Текст книги "Кольцо златовласой ведьмы"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Еще и целоваться полез…

…нет, в поцелуях ничего плохого нет, но Вика как-то не привыкла, чтобы ее целовали малознакомые личности. А с пощечиной вообще случайно получилось.

Инстинктивно.

Маменьку Викины инстинкты очень расстраивали.

А труп в комнате расстроит ее еще больше.

Серега был в саду, и не один. Он сидел на лавочке, обнимая смуглую длинноногую диву, которая объятья его принимала куда благосклоннее Вики. Дива смеялась, встряхивала гривой смоляных волос, то и дела касалась груди Сереги длинными пальцами…

Ну вот, надо было завизжать.

А отсюда – убираться.

– Вика! – Серега махнул рукой. – Присоединяйся!

К этой парочке? Да ни за что в жизни!

– Можно с тобой поговорить? – Вика остановилась шагах в трех от них, к явному неудовольствию брюнетки.

– При-и-иветик, – сказала та и положила голову на Серегино плечо.

– Это Эльвира. Светкина лучшая подруга.

Час от часу не легче.

– А это Викуша. Она у нас невеста.

Идиот!

– Чья? – Эльвира взмахнула ресницами, и во взгляде ее проснулся интерес. – Я свадьбу могу оформить. Краси-и-во…

– Моя, – ответил ей Серега.

Эльвира засмеялась, показывая, что оценила шутку. Действительно, разве Серега и свадьба – это сочетаемо? Ничуть не больше, чем Серега и семейная жизнь. А жить с таким… и в кошмарном сне не приснится. Он же безответственный!

И беспринципный.

Ведет себя, как подросток.

И потом что – всю жизнь маяться ревностью, глядя, как кружат вокруг Сереги этакие вот раскрасавицы? Нет, Вике такой жизни не надо… и ревностью она не мается.

Она вообще по делу пришла.

– Можно с тобой поговорить?

– Говори.

– Наедине.

Приподнятая бровь: мол, какое неожиданное предложение! Поцелуй в смуглую щеку Эльвиры, на которой полыхал кирпичного цвета румянец. И рука его по-хозяйски легла на Викины плечи.

– Если ты собираешься извиниться, я готов, – доверчиво прошептал Серега ей на ухо. – А если глаза мне выцарапать, то лучше не надо…

– Прекрати паясничать, пожалуйста.

Он увлекал Вику в глубь парка, и в голову ей лезли совершенно дикие мысли о густых кустах и коварных соблазнителях. А у нее в комнате, между прочим, посторонний труп!

– Дело в том… – Вика глубоко вдохнула. – Кажется, твоя сестра умерла. У меня в комнате.

Серега хмыкнул и ответил:

– С нее станется.

– Я серьезно! Она… она там лежит! На ковре! И не шевелится.

Не верит. Ну, если он людям врет, это еще не значит, что и Вика такая же! Она – нормальный человек, без склонности к фантазированию.

– Если не веришь, то… пошли.

– К тебе?

– Ко мне.

– Смотреть на труп?

– Смотреть, – согласилась Вика, подумав, что после осмотра ему придется что-то сделать.

– Так бы и сказала, что лучше сразу к тебе.

Она и сказала. Другое дело, что каждый понимает сказанное в меру своей распущенности. А вот Эльвиру «забыли» в парке.

Ну и леший с ней.

К чести Сереги, увидев тело, он не растерялся, отпустил, наконец, Вику, велев ей:

– Стой на месте и ничего не трогай.

Она и не собиралась.

Прислонилась к косяку, сунула дрожащие руки под мышки и отвернулась, чтобы не видеть тело. Серега же, перевернув сестру на спину, пощупал ее шею. Тер ее руки, заглядывал в глаза, будто надеялся уловить признаки жизни. Но Вика точно знала – Светлана мертва.

Серега вызвал «Скорую».

И полицию.

А полицию зачем? Крови нет… если крови нет, то… это же не убийство? Не хватало еще, чтобы в Викиной комнате убийство случилось…

– Значит, так, радость моя. Мы пришли сюда вместе и увидели Светлану. Ясно?

– Зачем пришли?

– Да какая разница… фотографии смотреть. Музыку слушать. В морской бой играть! Это детали, главное, одна ты здесь не появлялась.

– П-почему?

