Текст книги "День, в который…(СИ)"

Автор книги: Екатерина Некрасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Это молитва, – он услышал собственный голос, и голос был спокоен. – Просто старинная морская молитва.

…Она вошла торопливо, взметая шелковыми туфельками кружевную пену юбок; домашнее платье из палевой тафты, волосы, собранные в простой узел на затылке… С улыбкой протянула руку:

– Я очень рада вас видеть… командор.

Ее рука показалась такой маленькой и хрупкой в его ладони; топорщилась пышная кружевная оторочка рукава. Она чистила под ногтями и не носила вульгарных перстней… (Он замер – поразился тому, как подобное сравнение вообще могло прийти ему в голову.) Ткнулся губами в пахнущие кремом пальцы – гладкие, нежные, мягкие; выпрямился – и не сделал попытки удержать ее ускользающую руку.

– Счастлив засвидетельствовать свое почтение, мисс… миссис Тернер.

И не выдержал – отвел глаза. Дышала грудь в кружевном вырезе корсажа… Он смотрел на ее левую руку – и она, перехватив этот взгляд, сделала движение, точно желая спрятать руку в складках юбки; овладела собой и поднесла к груди – обручальное кольцо оказалось перед глазами Норрингтона.

– Джеймс…

– Я приношу свои извинения за то, что не смог присутствовать на вашей свадьбе, – сказал он твердо.

– Джеймс… – Элизабет шагнула вперед. – Я… (Сглотнула – дрогнуло нежное горло.) Я бы хотела, чтобы мы оставались друзьями. И вы можете по-прежнему звать меня по имени.

Солнце трепетало на геометрических узорах паркета; в большой сумрачной комнате стояли друг против друга мужчина и женщина.

По натуре Норрингтон не был склонен к злорадству. Мысль о том, что Элизабет, явно чувствующая себя виноватой, того гляди припишет себе вину и за его военную неудачу, и за теперешнее душевное состояние, которое у него столь плохо получилось скрывать, не согрела его душу.

Он хотел объяснить, что в происшедшем нет никакой ее вины. Что, в конце концов, не ей принадлежит эта сомнительная честь – полностью лишить командора Норрингтона душевного равновесия… Но он не знал, как сказать это. И лишь коротко кивнул – получилось почти по-военному, так не кивают дамам. Даже предлагающим дружбу; Элизабет улыбнулась – чуть неуверенно…

И тут вошел Уилл Тернер, новоявленный муж, а в его присутствии у командора моментально пропало желание объясняться и откровенничать. Впрочем, Тернер, кажется, чувствовал себя столь же не в своей тарелке, как и его жена, – а собой владел заметно хуже.

– Сегодня, – широко улыбаясь, начал губернатор, – 6 июня 1692 года… Лично я согласен отныне праздновать эту дату как день вашего счастливого избавления!

Уилл Тернер, скромно отвернувшись, только приподнял брови – и мнение об умственных способностях тестя, отразившееся на его лице, едва ли могло бы обрадовать последнего. Но губернатор его лица не видел, а потому с милостивой улыбкой опустил руку на плечо зятя. Элизабет обернулась к ним, – Норрингтон остро ощутил свою неуместность в этом доме.

Он поспешил откланяться; Элизабет догнала его в дверях.

Он говорил на ходу. Она остановилась, круто обернувшись, – каблучки ушли в песок.

– Командор, вы шутите?

Пятна света и тени трепетали на садовых дорожках. Гудели шмели над цветущими кустами роз – желтых, кремовых, пурпурных; жестко шелестели под ветерком глянцевые листья магнолий… Бывшая невеста, бывшая девушка бывшей мечты глядела в лицо Норрингтону широко раскрытыми глазами.

Он покачал головой.

– Я видел ее.

– Джеймс… (Нервно заправила за ухо выбившуюся прядь.) Если бы это сказал Джек, я бы подумала, что ему померещилось…

Ну да, она, несомненно, не хотела его обидеть.

