Текст книги "Рубиновое сердце богини"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Пигалица

Эту ночь я спала относительно спокойно. Так, смутные образы: ветер, пустыня, нестерпимый свет и до белизны прозрачное небо. Шум. Лошадиное ржание. Звон металла. Гортанные голоса. Ссора. Кровь на песке. Снова кровь. Всюду кровь. И тонкие стебли роз, тянущиеся ко мне…

Утро, шесть часов. Раннее пробуждение становится традицией, раньше я за собой такого не замечала. Чувствую себя, как Бородинское поле после сражения, и выгляжу соответственно. Надеюсь, Пыляев промолчит.

Пыляев.

У меня дома поселился Хромой Дьявол.

На время – не хватало еще, чтобы он переехал сюда навсегда. Я вообще не могу понять, как это получилось: разговор с Гошиком, усугубивший состояние шока, в котором я находилась. Чуть позже еще один разговор, с капитаном Сапоцкиным, который от души мне посочувствовал и дал разумный совет. Целых два совета. Купить электрошокер и не открывать дверь незнакомым людям. Да, и еще в случае чего – звонить ему на мобильный в любое время дня и ночи. Спасибо ему большое, обязательно попрошу маньяка не убивать меня, пока милиция не подъедет.

В общем, когда Пыляев заявил, что временно поживет у меня, я обрадовалась. Нет, честно, обрадовалась. Пусть мы и не слишком ладим, однако, что бы там ни говорили феминистки, мужчина в доме – это мужчина в доме. Пользы, может, от него и никакой, а на душе спокойнее.

– Степка, гулять! – Димка, наверное, еще спит. Пускай. А он действительно изменился, ни тебе шуточек, ни язвительных замечаний, ни подковырок. Предельная вежливость на грани отстраненности.

А васильки я выкинула. Ну их, только на нервы действуют.

Пока Степан носился по двору, я думала. Пыталась думать. Ведь должно же быть что-то общее между этими женщинами, кроме цветов и работы в одной фирме. Должно. И букеты со значением. Любовь, которая заканчивается смертью. Почему?

Анфиса – фигуристая блондинка. И не просто блондинка: насколько мне помнится, девушка выбеливала волосы почти до синевы. Затягивалась в корсеты, пользовалась темно-пурпурной помадой. Ольга – миниатюрная брюнетка. Инга – рыжая и естественная. Элла… Элла совершенно неестественна. Элла – деловая дама. Во всяком случае, она изо всех сил старалась казаться таковой: английские костюмы, женские галстуки, строгие стильные очки с простыми стеклами, которые Лапочка носила, чтобы выглядеть солиднее.

Что их объединяло?

Или нужно спросить иначе: кто их объединял?

Степка топтался у подъезда, попеременно поджимая то одну, то другую лапу. Замерз, бедный, пора домой. У дверей меня ожидал сюрприз – три белоснежные каллы на длинных сочных стеблях. Так мы и вошли в квартиру. Степан, я и каллы.

Надо сказать, Пыляев совершенно не удивился, только спросил, где это мы гуляли, и заодно просветил, что именно означают на языке цветов каллы.

Ты великолепна.

Восхитительна.

Приятно.

Страшно.

Короче, цветы отправились в мусорное ведро. Димка только хмыкнул.

– Может, тебе уехать на время? – предложил он. – Ну, на недельку-другую, пока все не уляжется.

– Думаешь, уляжется?

Пыляев не ответил, да и без ответа понятно, что не уляжется.

На работу мы поехали вместе, чем обеспечили новую тему для разговоров. А пускай себе поговорят, мне совершенно наплевать.

– Мать, к тебе можно или занята? – В кабинет заглянул Бамбр. – Уехал?

– Уехал. Заходи.

Воспользовавшись случаем, Толик сел на кресло Пыляева.

– Ну, как я тебе? – Он надул щеки и выпятил подбородок вперед. – Похож на начальника?

– Похож. Зачем пришел? По делу или просто поболтать?

– Поболтать, али не рада?

– Рада.

Бамбру нельзя не радоваться. Семьдесят килограммов живого оптимизма, рыжая шевелюра, как у Антошки из мультика, и влюбленные глаза, при этом неважно, на кого Толик смотрит. Он любил всех и каждого, независимо от возраста, красоты и характера. Настроение поднялось моментально.

