эта клевета обеспокоила меня в том отношении, что она основана была на расчете возбудить ревность настоящего фаворита и тем препятствовать служебной карьере моего сына. Тем тягостнее было, что он мог пострадать из-за меня, хотя я на самом деле нисколько не была в том виновата. Все это крайне удивило Кольо, пока я не объяснила ей моего беспокойства и не указала его источник – злобу графа Шувалова. Мои сомнения еще больше подтверждались тем, что князь Потемкин не отвечал на мое письмо, чего он, по моему мнению, не осмелился был сделать, разве только под влиянием равнодушия императрицы ко мне и моим близким.

Когда Кольо ушла, я послала за Мелиссино, чтобы немедленно его видеть. Он добродушно явился и, выслушав о моем горе, старался утешить меня. «Вы ошибаетесь, – сказал он, – придавая так много значения этой нелепой сплетне: я понимаю ее начало и от всей души отвергаю, будучи свидетелем самого лучшего опровержения в вашем жестком ответе князю Орлову в Брюсселе. Но если бы вы хотели сделать какое-нибудь замечание, вы можете передать его общему нашему другу Самойлову: он возвращается в Петербург. Я слышал, что Орлов держал с ним пари за обедом у Шувалова, что Дашков непременно будет любовником Екатерины. Самойлов виделся со мной сегодня и намеревался навестить вас завтра. Если позволите, я сам приду к вам вместе с ним и как свидетель многих скандальных историй Орлова и вашего выговора, данного ему в Брюсселе, могу вполне подтвердить ложь, совершенно недостойную ваших тревог!».

На другой день пришел Самойлов; я завела речь об этом предмете, заметив, что подобный слух может во многом повредить будущему положению моего сына. Самойлов уверил меня, что князь Орлов и граф Шувалов (последнего как поэта можно в данном случае простить) всегда находят особенное наслаждение изобретать самые нелепые вещи. «И если они, – прибавил он, – употребляют подобные развлечения для себя, то совершенно не думают о последствиях их для других».

«Но каким же образом, – заметила я, – убедить публику, что эта выдумка Орлова так скоро овладела доверием Шувалова и возбудила его опасное красноречие?

Или каким образом прекратить эти слухи, объяснения о предмете, совершенно недостойном внимания императрицы?».

«Поверьте мне, – сказал Самойлов, – государыня знает вас слишком хорошо и не согласится с этой клеветой. Во всяком случае, я буду в Петербурге прежде вас и, если вам это угодно, могу передать своему родственнику, князю Потемкину, все, что я теперь слышал от вас в виде предварительных мер против замысла Орлова. Это будет с моей стороны простым долгом уважения к вашему характеру».

Я искренне поблагодарила его за доброе расположение и душевно приняла предложение. В то же время я не могла не заметить непонятной небрежности со стороны его дяди, оставившего меня без ответа на мое письмо; князь Потемкин, конечно, знает, что я не привыкла к подобному неряшеству даже со стороны коронованных особ.

Самойлов во всех отношениях защищал своего дядю, уверяя, что тот неспособен на такую невежливость и что, вероятно, эта проволочка зависела от неисправности почты.

Готовность, с какой этот молодой человек взялся оправдывать меня, заставила меня показать ему мое маленькое влияние, и я была очень рада воспользоваться первым же благоприятным случаем. Мой сын получил от двора особенное позволение осмотреть некоторые модели планов и укреплений, что хотелось, как я знала, видеть и Самойлову. Поэтому я пригласила его вместе с нами в оперу. Он согласился и, казалось, был совершенно доволен.

Я коротко познакомилась с маршалом Бироном, который позволил мне брать его ложу в опере и во французском театре. Этот благородный старик, бывший лев французского двора и самый приятный собеседник, так влюбился в мою дочь, что она могла говорить ему и заставлять его делать все, что ей было угодно. Однажды я увидела, что он по ее капризу прыгал по комнате, весело напевая известную песню:

 
Quand Byron voulut danser,
Quarid Byron voulut danser...
 

В начале марта мы покинули Париж и через города Верден, Мец, Нанси и Безансон отправились в Швейцарию. По дороге мы заезжали в укрепленные места с той целью, чтобы мой сын мог несколько познакомиться с военной фортификацией, имея позволение от двора осматривать и исследовать все общественные объекты.

В Люневиле мы видели смотр жандармов, который был назначен именно для нашего удовольствия.