– Элизабет, я способен отличить действительность от пьяного бреда… поверьте. Ее видела вся «Жемчужина». Эта морда… (изобразил руками – смыкающиеся и размыкающиеся челюсти, и – сморщился, не удержался) с клыками…

Крупная, в ладонь тропическая бабочка пыталась усесться на несоразмерно маленькую в сравнении розу. Не получалось – стебель гнулся, не выдерживая тяжести. Густой запах цветущих роз…

– Должно быть, она украла монету из того сундука. Глупая мартышка… – Элизабет прикусила губу. – Джеймс, и вы верите, будто… что «Лебедь» погиб, а «Черная жемчужина»… – У нее расширились глаза. Она прижала пальцы к губам. – Вот почему на ней не стреляли пушки, верно? И порох оказался сырым… И это испанское судно… Проклятие навлекает беду на любой корабль, на котором оказывается эта тварь, так? Вы это хотели сказать?

Бабочка не сдавалась – карабкалась упорно; висела на розе, опрокинув цветок вверх тормашками.

– Насколько я могу судить, – сказал он. Отвернулся; роза содрогалась. Бедная европейская роза… – Я вынужден отдать должное сообразительности капитана Воробья. Если бы он не догадался перебросить эту дрянь к испанцам… Надеюсь, что ее разорвало взрывом.

Элизабет молчала. Ветерок шевелил выбившиеся из прически пряди.

…И Тернер, который даже из соображений приличия не постарался сделать вид, что ему неприятны уединенные прогулки жены с бывшим ухажером. Элизабет сделала свой выбор столь открыто, что теперь он, Джеймс Норрингтон, не стоит даже ревности бывшего кузнеца.

Элизабет изменилась в лице – глядя куда-то через его плечо; очень глупо, но первым, что пришло ему в голову, был Воробей. Воробей в Порт-Ройале; впервые в жизни командор почувствовал, как кровь отлила от лица.

Но испятнанная солнцем аллея была пуста. Только качались ветки магнолии…

– Мартышка, – сдавленно произнесла Элизабет за спиной.

Вернулось дыхание; в этот миг он не ощутил ничего, кроме облегчения. Обернулся.

– Элизабет, вы меня разыгрываете?

Миссис Тернер была исполнена жажды деятельности.

– Нет! Клянусь… Вот… – Подобрав юбки, полезла мимо кустов – зацепилась, дернула, не жалея платья. – Вот… вон!

Норрингтон пожал плечами. Шагнул, пригнулся.

– Возможно, это…

И осекся. Он был бы рад сказать, что это другая мартышка, – но последние события практически лишили его возможности с кем-то ее перепутать.

Тварь притаилась в гуще кроны – в задней лапе наполовину очищенный банан, жилетки нет, порванная рубашка в линялой копоти. Не глядя на людей, ловко сунула банан в рот… Элизабет больно вцепилась командору в локоть, шепотом приказала:

– Стойте!

Мартышка выплюнула банан и разразилась возмущенным визгом – целой длинной тирадой обезьяньих ругательств; она металась по дереву, отплевываясь и грозя кулачком… а в другой лапе у нее явно что-то было.

– Она не может есть, – упавшим голосом пробормотала Элизабет. – Вы правы.

– Я знаю, – он не сводил глаз с мартышки.

– Она выплыла, – перебила Элизабет. – Она не может утонуть…

Мартышка, скалясь, показывала про́клятую монету; повертела, и…

Элизабет ахнула. Ощущение было странным – не то короткое головокружение… не то содрогнулся мир. Налетел ветер, зашумел листвой, – пригнулись кусты, полетели сорванные лепестки; бабочка таки сорвалась с розы – заметалась, подхваченная ветром… Мартышка сиганула с одного дерева на другое – исчезла в листве.

И все кончилось. Элизабет прижимала пальцы к виску.

– Боже… Джеймс, – она все еще держала Норрингтона за рукав. Глядела снизу вверх. – Если вы правы… А теперь она здесь…

Он улыбнулся – попытался улыбнуться.

– Ну что вы. Мы же не в море. Мы на твердой земле… – Попытался пошутить: – Я не думаю, что она способна причинить зло целому острову.

Губернаторская дочь вдруг совершенно несвойственным благородным леди жестом почесала макушку – взъерошив волосы.

– Я прикажу слугам обыскать сад. Хотя… – Глядя исподлобья, улыбнулась растерянно и жалко. – Это ведь безнадежно – ловить мартышку, да?

