Текст книги "Записки княгини"

Автор книги: Екатерина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Глава XVI

Через Сиену мы отправились в Рим. Здесь первым, с кем я познакомилась, был кардинал Берни, человек умный, добрый и благовоспитанный. Я любила его общество, пользуясь им попеременно то в моем, то в его доме. Однажды я прочитала ему одно из его поэтических писем, найденных мной в полном собрании его сочинений, но он, казалось, был недоволен этим.

Здесь же я познакомилась с Байерсом, отлично образованным англичанином, страстным поклонником искусств, ради них жившим в Риме последние двадцать пять лет. Благодаря его руководству я избавилась от назойливых чичероне, столь необходимых каждому иностранцу.

В соборе Св. Петра я видела папу Пия VI. Он говорил со мной очень ласково и с удовольствием слушал, когда я похвалила его за благородное предприятие, – только что исполненное восстановление старой дороги через понтинские болота. Я сказала наместнику Св. Петра, что мне не только желательно видеть этот труд, но я надеюсь первой проехать этим путем в Неаполь.

«Будьте так добры – известите меня о своем отъезде за несколько дней вперед, – сказал он. – Я могу приготовить вам лошадей, потому что там еще нет ни почты, ни других необходимых удобств».

Затем он начал говорить о драгоценных памятниках искусства в Риме и говорил с большим знанием этого дела.

Идея основать в Ватикане музей, кажется, полностью принадлежит ему, и он уже собрал много прекрасных картин, статуй и ваз.

Я мало теряла времени в Риме на светские церемонии, но с любовью занималась развитием своего эстетического чувства. В восемь часов утра, а иногда и раньше, мы отправлялись осматривать замечательные предметы искусства и древности как в самом городе, так и в его окрестностях, и редко возвращались домой до трех или четырех часов. Около этого времени мы обедали и потом принимали у себя гостей-артистов. В числе их, между прочим, были двое Гэккертов, которые часто приносили с собой один – гравировальные снаряды, другой – карандаши. Гамильтон постоянно являлся с красками, и, таким образом, мой дом в одну минуту превращался в художественную студию, а разговор принимал характер чисто артистический. Я прислушивалась к их мнениям об искусстве, которым мы занимались по утрам: мой сын брал уроки акварельной живописи.

Кроме того, мне посчастливилось сблизиться с миссис Дэмер, знаменитым скульптором, умной и глубоко образованной леди, которая из-за скромности скорее старалась скрыть, нежели выставить напоказ свои познания. Она путешествовала с теткой, леди Уильям Кэмпбел. Не один раз я посетила Тиволи и виллу Адриана; но что особенно привлекало мое внимание и удивление – это классическая архитектура собора Св. Петра. Она более всего нравилась мне; каждую досужую минуту я посвящала этому великому зданию, изучая различные части прекрасных пропорций его.

Однажды я встретила здесь молодого русского живописца, получившего первоначальное воспитание в Петербургской академии художеств. Я сочла за удовольствие отрекомендовать его некоторым синьорам, под покровительством которых он получил доступ снимать копии с более редких картин.

Одним утром, возвращаясь со своей обычной прогулки за час до обеда, мы встретили Байерса. Он предложил ехать на виллу Фарнезе – посмотреть любопытные остатки древних скульптур, сложенные в погребах. Несмотря на их обезображенное состояние, по уверению нашего проводника, они были в высшей степени замечательны и более интересны, чем самые законченные образцы, найденные нами. Мы отправились. Расхаживая в подвалах, я оступилась, как показалось мне, о серпентинный обломок. Обратившись к Байерсу, я, смеясь, заметила: «Посмотрите, я ушибла себе ногу о камень, который этого не стоит».