– На всякий случай.

Да. Наверное. Странно, конечно, но…

– Викуша, – Серега взял за руку. – Светка была здоровая, как лошадь. И эта внезапная смерть выглядит крайне подозрительно. Поэтому лучше, если все будут думать, что мы с тобой не расставались… хотя, нет, Эльвира нас заложит. Мы расставались. Ненадолго. Ты куришь?

– Нет.

– Плохо. Ты отошла… скажем, показалось, что тебя маман зовет. В кусты приперло… в общем, неважно. Главное, что сюда ты поднялась только сейчас и в моем сопровождении.

…жизнь Туфании – черно-белая. Ночь и день перемешались, сплелись воедино – как их разделить?

Никак.

Арриго появляется, приносит цветы, сыплет ей под ноги монеты, укрывает плечи драгоценными тканями, шепчет слова, от которых сердце ее тает. И не сердце это – глины кусок в умелых руках.

– Птичка моя певчая. – Его ладони смуглы, а в глазах живет синее яркое небо. – Солнце мое… смотрю и насмотреться не способен. Дышу – и не надышусь.

Лжец. Лжец, как разум ее твердит… только голос его не слышен за стуком сердца.

Уходит Арриго, и ночь наступает. Нет для Туфании покоя. Мысли ее терзают, мрачные, что эта разлука – навсегда, что не вернется он, и останется тогда вечная непроглядная ночь души.

Плакать себе Туфания не позволяет. И ревность глухую душит. Успокаивается к утру, унимает сердечную боль, но вот Арриго возвращается вновь и бередит ее изорванное сердце.

– Скажи, – спросил он однажды, – если бы я позвал тебя, пошла бы со мной?

– Хоть на край мира.

– Я не смогу на тебе жениться, радость моя, – Арриго сел на пол и, взяв руки Туфании, поцелуями покрывал ее пальцы. – Ты же понимаешь, что не могу…

Пальцы дрожали. Слезы готовы были поползти по ее щекам.

– В моей жизни было множество женщин, – положив голову ей на колени, Арриго закрыл глаза. – Но я не помню их лиц. Они клялись мне в любви, и я принимал их клятвы, сам же оставался холоден… я никому прежде не рассказывал о той, которая…

Ревность за́стила глаза, но Туфания велела себе молчать. Слушать: никогда прежде Арриго не говорил о себе. Никогда не доверял ей настолько, чтобы приоткрыть завесу собственной жизни.

…Он был старшим сыном; потом, когда по благословенной Италии прошла чума, безглазая женщина во вдовьем черном наряде, стал единственным, горячо любимым. Матушка его, женщина весьма набожная, строгого характера, который иные называли вздорным, отличалась редкой суровостью ко всем – к слугам ли, к домашним ли, и лишь к Арриго она была не просто добра – всепрощающа. Детские проказы сына вызывали у нее умиление, его норов – гордость, поскольку, являясь потомком рода древнего и знатного, не уступающего благородством крови королевскому, Арриго должен был проявлять куда больший характер, нежели его сверстники. В глазах дорогой матушки Арриго представлял собою воплощение всех мыслимых и немыслимых достоинств. Умен, пусть и дерзок, но сугубо в силу горячей крови. Силен. Ловок. Красив. Обходителен… какая мать не возгордится, имея подобного сына?

Отец же, лишенный этих женских иллюзий, не уставал повторять, что Арриго не хватает смирения и сердечности, но слова его казались Арриго пустыми.

Зачем ему сердце? Пусть будет оно холодным. Пусть будет подобно камню, потому что только так способен он достигнуть многого, оправдывая надежды матери…

…Впрочем, не о них желал поведать Арриго, но о женщинах. Их было множество вокруг, и если ребенком он видел в женщинах лишь помеху: вечно они вставали на пути молодого господина с нравоучениями и слезами, то, подрастая, Арриго учился глядеть на них иначе.

Он стал замечать изысканную красоту, скрытую в каждой. Смуглая ли кожа, темные ли волосы, которые расчесывали и натирали оливковым маслом, таинственный ли блеск глаз… в любой из дочерей Евы было нечто привлекательное, такое, чему Арриго не способен был сопротивляться.