VII

В эту ночь по всему Порт-Ройалу выли собаки.

В эту ночь командор Норрингтон впервые в жизни попытался напиться, чтобы забыться. Под дверью собралась прислуга – в щель наблюдали невиданное зрелище. Толстая чернокожая кухарка Элис, прижимая к губам край передника, толкала локтем сожителя-лакея:

– Ой, огонь уронит… Иди же!

Лакеи, перемигиваясь, считали пустые бутылки.

– …Головой отвечаю – пять! – клялся плешивый сожитель.

…Сгорели все свечи, кроме двух в серебряном трехсвечнике, стоявшем прямо перед командором. Навалившись разъезжающимися – сминая скатерть – локтями на стол, Норрингтон тупо щурился на расплывающиеся огоньки. Тьма ползла из углов. Зудела, вилась вокруг свечей мошкара – и с треском сгорала; бренные останки усеивали скатерть, будто поле брани.

Он пил ром, как пьют лекарства. Глотал жгучую жидкость, стараясь не почувствовать вкуса, – морщась и задерживая дыхание; его мутило от одного запаха. Бутылка прыгала в неверной руке, не попадая горлышком в стакан – стекло звякало о стекло, ром, булькая, проливался на скатерть; Норрингтон поймал себя на том, что обсасывает край стакана, будто чужие губы. Стекло казалось гладким, как человеческий рот изнутри.

Он не мог. Его не держали ноги, он уже почти ничего не видел, – но голова оставалась ясной, как будто назло.

Плыли в глазах огоньки. Шевельнулись губы; ночь напролет он пил и ругался всеми словами, какие помнил, – и иные ругательства больше походили на всхлипывания.

Мир, упорядоченный мир военного, где все имело свое место – мужчины и женщины, законы, пираты и королевский флот, – этот мир встал дыбом. Нелепый манерный ублюдок со своими ужимками, ухмылками, звякающей дрянью в волосах, одними взглядами способный вызвать у мужчины реакцию, ради которой даже публичной девке приходится показать грудь или повертеть задом… «А где же ваш корабль, капитан?» – «Присматриваю… его тут…» Может быть, это и есть – Божья кара? Грех, несущий наказание в самом себе?

Норрингтон попытался встать – потеряв равновесие, повалился на стол, зацепил скатерть; с дребезгом посыпалась оставшаяся от ужина посуда… Так со скатертью и сполз на пол. Угодил рукой в осколки, выругался; поднеся ладонь к самым глазам, долго силился разглядеть, порезался ли. Боли не было; рука предстала смутным пятном. В конце концов он догадался лизнуть ладонь – на языке остался вкус крови…

Если Воробей хотел отомстить, его мести позавидует сам дьявол. Морской дьявол…

…Море лежало за наглухо закрытыми ставнями, за садами и улицами, за пристанью и судами, дремлющими у причала; едва различимыми во мраке громадами спали острова, окольцованные смутной белизной прибоя. В море отражались звезды, и странные светящиеся рыбы поднимались из глубины. «Черная жемчужина» входила в гавань Тортуги – освещенная огнями с берега, эта гавань не засыпала никогда. Свет кормового фонаря вздрагивал на смуглом лице капитана – опершись на перила, Джек Воробей странно улыбался, глядя в журчащую под бортом черную воду.

В этот миг под толщей воды, под песком и кораллами, под останками затонувших судов шевельнулись спавшие тысячи лет тектонические плиты. Земля дрогнула. Для нее самой это был даже не толчок – так, едва заметное сотрясение; поднимавшегося Норрингтона стряхнуло на пол, как дохлую муху со скатерти. Сгрудившиеся под дверью повалились друг на друга; взвизгнула кухарка…

С полки свалилась деревянная статуэтка – звонко тюкнула кухаркиного сожителя по макушке. Тот икнул, глядя в комнату, на выкатившуюся из тени шестую бутылку.

…Надрывались собаки – словно обезумев, словно все собаки Порт-Ройала сбесились в эту ночь; кричали козы, свиньи, коровы, петухи, ржали и метались в стойлах лошади… Люди вскакивали спросонок. Впрочем, к легким подземным толчкам жители Ямайки давно привыкли, – за исключением проклятий и ударов, обрушенных хозяевами на не ко времени возмутившуюся живность, это была обычная ночь.

