Текст книги "Лунный камень мадам Ленорман"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Его же собеседник, отвлекшийся от созерцания заката, был много старше. Он не пытался скрыть ни прожитых лет, ни своей болезненности. Невысокий, он изрядно раздался в талии, и оттого казалось, что стоит ему сделать глубокий вдох, и нелепый канареечного цвета сюртук его треснет, расползется по швам, или же пуговицы оторвутся. Пышный шейный бант прикрывал короткую шею, и толстые пальцы то и дело бант теребили. Лицо же Витольда, обрюзгшее, с поплывшими, будто растаявшими чертами, отличалось удивительной невыразительностью.

– Что ты, Ференц, разве можно, – ответил он юноше и, прихрамывая, подошел к креслу. – Так как же вышло, что здесь я встретил тебя?

– Обыкновенно. – Анна вошла стремительным шагом. – Он вновь проигрался. А кто еще согласится выплатить его долги?

– Ужасная Анна! – Ференц отвесил шутовской поклон. – Конечно, как можно было обойтись без тебя!

– Не скажу, что рада вас видеть, – Анна скользнула взглядом по гостиной, выдержанной в темно-синих тонах.

– Анна, рада, что ты приехала. – Этот голос был тих и невзрачен, как и его обладательница. Женщина в буром платье заняла место у камина. Она почти исчезла в огромном кресле, и Анна с неудовольствием, со странной ревностью отметила, что Мари ничуть не изменили прошедшие годы. Те же серые, словно пылью припорошенные волосы, то же невыразительное, с мелкими чертами, личико, на котором выделяется лишь крупная темная родинка. Платье… она всегда носила такие, мешковатые, нелепые, призванные подчеркнуть и недостатки ее, и положение.

– Разве он бы позволил ей не приехать? – поинтересовался Ференц. Он устроился в кресле вальяжно, закинув ногу на ногу, а в руке его появился бокал с коньяком.

– Анна, милая! – Витольд обнял ее, дыхнув в лицо перегаром. – Как я рад тебя видеть!

– А я уж как рада! – Анна высвободилась из его объятий, с трудом сдержавшись, чтобы не скривиться. Все-таки до чего они все здесь дошли… она сама, Витольд, Ференц, похожий на злого ангелочка. Его изводит не совесть, но собственные пороки. И Франц мог бы не тратиться, еще немного, и Ференц уничтожит себя сам.

Мари… Мышка-Мари, извечная спутница Ольги, тень ее, которая так и осталась тенью. И, с тенями сроднившись, следит за остальными. Темные глазки поблескивают, а на лице улыбочка застыла. И Анна не без отвращения отметила мелкие, острые какие-то зубки.

Все молчат. Знают, зачем здесь собрались, но ни у кого не получилось отказаться от приглашения. Деньги на многое способны, и Франц купил. Каждого в этой комнате купил. Как игрушку.

Несчастный ребенок, который притворяется взрослым. Анна слышит его боль и… и ничего не сделает. Душа – не разбитая коленка, так просто с нею не справиться.

Молчание было прервано открывшейся дверью. И на пороге возник Франц. Все-таки изменился, и сильно. Красавец? Пожалуй, того демонического типа, который так Ольгу отталкивал. Невысокий для мужчины, он раздался в плечах, да и вовсе фигура его обрела ту внутреннюю гармонию, которая приковывает женские взгляды. Ему не нужны сюртуки с подбитой ватой плечами…

Анна покосилась на Ференца, словно опасаясь, что он догадается о ее мыслях. А Ференц смотрел на противника и кривился. Привык быть единственным, на кого смотрят? Или же просто раздражают перемены, с младшим братцем произошедшие?

Витольд вновь в полудрему впал и, кажется, появления хозяина дома не заметил. А вот Мари смотрит на Франца… жадно? Пожалуй.

Разве что не облизывается.

Франц же, окинув комнату взглядом, произнес:

– Рад, что вы сочли возможным откликнуться на мое приглашение.

Голос его, низкий, с хрипотцой, заставил Анну вздрогнуть. Возникло вдруг престранное желание прикоснуться к темным волосам, провести ладонью по щеке, стирая пятна лихорадочного румянца, обнять, прижать к себе.

Успокоить.