«Я очень сожалею, – сказал он, – но вы ошибаетесь, принимая этот обломок за серпентин. Это тот славный изумруд, который был привезен Козимо Медичи из Африки одним из ученых людей, посылаемых им для исследования подобных предметов. Все, что вы видите здесь, вместе с другими редкостями дворца по наследству Фарнезе перейдет в руки неаполитанского короля. А так как здесь не знают ему цены, он, вероятно, будет куплен за серпентиновый антик или какую-нибудь другую маловажную вещь. Если вы хотите приобрести его в свою собственность, то, между нами говоря, я приготовил бы вам пару таких столов, каких нет ни в одном королевском дворце во всей Европе».

У меня тотчас появилась мысль подарить их императрице, и я попросила Байерса купить драгоценный изумруд. Два столика были немедленно сделаны, и я через год отослала их из Ливорно в Петербург. Но, несмотря на мою искреннюю и убедительную просьбу, Екатерина не хотела принять их. Тогда я предложила их великому князю Александру, и теперь они хранятся между сокровищами Московского кремля.

С удовольствием помогала я Байерсу в размещении его богатого кабинета «резных камней», который он не хотел делить и продавать по частям. Екатерина по моей рекомендации купила его целиком.

После всестороннего и тщательного осмотра Рима и его окрестностей, не забыв даже взглянуть на породу лошадей, необыкновенно смешных, и на театры, которые отвратительно скучны, потому что женские роли исполняли мужчины, мы по вновь открытой дороге двинулись в Неаполь.

В Террачине мы остановились ради нового порта над болотами. К нему примыкала прекрасно выложенная каменная стена с большими медными кольцами, развешанными на ней, для причаливания кораблей, выглядевших весьма опрятно, будучи новыми и мало ходившими в море. Намереваясь послать императрице план и размеры этого порта, как предмета очень интересного, я поручила Байерсу составить чертежи, но держать это в секрете, потому что даже папа еще не имел у себя никакого плана.

По прибытии в Неаполь я осталась вполне довольна домом, нанятым для меня. Он был прекрасно расположен на набережной, с грандиозным видом на Капри и Везувий. Здесь я встретилась с некоторыми из старых друзей – с нашим чрезвычайным послом графом Андреем Разумовским, с миссис Дэмер, ее теткой и почтенным маститым кавалером Сакрамотца.

Наши утренние занятия обыкновенно заканчивались в мастерской Дэмер. Здесь она постоянно работала резцом и допускала в свое святилище только самых близких друзей. Она так искренне любила искусство и науку, что старалась избегать всякого шума и грома о своих талантах. Одним утром, помнится мне, она чрезвычайно смешалась, когда я заметила в ее комнате греческую книгу, исписанную на полях ее собственными заметками. «Так вы хорошо знаете, – сказала я, – греческий язык. И если вы скрывали это от меня, чтобы пощадить мое невежество, то должна вам признаться, что я действительно ничего в этом не смыслю». Она покраснела, как будто пойманная на месте преступления.

Я познакомилась с английским посланником сэром Уильямом Гамильтоном и его супругой; в их доме сошлась с аббатом Галлиани и некоторыми учеными и артистами.

Гамильтон обладал богатым и обширным собранием различных предметов древности, но я позавидовала только одному предмету – кольцу с аэролитом. Этот род минерала, так подробно описанный Плинием, признавался учеными за чистейшую выдумку славного натуралиста. Таково упорство философов и таково правило невежества – отвергать действительность того, чего мы не можем доказать. Камень, без сомнения, очень редкий и едва ли не самый лучший в мире.

Двор в это время находился в Казерте, где мы были представлены королю неаполитанской дамой, герцогиней Феролетой, и приняты очень ласково. Мой сын иногда участвовал в королевской охоте, но чаще занимался со мной искусствами и древностями, причем я купила несколько картин, эстампов и скульптурных произведений.

Вечера мы всегда проводили в доме английского министра, и, таким образом, среди утренних занятий и отдыха в кругу образованного общества у нас не было скучного времени, без развлечений или труда.