…Пьяный командор все же сумел подняться; подняв подсвечник, ощупью вдоль стены побрел – куда-то, зачем-то… На дубовых панелях оставались кровавые отпечатки; вот пальцы наткнулись на холодное и гладкое… Зеркало.

Он не видел себя со стороны – растрепанный, с безумным взглядом человек в залапанной кровавыми следами рубашке. Земля дрогнула снова; Норрингтона бросило на зеркало – лбом, плечом, подсвечником… Пальцы срывались с визгом, кровоточащая пятерня оставляла на стекле кровавые полосы. Отталкиваясь ладонями, он сумел-таки выпрямиться. Подняв подсвечник с тремя огарками, зачем-то долго силился разглядеть свое отражение, – не увидел ничего, кроме смутных отраженных огней.

Он ударил в зеркало подсвечником – с размаху, со всей силы; зеркало треснуло. След удара – будто паук с длинными изломанными ногами. Из подсвечника выпал горящий огарок – по паркету покатился под ноги…

Тут уж лакеи ворвались в столовую.

…Светало.

VIII

Безмятежное солнце всходило над морем. Фонарщики тушили уличные фонари – завоняло погашенными фитилями; потянулся дым из печных труб – повара взялись готовить завтраки. В нижней, припортовой части города (где все фонари были давно перебиты, ибо местные жители полагали, что излишняя освещенность только мешает честным людям выходить по ночам на честный промысел) запирались двери борделей. Потные растрепанные девицы, зевая, расшнуровывали друг другу корсеты; служанки развешивали во дворах перины – для просушки и проветривания. В порту причалили баржи со свежей пресной водой из Рио-Кобры, Медной реки.

(До конца света оставалось несколько часов.)

Солнце разгоняло пленительную лазурь полутеней. На улицах запахло горячей выпечкой – ежась, потянулись в утренний обход булочники с плоскими корзинами на головах. Загремели по мостовым колеса телег. Щелкали бичи. На набережной хриплые спросонок голоса уже предлагали жареную рыбу, устриц и креветок, фрукты, овощи и дешевую распродажу имущества посаженного в долговую тюрьму. Солнечные блики сияли в сточных канавах, сверкали капли на листьях овощей. В корзинах, придавленные камнями, шевелились черные крабы.

Город пах морем. Этот город всегда пах морем; море дремало в утренней дымке, булькало у свай причала… В доме командора грохали двери; стиснув зубы, Норрингтон терпел, пока негр-слуга лил ему на голову ледяную воду из кувшина. Вода звонко падала в серебряный таз. Струйки текли за ушами и по голой спине.

Обстоятельство, еще накануне недостойное внимания, вдруг показалось важным: сегодня командор был приглашен на церемонию бракосочетания мистера Энтони Уайта, крупного торговца, с девицей Аделаидой Кайм, дочерью его же компаньона.

Если бы кто-нибудь осмелился сказать мисс Аделаиде Кайм, что в ее решении назначить собственную свадьбу всего тремя днями позже свадьбы дочери губернатора изрядную роль сыграло тщеславие, она, верно, оскорбилась бы до глубины души. И тем не менее в это ясное утро – утро 7 июня 1692 года, – сравнения занимали отнюдь не последнее место в ее мыслях. Мисс Суонн не пользовалась симпатией мисс Кайм – не пользовалась никогда, а уж с тех пор, как однажды публично едко высказалась по поводу наружности и вкуса последней, напряжение между двумя первыми невестами Ямайки достигло высшего накала.

А между тем, хоть способ, которым мистер Оливер Кайм, отец Аделаиды, сколотил себе состояние, и нельзя было счесть полностью безупречным (свою карьеру одного из крупнейших работорговцев Карибского моря он начал с болонки, украденной в порту у благородного джентльмена, остриженной овечьими ножницами, завитой щипцами, выкрашенной хной и втридорога проданной благородной даме под видом китайской священной собачки), ныне размерами этого самого состояния он вполне мог потягаться с губернатором Суонном. И невеста, в платье из негнущейся серебряной парчи, в жемчужной диадеме, с жемчужными серьгами почти до плеч – такими тяжелыми, что их пришлось прикрепить к ушам проволокой, чтобы не порвать мочки, – имела все основания гордиться собой. (Возможно, узнай она, что молодая миссис Тернер, наблюдавшая свадебную процессию (четверка сивых цугом, с вплетенными в гривы лентами и белыми розами, в белой позолоченной коляске с откинутым верхом – жених с невестой) из окна отцовского особняка, обозвала ее индюшкой в гобелене, это подпортило бы ей настроение, – но этого ей так никогда и не суждено было узнать.)