Не позволит. И тогда оттолкнул, а сейчас… кто она? Некрасивая, рано постаревшая женщина, которую Франц, ко всему, считает виновной. А ведь считает, иначе не позвал бы. Оправдываться? Хватит. Все, что должно было быть сказано, Анна уже сказала еще тогда. А теперь… она устала бороться.

С жизнью. С совестью.

С собой.

И если выпало ей умереть, то… быть может, в мире ином она обретет наконец долгожданный покой.

– Как можно было отказать тебе, братец? – Ференц поднялся. – Мы все очень рады встретиться вновь.

– Конечно-конечно, – подтвердил Витольд и закивал мелко, подобострастно.

А Мари ничего не ответила.

– Быть может… – Анна услышала свой голос со стороны. Неприятный. Каркающий. – Ты объяснишь нам, чего хочешь?

– Конечно, – Франц поклонился, и поклон этот был предназначен ей одной. – За ужином и объясню. Прошу вас…

За окном громыхнуло. Начинался сезон гроз и, значит, покинуть остров не выйдет. Анна подумала об этом со странной улыбкой, и очередное зеркало подтвердило, что улыбка эта была немного сумасшедшей, самую малость. Впрочем, как знать, вдруг она и вправду сошла с ума?

Если и так, то не сейчас.

Пять лет тому…

Оленька всегда была хороша. Пожалуй, она и родилась-то красавицей. Конечно, за малостью лет Анна смутно помнила те давние времена, но отчего-то ей казалось, что матушка, к самой Анне бывшая неизменно строга, увидев новорожденную, воскликнула:

– Боже, какая красавица!

Красавицей Оленьку величал и батюшка, человек холодный, раздражительный. Рядом с младшей дочерью он млел и начинал улыбаться, при том, что, непривычное к улыбке, его лицо престранно кривилась. Оленькины нянечки обожали ее, да и, кажется, во всей усадьбе не было человека, который относился бы к Оленьке иначе, нежели с любовью и почитанием.

Пожалуй, лишь сама Анна.

О да, она изо всех сил старалась быть хорошей девочкой и любить сестру, надеясь, что тогда хотя бы малая толика обожания, которое доставалось Оленьке, перепадет и ей. Однако же надеждам ее не суждено было исполниться. Сама Анна была не то чтобы вовсе не хороша, скорее уж разительно не похожа на сестру, и матушка, когда случалось видеть старшую дочь, хмурилась.

Она и сама удивлялась, в кого же уродилась такой долговязой, с непомерно длинными ногами и руками, с локтями острыми и тощей шеей. Темноволосая и темноглазая, она казалась едва ли не цыганкой, тогда как Оленька, с золотыми ее кудрями, с очами небесной голубизны, была точной копией матушки.

– За младшенькую я не волнуюсь, – услышала Анна однажды. – Очаровательнейшее дитя! А вырастет – и вовсе расцветет. Анна же… как бы ей вовсе в старых девах не остаться! Мало того, что нехороша собой, так еще и характером прескверным обладает.

Анна обиделась.

Скверный? Вовсе нет, разве что учителя жаловались матушке на упрямство Анны, на ее склонность к злословию, на… на что только они не жаловались.

Вот сестрица неизменно похвалы собирала.

Лгунья!

Порой Анне начинало казаться, что лишь она видит истинное обличье Оленьки. Лицемерка! Хитрая, привыкшая к тому, что все-то ей дается легко, по взмаху длиннющих ресниц. И смотрит на людей с насмешкой, полагая всех вокруг глупей себя. И выходит-то, что права Оленька.

– Ты просто не умеешь жить, – сказала она сестрице, к которой относилась с некоторой снисходительностью, не видя в ней соперницы в борьбе ни за родительскую любовь, ни за свое будущее. – Ты упрямишься и злишься, прешь напролом, тогда как всего-то и надо, что улыбнуться и попросить.

Ее просьбы выполнялись тотчас. Анну это злило. И злость накапливалась. Когда Оленьке исполнилось шестнадцать – Анне к тому времени уж девятнадцатый год пошел, – их решили вывести в свет.

Обидно?

К тому времени Анна подустала от обид и от матушкиного к ней равнодушия. Та словно заранее приговорила Анну к участи старой девы и не желала тратиться, пытаясь изменить эту, напророченную ею же, судьбу. А вот мысль о скором замужестве Оленьки приводила матушку в величайшее возбуждение.