С бесконечным любопытством я осматривала неоценимые сокровища Геркуланума и Помпеи. Относительно Помпеи я однажды осмелилась заметить королю, что было бы очень интересно отрыть весь город со всеми его улицами, домашней обстановкой, колесницами, со всем, что погребено под пеплом. Потом все это очистить и расставить в том самом порядке, в каком каждая вещь найдена: тогда перед нами явилась бы полная картина древности, способная пробудить удивление всей Европы. А если пускать посетителей за известную плату, то она не только окупит все расходы, но и будет обильным источником доходов.

Король, вероятно, забыв, что я говорю по-итальянски, обратился к одному из своих придворных и сказал, что я прекрасно понимаю вещи и что мое предложение очень умное и более достойное внимания, чем обычная рутина антиквариев, присяжных поклонников древности. Очевидно было, что король отнюдь не обиделся на мое смелое замечание; не возразив мне, он сказал: «Есть одно многотомное сочинение с гравюрами всех замечательных предметов, отрытых в Помпее; если вы найдете что-нибудь достойное для себя, я прикажу представить вам».

Я искренне поблагодарила за такой подарок, который был гораздо выше его похвал.

Восхождение на вершину Везувия едва не стоило мне жизни. Я была не совсем здорова, когда предприняла его, и до того изнемогла, что опасно заболела. Никогда не имела ни малейшего доверия к медицинскому искусству и тем меньше к неаполитанским лекарям, я решительно сопротивлялась всякому лекарству. Наконец, уступая просьбе своих детей и леди Дэмер, я стала лечиться у одного англичанина, Друммонда; он не был практик по профессии, но пользовал своих больных соотечественников с большим успехом и усердием.

Наперекор своим предрассудкам в данном случае я должна была признать, что обязана жизнью медику. Климат и диета скоро поправили мое здоровье, и я по-прежнему продолжала свои утренние путешествия. Окончательно воскресило меня самое действенное средство – внимание императрицы.

Прискакал курьер с ответом на мое письмо, отправленное из Ливорно; Екатерина уверяла меня в своем непременном и душевном сочувствии моему семейству и обещала по приезде нашем в Петербург устроить моему сыну блестящую карьеру, назначить его камер-юнкером, что давало чин бригадира. Она благодарила меня за план госпиталя, отзывалась о нем с похвалой и вообще одарила меня письмом самым любезным.

Я не медлила ни минуты ответить ей. Выразив полную мою признательность за ее доброту, я убедительно просила изменить намерение ее относительно принятия моего сына ко двору. Его воспитание, заметила я, располагает его к деятельной жизни, и сообразно его наклонностям к военной службе и зачислению в гвардейский полк он страстно желает продолжать свое поприще и надеется достигнуть высших степеней. Это составляет и мое заветное желание. В заключение письма я обещала возвратиться в Россию менее чем через год и иметь счастье увидеться с государыней.

С этого времени я стала готовиться к возвращению. Поэтому, поспешив увидеть остальное и простившись с королевской семьей, мы покинули Неаполь и снова отправились в Рим. Здесь я опять увиделась с кардиналом Берни и Байерсом и пробыла в их любезном обществе долее, чем надеялась, потому что в скором времени ожидали прибытия в Рим великого князя Павла с его женой.

Я сочла неприличным уезжать отсюда, не дождавшись их, и потому решила отсрочить отъезд, чтобы встретить почетных гостей и представить им сына и дочь.

Только когда великий князь отправился в Неаполь, мы выехали из Рима в Лоретто. Здесь мы остановились на тридцать шесть часов, осмотрели драгоценные ризы Мадонны – приношения многих монархов; меня изумил подбор изумрудов поразительной красоты, подаренный испанским королем.

В Болонье мы пробыли два дня с половиной и посетили ее знаменитый университет. Заехав в Феррару на двое суток, мы продолжали наш путь в Венецию.