…Собор святого Павла был полон сливками ямайского общества. Свадьбу почтил присутствием губернатор, которого больше интересовало деловое сотрудничество с мистером Каймом, чем дрязги юных дам; командор сделал попытку тихо сесть в углу – но был пресечен в этом намерении отцом невесты, ухватившем его под руку и вытащившем на почетное место в первом ряду.

На Норрингтона косились: мужчины – со слегка пренебрежительным сочувствием, дамы – кто игриво, кто с искренней жалостью. Несостоявшийся жених губернаторской дочери выглядел тяжело больным, и парадный мундир только усугублял это впечатление. Одет командор был с иголочки, парик его был тщательно завит, – и чисто выбритое, но бледное, отекшее, с мешками под воспаленными глазами лицо… Ужаснулся даже губернатор – положив руку на шитый золотом обшлаг командорского мундира, шептал на ухо:

– Друг мой, нельзя же так! Побойтесь Бога… Я понимаю ваши чувства, но…

Норрингтон молчал. Вынужденный сидеть очень прямо – поскольку впереди не было ряда кресел, на спинку одного из которых он мог бы опереться, – невидяще глядел прямо перед собой; больше всего ему хотелось ответить: «Не понимаете». Что сказал бы губернатор, узнав, что измена (да и можно ли это назвать изменой?) его дочери уже не имеет к мучениям командора никакого отношения?

Наткнувшись глазами на неподвижный взгляд командующего флотом, мистер Эскью, крупный торговец пряностями, мигом вспомнил, что за последнюю партию перца, привезенную на его склад под покровом ночи, не уплачены торговые пошлины, и ощутил слабость в коленях. Мистер Дэвидсон мысленно помянул недобрым словом нескольких пиратских капитанов, бывших его неофициальными деловыми компаньонами – собственно, их бурной деятельности фирма и была в значительной мере обязана своим процветанием; в частных беседах милейший мистер Дэвидсон (известный в некоторых кругах под кличкой Акула Боб) твердил, что нарушать закон его вынуждает единственно забота о благополучии шестерых детей, – но меньше всего ему хотелось бы осиротить этих самых детей, угодив за решетку.

И даже приходскому священнику отцу Майклу совсем некстати пришла на ум золотая чаша для святой воды, проигранная в покер в заведении Рыжей Бесс. Норрингтону, который смотрел, но не видел, бросилось в глаза именно побледневшее лицо духовного пастыря; командор поспешно отвернулся – внутренне содрогнувшись, ибо смотреть в глаза священнику ему было стыдно. Будучи всецело поглощен размышлениями о собственных грехах, он не удивился бы громогласному изобличению – и даже гласу Божьему, повелевающему немедля выгнать преступника из храма, не удивился бы; мысль о том, что за умеренную мзду достойный пастырь блудных душ Порт-Ройала согласился бы хоть публично обвенчать его с Воробьем, разумеется, не могла придти ему в голову.

Солнце било сквозь стекла витражей – красные, зеленые, синие; Дева Мария в развевающихся одеждах указывала младенцу на страждущих грешников. Никогда в жизни Норрингтону не пришло бы в голову… собственно, ему вообще не приходило в голову, что он окажется способен на ТАКОЕ… но даже с учетом этого – даже предположить, что двух суток грубого, грязного, противоестественного… э-э… ввергнувшего его душу в мерзостную пучину содомского греха… и с кем?! С откровенно полусумасшедшим отщепенцем, преступником, грабителем, убийцей, которого он сам дважды едва не повесил, которого… с которым…

Что пары суток в обществе Джека Воробья окажется достаточно, чтобы начать физически страдать от его отсутствия.