– Оленька сделает хорошую партию, – говорила она портнихам и своим столичным подругам, бесконечная череда которых потянулась к снятому отцом дому. – Разве она не мила?

И все, кому случалось видеть Оленьку, соглашались, что она и вправду чудо до чего хороша.

– Не кривись, – когда матушкин взгляд останавливался на Анне, он мрачнел. – От злости у тебя морщины появляются!

– Это платье мне не идет.

– Тебе никакое платье не идет, – отмахивалась матушка от жалоб, а портнихи, которые готовы были угодить Оленьке во всем, Анны словно и не слышали. – Ты вечно всем недовольна, Анна. Бери пример с сестры.

Оленька одаривала окружающих теплыми улыбками, с портнихами щебетала о пустяках, с матушкиными подругами была неизменно приветлива и почтительна, с Анной – равнодушна.

– У мамы не хватит денег на то, чтобы заказать приличный гардероб нам обеим, – пояснила она, окинув Анну насмешливым взглядом. – Да и зачем тебе? Всем же понятно, что замуж ты не выйдешь.

Из некрасивой девочки Анна выросла в некрасивую девушку. Она по-прежнему была худа, однако сейчас эта худоба казалась болезненной. Длинное лицо ее с острыми скулами и тяжелым подбородком вряд ли кто бы назвал миловидным. А привычка хмуриться и вовсе лишала Анну и тени красоты.

Она понимала.

Она старалась перемениться, но…

В новых нарядах Анна и самой себе казалась нелепой. Платья сидели, будто бы были сшиты не для нее, а достались с чужого плеча. Они немыслимым образом лишь подчеркивали Аннину некрасивость. А рядом сияла Ольга…

– Ангел! – воскликнула матушка, вытирая слезы платочком. – Истинно, ангел…

И Анна поймала в зеркале снисходительный сестрицын взгляд.

…воспоминания отпустили.

Ужин шел своим чередом. Столовая была огромна и сумрачна. В зыбком свете многих свечей само пространство искажалось, да и люди…

Анна исподволь осмотрелась. Франц. Сидит во главе стола и к еде почти не прикасается. На лице его застыла все та же болезненная усмешка. Вертит в пальцах тупой столовый нож, задумался… о чем?

О том, что собирался сделать?

Ему нужна месть? Пускай.

Ференц откинулся на спинку стула, вальяжный и неторопливый в каждом своем движении. Рисуется. Не понимает, что задумал брат? Или понимает, но полагает, будто его месть не коснется? Или же… Ференц куда опасней, нежели кажется. Обернувшись к Анне, он поморщился.

Ференц любил красивых женщин.

И красивые вещи.

И то и другое требовало денег, оттого он, сколь Анна слышала, постоянно пребывал в затрудненных обстоятельствах.

Мари склонилась над тарелкой. Она ест много и жадно, не ясно, откуда у нее взялся столь чудовищный аппетит. И куда что девается? Ее фигурка по-прежнему стройна. Когда же Мари забывает о еде, она смотрит на Франца так… так, что Анну злость разбирает. Хочется встать, подойти и отвесить нахалке пощечину.

Смешно!

А казалось, что прошло все. И эта нелепая болезненная влюбленность, перекорежившая душу, и ревность, и боль.

Витольд пьян. Он пьет бокал за бокалом и почти не закусывает. Но никто не пытается остановить его, напротив, всех, кажется, устраивает происходящее. Пьянея, он становится тих и несчастен. Оперся на стол локтем, подпер подбородок ладонью, и растопыренные пальцы впились в щеку. Смежились плотные веки, разрисованные алыми нитями сосудов. Витольд не спит – дремлет, пробуждаясь лишь затем, чтобы выпить.

– Я рад, – Франц все же заговорил, – что вы все сочли возможным откликнуться на мое приглашение.

Разве у кого-то был выбор?

Был. И остался. Анна привезла его с собой во флаконе темного стекла, который спрятан под стопкой белья. Ей отчего-то было стыдно за свою слабость.

– Тебе разве откажешь, – бросил Ференц и скрестил руки на груди. – Ты, братец, всегда умел уговаривать.

– В этом году исполняется пять лет со смерти Ольги. И я решил поставить для нее памятник.

– Это так мило! – воскликнула Мари тоненьким голоском.

Памятник – глупый предлог, но все поверят.

– И собрать людей, которые хорошо знали Ольгу.