Уполномоченный наш в этой Республике, граф Марути, принял нас в своем доме, убранном с необыкновенной роскошью по случаю нашего приезда. Таким гостеприимством я, конечно, была обязана графу за некоторые услуги, оказанные ему моим дядей, канцлером, а вместе с тем и его личному тщеславию. Он недавно получил от нашего двора орден Св. Анны; между многочисленными украшениями его палаццо повсюду виднелись звезда и Анненская лента – в живописи и в скульптуре.

Впрочем, не мне критиковать слабости этого человека, благодаря которому я приобрела здесь две превосходных картины Каналетто.

В Венеции я запаслась гравюрами первостепенных художников в дополнение к уже начатой мной коллекции, которая заключала образцы постепенного развития искусства во все периоды его истории.

Мы объезжали в гондоле церкви и монастыри, богатые живописью. Но все о них давно известно, описания этой монументальной страны занимают целые фолианты. Потому я не стану повторять уже сказанное и перенесу моего читателя через Падую, Виченцу и Верону из Венеции в Вену.

Глава XVII

В Вене мы были встречены нашим посланником графом Дмитрием Голицыным. Его внимание и радушие заставили нас вскоре забыть утомление и неудобства, связанные с путешествием через Тирольские горы. Он предусмотрел и приготовил нам всевозможный комфорт с тем редким добродушием, за которое его любили в этом городе, где он был почти своим. Он имел манеры старого французского куртизана. И, хотя не отличался природными способностями, практическое знание людей, соединенное с утонченным светским лоском, упрочило за ним надолго этот важный пост. С его помощью мы скоро познакомились со всем аристократическим обществом Вены.

Император Иосиф в это время страдал глазной болезнью и вынужден был, избегая солнечного света, сидеть в кабинете. Я не надеялась найти доступ к нему, хотя граф Кеглович, один из моих старых знакомых, близкий к государю, передал мне несколько любезных слов от императора, по-видимому, желавшего видеть меня.

Князь Кауниц, первый министр, заехал ко мне и оставил карточку; такой чести, как я узнала позже, он мало кого удостаивал. Эта надутая личность долго занимала высшие государственные должности и в продолжение большей части своей жизни бесконтрольно распоряжалась как своими, так и государственными делами. При Марии Терезии он не знал границ своим прихотям, и императрица не противоречила, зная, что в ее державе не было ни одного человека, равного ему в знании политики и в умении руководить ею. В теперешнее правление он пользовался тем же безграничным доверием, уполномоченный на все и управляя всем по собственной воле. Одним словом, Кауниц был, что называется, лицом привилегированным.

Рассказывают анекдот о неприличной бесцеремонности Кауница относительно одного знаменитого лица, бывшего у него однажды гостем. Папа Пий VI, находясь в Вене, был приглашен обедать в его дом. Кауниц, нисколько не стесняясь этим посещением, отправился утром в деревню и занимался верховой ездой дольше, чем обычно, так что не успел явиться в назначенный час и принять папу. Наконец, прихрамывая и с хлыстиком в руке, он представился Пию VI, ждавшему его. Прежде чем был подан обед, Кауниц продолжал щеголять перед своим почетным гостем в утреннем платье и показывал ему хлыстом на некоторые замечательные картины.

Я нанесла визит Кауницу и вскоре получила приглашение обедать у него. Я согласилась, но с тем условием, что обед будет назначен раньше и притом без всякого промедления, оговорившись, что здоровье не позволяет мне отступать от этой регулярности.

Надо заметить, что он очень любил поступать наперекор тому лицу, которое начинало с ним знакомство на каких бы то ни было условиях. Но когда в три часа с половиной я вошла в его дом, он ожидал меня.