– А куда этот твой…

– Без понятия. – Чистая правда, между прочим, Хромой Дьявол честно препроводил меня к дверям общего кабинета и укатил в неизвестном направлении, приказав напоследок не покидать пределов офиса. К вечеру обещал явиться. Вот и все, что я знала.

– У тебя с ним роман?

– А тебе какое дело?

– Хочу узнать, остался ли у бедного фотографа хотя бы один шанс…

– Смотря на что.

Толик состряпал несчастное выражение лица.

– Шанс обратить внимание богини на смертного, дерзнувшего… Дерзнувшего… Черт, недодумал!

Не выдержав, я расхохоталась.

– Ладно, мать, а если серьезно? Что у вас? Любовь-морковь?

– Да нет, дело одно. А что, ревнуешь?

– Предупредить хочу. Бабник он.

– Кто? Пыляев? – Нет, в общем-то, ничего странного в этом нет, Дамиана с его-то внешностью сам господь в бабники записал. Женщины вились вокруг него, точно пчелы возле улья, проблема в том, что Пыляев плевать хотел на всех женщин, вместе взятых. Это я образно говорю. Время от времени на горизонте возникала очередная подружка, красивая и самоуверенная, Димка послушно сопровождал даму в кино, театр, ресторан, короче, туда, куда даме хотелось, послушно улыбался, знакомился с ее подругами. А один раз, когда девушка доросла до гордого звания невесты, имел место торжественный визит к родственникам нареченной. Пыляевского терпения хватало на две недели, в случае с невестой – на месяц. После чего подруга внезапно исчезала. Самое интересное, Хромой Дьявол не прикладывал никаких усилий ни на то, чтобы обратить на себя внимание понравившейся девицы, ни на то, чтобы удержать ее, ни на то, чтобы избавиться. С Ксюхой – так, если мне не изменяет память, звали его невесту – мы неплохо ладили. Однажды она сказала примерно следующее: «Мне порой жутко становится от этого равнодушия. Такое чувство, что он – не человек, а машина. Я ему: „Давай поженимся“, он: „Давай“. Я ему: „А может, не надо?“ Он: „Как хочешь“. Я уже себя и женщиной-то не ощущаю. Ну его к черту!» Вот. А Толик говорит, будто Димка – бабник. Какой из него, на фиг, бабник, если в нем эмоций не больше, чем в мебели.

– Не веришь! – Бамбр оскорбился до глубины души. – Я ж, мать, не сплетник. Я проверенную информацию выдаю. Бабник и скотина! С Ингой у него роман был. Цветы охапками таскал, а как убили ее, так даже на похороны не пришел. Не по-человечески это. А до Инги черненькая была. Ну, такая, на китаяночку похожа. Так что, Машка, держись-ка от него подальше, голову задурит, потом плакать будешь. Ты, конечно, делай как знаешь. Я предупредил.

С гордо поднятой головой Толик удалился, даже на кофе не остался, хотя совместный кофе давным-давно превратился в своего рода традицию. А теперь получается, что Пыляев выжил из моей жизни еще одного хорошего человека. Кстати, о Пыляеве. Выходит, у него был роман с Ингой. И с Ольгой, если я правильно поняла Бамбра. И с Эллой. Скорее всего, Анфису он тоже вниманием не обошел. Вот тебе, Мария Петровна, и ответ на душещипательный вопрос, что же объединяло четырех дам.

Кто объединял.

Пыляев Дамиан Никанорович.

Друг моего мужа и мой добровольный телохранитель. Если строить логическую цепочку и дальше, получается, что Хромой Дьявол и есть убийца.

Полный бред.

Или все-таки не бред?

Что делать? Рассказать капитану Шпале? Так он, вероятнее всего, в курсе. Насколько я помню из книг, личные связи жертвы устанавливают в первую очередь, значит, Пыляева давным-давно вычислили. И не арестовали. Почему?

Потому что он не убивал. Это месть. Кто-то сильно невзлюбил Дамиана Никаноровича, вот и подставляет его.