О нет, он никогда не позволял себе использовать силу, хотя многие его товарищи по играм и хвастались подобными подвигами, не видя в них ничего постыдного. По праву рождения, по праву благородной крови, женщины принадлежали им.

Во всяком случае, простолюдинки.

Арриго их не осуждал, но… сила ломала. Ему же нравилось дарить любовь. Он выплетал из слов сети обещаний, возводил призрачные замки, туманил взоры и разум, заставляя каждую свою случайную – а иных и не встречалось – возлюбленную становиться еще более красивой.

Впрочем, заполучив женщину в постель, он быстро терял к ней интерес.

Они же, глупые создания, не желали его отпускать.

Лили слезы. Умоляли… клялись душой, сердцем… подбрасывали цветы и платки, вымоченные кровью. Бегали к колдуньям…

Арриго не желал им боли. И удивлялся, слыша проклятья в свой адрес. Неужели было бы лучше действовать силой? Неужели им, странным созданиям, не достаточно тех минут радости, которые у них были? К чему желать невозможного?

Матушка, которая до поры до времени оставалась безразличной к происходящему в доме, все же как-то решилась поговорить с сыном.

– Я знаю, – сказала она ласково, – что ты, как твой отец, и дед, и прадед, и прочие мужчины нашего рода, отличаешься горячей кровью…

…матушка гордилась и этим качеством сына, хоть и вредило оно домашнему хозяйству куда сильнее, нежели вздорный нрав Арриго.

– …и я не смею требовать от тебя – обуздать свою натуру, но… оглянись. Ты привнес в этот дом раздоры. Служанки только и делают, что плачут и ссорятся. Они больше думают о том, кто окажется в твоей постели, нежели о собственном долге.

– Простите, матушка.

Он по-своему любил ее, пожалуй, только ее, единственную из женщин, искренне и от души.

– Из-за тебя они разрисовывают лица, словно уличные девки, мажутся ароматными маслами, обливаются духами…

Матушка поморщилась: некоторые особы доходили до того, что нагло пользовались ее собственными притираниями. Она уже выгнала с позором трех.

– Вчера я нашла под подушкой метелку из вороньих перьев, куриную лапу и заячий хвост. – Матушка осенила себя крестным знамением. Как и положено благочестивой донне, она знала, что Господь Всеблагой защитит ее от диавольских происков, однако же, будучи женщиной, испытывала естественный страх.

– Я выясню, кто это сделал, и…

– Ты перестанешь искать любовниц в этом доме, – строго сказала матушка. – Они успокоятся, когда поймут, что ни одна из них, сколь бы ни старалась, не займет место в твоей постели и в твоем сердце. Пока же ты даришь свое внимание всем, каждая живет надеждой, что именно она станет для тебя единственной.

Пожалуй, в этих словах имелся резон, и пусть приказ матушки – а она крайне редко навязывала Арриго собственную волю – и доставлял ему некоторые неудобства, однако Арриго исполнил его.

Он заставил себя не обращать внимания на женщин, а матушка, не желая причинять сыну мучения, поспешила избавить дом от излишне красивых служанок.

И следовало бы сказать, что наступили счастливые времена, но…

…Арриго был бессилен перед собственной натурой.

Он желал любви, хотя и не был способен испытать сколь бы то ни было сильное чувство.

Туфании было больно слушать его откровенный рассказ, однако вместе с болью она была благодарна ему за правду.

…мир, словно назло ей, был полон прекрасных женщин.

Зрелых матерей, которым наскучило пресное замужество. И юных девиц, лишь мечтающих пойти к венцу. Богатых дочерей и бедных, чьим единственным приданым были красота и благочестие. Ему нравилось играть, находить ключи к ледяным сердцам, красться в темноте, испытывая судьбу на прочность, дразнить ревность мужей, вновь и вновь ускользая от справедливого возмездия.

Ее звали Мария. Она была юна и прекрасна.

Горда, как дочь древнего рода.

Бедна.

И помолвлена. Ее жених отличался тем вспыльчивым норовом, что свойственен ревнивцам. Его уродство было столь же велико, сколь его богатство, а богатство – безразмерно. И он считал Марию своей собственностью…

…Арриго же был очарован тихой, хрупкой ее красотой.

Она, верная данному слову и будущему супругу, не желала слышать ласковых слов, отвергала дары, которые ей присылали, и ни шагу не ступала без дуэньи, старой склочной старухи. А та, спеша выслужиться перед хозяином, берегла девичью честь паче собственной.

