Текст книги "Кольцо златовласой ведьмы"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Екатерина Лесина

Кольцо златовласой ведьмы

Туфания, дочь Джулии, появилась на свет ведьминой ночью. Все знали про это. И к шепотку, что Джулия дочь нагуляла – это не диво, известно же, что где баба, там и грех, – добавился другой. Слушок о том, как жалобно кричали овцы, а одна окотилась до срока и ягнят принесла двоих сразу, черных, хоть сама была шерстью бела. И вовсе черных баранов в округе не водилось. А значит, ходил по пустошам Враг Человеческий, рыскал грешных душ, ну, и телом скотины не побрезговал.

А второй приметой был ветер. Поднялся он аккурат на новорожденную луну, и такой крепкий, что старые деревья гнулись, стонали, цепляясь кореньями за скалы. Такой ветер только в ведьмином котле родится. И от него петухи яйца несут, из которых потом василиски вылупляются.

Такое яйцо старик Джеромо и вынес наутро людям показать. Старик яйцо о землю хряснул, а внутри не белок с желтком, как положено, но волосья золотые, тоненькие, будто солнца лучики. Аккурат такие, как у Джулии и ее дочери новорожденной.

Ведьма, ведьма на свет появилась!

Конечно, Джулия отрицает, что с нечистым знается, невинную из себя строит. Да только людям со стороны вернее видать! Шептались бабы, переглядывались. Давненько им рыбакова дочь костью поперек горла стояла. Все неясно было, откудова у нее этакая красота? Мать-то обыкновенная. И отец тоже: хромоногий, кривой, попорченный морем и жгучим ветром. Главное, что темные оба. А Джулия – светлая. Отцу-то не раз намекали, дескать, подгуляла его женушка, а он, вместо того чтобы поучить ее, как другие делают, лишь скалился да приговаривал: откуда бы золото ни прибыло, все мое.

Хотя, если хорошенько вспомнить, то и мать Джулии подозрительная из себя особа. А бабка и вовсе травницей числилась, ходила по селам, лечила людей, помогала женщинам от тягости разрешиться. Или от ненужной избавиться, если, конечно, срок не вышел… а коль вышел, все помнили, что с бабкой договориться просто, и родится ненужный младенчик мертвым. Или проживет какой-то срок, но – недолго.

А внучке помогать старуха отказалась наотрез. Грех это.

Как будто ведьму рожать – не грешно?

Нет, конечно, слухи слухами, но священнику доложили так, как оно было, – правду чистую. Да только что со старика взять? Полуслепой, глуховатый, он только и говорил, что о смирении и любви к ближнему, дескать, дьявол тем и силен, что на души христианские, смиренные, гнев насылает. Не в ребенке зло, а в той вражде, которая между людьми приключается.

Верно, люди бы и послушали его, да только с той ночи начало недоброе приключаться. Взял да пересох колодец старика Куджо, который две сотни лет семью поил. А среди овец и вовсе мор приключился. Вороны на околицу прилетать стали. Сядут и глядят, не каркают – значится, не птицы, ведьмы, как они есть. Когда же Тесма дите скинула – конечно, она и прежних-то доносить не могла, сколько ни пыталась, – поняли люди, что дальше терпеть некуда. Собрались и пошли к дому рыбака требовать дочь его златовласую и выродка ейного.

Но оказалось, что опустел дом.

Сбежали ведьмы. И разве этот побег не был лучшим признанием вины? Дом люди подожгли, вычищая его огнем, жалея о том, что огонь этот пустобрюхим остался. Молились на пепелище долго, милость у небес выпрашивая. И небеса откликнулись, раскрылись холодным дождем, который вычистил грязь, и хворь, и все дурное…

Года не прошло, как забыли люди про златовласую Джулию.

– Вика, не сутулься. И перестань хмуриться…

– Да, мама.

– …иначе ты никогда не выйдешь замуж! – завершив разговор фразой, которой оканчивались все их беседы, вне зависимости от исходной тематики, маменька потрясла бутылочку, выбивая из нее остатки крема для загара.