Ференц рассмеялся, а на щеках Мари проступили алые пятна. Кажется, и до нее дошла двусмысленность фразы.

– Есть еще одно обстоятельство, о котором я позволил себе умолчать. – Ровный, почти равнодушный тон. – Я пригласил мадам Евгению, любимую ученицу мадам Ленорман…

Пауза. И тишина.

Жар свечей. К щекам приливает румянец, потому что взгляд Франца задерживается на Анне.

– Она обещала вызвать дух Ольги…

Ференц фыркнул, Мари протяжно вздохнула. Сердце же Анны понеслось вскачь. Она не верила в ясновидящих, но слышала отчаяние Франца, скрытое за маской равнодушия.

– …и узнать, кто на самом деле убил Ольгу.

– Братишка, тебе не кажется, что ты уже…

– Не кажется, – он поднялся. – Я не верю, что Ольга покончила с собой. Она слишком любила жизнь.

Мысленно Анна согласилась с ним. Жизнь и себя.

– Как бы там ни было, но завтра мы узнаем правду.

– Отчего ж не сегодня? – Ференц приподнял бровь.

– Мадам Евгения нуждается в отдыхе. И также желает познакомиться со всеми вами.

– Как мило, – пробормотала Мари. Она выглядела… напуганной? Нет, скорее сердитой, растерянной. Неужели она?

Серая маленькая мышка Мари, которой пришлось играть роль компаньонки. Ей доставались насмешки, упреки и капризы, которых становилось больше день ото дня, ведь в столице Ольга окончательно уверилась, что ее красота дает ей право издеваться над людьми.

Мари отличалась завидным терпением. Но если однажды иссякло и оно?

Анна вздохнула и, бросив на стол салфетку, поднялась. Как бы там ни было, пусть Франц раскапывает старую историю. Мешать она не станет. Помогать – тоже.

Мадам Евгения оказалась женщиной весьма тучной. Она возлежала на кушетке, положив пухленькие ладошки на массивный живот, который при каждом, самом малом движении, подрагивал. Круглое, какое-то розовое и гладкое, словно навощенное, лицо ее казалось кукольным.

– Я так рада видеть всех вас, – произнесла она. И Анна замерла.

Какой голос! Ей бы в опере выступать, а не гаданием заниматься. И, точно услышав эту крамольную мысль, мадам Евгения обратила на Анну взгляд огромных ясных глаз.

Зеленые.

Яркие… не трава, не изумруды, скорее уж малахит, тяжеловатый, гладкий камень.

– Вы, должно быть, Анна. – Мадам Евгения протянула руку, унизанную перстнями. Вспыхнули самоцветы, преломляя в гранях свет десятков свечей, и пламя их покачнулось, присело. Показалось – оборвется, но нет, поднялось вновь, разгораясь ярче. – Подойдите.

И у Анны не возникло и мысли ослушаться, она вдруг будто лишилась воли.

– Дайте мне вашу руку.

Протянула. И поморщилась, когда мадам Евгения стянула перчатку, знала, что руки ее нехороши, как и сама Анна. Худые, с неестественно длинными пальцами, обтянутые желтоватой кожей, которую покрывали мелкие морщинки. Анна не могла смотреть на них.

А мадам Евгения нежно провела по тыльной стороне ладони пальчиками.

– Какая грустная у вас судьба… – Она читала линии и хмурилась. Светлые бровки сходились над переносицей, а на лбу проступали капельки пота.

И она ведь некрасива, слишком тучная женщина. Анна, забыв о приличиях, разглядывала ее, отмечая и нездоровую рыхлость кожи, странноватый цвет ее, и блеклость волос – редкие прядки выбивались из-под атласного тюрбана, на котором то и дело вспыхивал мутным светом крупный камень.

– Это Око Судьбы, – сказала мадам Евгения, заметив интерес. – Моя наставница… вы, должно быть, слышали о мадам Ленорман.

– Простите, но нет.

– Печально, – Евгения отпустила руку, но не Анну, велев: – Присядьте. Франц, будь добр, скажи, пусть остальные сядут. Знаете, меня нервирует, когда люди вокруг… так смотрят.

– Они вам не верят.

– Мне? Или в меня?

Мадам Евгения хитро сощурилась.