– Что ж, – матушка, видя страдания единственного сына, которые глубоко ранили ее сердце, смилостивилась, – если эта девушка пришлась тебе по душе, тогда – женись.

Она же сама все устроила, спешно, словно опасаясь, что пожар, охвативший сердце Арриго, вот-вот погаснет. Конечно, случился скандал, но… Арриго простили. Ему всегда и все прощали.

А Мария… она была счастлива: тихая, робкая… нежный цветок. Она шла к алтарю, преисполненная светлых надежд, видя в таких переменах своей жизни благое намерение, едва не благословение Господа…

Счастье длилось два месяца. Долго? Тогда Арриго казалось, что оно будет вечным, но…

…нет, Мария не утратила ни толики своей красоты, но она больше не вызывала в душе Арриго былого восторга. Тем более, что он вновь влюбился.

Та, другая, была ярка и горяча. Жена же вдруг стала холодной и скучной. И Арриго оставил жену…

– Мальчик мой, – матушка, напротив, чем дальше, тем больше любила новообретенную дочь. Да и как было не полюбить это светлое дитя? – Ты поступаешь неразумно. Твоя холодность способна обидеть Марию.

– Она мне надоела.

– Но ты сам решил взять ее в жены.

– Я ошибся. Я люблю другую!

– Как надолго? – Матушка глядела на него с непривычной строгостью и упреком. – Как скоро ты разочаруешься и в ней? И бросишься искать новую любовь? Она – призрак, за которым ты спешишь, не видя никого на собственном пути.

Он разозлился. Как может говорить так матушка, единственный, пожалуй, человек, чье мнение было важно для Арриго?

– Твоя жена дана тебе Богом. И ты обязан проявить к ней то внимание и заботу, которых она достойна. Признаюсь, что вначале я согласилась на эту свадьбу лишь из любви к тебе, но… Мария мне как дочь. И я не позволю тебе ее обидеть.

– Ты не можешь приказывать мне!

Что он испытал? Гнев? Раздражение? Ревность? Пожалуй, именно ревность. Прежде матушка никогда не говорила о том, что любит кого-то, помимо Арриго! И вот теперь она заботится об этой тоскливой девчонке, с которой и поговорить-то не о чем.

– Мальчик мой. – Матушка вздохнула, она не ожидала, что сын раскается – ему неведомо было раскаяние, – однако надеялась, что Арриго хотя бы прислушается к ее советам. – Никто не требует от тебя супружеской верности, но толика уважения… оскорбляя свою жену, ты оскорбляешь и меня. Будь немного более осмотрителен. Не позволяй злым языкам и похоти разрушить нашу жизнь.

Если бы гордость не помешала ему услышать то, что говорила матушка… если бы новая любовь не заслонила разум… если бы все сложилось иначе…

Он, словно капризное дитя, сделал все наперекор.

Слухи? Что для него слухи?

Слезы жены… женщины всегда плачут.

Молчаливое неодобрение матери… она простит. Она всегда его прощала.

Скабрезные шутки… они веселые, Арриго первым готов смеяться над ними.

Он веселился с усердием безумца, желая доказать всем и каждому, что стоит выше предрассудков. И случилось именно то, чего опасалась матушка: сердце Марии не выдержало.

Ангелам тяжко жить на земле.

Известие о болезни жены Арриго воспринял равнодушно. Честно говоря, не поверил он, видя в этой новости очередную уловку матушки, которая все никак не желала смириться с распутным образом жизни дорогого сына. Он отправил ей гневное письмо, требуя оставить его в покое, хотя и пожелал скорейшего выздоровления.

Он был влюблен. Богат. Молод. Свободен. И разве кто-нибудь в его возрасте задумывается о смерти? Тем паче, чужой… Мария… Мария больше не трогала его душу.

Она умерла в начале лета, в тот самый день, когда он все же снизошел до визита в дом, скорее желая примириться с матушкой, нежели с женой. Он опоздал на час и с тех пор не мог отделаться от мысли, что, будь он немного расторопнее, Мария осталась бы жить.

В ее комнате пахло ладаном. А плотно задернутые шторы укрывали ее, истощенную, от солнечного света. И белая кожа сделалась белее обычной.