За столом он говорил о предметах, близких моему Отечеству, и перевел разговор на Петра I. Ему, заметил он, Россия обязана как своему политическому творцу величайшими благодеяниями. Я опровергла это мнение, приписывая его заблуждениям и предрассудкам иностранных писателей, которые распространили его с той целью, чтобы превознести похвалами себя или свои нации. Петр I окружал себя иностранцами; очевидно, слава его творчества и трудов в некоторой степени должна отразиться на его помощниках.

«Задолго до этого монарха, – сказала я, – Россия славилась великими завоеваниями. Казань, Астрахань, Сибирь, богатая и воинственная Золотая Орда покорились нашему оружию. Что же касается искусств, они давно были введены и покровительствуемы в России. Мы можем похвастаться историками, которые оставили нам гораздо больше манускриптов, чем вся Европа вместе».

«Но вы, кажется, забываете, – сказал Кауниц, – что Петр I ввел Россию в политический союз с другими европейскими государствами, и только с его времени мы начали признавать ее существование».

«Послушайте, – отвечала я, – такая обширная страна, как Россия, наделенная всеми источниками силы и богатства, не нуждается на пути своего величия в иностранной помощи. Если управлять ею хорошо, она не только неприступна в своей собственной мощи, но в состоянии располагать судьбой других народов как ей угодно. Притом, извините меня, если я замечу, что это непризнание России до Петра было скорее невежеством и глупостью европейских народов – упустить из виду такую страшную силу. Впрочем, я готова признать заслуги этого необыкновенного человека. Он был гений, деятельный и неутомимый на поприще улучшения своей страны. Но эти достоинства были омрачены недостаточным воспитанием и буйством его самовольных страстей. Жестокий и грубый, он все, что было подчинено его власти, топтал без различия, как рабов, рожденных для страданий. Если бы он обладал умом великого законодателя, он по примеру других народов предоставил бы промышленным силам, правильной реформе время постепенно привести нас к тем улучшениям, которые он вызвал насилием. Если бы он умел оценить добрые качества наших предков, он не стал бы уничтожать оригинальность их характера иностранными обычаями, показавшимися ему несравненно выше наших. Относительно законов этот монарх, отбросив рутину своих предшественников, слишком часто изменял свои собственные, иногда единственно потому, что так ему хотелось, уронил к ним уважение, и они потеряли половину своей силы. Как рабы, так и их владельцы были в равной мере жертвой его необузданной тирании. Первых он лишил общинного суда, их единственной защиты от самопроизвола и угнетения; у вторых он отнял все привилегии. И за что? Чтобы чистить дорогу военному деспотизму – самому гибельному и ненавистному из всех форм правления. Его тщеславное намерение поднять Петербург волшебным жезлом своей воли до того было безжалостным распоряжением, что тысячи работников погибли в болотах.

Мало того, дворяне были обязаны не только доставлять людей для спешного исполнения этого труда, но и строить дома по плану императора, нуждались ли они в них или нет – все равно. Одно из его произведений, стоившее, правда, необыкновенных усилий и расходов, достойно было бы славы своего творца, если бы только оно отвечало своему назначению, – я говорю об Адмиралтействе и морской верфи на берегах Невы. Но никакие труды не могли сделать эту реку судоходной для военных и даже купеческих кораблей с самым умеренным грузом. При Екатерине II Петербург расцвел вчетверо больше как по красоте, так и обширности общественных зданий, царских дворцов, и постройка их не стоила нам ни усиления налогов, ни чрезвычайных мер, никакого стеснения».

Слова мои, казалось, произвели некоторое впечатление на князя Кауница. Желая, может быть, заставить меня говорить дальше, он заметил: «Вместе с тем отрадно видеть великого монарха, работающего с топором в руке на верфи».