Маменька определенно знала, о чем говорила. Сама она побывала замужем четыре раза, умудряясь и после развода сохранять с бывшими мужьями самые теплые отношения. Четвертый ее супруг, которого Вике, к счастью, не требовалось именовать «папой», дремал на соседнем шезлонге.

Он был тихим человеком неопределенной профессии – мама утверждала, что Гаричек финансист, – и немалого состояния. К прочим его достоинствам следовало отнести крепкую нервную систему и отсутствие интереса к Викиным делам. В отличие от предыдущего «папочки», в целом весьма милого, искреннего человека, но пребывавшего в уверенности, что Викино воспитание – его первейшая задача, Гарик ограничил свое участие в Викиной жизни фразой:

– Будут проблемы – обращайся.

И карточку вручил. Кредитную. Честно говоря, Вика воспользовалась ей лишь дважды и оба раза долго терзалась раздумьями, чем она теперь обязана Гарику и попробует ли он воспользоваться финансовым рычагом давления на нее?

Гарик не пробовал.

Он и маменьку увез в кругосветное путешествие, за что Вика преисполнилась к нему искренней благодарностью, которая многократно усилилась, когда стало известно, что жить маменька отныне будет в Гариковом особняке. Маменька пыталась перевезти туда и Вику: во-первых, чтобы девочка была под присмотром, во-вторых, среди новых соседей имелось множество подходящих на роль супруга кандидатур. Но Гарик сказал:

– Ленка, отстань. Пусть сама поживет. Хватит с ней нянчиться.

В общем, из всех четырех супругов, включая собственного Викиного отца, о котором у нее сохранились весьма смутные воспоминания, Гарик ей нравился больше других. Вика даже с сожалением думала о том времени, когда маменька решит, что супружеская жизнь с ним утратила вкус, и подаст на развод. Впрочем, до этого оставалось года три… или четыре, если уж совсем повезет.

Закончив втирать крем в плечи, маменька вновь обратила неодобрительный взор на Вику.

Вот и зачем она согласилась на эту поездку?

Ну да… она никогда прежде не бывала в Италии. Но она же рассчитывала на другую Италию! Ту, которая за пределами закрытого пляжа! А маменьке музеи не интересны. И Рим тоже. И Ватикан, если, конечно, папу не покажут, на папу римского маменька бы поглядела… а Вике одной по незнакомой стране путешествовать никак невозможно!

Она потеряется! Заблудится! Попадет в неприятности! И вообще, маменька волнуется, а Вике следует беречь маменькины нервы. Да и чем на пляже плохо? Достойное место с достойным контингентом. Лежи, загорай, присматривайся к тому, что вокруг творится. Вот например, к тому пареньку светлокожему… ну и что, что он с девушкой приехал? Вика лучше, она просто себе цену не знает. Ладно, тогда его товарищ. Он без девушки. И на Вику дважды посмотрел. А один раз подмигнул ей. Нет, это не соринка. Маменьке лучше знать, когда у постороннего мужчины соринка в глазу, а когда он ее дочери подмигивает с явным намерением продолжить приятное знакомство. И не будь Вика упряма, как ослица, давно бы уже обзавелась кольцом на пальце… и, возможно, не одним.

Маменька, будучи в Викином возрасте, уже о второй свадьбе задумывалась.

– Гарик, скажи ей, что девушке в ее возрасте быть без мужа неприлично!

– Угу.

– И что ее поведение меня позорит! Спину мне натри.

Гарик подчинился. Крем он втирал сосредоточенно, с полным осознанием ответственности сего действа. А Вика думала лишь о том, что скоро вернется домой.

Завтра на самолет. А там – до свидания, дорогая и любимая, особенно на расстоянии, мама. И здравствуй, квартира! Да, маленькая, в две комнаты, но сейчас это две Викины комнаты! Там никто не отслеживает, что Вика ест и как одевается – женщина даже дома должна следить за собой; не требует от нее зарегистрироваться на сайте знакомств. Не мешает слепнуть над книгами. Не выискивает предлоги, чтобы вытолкнуть ее из квартиры. И вообще, там тихо и спокойно.