В первое мгновенье Арриго решил, что она спит, и вновь поразился тому, сколь прекрасна его жена. Неужели он добровольно сбежал от нее к другой? Что ему другая – она яркая, но утомительна. Изводит нервы, требует чего-то… вот она, истинная красота.

– Мария, – Арриго принес ей розу из королевского сада. – Сегодня ты чудо как хороша…

Он готов был уже искренне просить прощения, обещать, что больше никогда не оставит ее, клясться в любви, которая вновь зажглась в его душе, яркая, как первая звезда.

А оказалось – она мертва.

Ее щеки были еще теплыми, но сердце молчало. И руки ее медленно остывали в его руках. Он все сидел у кровати, надеясь отогреть их. Дышал на них. Целовал тонкие пальцы, шептал, что нет ей нужды расставаться с жизнью… Шутил. Смеялся. Горьким безумным смехом. Рассказывал ей последние сплетни. И умолял – открой глаза!

Бессмысленно.

Ее забрали, унесли, ее – хрупкое дитя. И матушка, такая вдруг сразу постаревшая, сказала:

– Я не желаю видеть тебя в этом доме.

Арриго показалось, что он ослышался.

Или ее разум помутился от горя?

От старости?

Она – некрасивая. Седовласая. С морщинистым лицом, на котором выделяется неестественной гладкостью лоб. Ее подбородок – тяжелый, а шея – коротковата. И в своем обычном – после смерти отца – черном наряде матушка походит на ведьму.

– У меня больше нет сына, – она перебирала четки. – Мой сын умер.

– Мама, что ты говоришь?!

– Правду.

Арриго был жив. И зол. Еще недавно преисполненный скорби, теперь он испытывал разве что гнев.

– У тебя нет сердца. И ты не способен любить никого, кроме себя, – матушка поцеловала серебряный крест. – Было время, когда я гордилась каждым твоим шагом, каждым словом, каждым поступком, не желая видеть, сколь уродливы они. Сколь уродлив ты сам.

– Ты выжила из ума!

– Скорее, ко мне вернулся разум.

Матушка поднялась и подошла, коснулась его щеки сухой холодной ладонью, которая вдруг показалась Арриго неживой.

– Я виновата в том, что привела тебя в этот мир.

На глаза его навернулись слезы. Он вновь чувствовал себя ребенком, желавшим лишь одного – угодить ей. Быть самым лучшим, самым достойным!

– Я позволила тебе жениться на этой девочке. Я надеялась, что ее любви хватит на вас обоих. Но ты убил Марию.

– Она сама умерла.

– Убил! Равнодушием. Презрением. Насмешками, которые сыпались на нее. Сплетнями, маравшими светлое ее имя. Сколько она плакала из-за тебя… не знаешь? Тебе ведь все равно. А она до последнего молилась за спасение твоей души…

Со своей душой Арриго сам разберется. Он не нуждается в спасении, потому что не совершил ничего предосудительного. У его супруги слабые нервы? Это случается с женщинами.

Он не виноват.

– Она простила тебя. Не понимаю. – Матушкины очи были светлы. – Я – не прощаю. Уходи и… и у тебя не будет иной жены. И не будет иных, законных детей, которым ты мог бы передать свое имя. – Голос ее прозвучал громко. – Наш род уже мертв! И ты его не продолжишь!

Матушка развернулась и удалилась к себе. Арриго же, решив доказать, что именно он – хозяин в этом доме, остался. Он ходил из комнаты в комнату, разглядывая портреты дедов и прадедов, славных предков, которые могли бы гордиться…

…Чем?

Чего достиг он?

Чем он славен?

Любовью к женщинам? И ветреностью, которая более пристала к лицу дочерям Евы?

Бессердечием?

Достойные деяния…

…В пустоте, которая воцарилась средь зеркал, забранных полотнами ткани, вдруг послышался смех.

– Арриго… ты пришел? – окликнули его.

Обернулся. Лишь тенями комната полна.

Тихо.

И снова – легчайшее прикосновение к волосам, словно нежная рука гладит их.

– Ты не забыл меня? – тихий шепот пробирает до костей. – Ты не забыл меня…

– Кто ты?!