…Все утро командор жевал зерна кофе, чтобы отбить запах перегара; он покорно выпил подсунутый кухаркой горький отвар каких-то трав, который якобы должен был снять тошноту; он вообще не хотел никуда ехать, и не поехал бы, – но слишком не хотел выглядеть страдальцем. Брошенным женщиной, проигравшим испанцам, спасенным пиратами… достойным жалости.

Возможно, ему лучше было бы остаться дома.

…Невеста вступила в собор под руку с отцом; впереди бежали две девочки лет по шести – одна в розовом платьице, другая в голубом, – рассыпая из корзинок белые розы. Белые лепестки на красной ковровой дорожке; розы цеплялись за подол невесты и тащились следом, розы давили каблуками…

(До конца света оставалось полчаса.)

По слухам, один из предков мисс Аделаиды по материнской линии был испанским мараном и бежал в Англию от преследований инквизиции. Во всяком случае, в жгучей брюнетке с орлиным носом и плохо выщипанными усиками над верхней губой, несомненно, чувствовалась испанская кровь. Мисс Аделаиде не исполнилось еще и семнадцати, но выглядела она, как часто бывает с девушками южного типа, на все двадцать пять. Вдобавок, если верить сплетням, которые доносил до Норрингтона неугомонный Гроувз – большой любитель поговорить о дамах вообще и богатых наследницах в частности, – злая поговорка о том, что мушки изобретены, дабы прикрывать прыщи, в случае мисс Аделаиды полностью соответствовала истине. Во всяком случае, крупная мушка в форме сердечка красовалась у невесты прямо посреди лба, – а уж в этом даже неискушенный Норрингтон, дай он себе труд над этим задуматься, не усмотрел бы ухищрения кокетства.

Но Норрингтону не было дела ни до невесты, ни до свадьбы, ни до жениха – маленького, кругленького, но феноменально обаятельного человечка в вечно съезжающем набок парике (злоязычный Гроувз клялся, что под париком мистер Уайт лыс, как бильярдный шар). Жениху было за сорок – тем не менее все городские кумушки в один голос утверждали, что мисс Аделаида влюблена без памяти.

…Солнце било сквозь стекла витражей. Солнце стояло в зените; заштилевшее море было зеркальным. Мелкие волны набегали на песок; плавник акулы вспорол воду у самого причала – мелькнул и исчез… Чернели в сияющей ряби рыбачьи лодки. С баржи, привезшей пресную воду, скатывали бочки. Прогибались мостки; в бочках гулко плескалось.

Порт-Ройал доживал последние минуты, не ведая об этом. Дозорные прохаживались по стенам фортов – скучали, изнемогая на солнцепеке; купцы в лавках утирали пот париками, и очумевшие от латыни школьники с тоской косились за окно. Близилось время обеда.

…Часы Норрингтона показывали одиннадцать часов сорок одну минуту; на его глазах минутная стрелка дрогнула и сдвинулась, – сорок две…

Мир рухнул.

Со звуком, похожим на подземный гром, провалилась земля; командор, оказавшийся на четвереньках, успел выдернуть ногу из-под опрокидывающейся скамьи. Вокруг истошно кричали. Ворочались упавшие. Клубилась пыль, в пыли чихали и кашляли. Пол уходил из-под ног – ломались каменные плиты в три дюйма толщиной, ползли со скрежетом; пол где ввалился, где вспучился буграми – пол накренился, и скамьи съезжали, опрокидывались, сталкивались…

Миссис Дэвидсон, супруга негоцианта, завизжала так, что изо рта ее выскочила вставная челюсть – угодив, как на грех, в вырез платья; прибежавший на помощь супруг, и без того оглушенный акустическим ударом, при виде торчащих из жениного декольте зубов оступился, опрокинув скамью. Скамья рухнула миссис Дэвидсон на подол, пригвоздив почтенную даму к месту.

Сверху начали падать камни.