– Чушь, – громко сказал Ференц, впрочем, усаживаясь в кресло. И ногу на ногу закинул, всем своим видом показывая, что находится исключительно из любопытства.

– Пожалуй, я соглашусь. – Мари присела на самый краешек и руки сцепила замком. Она напряжена, готова в любой момент вскочить, побежать, исполняя приказ. Ольгу эта вечная готовность служить изрядно веселила.

Витольд, слишком пьяный, чтобы разговаривать связно, просто плюхулся и, уронив голову на грудь, захрапел.

– Притворяется, – мадам Евгения ласково прикоснулась к руке Анны. – Вы ведь лучше, чем кто-либо иной, знаете, насколько искусно люди умеют притворяться. Мне случалось сталкиваться с теми, кто говорил, что не верит ни одному моему слову, но… стоит заглянуть под маску…

Под маски. Они есть у каждого, и у самой Анны – в том числе. Она давно научилась притворяться безразличной, отстраненной, но здесь, в этом доме, старая маска подводит.

Трещинами идет.

– Моя наставница, мадам Ленорман, жила во Франции… ей случилось увидеть многое. Редкий случай, когда Зрячая желала бы ослепнуть. Она видела страшное будущее своей страны. Революцию. И смерть короля… несчастной королевы.

Мягкий голос мадам Евгении окутывал, и полная эта женщина больше не казалась ни смешной, ни забавной. Она смотрела на Анну внимательно, проникая взглядом под проклятую маску.

– Видела толпы черни, рвущие на части Париж. И площадь Революции, залитую кровью. Позорную смерть Робеспьера… гибель Мюрата. Она постарела рано, потому как не желала видеть больше смертей, но жизни вокруг не было…

Мерцал камень. Белый. Крупный, с куриное яйцо, он завораживал. И поглощая пламя свечей, сам обретал то розоватый оттенок, то вовсе багряный, кровавый. Анну тянуло прикоснуться…

– Она учила меня заглядывать за грань мироздания. – Евгения подняла руку, и камень упал в подставленную ладонь. – И сказала, что дар мой ярок. А когда настало время уходить, дала этот камень. Луна всегда покровительствовала тем, кто ходит запретными тропами. Возьмите…

Камень опалил холодом. И Анна едва удержалась, чтобы не отшвырнуть его.

Скользкий. Непомерно тяжелый. И тяжесть его неприятна. Он же пульсирует в собственном завораживающем ритме.

– Скажите, что вы видите.

– Ничего, – собственный голос донесся словно бы издалека.

– Не надо сопротивляться, Анна, – попросила Евгения. – Просто смотрите… внимательно смотрите…

…зеркало в белой оправе… темное стекло и темное же отражение, которое поджимает губы. Анна вновь убеждается, до чего некрасива. Нос велик, а подбородок узок. И эти острые скулы, глаза и вовсе узки, а веки будто припухли.

– Что нового ты там пытаешься увидеть? – Ольга подкралась на цыпочках, и голос ее, прозвучавший над ухом, заставил Анну отпрянуть.

– Ничего.

– Врешь, – Ольга сделала перед зеркалом реверанс. – Знаешь, матушка называет тебя «своим чудовищем».

– Знаю.

– И думает, что вообще зря тебя взяла, но я попросила не отсылать тебя в имение.

Не из беспокойства об Анне – Ольге плевать на всех, кроме себя самой…

– На твоем фоне я выгодно выделяюсь. – Она крутится перед зеркалом, которое будто светлеет. Это ложь, что зеркала безразличны. Нынешнее явно симпатизирует Ольге. – Кстати, ты не видела эту дурочку Мари?

– Нет.

– Куда-то запропастилась. Ну вот скажи, зачем мне понадобилась компаньонка?

– На ее фоне, – Анна не сдержалась, – ты выгодно выделяешься.

Она не вышла – выбежала из комнаты, а вслед несся веселый смех Ольги…

…полыхнув, камень погас.

– Ты смотрела в прошлое, – сказала мадам Евгения с упреком. – Ты слишком привязалась к нему. Отпусти. И загляни в будущее.

– Я…

– Сможешь. Око Судьбы не лжет, но… дает надежду. Или лишает ее. Не бойся.

Анна давно уже забыла о страхах. И камень, внезапно потеплевший и ставший легким, едва ли невесомым, поднесла к лицу. Будущее? У Анны его попросту нет, но…

…белые нарциссы в этом году рано расцвели, и тяжеловатый аромат их кружил голову. Надо будет выписать крокусы и луковицы тюльпанов.