Смех – хрустальный. И полотно падает с зеркала. Арриго видит себя и тень за своим плечом. Женщину с длинными волосами цвета живого золота…

– Арриго, – она зовет его, и руки-плети обвивают его шею. Холодные губы дарят поцелуй.

Арриго очнулся в темноте. Он лежал на полу перед зеркалом, сжимая в руках темное полотно, не то укрываясь, не то защищаясь от кого-то неведомого. В стекле отражался крест. И сам Арриго, побелевший и постаревший. Ему было холодно, словно бы кто-то вытянул из тела все тепло – до последней капли.

– Господи…

Он редко обращался к Богу. Нет, конечно, Арриго был истинной веры, и храм посещал, и жертвовал, исповедовался, грешил, вновь жертвовал, но вот чтобы – прямо к Богу…

Впервые его молитва шла от самой души.

– Зачем, Арриго? – спросили его. – Ты снова хочешь меня прогнать? Не выйдет.

Он вскочил, оглянулся.

Никого.

– Уходи! – закричал он, и крик полетел по дому. – Уходи! Я тебя не боюсь…

– И не надо.

Снова была она сзади, неуловимая и ледяная.

– Я не причиню тебе вреда. Я лишь хочу быть с тобой.

Он осенил себя крестным знамением. И воздух. И зеркало. И понял: бесполезно. Разве ангелы боятся Бога? Они – часть света. И выходит, что Арриго…

…Матушка знает, что делать.

– Нет, Арриго… уже не знает. Прости, – она шла за ним по пятам, и он слышал ледяное неживое дыхание на своей шее. – Я не могла позволить ей нам помешать.

– Ты умерла!

– Тело. Всего-навсего тело. Душа ведь бессмертна, и ты это знаешь. Мы будем вместе. Смирись…

…Матушка умерла. Об этом Арриго сказала старая служанка – и отвернулась, скрывая слезы в полуслепых глазах. Она любила госпожу, пусть та и была строга.

– Она не мучилась, господин, – сказала служанка, щурясь. Ей все чудилось, будто колышется за спиной молодого Арриго некая тень, смутная, призрачная. Блажат глаза.

– Во сне отошла… молилась, молилась.

…За него, единственного, кто по-настоящему был ей дорог.

И – разочаровал.

– Притомилась и сказала, что спать ляжет. Велела к заутренней разбудить. И еще молочка просила принести, с медом. Она любила молоко с медом. – Служанка прижала руки к груди, понимая, что больше никогда в жизни не придется ей спускаться в кухню и греть молоко, всенепременно свежее и от рыжей коровы. От них, все это знают, молоко самое жирное и сытное. – Я-то и пошла. А вернулась – она уже спит… совсем. Мы вас искали.

Слуги осмотрели каждую комнату в доме, заглянули и в подвалы, и на чердак, но не обнаружили молодого хозяина. Зная о ссоре его с хозяйкой – неужто осмелилась она высказать ему все, что на душе у нее накипело? – решили, что ушел он из дому, и отправили гонца с печальным известием в резиденцию Арриго.

– Я в библиотеке был, – сказал Арриго. – Я был в библиотеке…

Служанка покачала головой. Библиотеку, любимое место тихой Марии, трижды обыскивали. И никого не видели, разве что… полотно там вечно с зеркала соскальзывало. И теперь вот хозяин в него завернулся, словно в саван.

Дурная примета. Ох, дурная!

Двойные похороны прошли тихо. И Арриго остался наедине с домом. Он не находил в себе сил уйти, словно невидимая цепь привязала его к опустевшим комнатам, к призракам, в них обитавшим.

Исчезли слуги, а новые, которых Арриго пытался нанять, не задерживались дольше чем на месяц. Вскоре во всем Палермо не осталось человека, который бы не слышал о проклятом доме.

И о проклятом муже.

Друзья, прежде следовавшие за ним неотступно, вдруг позабыли само имя Арриго. Богатство? Имя? Слава? Что значили они за порогом, в месте, где все дышало пылью и запустением…

Где за каждым по пятам следовала невидимая тень.

Арриго попробовал сбежать, он сумел расстаться с домом – на неделю. И каждую ночь слышал голос умершей жены.

– Вернись, – умоляла она его.

– Нет!

– Вернись… не бросай меня… не бросай меня снова…

И он смирился. Сколько длилась эта жизнь в плену? Год? Два? Три? Арриго перестал ощущать время. Он был… и его не было. Забытый человек в доме, зараставшем пылью и паутиной.