Но при чем здесь я? Цветы, послание? Я же с ним не встречалась!

«Ой, Машка, не ври!» – помахала пальчиком совесть, себя не обманешь. Вспомни, из-за чего ты с мужем развелась.

Из-за кого.

Не хотелось вспоминать, но, видимо, придется. Свежий приступ ненависти к Хромому Дьяволу накрыл меня с головой. Как он мог! Как я могла!

Как мы могли так поступить?

В тот день Гошик уехал. Аделаида Викторовна, поправляющая здоровье в очередном санатории, внезапно почувствовала себя плохо. Очень плохо. Ну, практически на грани смерти, и Георгий полетел к мамочке. Я осталась. Во-первых, на фирме дел было невпроворот, во-вторых, градус наших с Аделаидой Викторовной отношений колебался где-то в районе абсолютного нуля, и мое появление могло негативно отразиться на ее нервной системе.

Дальше… Дальше была работа, много работы. Помню как сейчас: на часах – начало двенадцатого ночи, в голове пустота, желудок сбился в тугой комок, и я понимаю, что к утру все равно не успею… В офисе мы остались вдвоем – я и Пыляев. Он предложил разойтись по домам, я согласилась. Он предложил подвезти, я снова согласилась – «Тойоту» Гошик забрал, а топать пешком сил не оставалось. По дороге во избежание голодной смерти заехали в какой-то ресторан. Поели. Я выпила, уж больно на душе было муторно, потом, кажется, еще выпила, и еще… Потом была полупустая бутылка «Мерло», дрожащий огонек свечи, запах жареного мяса. Димка что-то говорит, я киваю. Все. Провал в памяти. Полный.

А утром – классическая ситуация из пошлого анекдота: «муж возвращается из командировки…»

Возвращается и застает свою жену в постели со своим другом.

То утро оставило целую коллекцию разрозненных воспоминаний, этакие кусочки-картинки. Мой лифчик на спинке кровати. Бутылка из-под коньяка. Спертый воздух. Голова раскалывается. Осколки вазы. Кажется, Гошик, разбил ее о стену… Объяснения. Три голоса. Кричим. Одновременно. Никто друг друга не понимает.

Чувство беспомощности. Слезы. Гошик уходит.

Пыляев уходит.

Все уходят. Я одна. Снова слезы, целые потоки слез. Обида, злость на себя, на Пыляева. Как он мог?! Как?! Ладно, я, допускаю, напилась, но он же не пил! Совсем!

В тот же день Гошка подал на развод. Он быстро все утряс, буквально за неделю. Я не возражала, да и как я могла возразить, когда была виновата. Кругом виновата. Я даже на разделе имущества не настаивала. Но он проявил благородство, отдал мне квартиру матери – тогда я думала, что отдал, на самом деле только разрешил жить. И машину оставил, и работу, и Степку. Впрочем, Степку Гошка никогда не любил.

Что еще… С Пыляевым Гошик помирился быстро, и месяца не прошло. Простил. А я одно время носилась с идеей пристрелить этого подлеца, даже пистолет купила. Вон, до сих пор в тумбочке валяется, в коробке из-под прокладок. Спасибо ангелу-хранителю, вовремя образумил, Пыляев куда-то исчез, а когда вернулся, жажда мести угасла, чему немало способствовало Лапочкино появление в роли невесты Гошика.

Вот, собственно говоря, и все.

Почти все.

Меня беспокоит другое. О той истории не знал никто, кроме ее участников. То есть Гошки, Димки и меня. Я если кому и рассказывала, то только Степке. Гошик, естественно, тоже молчал в тряпочку, кому охота признаваться, что лучший друг тебе рога наставил. Остается Пыляев.

Нужно с ним поговорить, выяснить все раз и навсегда, вот только от одной мысли о разговоре на эту тему мне становится плохо.

Ветер, ветер, снова ветер. В этом господом забытом месте только и есть, что ветер да солнце. Не ласковое светило, чье благодатное тепло лелеет виноградники родной Шампани: летом-то солнце улыбалось людям с небес, а зимой пряталось за плотную завесу облаков.