Чья это мысль?

Анны.

Где она? Дома…

У нее есть дом?

…и сад тоже, в котором слишком рано расцвели нарциссы. Весна в этом году выдалась теплая, но Анна все одно закуталась в тонкую шаль. Да, пожалуй, тюльпаны будут хороши…

Она шла по дорожке, любуясь собственным садом и одновременно удивляясь тому, что сад принадлежит ей, вместе с нарциссами, дорожками и старой ивой, что склонилась над прудом, в котором обитали зеркальные карпы, и домом, видневшимся вдали.

Здесь Анна была счастлива.

Она не успела узнать что-то важное, а камень остыл. А следом погасло чудесное видение.

– Будущее есть, – произнесла мадам Евгения, принимая камень. Она держала его в лодочке ладоней и, поднеся к губам, согревала дыханием. – У всех. И разное.

Анна завороженно, еще не способная отделаться от чудесных воспоминаний, поднялась, покачнулась было, но чья-то жесткая рука поддержала, не позволив упасть.

– Присядь, ты плохо выглядишь. – Франц помог перебраться ей ближе к камину, а место Анны заняла Мари. Она хихикала и ерзала, теребила подол платьица, и мышиная тощая косица дергалась.

– Ты думаешь, виновата она? – Анна подняла взгляд на своего врага.

Или не врага?

Кем он был? Забавным мальчишкой, влюбленным в ее сестру? Юношей, которого она сама полюбила всем своим ожесточенным сердцем, безоглядно, беззаветно и безнадежно? Видел ли он тогда эту любовь?

Несомненно.

Ее все видели…

И Анна вдруг разозлилась – на себя за слабость, на него, потому что он был ее слабостью, и, вырвав руку, спрятала ее в жестких складках платья.

– Черный тебя старит, – заметил Франц. Он наблюдал за Мари вполглаза, но отойти от Анны не спешил. – Ты и вправду горюешь о муже?

– Ты же знаешь.

– Знаю, – он коснулся колючего воротничка, и жест этот своей интимностью испугал Анну. – Но я хочу, чтобы ты сказала…

– Нет.

– Ты его не любила?

Мари обернулась. Сколько ненависти в ее взгляде! Неужели и она влюблена во Франца? Нет, пять лет тому она с готовностью посмеивалась над ним, поскольку того желала Ольга.

…Мари стоит перед зеркалом, накинув на плечи Ольгину шаль. Шаль легкая, белая, пуховая. И Анна сама хотела бы такую, но та, что куплена ей, куда проще, к ней Мари не прикоснется.

Стоит на цыпочках, пытаясь показаться выше. Приподняла юбки, обнажив щиколотки, неожиданно толстые для такой худосочной девицы. Выставив ножку, Мари развела руки – белая шаль, как белые крылья.

– И ты думаешь, что станешь хоть немного привлекательной? – Ольгин насмешливый голос вырывает ее из мечтаний, которые делают Мари почти красивой.

– Оленька…

Сестра отмахивается, она жадно вглядывается в искаженное страхом личико Мари.

– Посмотри на себя, – Ольга разворачивает компаньонку к зеркалу. – Ты уродлива. Нос слишком большой. А глаза, напротив, малы… ресницы редкие… губы… нижняя торчит…

– Прекрати, пожалуйста. – Анна в кои-то веки нарушает свое обычное молчание.

– Почему? Разве я неправду говорю? Или это сговор двух уродок? Будущих старых дев?..

– Анна. – Франц больно сдавил плечо, забирая воспоминание.

Пусть бы все себе оставил! Анна охотно поделилась бы. Ему нужнее, а она… она согласна забыть.

– Ты не ответила на мой вопрос.

Жестко поджатые губы. И подбородок квадратный тяжелый, тянет коснуться его, погладить, успокаивая. Нелепое желание.

– Нет, я не любила его.

– Тогда почему?

Мари, покачнувшись, встает. Ее лицо бледно до серости, в глазах – отчаяние, но Франц отчего-то не спешит помочь ей. Ференц поднимается ленивым тягучим движением, хватает Мари за руку и почти отшвыривает со своего пути. Она же, едва не упав, все же добирается до кресла, падает обессиленно.