Наверное, все завершилось бы бесславной смертью. Призрак, чья любовь была столь же искренна, сколь и смертельна для человека, пил его тепло и выпил бы, оставив иссохшее тело, но…

…Арриго очнулся в библиотеке, перед зеркалом, с которого вновь сползло покрывало.

– Ты любишь меня? – спрашивал призрак, обнимая Арриго. Белые мертвые руки гладили его грудь, добираясь до самого сердца, и оно леденело. – Ты любишь меня?

– Люблю.

– Только меня?

– Только тебя…

Золотые волосы опутывали его паутиной, и паутиной они и были.

– Отпусти, – взмолился Арриго.

– Не могу.

– Почему?

– Ты украл мое сердце, – призрак вздохнул. – Оно превратилось в камень… верни его… верни…

Он слышал этот шепот, просьбу, которая мешала ему просто умереть. И, ведомый странной идеей, принялся обыскивать дом. Комнату за комнатой… сколько их в этом доме? Бессчетно. И вещей много… вот платья матушки… чепцы… столовое серебро… свечи, о которых он забыл и, одичав, приучился жить в темноте. Кем он стал? Не человеком – зверем.

Призрак следовал по пятам за ним.

– Нет, нет… не здесь… не здесь оно…

– Где?

– Ты знаешь… знаешь… ты его забрал. У тебя. Здесь, – призрак коснулся груди. – Камень. Отдай его мне. И я уйду.

– Насовсем?

Арриго прижал руку к сердцу, пытаясь понять, не обманывает ли его призрак. Если его сердце – камень, то… но оно бьется! Оно живое!

– Мертвое, – возразил призрак. – Совсем мертвое. Всегда было таким.

– Нет.

– Ты хочешь, чтобы я обрела покой?

– Да!

– Тогда отдай мне сердце. Вытащи камень из груди. Станет легче…

И в руку его лег кинжал. Почему Арриго не нанес удар? Что остановило его руку? Не разум, но… в последний миг он понял:

– Ты хочешь, чтобы я убил себя? И стал проклят? Ты… ты – ведьма!

Мария засмеялась:

– Я хочу, чтобы мы были вместе… ты и я.

– Но тогда я умру.

И будет проклят, как любой другой, с презрением отринувший величайший из даров Господа – жизнь.

– Смерть – лишь мгновенье.

Именно тогда Арриго четко осознал, что это существо, которое некогда было его женой, рано или поздно добьется своего. И впервые за многие годы он переступил порог дома. Не к священнику отправился Арриго – сколько их перебывало в доме еще тогда, когда пробовал он бороться с призраком? – но к ведьме. Откуда Арриго узнал о ней? Он и сам не помнил. Должно быть, слышал от кого-то…

Ведьма была старой, но не страшной, а весьма даже благообразной с виду. Она встретила Арриго ласково, выслушала его – а слова его лились потоком, измученная душа спешила поделиться с кем-то тем ужасом, который пережила, – и ответила так:

– Не была твоя жена тем ангелом, о котором ты говоришь. Но была сестрой мне. Наш Господин, имени которого я не смею произносить вслух, – великий обманщик. От него она получила великий дар. Она завладела твоими помыслами и избежала нежеланного замужества, она украла душу твоей матери и всех, с кем случалось ей встретиться, ибо каждый видел в твоей жене свет. Но свет этот – ложный. И лишь тебя не привязали чары…

Он не желал верить. Арриго ведь помнил ее – хрупкое дитя, робкое, нежное…

– Будь она старше, сумела бы избежать той ошибки, которую совершила. Ведьмам нельзя любить, поскольку любовь – это дар Господа. Он погубил ее. И Он дал ей иную жизнь, которую не в силах прервать я или кто бы то ни было еще.

– Значит, я обречен?

– Нет. Я помогу тебе, но цена моей помощи будет высока.

– Я согласен на любую!

Лишь бы прекратить этот кошмар, который затянулся на долгие годы.

– Что ж, поклянись.