– …поэтому ты пока поживешь с нами.

– Что?! – хрустальная мечта разлетелась на осколки.

– Вика, ты меня не слушаешь!

Конечно. Умение пропускать маменькины нотации мимо ушей выработалось давно и тренировалось годами.

– Я не буду жить с вами!

Ссора на пляже… что может быть отвратительнее?

Вика ненавидела ссоры в любом их проявлении, особенно – с маменькой. Сейчас та станет упрекать Вику в черствости, потом расплачется, потом потребует врача, который обнаружит, что маменькино давление повышено. И маменька сляжет в постель, а Вика будет чувствовать себя виноватой. Она всегда чувствует себя виноватой после ссоры, хотя знает совершенно точно, что с сердцем у маменьки – полный порядок. И нервы у нее крепче Викиных.

– Вика. – Маменька вытянулась на лежаке, устремив задумчивый взор на море. – Повторяю, тебе придется пожить с нами. Месяц или два… пока в твоей квартире делают ремонт.

– Какой ремонт?!

– Обыкновенный.

– Мама!

Не следовало ей повышать голос. Парни, те самые, знакомства с которыми Вика так счастливо избежала, обернулись.

– Ты… ты затеяла ремонт в моей квартире?

– Вообще-то, квартира моя.

Это было правдой.

– И ремонт там следовало сделать давно. Увидишь, тебе понравится.

Вряд ли… Вика хорошо успела изучить маменькины вкусы. И что ее ждет по возвращении? Ярко-красные стены и синий потолок с люстрой-кубом? Наливной пол с рисунком? Невообразимая, неудобная, но модная мебель? Хром, стекло и пластик?

Лучше не думать об этом.

А с Викиными вещами что стало? Ее книги. И журналы. Кресло-мешок. Кошка, раскрашенная вручную. Чашка из синего стекла с белыми незабудками. Одежда, в конце концов…

– Если бы… – Вика старалась говорить спокойно, но не могла отделаться от ощущения, что все вокруг на нее смотрят. – Если бы ты предупредила, что хочешь ремонт сделать, я бы нашла другую квартиру.

Поэтому маменька и не предупредила ее. Но, напротив, предложила дочери поездку. Италия. Отдых. Вика ведь так давно не брала отпуск. И неужели хотя бы раз не пойдет она навстречу родительнице?

– Перестань капризничать, – ответила маменька, не повернув головы. – Ты сама поймешь, что так будет лучше.

Маменька не желает понимать, что Вике уже двадцать пять лет. У нее работа и собственная, устоявшаяся жизнь, пусть и отличная от той, которая устроила бы маменьку. Пожалуй, в этом вся и проблема: слишком уж они разные. Как так получилось?

Маменька – яркая. Сильная. С характером. И вообще, она всегда в центре внимания, а если не в центре, то расстраивается и чахнет. Вика же, напротив, тиха и необщительна. Ее раздражают люди с их непонятным стремлением Вику потрогать. Где у девочки носик? Где у девочки ушки? А почему девочка такая хмурая? Вика-бука. Не желает радовать маменьку, отказывается стишки читать. И песенки тоже не поет. И вообще, при каждом удобном случае сбегает от дорогих гостей. Может, девочка больна? Маменька чувствует, что больна. Это же ненормально, когда ребенок сам с собой играет! А врач говорит про темперамент. Что его темперамент против маменькиной уверенности? Вику надо развивать. Менять. Заставлять. Ей же потом лучше будет…

…какая девочка откажется участвовать в конкурсе красоты?

…не мечтает выучиться на актрису?

…сидит за учебниками, хотя каждому ясно, что образование для девушки – не главное!

И вообще, Вике давно следует понять: мама знает лучше!

…куда ей поступать.

…какую профессию выбрать.

…и каких подруг.

…что носить, что есть и как себя вести.

А Вика, неблагодарное существо, до сих пор упрямится.

Так стоило ли заново пережевывать старые проблемы? И Вика встала, забрала книгу, полотенце и недопитый – очень полезный для кожи – вишневый сок.