Что увидела?

– Потому что… – В темные глаза Франца страшно смотреться, они словно зеркало, а зеркала поголовно ненавидят Анну. – Потому что… я хотела себе немного счастья.

…как объяснить ему?

Анна устала от черноты, от траура, в который погрузился дом. От матушкиных истерик и обвинений, которые та выкрикивала тонким ломким голосом. И каждое слово – осколок стекла. Они ранили душу Анны, застревали в ней, а раны гноились…

Пьянство отца.

И вечное присутствие доктора. Едкий запах лекарств. Лауданум и иное безумие, опиумное. Матушка впадает в забытье. Она спит и улыбается странной, немного сумасшедшей улыбкой, и Анна завидует ей. У нее возникают шальные мысли, что если принять матушкино лекарство, то она сама, Анна, станет счастливой.

А потом была смерть, тихая, во сне. И батюшка, который напился на похоронах, вышел во двор и… говорили, следом ушел, не стало ради кого жить.

Почему-то никто не жалел Анну.

Ольгу, безвинно погибшую во цвете лет, жалели, хотя и считали самоубийцей. Жалели матушку, лишившуюся дочери, отца осиротевшего… не Анну. Должно быть, строгое сухое лицо ее, что в трауре было более некрасивым, нежели обычно, не располагало к сочувствию. Она же, вдруг очутившись в одиночестве, от которого единственным спасением были письма Франца, – не признается ему, хватит с нее позора, – затосковала, всерьез раздумывая о смерти.

– Мне хотелось родить ребенка, – сказала Анна вслух. – Он бы любил меня… хоть кто-то любил бы меня…

– И поэтому ты приняла первое предложение?

Злится? Отчего же?

– Не первое, – поправила его Анна. – Единственное.

Отставной офицер в малом чине. Наглый, развязный и веселый. Он говорил громким басом, отпускал препошлейшие шутки и сам же над ними смеялся. Он рассказывал о военных кампаниях, покручивая соломенный ус, и с каждым рассказом кампании эти становились все более кровавыми, а подвиги его – опасными. Он подмигивал всем женщинам, даже престарелой поварихе, которая от подмигиваний розовела и начинала заикаться, Анну же называл «моя селедочка». Отчего селедка? Анна не знала. Он сделал предложение после двух недель знакомства. Заявился в поместье, верхом приехал, и каурый его жеребец плясал под хозяином. Он же, протянув Анне букет полевых цветов, крутанул ус:

– Долго и красиво говорить не умею…

Анна считала ромашки и васильки, чувствуя, что леденеет сердце.

Она ждала предложения и… боялась. Знала: не она сама нужна ему, старая дева, похоронившая свое девичество в траурных одеяниях, а поместье. И те небольшие капиталы, что еще остались после смерти отца.

– …однако, увидемши вас, я проникся вашими горестями. Вы одиноки, и я тоже одинок. И вдвоем мы способны скрасить друг другу одиночество. Так не составите ли вы мою судьбу? – Он спешился и упал на одно колено, картинно протянув к Анне руку.

Ложь?

Несомненная. Он будет отвратительным мужем. И изменять станет сразу после свадьбы, полагая, что раз уж осчастливил Анну своею особой, то пусть мирится с изменами. Да и кому она нужна, кроме него? Он будет пить и играть в карты, выезжать с соседями на охоту, напившись, орать песни… руку поднимет? Нет, навряд ли, этот не из таких, но…

…но, быть может, он и вправду сделает Анну не такой одинокой?

– Я недооценила его страсть к игре, – призналась Анна, глядя, как поднимается Ференц. Бледен? Отнюдь. Что бы ни увидел он, но увиденное держал при себе, притворяясь безразличным. Вот только край губ подрагивал, выдавая волнение.

Витольд… он пьян, но уже пробудился, и к креслу подходит осторожно, бочком.

– Вы были счастливы? – Франц, точно потерявший всякий интерес к происходящему, не спешил оставлять Анну. К чему эти вопросы? Ему не все ли равно? А пальцы еще впиваются в плечо, жесткие, повелительные. Отвечай, Анна, не зли хозяина, иначе… что он сделает?

– Не была, – Анна не собиралась лгать, да и тайного в том ее недолгом замужестве ничего не было. – И да, я сожалею, что поддалась искушению.

– А я – нет.

Он все же убрал руку.