Она, старая ведьма, протянула ему Библию. И Арриго на святой книге повторил обещание: если старуха избавит его от призрака, Арриго исполнит любую ее просьбу, отдаст ей все, за исключением собственной бессмертной души…

– Мне не нужна твоя душа, – успокоила его старуха. – И просьба моя не будет обременительна. Ты же, чтобы высвободиться из-под власти мертвой, должен сделать так. Завтра хороший день: луна исчезнет с неба, чтобы переродиться. Пройди по дому и закрой все зеркала. А лучше – вынеси их из дому вовсе. Она будет ходить следом за тобой, просить тебя, угрожать, обещать… не слушай ее. Когда же наступит полночь, спустись в склеп. Я дам тебе нож, в рукояти которого сокрыты частицы слез Девы Марии. Ты сам увидишь, что жена твоя по-прежнему хороша, словно и не умирала вовсе. Ее лицо будет бледным, а губы бескровными. Она – ламия, полуночная тварь, которую держит на месте лишь молитва твоей благочестивой матери.

Его жена… призрак в зеркалах. Тень, следующая за ним по пятам. Ледяная рука на щеке и дыхание с запахом тлена.

– Дай ей попробовать твоей крови, и увидишь, как откроются ее глаза. Скажи, что пришел, желая исполнить обещание, вернуть ей свое сердце, но для начала хочешь забрать собственное, ибо только тогда вы будете свободны. Скажи, что любишь и будешь любить до скончания времен, и обещание свое скрепи поцелуем. А когда услышишь, что вновь забьется мертвое сердце ламии, – бей! Не медли! Ты должен успеть, иначе высосет она из тебя и жизнь, и душу, превратив в собственное подобие…

– И что мне делать с ее сердцем?

– Принеси его мне.

Он вернулся в дом. Неужели в этом месте Арриго провел несколько лет? Он – мертвец среди мертвецов, заросших пылью статуй, засиженных мухами портретов. Только зеркала оставались чисты, хотя не прикасалась к поверхности их человеческая рука.

А рука ламии?

Арриго повернул первое зеркало к стене… второе… третье… их было так много.

– Что ты делаешь?

– Я не хочу себя видеть, – ответил он той, что кралась по его пятам.

– А меня?

– Разве мне нужны зеркала? Я помню тебя. Тебе этого мало? Сегодня я верну тебе твое сердце. Не мешай.

И она отступила. Арриго ощущал на себе ее взгляд – пристальный, настороженный, но и только. Наступали сумерки. И с приближением полуночи рос страх Арриго.

А если обманула его ведьма?

Или сказала правду, но у него не хватит сил… тогда Арриго не просто погибнет, но превратится в жуткую тварь. И какая судьба ждет его тогда? Вечная жизнь? И вечный голод? Бессчетные жертвы, призванные его утолить?

В склеп он спускался, когда часы пробили полночь.

Страх исчез.

Ступени. Темнота. И робкое дрожание свечи. Шаги за спиной. И дразнящие прикосновения к волосам. Смешок.

– Не бойся, – шепчет Мария. – Смерть – лишь мгновенье, за которым вечность… мы будем вместе. Навсегда.

Он остановился у гроба матушки, преклонил колени и мысленно – вслух Арриго не смел произнести ни слова, опасаясь разозлить ту, что следила за ним, – попросил у нее прощения.

– Она бы нам мешала, – сказала ламия. – Она была такой… скучной. Все время молилась. Поэтому ты ушел из дому. Разве кто-нибудь тебя осудит? Только не я…

Ее гроб стоял на возвышении, украшенный серыми клочьями паутины, словно кружевом. Арриго не без труда удалось откинуть крышку. И он не сдержал удивленного крика. Он думал увидеть уродливую мумию или же и вовсе – скелет, в который обратилось тело Марии, но в гробу лежала она, точь-в-точь такая, какой он ее запомнил. Бледная. Прекрасная. Словно она уснула… Но разве она, вот эта женщина, – ламия? Уродливая тварь?

Нет!

Она святая. Нетленное тело – не лучшее ли тому доказательство? И люди, которые знали Марию, подтвердят… но тогда что же стоит рядом с Арриго?

Разве святые становятся призраками?

И он, достав нож, провел лезвием по своему запястью. Кровь в темноте казалась черной, вязкой, словно и сам он уже не был человеком.

– Я верну тебе твое сердце, – сказал Арриго, прижимая руку к ее бледным губам. – Если ты отдашь мне мое собственное.