Провожал нас Остервальд, знаменитый спором с Фридрихом Великим за народные права. Этот почтенный старик, любимый в обществе за его ум и добродетели, прославленный мужеством своего характера, показал нам любопытные места в окрестностях. Он водил нас в деревню Локль, к «Горячему ключу» и на вершины гор, господствующих над окружающим. Его умный и приятный разговор еще больше содействовал нашему удовольствию. Я купила в его типографии несколько книг, его собственных сочинений, в которых участвовала его дочь; эти книги были отправлены в Амстердам моему банкиру.

Я встретила многих из моих прежних знакомых в Берне и Женеве. В последнем городе я виделась с Крамерами и старым другом Губером, о котором уже говорила. Он подарил мне портрет Вольтера, им самим нарисованный, и затем мы не без взаимного сожаления расстались.

Между прочим, Женева и Лозанна напомнили мне о моем друге Гамильтон и ее очаровательном обществе, которым я имела счастье пользоваться в первое свое путешествие.

Через Савойю между отрогами Монблана мы проехали в Турин и были хорошо приняты при дворе сардинского короля и королевы. За отсутствием русского посланника в это время нас представил английский министр, сын лорда Бьюта и племянник Маккензи; я познакомилась с ним еще в Лондоне. По приказанию короля нам показали в Турине все, что обыкновенно интересует путешественников.

Во время нашего пребывания здесь один молодой ливонский дворянин, студент королевской военной академии, был обвинен за какие-то шалости и дурное поведение; его хотели выгнать из заведения и отослать домой. Я вступилась за него и выхлопотала ему прощение. Потом призвав его к себе, очень строго пожурила и отдала под покровительство британского уполномоченного Стюарта впредь до распоряжений его очень уважаемого в России отца, которому я пригрозила написать.

Сардинский монарх особенно гордился своим Алессандрийским укреплением, а более всего – цитаделью, которую никто из иностранцев не мог посещать без особого позволения короля. Он дал это позволение моему сыну, который проездом через Алессандрию мог осмотреть все укрепление без всякого ограничения.

Из Турина наш путь лежал через Нови в Геную, где мы провели несколько дней и осмотрели все достойное внимания в окрестностях Милана. Граф Фирмиан, императорский министр, управлял этим герцогством; я нашла в нем человека честного, образованного и горячо любимого народом. Наше знакомство с ним было неоценимо, потому что без его совета и помощи мы не могли бы, по крайней мере, без затруднений осмотреть пленительные озера Маджоре и Лугано и острова Борромео. Он провез нас самым удобным путем; на дороге нельзя было найти почтовых лошадей, он доставил нам вольнонаемных. Таким образом, без особенных лишений и неудобств мы совершили самую интересную поездку, очарованные великолепием природы и воспоминаниями об этом истинном земном рае.

Громадное недостроенное здание, воздвигнутое на этой счастливой земле одним из членов Борромейской фамилии, было слишком обширным для загородной резиденции даже короля. План его мог появиться только в забитой фантазиями голове папского племянника, потому что в эти дни папа был всемогущ и его доходы соответствовали его необыкновенной роскоши.

В два дня мы проехали Парму, Пьяченцу, Модену и на более долгое время расположились во Флоренции, где картинная галерея, церкви, библиотеки и кабинет естественной истории великого герцога задержали нас более чем на неделю.

Его высочество приказал подарить мне несколько экземпляров не только местных окаменелостей, имея у себя дубликаты их, но и из других частей света, собранных Козимо Медичи, гений коего озарил Италию на заре возрождения наук.

Из Флоренции мы отправились в Пизу. Комиссар этого местечка дал мне обед и проводил нас на площадь дома Розальмина, где мы увидели старинную игру «Il Jioco del Ponte», которая была приготовлена нарочно для нас. Две партии, названные по именам их приходов «Santa Maria» и «Santo Antonio», вступили в бой на огромном мосту, одетые в каски и латы, с длинным развевающимся платьем и вооружением. Единственным их оружием, как оборонительным, так и наступательным, были плоские дубинки, каждая с двумя рукоятями.

Пизанцы до страсти любят эту игру, и высшее сословие часто принимает в ней участие. Прежде она давалась каждое пятилетие, но теперь выходит из употребления, потому что великий герцог прямо не запретил ее, но приостановил, назначив с каждой стороны по сорока восьми депутатов, ответственных за ее последствия, какие только могут случиться. Эти депутаты обязаны вознаграждать за все повреждения, обеспечив семейства пострадавших, кто бы ни участвовал в битве – пизанцы, флорентийцы или лигурнцы.