– Без проигрыша вашего мужа… – лицо дернулось, словно Франц с трудом сдерживал гнев, – вы бы вряд ли согласились приехать сюда.

Возможно.

– Дура! – взвизгнул Витольд, стремительно трезвея. Он отшатнулся от мадам Евгении, и круглый камень выпал из потной его руки, покатился под стол. – Идиотка!

Он вскочил, едва не опрокинув кресло, вытянул дрожащую нервную руку:

– Мошенница!

Витольд испугался?

Да. Он посерел, а пухлые щеки его будто бы обвисли. И подбородок мелко подрагивал, на губах пузырилась слюна, которую Витольд часто сглатывал.

Что он увидел?

Нечто страшное и…

Франц отступил. Стало пусто и нехорошо, словно Анна лишилась вдруг невидимой защиты, вновь осталась одна. И она мысленно выругала себя за это вновь вспыхнувшее чувство, которое в нынешних обстоятельствах было еще более неуместно, нежели пять лет тому.

Франц поднял камень и, нежно погладив его, будто бы Око Судьбы было живым и отзывалось на ласку, передал мадам Евгении. Он же помог ей сесть, и гадалка, обведя собравшихся ясным взглядом, произнесла:

– Сегодня каждый из вас заглянул в Око Судьбы, однако же и оно заглянуло в каждого. Ваши тайные желания, ваши помыслы, ваши страхи – отныне не осталось ничего, о чем бы не знало Око.

Мари захихикала, а Ференц выругался.

– И завтра я назову имя того, кто пять лет тому оборвал жизнь Ольги.

Она поднялась, тяжело опираясь на руку Франца. Тот же придерживал мадам Евгению с нежною заботой, не дорогую гостью, но друга. Оба ушли. В воцарившейся тишине слышно было, как тикают часы.

– Никогда-то не верила в подобные глупости, – сказала Мари, потирая тонкие ручки. Она сняла перчатки, спрятав их в серый ридикюль, и теперь пристально, как-то уж очень цепко разглядывала собственные пальцы. Надо сказать, что руки ее были необычно ухоженными, с белой мягкой кожей и аккуратными розовыми ноготками. У Анны это открытие вызвало глухое раздражение.

– Точно, – как-то не очень уверенно согласился Ференц, присаживаясь к девушке. – Глупость и позерство…

– Но ты что-то видел. – Анна услышала собственный голос. – Все вы что-то увидели, иначе…

Молчание.

Взгляды, которыми обменялись все трое, и неуверенный, с визгливыми нотами, голос Витольда:

– Я ничего не видел…

– И я не видела.

Ференц только хмыкнул.

– У тебя, Анна, – продолжил Витольд, нервно разминая пальцы, – должно быть, воображение разыгралось. Помнится, ты всегда обладала на редкость живым воображением.

Душно вдруг стало.

Мерзко.

Врут. И будут врать. Скрываться. Спасаться. Зачем?

– Покину вас. – Анна поднялась. – Я устала. И голова что-то болит…

– У меня есть замечательные капли, которые и от головной боли спасают, и сон дают крепкий, – Мари вскочила и взялась за ридикюль. Еще тогда Анне этот ридикюль виделся совершенно волшебной вещью, способной вместить тысячу самых разных, но неизменно необходимых предметов. К примеру, вот такой флакон с плотно притертой крышкой. Темное стекло не позволяет разглядеть содержимое, но сомнения оживают. Не те ли это капли, которые приняла Ольга? И Мари, вдруг догадавшись о подозрениях, глупо хихикает.

– Что ты, Анна, зачем кому-то убивать тебя? Я лишь помочь хочу.

– Спасибо.

Она берет флакон, хранящий тепло рук Мари. Принимать капли Анна не станет. Она уже сжилась, свыклась со своей мигренью. Старая подруга, что предупреждает о визите нервным биением пульса, запахами, которые становятся вдруг резки, и невыносимо яркими красками. Правда, в этом доме нет им места, и Анна мысленно благодарит Франца за этакую заботу.

В комнате она падает на стул и сидит, разглядывая свое отражение в очередном зеркале. Постарела? Верно. Еще тогда, после смерти сестры, разом и вдруг, а никто не заметил ни этой ранней седины, ни морщин, ни изменившегося выражения темных глаз… горя, в праве на которое Анне отказали.