«Вашему превосходительству, – сказала я, – угодно шутить. Вы, конечно, лучше других знаете, что монарху нет времени заниматься делом простого ремесленника. Петр I имел средства нанимать не только корабельщиков и плотников, но и адмиралов откуда угодно. По моему мнению, он забыл свои обязанности, когда губил время в Саардаме, работая сам и изучая голландские термины, которыми он, как это видно из его указов и морской фразеологии, засорил русский язык. В том же духе из тех же странных побуждений он посылал своих дворян за границу – лично изучать искусства и ремесла, как, например, садоводство, ветеринарное и рудокопное дело, чего у нас самих не было. Я думаю, с большей пользой сами дворяне могли бы посылать своих собственных людей за этими познаниями, а потом учить их дома».

На этом я остановилась; Кауниц молчал. Я без сожаления перешла к другому предмету, опасаясь слишком откровенно высказаться относительно ложно понятых заслуг Петра I.

На следующий день граф Кеглович сообщил мне, что Кауниц передал в нескольких словах весь наш разговор императору.

С моей стороны, конечно, было справедливым делом опровергнуть предрассудок министра с тем жаром, какой внушала любовь к истине и Отечеству. Но мое самолюбие никогда не простиралось так далеко, чтобы считать свой разговор достойным особого внимания Кауница и его государя.

При всем том именно с этого времени Кеглович с особенным интересом расспрашивал меня о времени нашего отъезда. За день до него граф убедительно упрашивал меня остаться в Вене еще на несколько дней, потому что император еще не совсем поправился. Я отвечала ему, что не могу удовлетворять всем личным своим желаниям, что я путешествую не для собственного удовольствия, а для пользы своего сына. Еще будучи в Италии, я просила прусского короля взять моего сына с собой на предстоящий военный смотр и, получив его милостивое согласие, должна немедленно отправиться в Берлин. Сегодня вечером, прибавила я, мне хотелось еще раз взглянуть на прекрасное собрание по естественной истории в императорской галерее и потом отужинать у князя Голицына. Здесь я надеялась увидеть Иосифа, пользуясь последним благоприятным случаем, так как завтра я непременно должна оставить Вену.

После обеда мы пришли в императорскую галерею, и, прежде чем я успела осмотреться, передо мной был государь, с шелковым зеленым зонтиком на глазах. Он подошел к нам с необыкновенно кротким видом и выразил сожаление, что, несмотря на все его желание, он не мог познакомиться со мной прежде. Я оторопела от столь добродушного обращения. Он заговорил о Екатерине с тем уважением, которое я вполне разделяла с ним. Это коротенькое свидание произвело на меня самое отрадное впечатление.

Прощаясь, государь извинился, что так отвлек меня от моих любимых занятий в галерее, и просил принять что-нибудь из дубликатов. Я не желала злоупотреблять таким великодушным позволением, но выбрала несколько вещей из венгерских рудников и других провинций.

Вечером мы ужинали у нашего посланника и на другое утро были по дороге в Прагу. Здесь мы пробыли недолго. Молодой Дашков, между тем, старался составить некоторое общее представление об австрийской тактике, осмотреть Пражскую крепость и другое укрепление, воздвигнутое на богемской границе. А я в это время собирала образчики окаменелого дерева и куски мрамора, купленные очень недорого.

Из Праги мы двинулись в Дрезден, где прожили несколько дней, посещая блистательные вечера у князя Сакена. Картинная галерея по-прежнему была предметом нашего наслаждения. Здесь я узнала, что собрание графа Бруля было куплено императрицей; оно добавило несколько новых предметов в богатый кабинет живописи и скульптуры, основанный в России Екатериной, любительницей и покровительницей искусств.

Время военных смотров, назначенных прусским королем, приближалось, поэтому мы торопились в Берлин. Королевская фамилия приняла нас по обыкновению очень гостеприимно. Мой сын был представлен ей князем Долгоруковым, принимавшим всегда самое живое участие в моем семействе. Он ввел молодого Дашкова ко всем иностранным министрам, взял его с собой в Потсдам, где граф Гоерц, генерал-адъютант, представил его королю.