В такие дни Жан никак не мог согреться. Ни огонь, пылающий в камине, ни горячее вино, сдобреное травами, ни настойки старой ведьмы, обитающей в окрестностях замка, не унимали ломоту в костях. И де Вим мечтал о солнце. Бредил солнцем.

Получил.

Комок света, застрявший на небосводе, издевался над северянами с их по-рыбьи белой кожей, светлыми волосами и неспособностью устоять перед яростным напором солнечных лучей.

И кто додумался назвать эту землю Святой? Что в ней святого? Проклятое место. Проклятый город. Сколько же крови пролилось вокруг равнодушных стен из желтого камня, древних, как сама пустыня, их окружающая. Сколько людей отдали свои жизни во имя Великих Святынь. Гроб Господень. Жан де Вим усмехнулся. Сей город стал гробом для сотен, тысяч, сотен тысяч ни в чем не повинных людей.

Почему так?

Они верили. Жаждали справедливости. Нет – много ли справедливости в убийстве, – люди жаждали заполучить это место для себя. Неважно, христианин, мусульманин или хитроумный еврей, помогающий и тем, и другим. Изгнать чужаков. Поработить. Убить. Кровью смыть нанесенное оскорбление…

Странные мысли посещают голову, когда за стеной, подобно сотне диких волков, завывает ветер. Опасные мысли, почти такие же опасные, как и сам город.

Иерусалим.

Клочок пустыни, отмеченный Господом. Говорят, когда-то здесь было красиво. В садах произрастали чудесные деревья, привезенные со всех уголков мира. Райские птички услаждали слух песней, дикие животные разгуливали по улицам, совсем как в Святом Писании сказано. Лев и ягненок. Тигр и лань. Волк и человек. Эдем воплощенный. А на рассвете, когда первый луч солнца касался золотых стен, в город спускались ангелы, и воздух пел, восславляя Создателя.

В Иерусалиме царил мир.

А теперь война, нет ни садов, ни райских птиц, одни трупоеды вокруг. И день и ночь кружат в небе, высматривают, твари. И не коров же дохлых, не коз, человечину им подавай! А что, здесь хватает, почитай, каждый день кто-то да помрет.

Всюду смерть, точно сама пустыня ополчилась против несущих крест. Скорпионы, заползающие в шатры, ядовитые змеи, невыносимая жажда, когда в голове остается одна-единственная мысль – добыть воды. Хоть каплю, хоть полкапли, но добыть, продлив агонию на минуту. Чертовы сельджуки[12]12
  Турки.


[Закрыть] засыпали часть колодцев, а другую часть отравили. Де Вим собственными глазами видел, как кто-то из комитов, и не мальчишка, а старый солдат, украшенный сединой и шрамами, сходя с ума от жажды, отпил из такого колодца. Ужасно. Он кричал, словно адский огонь разъедал его тело, руками раздирал горло, а изо рта шла пена. Тот воин долго умирал, и никто, никто из людей, столпившихся вокруг, не осмелился прервать агонию.

Его и похоронить-то толком не сумели – земля твердая, точно камень, но это не камень – песок, расплавленный солнцем и слипшийся в одну чудовищную глыбу…

– О чем думаешь? – нарушил тишину Одо де Фуанон. Рыцарь отличался угрюмым нравом и имел лишь две слабости – красное вино, которое, по слухам, ему доставляли с тех же виноградников, что и папе римскому, и огромный меч, выкованный им собственноручно. Люди, лично незнакомые с Одо, посмеивались, что де негоже благородному марать руки в кузне, но те, кто имел честь сражаться бок о бок с ним, на всю жизнь проникались уважением к его мечу.

—А о чем тут думать можно?

– Ишь, разошелся нынче. Воет и воет, воет и воет, спать не могу. Мысли всякие в башку лезут. Эх, не к добру это, когда опоясанный рыцарь думать начинает, ему сражаться положено. А языком пускай попы чешут, это у них хорошо получается. Слышал небось, как епископ вчера вещал?

—Слышал, – неохотно отозвался Жан. – Красиво.

—То-то и оно, что на словах красиво выходит. Вроде и правы мы, что воюем за святое дело, за Гроб Господень. Освободили святыню из грязных лап сельджуков, только…

—Крови много? – догадался де Вим.