Эта игра, конечно, часто приводила к спорам и даже оканчивалась дуэлями. Не только туземные синьоры, но и их жены вмешивались в состязание и в этот день носили цвета враждующих партий. Поэтому матери и дочери ссорились между собой, если игра ставила их под различные знамена.

Из Пизы мы отправились в ее бани, где провели самую жаркую пору и время свирепствующего поветрия (maleria), столь гибельного для путешественников. Я наняла лучший дом и, получив позволение брать книги из герцогской библиотеки и из монастырских архивов, назначила у себя постоянные чтения, систематически распределенные. В восемь часов утра, после легкого завтрака, мой сын, дочь и я сама садились в северной комнате и попеременно читали. Около одиннадцати, когда наступала невыносимая жара, мы закрывали окна и продолжали заниматься при свечах. Когда же солнце переходило за полдень, мы открывали окна, а по вечерам гуляли на берегах канала. Здесь мы дышали свежим воздухом, но прогулку нашу отравляла вонь. Я приказала за собственный счет вычистить канал, посыпать дорожки песком и расставить скамейки вдоль берега на некоторых расстояниях.

Погода стояла чрезвычайно жаркая. Хотя ночь и защищала нас от палящего солнца, вместе с тем как будто злой дух летал над Пизой и вытягивал с помощью пневматической машины весь воздух, которым должны были дышать пизанцы.

Но, несмотря на эти неудобства, я провела девять недель на пизанских купальнях с величайшим наслаждением, потому что, говоря без похвальбы, мой сын с помощью наших чтений и его ревностного прилежания приобрел в это время больше знаний, чем люди его состояния приобретают в целый год.

Июня 28-го, по старому стилю, в день восшествия на престол императрицы я дала бал в общественной зале; на нем присутствовали жители Пизы, Лукки и Ливорно. Посетителей на этом празднике было не менее четырехсот шестидесяти человек; пир был прекрасный и стоил мне очень недорого. За исключением этого вечера и поездки, предпринятой, с тем чтобы посмотреть на гондольеров в Арно, мы проводили наше время здесь вообще очень скромно.

Из Пизы через Лукку мы поехали в Ливорно, где остановились на некоторое время.

Один предмет особенно занимал мое внимание – это карантинный госпиталь, устроенный великим герцогом Леопольдом. Меня восхитила идея такого благодетельного учреждения, и в особенности порядок и гармония во всех частях его. Начальник этого заведения по приказанию герцога показал нам все и, по-видимому, был удивлен нашей смелостью при посещении заведения, которое в то время считалось заразным. Меня, впрочем, не удержало это опасение, потому что постоянным моим правилом было не поддаваться чувству страха на пути полезных изысканий, тем более в этом случае, когда я хотела укрепить подобное мужество в моих детях. Такие ничтожные препятствия постоянно встречаются путешественнику; глупость и леность могут преувеличивать их и таким образом губить и время, и благоприятные обстоятельства.

При этом посещении, однако, я предприняла некоторые необходимые предосторожности. Проходя по комнате, мы спрыскивали свои платья и носовые платки уксусом, и нюхали камфорные духи. Достойный начальник, провожавший нас, может быть, не совсем охотно показал все части здания, а так как ему велено было отвечать на все наши вопросы, то, кажется, от него потребовали отчета о наших наблюдениях.

Зная о безграничных завоеваниях Екатерины, поставивших нас в соприкосновение с южными народами и, следовательно, с эпидемическими болезнями, я с удовольствием представила императрице подробный отчет об администрации Ливорнского карантина. И сделала это не столько из убеждения осуществить свою мысль, сколько из желания польстить нашему проводнику.

План и все его подробности были принесены мне начальником, который представил их от имени великого герцога. Я просила его покорно поблагодарить государя за такие полезные сведения и обещала при первом удобном случае сообщить их императрице.

Действительно, я отослала этот план со Львовым, который возвращался из своего путешествия в Петербург. В то же время я написала Екатерине, убедительно попросив ее о производстве моего письма, оставленного без ответа ее военным министром князем Потемкиным, которого я просила о том же предмете восемью месяцами раньше. Это странное молчание ее министра, прибавила я, нисколько не оскорбляет моего самолюбия, но возбуждает во мне грустные сомнения относительно благоволения самой государыни. В этом случае я умоляла ее успокоить меня. И если она не лишает меня своего участия в моих делах, то я прошу ее предоставить моему сыну выгоды старшинства, на что он имеет право после окончания своего воспитания и может иметь отличия и в Отечестве, и во всех частях Европы. В заключение письма я просила уведомить меня о результате моих ожиданий.