Фридрих Великий обласкал моего сына и с удовольствием пригласил его в свою свиту на парад.

Вскоре король переехал в Берлин, где на площади большого парка собралось до сорока двух тысяч войска.

Во время самого смотра, как я узнала, женщинам было запрещено присутствовать и подходить к королю. Впрочем, Фридрих сделал исключение из общего правила для меня. Он желал видеть и говорить со мной, и если мне угодно взглянуть на народ, принцессе было поручено привести меня в парк и указать место, где я могла встретиться с королем. Графу Финкерштейну было приказано предупредить принцессу о дне, часе и месте, назначенных Фридрихом.

Одним утром ее высочество, впоследствии прусская королева, заехала ко мне и повезла меня в парк. Достигнув условленного места, она, к величайшему моему удивлению, высадила меня одну из кареты. «Здесь, моя милая княгиня, король желает с вами говорить. Что же до меня, я не имею ни малейшей охоты видеть этого старого брюзгу и поеду дальше».

Я была очень рада встретиться с князем Долгоруковым, который принял меня здесь. Через полчаса, прежде чем были распущены войска, ко мне подъехал король, слез с лошади и, сняв шляпу, продолжал несколько минут разговаривать. Войска, разумеется, крайне удивились, потому что в первый раз видели Фридриха разговаривающим с женщиной во время военных упражнений. Наконец король ушел, и принцесса снова взяла меня с собой.

На другой день за ужином с королевой, обращавшейся со мной истинно по-дружески, что, впрочем, я видела со стороны всех членов королевской семьи, принцесса Генриетта очень важно заметила, что история не умолчит обо мне как о единственной личности, ради которой Фридрих нарушил свои правила.

Мой сын провожал короля в его военных разъездах. Вследствие этого мы расстались, условившись встретиться в известном пункте по северной дороге. Так я была вынуждена с крайним сожалением оставить Берлин. Я приехала к назначенному пункту в своей карете в то время, когда его покидал король. Он очень любезно поклонился мне мимоходом, заметив, как я потом слышала, князю Долгорукову, что только мать может так точно рассчитать время разлуки со своим любимым сыном.

Князь Долгоруков был пламенным поклонником Фридриха и все, что видел в его военной системе, старался изучить.

Через день мы были на пути к Кенигсбергу, где должен был проезжать король. Здесь я была очень рада услышать от генерала Моллендорфа, что Фридрих назвал моего сына молодым человеком, обещающим стать со временем отличным знатоком своего дела.

В Кенигсберге мы остановились на несколько дней, а потом через Мемель отправились в Ригу, где также пробыли недолго по просьбе генерала Броуна. Здесь, в столице Ливонии, имя моего отца было в большом уважении. Он некогда поддерживал ливонских дворян в Сенате как беспристрастный защитник их преимуществ, когда русские помещики потеряли их собственные. Впрочем, благоразумие Екатерины не допустило этого различия между ее подданными равного состояния; она впоследствии поставила и русских и ливонских дворян на одну ступень.

Оставив Ригу, мы только одну ночь провели в дороге и благополучно возвратились в Петербург.

Здесь кончалось мое путешествие, совершенное с самыми скромными средствами и требовавшее всей силы материнской любви. Воспитание сына было предметом всех моих желаний, выше всех препятствий и жертв. Я желала сохранить его нравственные начала неприкосновенными, спасти его от тысячи обольщений, столь неизбежных дома для молодого человека. Вследствие этого я решила увезти его за границу; оставив Россию, я была убеждена, что английское воспитание лучше всего отвечало его развитию. Разумеется, я предвидела, что исполнение моего плана не могло миновать долгов, но я надеялась легко разделаться с ними с помощью некоторых лишений и строгой экономии, ведя скромную жизни вдали от света.

Вследствие всех этих убеждений я оставила Отечество. Теперь же вступаю в него с восторгом, видя счастливое осуществление своих заветных надежд...