– Много. Устал я, чую, недолго осталось, потому и пришел. Дочка у меня осталась. Маленькая. Хотя, наверное, уже большая, это когда я уезжал, она только-только ходить начала. И как я кроху такую бросить решился? Подвигов захотел. Богатства… А теперь помру, и некому будет даже помолиться за мою грешную душу…

—Брось, не помрешь. Скольких ты пережил?

—Многих. Слишком многих, чтобы теперь спокойно спать по ночам. Приходят они ко мне. И де Шапп, помнишь, в первый же день стрелу поймал? И Умбер, которого змея укусила, и Дампьер. Так много их было… Все умерли, а я живу. Зачем?

– Это ветер. – Жан попытался успокоить друга и себя заодно. К нему тоже приходили, друзья-соратники, просто знакомые, пытались сказать что-то очень важное. Но мертвые губы не издавали ни звука, и призраки отступали, освобождая место для новых. И Гюи де Шапп приходил. Улыбался, руками махал, а из глаза стрела торчала, тонкое древко, белое оперение, и три красных пятнышка. А Умбер со змеей явился, обвилась удавкой вокруг шеи и дразнилась, язычок раздвоенный то высунет, то спрячет, а красные, как солнце на закате, глаза глядели насмешливо. Де Вим сначала просыпался в холодном поту, пил вино, бродил до рассвета, прислушиваясь к невнятному бормотанию ветра, а потом ничего, привык, даже разговаривать с гостями начал. Странные выходили беседы: он говорит, а покойники только рот разевают. Нельзя им, видно, о рае рассказывать.

Епископ клялся, что все, кто в Крестовом походе голову сложит, попадут в рай, как же, сам папа Урбан II призывал к великому походу. И Жан верил. Верил из последних сил, тщетно пытаясь понять, отчего в глазах мертвых друзей застыла такая тоска, отчего никак не упокоятся мятежные души, не оставят в покое живых. А еще, вспомнил рыцарь, кровь на них. У кого совсем чуть-чуть, у того же Гюи только три пятна на стреле, а у некоторых вся одежда в крови. И руки…

—Тоже видел? – догадался де Фуанон. – Их многие видят, только молчат. Боятся. А нам с тобой бояться уже нечего. При Дорилее[13]13
  Сельджуки были разгромлены крестоносцами 1 июля 1097 г. в страшной битве при Дорилее – исход войны в Малой Азии стал очевиден.


[Закрыть]выжили, Иерусалим взяли[14]14
  15 июля 1099 г. крестоносцы после долгой осады и ожесточенного штурма взяли Иерусалим. Первым государем Иерусалимского королевства стал Готфрид Бульонский, которого в 1100 г. сменил его наследник Балдуин Эдесский, правивший до 1118 г.


[Закрыть], Хайфу, Арсур, Кесарию, Акру[15]15
  С 1100 по 1124 г. крестоносцами были взяты важнейшие торговые порты – Хайфа, Арсур, Кесария, Акра, Триполи, Сидон, Бейрут и Тир.


[Закрыть]… Да разве все упомнишь. Живы. Торчим посреди песков, чего ждем – непонятно. Да и старые мы, чтоб каких-то мертвяков боятся, живые, они пострашнее будут.

—Что им надо? – Ветер притих, точно прислушивался к беседе.

—Предупредить хотят.

—О чем?

– А ты разве не понял? – Рыцарь погладил любимый меч. И охота ему такую тяжесть таскать. Пришел тут, спать не дает. Волна раздражения накатила внезапно, но и схлынула быстро. Прав Одо, ой как прав, давно понял Жан, о чем же хотят предупредить мертвецы. Понял, только признаться боялся. Даже себе.

Не убий – шептали мертвые губы де Шаппа.

Не убий – шипела змея на шее воина.

Не убий – сказал Господь. Нигде. Никого. Никогда.

И, несмотря на цветистые обещания епископа и гарантию от Урбана II, небеса отказались принять души, отягощенные кровью.

—Дело у меня к тебе, – повторил де Фуанон, – дочка у меня…

—Говорил уже.