Приступ тошноты случился некстати. Норрингтон вскочил – и, держась за живот, замер согнувшись, с приоткрытым ртом. Едкая жидкость из желудка подкатилась к горлу – стиснув зубы, сглотнул. Земля ходила под ногами. Пыль клубилась в разноцветных – сквозь витражи – солнечных лучах. Звонили колокола собора – дико, вразнобой…

И вдруг – на глазах, будто в кошмаре, – качнулись стены, сверху посыпался мусор; сминалась, вспучивалась свинцовая оправа витража – брызнул на головы дождь цветных осколков…

Сквозь опустевшую оправу – перекрученную, щерящуюся зубами осколков, – светило солнце.

– А-а-а-а!

Кричала невеста, стоя на четвереньках на сбитой ковровой дорожке – среди разбросанных роз; мистер Эскью, первым рванувшийся к выходу, с разбегу перепрыгнул через нее. Опомнившаяся толпа ринулась к выходу – спотыкаясь, давясь, толкаясь, кашляя в пыли; трещали под ногами дамские подолы. Чей-то брошенный парик остался лежать у подножия рухнувшего алтаря. Земля дрогнула снова – рухнула, покатилась по каменным плитам раскрашенная гипсовая статуя Девы Марии. Мистер Дэвидсон, обхватив рыдающую от ужаса жену за обширную талию, а ногой наступив ей на платье, пытался оторвать застрявший кусок. Подбежавший командор обрезал подол саблей.

В дверях давились. Норрингтон отшвырнул кого-то – лысого, неузнаваемого, с брызгами слюны на подбородке и выкаченными белыми глазами; крикнул, что зарубит любого, кто сунется вперед женщин и детей. На какой-то момент воцарилось замешательство; оскаленный, в сбившемся парике командор успел за локоть вытащить из толпы разряженную старушонку в кружевном чепце, с морщинистой грудью в не по возрасту глубоком декольте, – вытолкнул на улицу.

Земля вновь ушла из-под ног. Снаружи, за спиной Норрингтона, что-то с грохотом рушилось; мир был полон истошными воплями, собачьим лаем, визгливым ржанием коней, – и, перекрывая все, гудели колокола – надрывались, звали на помощь…

Стены собора, только что кренившиеся внутрь, вдруг распахнулись, – и дальняя, восточная, рухнула, распадаясь. В грохоте сотряслась земля. Грянул многоголосый вопль.

В поднявшейся пыли отличить женщину от мужчины можно было бы разве что ощупью. Обезумевшая толпа, несомненно, затоптала бы Норрингтона, – но охранять двери больше не было нужды – люди бросились в другую сторону, полезли через груды битого камня. Впереди всех, подобрав полы камзола, вприпрыжку бежал губернатор Суонн – босой на одну ногу; на бегу стряхнул и вторую туфлю.

Командор выскочил на улицу – слезились запорошенные глаза, уши закладывало от грохота. Все вокруг рушилось – но ничего не было видно в пыли. Земля ползла под ногами. Грохот, крики – и колокольный звон…

Он все же не устоял на ногах. Ударился коленями и снова локтем – будто назло, снова правым, покатился… Но даже не почувствовал боли. Он лежал ничком на этой содрогающейся земле, вцепившись в расползающиеся под пальцами булыжники мостовой.

Будто ожили легендарные киты, на которых, как верили древние, стоит земля, – заворочались, ударили хвостами… В мире не осталось опоры. Земля, сама земля…

Ветер налетел внезапно. Несколько коротких порывов – и шквал. Захлопали двери и ставни, полетели листья и сорванное с веревок белье; что-то покатилось с металлическим звоном – блюдо, что ли; ветер хотел оторвать человека от земли – швырнуть, протащить по мостовой… Норрингтон вцепился, вжимаясь, распластавшись по камням. Держался всем телом, носками сапог… Дышал сквозь зубы, уткнувшись в рукав; перед глазами были только булыжники, ползущие с глухим слитным перестуком. Стоило обернуться и вдохнуть ветер – разорвало бы легкие.

Впрочем, ветер унес пыль. Стало видно.

Кругом бежали люди. Протащило обломанную молодую пальму – ударило в кирпичную стену. Ветер рвал одежду, трепал волосы на затылке – парик давно унесло… Откуда-то долетел запах дыма – должно быть, разбило печь…

Закричала женщина – близко; приподняв голову, он увидел – в белом платье с надутым ветром кринолином женщина бежала, спотыкаясь, выставив перед собой руки; ее почти несло, она все пыталась за что-нибудь схватиться и не могла…

Элизабет, вспомнил он. Элизабет… Приподнялся, сжимая зубы, чтобы не вдохнуть; внизу губернаторский дом белел в зелени сада. Где она?! С ней Тернер… с ней ли? Песком хлестнуло по лицу, запорошило глаза; где она?! Что с ней?!