—Одна осталась. Жена-то моя при родах Господу душу отдала. Кровью изошла, жизнь подарив, а знаешь, где хоронить ее пришлось? За оградой кладбища! Чертовы святоши! Грязная она, видите ли[16]16
  Некоторое время после родов женщина считалась грязной. Она не имела права посещать церковь, исповедоваться, причащаться, а если умирала во время срока, отведенного «для очищения», то и хоронили ее, соответственно, не на освященной земле, то есть за оградой кладбища.


[Закрыть]. Не положено ее на освященной земле хоронить. И небо ей тоже не положено, в ад душа попала, вот что они мне сказали! Знаешь, какая она у меня красивая была… Нежная, хрупкая, точно ангел. И добрая. Ее все любили. А они сказали: в ад… Причастить даже не позволили! Я ведь сюда поперся, чтобы для нее Царство Божие добыть, думал, знают попы, о чем говорят. А когда мертвяки приходить начали, понял – ни черта, прости меня Господи, они не знают. Только делить и умеют – этих, значит, в рай, а тех в ад! – Одо грохнул кулаком по столу. – Ничего, выходит, путного я не сделал, только в крови перемазался по самую макушку. А девочка моя одна росла, в монастырь отдал святым сестрам на попечение. Сейчас вот каждый день мучаюсь, как там она, не обижают ли.

Рыцарь замолчал, задумавшись о чем-то своем. Де Вим не стал отвлекать друга. Пускай думает. Время от времени каждому нужно время, чтобы подумать, жаль, что времени этого никогда не хватает.

—Кое-что я все-таки добыл. Завезешь ей.

—Не понимаю.

—В городе чума.

—Что?

—Чума. Проклятый ветер принес чуму. Пятеро уже умерли. Пока всего пятеро.

—Наши?

—А какая разница?

Действительно, никакой. Черная смерть соберет дань со всех. Ей наплевать, какому богу ты молишься, на каком языке разговариваешь, какого цвета твоя кожа, рыцарь ты или крестьянин, забредший в пустыню с надеждой на лучшую жизнь. Проклятие.

—Воды почти нет. Еды тоже. Годфрид, как корону надел, словно ослеп и оглох заодно. Слова ему поперек не скажи, король Иерусалима. Любимчиков наделил землями, а остальным, значит, ничего…

—Ненавидишь?

—Да! И его! И попов! Кому нужна эта война?

—А Гроб Господень?

—Стоял себе тысячу лет, и ничего, как видишь, с ним не случилось. Ему все равно, сарацины вокруг или христиане. И от чумы он нас не защитит, несмотря на всю святость. Нужно уезжать.

—Это похоже на побег!

—Бегут, – заметил де Фуанон, – с поля битвы. В бою же ни один смуглолицый не видел моей спины! Да и твоей тоже. Нам нечего стыдиться, против черной смерти мечи бесполезны.

—Мы давали клятву! – напомнил де Вим.

—Давали. Сражаться, а не дохнуть, как собаки. Ты обязан мне жизнью.

Жану показалось, что он ослышался. Но нет, рыцарь, презрев все законы чести и неписаные правила кодекса, напомнил о долге.

—Ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу?

—Клянусь!

– Мне хватило бы и слова. Ты должен вернуться домой. Рассказать правду об этом месте, найти мою дочь. Позаботиться о ней. Нет, ничего не говори! Дослушай до конца. У меня есть камень, рубин, алый, как кровь, как сердце Иисуса. Я хотел подарить его храму, чтобы из золота крест выплавили, как символ нашей победы, а камень в центр… На этой войне храмы получили столько золота, что хватит на тысячу крестов, а дочь у меня одна. Пусть она выйдет замуж. Ты подыщешь ей хорошего мужа, такого, который не позволит похоронить ее за оградой кладбища, несмотря на всех святош, вместе взятых…

—Клянусь!

—Завтра на рассвете в Триполи уходит караван, поедешь с ним. Пообещай позаботиться о ней!

—Клянусь честью своей.

—Ну вот и ладно. Держи. – Фуанон небрежным жестом швырнул кошелек на стол. – Здесь камень и золото. Не перечь, ты должен добраться. Помолись за меня дома…

—Клянусь. – В горле застрял горький ком. А за стеною с новой силой завыл ветер.