Он не знал, куда бежать.

А потом он увидел гавань. Щурясь, сквозь растопыренные пальцы, которыми пытался прикрыться от секущего лицо песка…

Ветер вывернул пальмы на берегу – торчали корни. Море уходило из гавани. Море отступало на глазах, ветер расплескивал лужи, а волны бежали вспять, и за ними оставались: рыбачьи лодки, клочья тины, еще, несомненно, множество неразличимой отсюда дряни, наполовину погребенной в песке… Обросшие снизу водорослями, нелепо высокими показались сваи причала…

И кто-то лежал в песке ничком, уткнувшись головой и неловко раскинув руки.

Он подумал, что в море сейчас ураган. Что «Жемчужина»… Стиснул зубы, замотал головой, вытрясая мысль; на зубах – песок. Ветер выл, свистел в ушах.

Вскинулся, увидев, как кренится на борт «Разящий» – море отступило так далеко, что стоявшие в гавани суда сели на мель. Кто-то прыгнул с борта – бежал к берегу; за ним – еще двое, еще один… С корабля им кричали, размахивали руками.

Бежать им было далеко. И все же, возможно, это было разумно – ведь все знают, что бывает, когда море отступает.

Оно возвращается.

А он был здесь. Он был ответственен за этих людей там, за гибнущие в гавани суда…

– Сэр…

Он услышал ее сквозь грохот и вопли, сквозь вой и свист ветра. Дрожащий детский голосок; девочка стояла на пороге собора. Маленькая блондинка в пышном розовом платье, одна из двоих, разбрасывавших розы…

А у ее ног, отделяя собор от улицы, в земле расползалась трещина – ширилась, вот уже фута полтора шириной… уходила под обнажившийся фундамент собора… А стены собора сотрясались, и падали камни.

– Прыгай! – крикнул он; крик унесло ветром. Он захлебнулся ветром – едва успел зажать рот ладонью. Ударившись грудью о землю, закашлялся…

Она держалась за дверной косяк – ветер трепал платье, волосы… У нее зашевелились губы – но на сей раз он уже не услышал. С трудом оторвал руку от земли – замахал, показывая.

Выступ стены все же защищал ее от урагана – она могла кричать. Тонкий отчаянный выкрик:

– Я боюсь!

Возле уха у нее из волос торчали вылезшие шпильки – две. Одна торчала дальше, другая меньше. А трещина все ширилась, все расползалась – три фута… четыре…

Он пополз. Цеплялся за камни; вот она, трещина… Он прыгнул – с четверенек; его подхватило, швырнуло, ударило о косяк… Вцепился; свободной рукой сгреб девчонку, прижал, – оттолкнулся, рванулся обратно…

Его швырнуло снова – вбок; трещина распахнулась пропастью. Край, только что бывший под руками, оказался дальше; Норрингтон успел выбросить девочку наверх. Ударился о край трещины подбородком, локтями – руки упали на землю, впились…

Булыжники ползли под пальцами. Саднил ободранный подбородок; земля крошилась. Норрингтон увидел над собой круглые от ужаса девчонкины глаза; кровь текла у нее из разбитой губы… («Неужели это я ее?..») Оглянулся – через плечо; показалось – или собор накренился?

Грохот потряс землю. Колокольный звон оборвался гулкими ударами – сквозь ветер, сквозь всю адскую какофонию гибнущего мира – долгое гаснущее гудение металла… Колокольня рухнула.

Бог отвернулся от Порт-Ройала.

Девочка закричала, сидя на мостовой, – и ветер задушил ее крик; она скорчилась, отворачиваясь, заслоняясь руками… Норрингтон висел на остатках брусчатки – пытался подтянуться.

Он хотел крикнуть. Позвать на помощь.

– Помо… а…

И не хватило дыхания. Прозвучало так тихо, что он сам себя едва расслышал.