– Я – в номер. Отдохну.

– Вот опять будешь дуться!

Нет. Скорее, думать. Если в квартире ремонт, то надо искать другую. Конечно, при нынешней своей зарплате Вика квартиру не потянет, но ведь можно комнату снять. Или в складчину это сделать, как Машка. Или приработок найти. Работают же люди на двух работах! И ничего, живы. Вика тоже сумеет…

В номере, к счастью, одноместном – Гарик, золотой человек, проигнорировал маменькины пожелания о совместном жилье – было тихо и стерильно. Окна выходили на пляж. И Вика поморщилась: вид этот – золотого песка, моря и деревьев, которые важно покачивались на несуществующем ветру, – изрядно действовал ей на нервы.

На часах – половина десятого. В одиннадцать маменька уберется с пляжа и пожелает довыяснить отношения. Спрятаться от нее в отеле, дорогом, но каком-то совсем уж крошечном, не выйдет.

Да и…

Надоело!

В двадцать пять лет пора делать то, что хочется, а не то, о чем родители говорят. И вообще, отель – это не тюрьма. Вика не собирается теряться. Или попадать в историю. Денег наличных у нее немного, но должно хватить на автобус. Что плохого в небольшой прогулке? Вдохновленная этой идеей, Вика быстро приняла душ, переоделась – из всех нарядов выбрала длинное мешковатое платье, которое маменьке категорически не нравилось, а Вике оно было симпатично – за легкость и удобство. Так, сумочка. Паспорт. Кошелек. Телефон. Маменьке Вика позвонит, но – позже.

Стук в дверь заставил ее замереть, и Вика мысленно рассмеялась: она ведет себя, как ребенок! Даже если это мама, которая вознамерится запретить ей прогулку, Вика все равно уйдет гулять.

Но за дверью стоял Гарик.

– Гулять? – спросил он.

– Гулять.

– На, – Гарик раскрыл кошелек и вытащил стопку купюр.

– У меня есть.

– Хорошо. Еще будут. Бери.

Вика терялась, когда с ней разговаривали в подобном стиле. Деньги она взяла, но твердо решила, что тратить их не станет.

– Купи себе что-нибудь.

– Мне ничего не надо.

– Ага, – Гарик задумчиво поскреб щетинистый подбородок. – Ты, это… если чем обидел, то извини.

Обидел? Чем и когда он мог Вику обидеть, если виделись они только на выходных и по праздникам? Ну, или вот сейчас.

– Ничем вы меня не обидели! Просто… мне неудобно брать у вас деньги. И вообще я сама привыкла. И жить я к вам не поеду. Разве что ненадолго, пока квартиру не найду.

Все говорили, что найти приличное съемное жилье за умеренную плату – это сверхзадача.

– Я Ленке говорил, чтоб она не лезла. Но она ж упертая… короче, ты недельку перекантуйся, чтоб она успокоилась, а там я тебе хатку найду. И выкать прекращай. Не чужие небось.

Местное солнце было агрессивным.

Обглодав добела дома и вылизав пропыленную дорогу, оно принялось за Вику. Маменька бы обрадовалась такому вниманию, она любила загорать, утверждая, что именно загар естественен для человека. Но Вика – не маменька. Ее кожа была бледной, прозрачной и сверхчувствительной.

На косметику она реагировала красными пятнами.

На морепродукты – сыпью.

На лучи солнца – сухостью и шелушением или же россыпью волдырей по плечам, которые долго лопались и облезали лохмотьями.

В общем, Вика уже начала жалеть, что покинула уютный заповедник отеля. Кружевной зонтик, подаренный мамой – раз уж Вика столь нежна, то пусть ходит с зонтиком, ко всему, это и загадочности ее образу придает, – от солнца не защищал.

Кафе были закрыты.

И вообще, город, пользуясь полуденным часом, пребывал в полудремотном состоянии. Ни людей, ни животных… Вика гуляла уже второй час. Без цели, без плана, просто разглядывая такие забавные, словно игрушечные, домики, магазинчики с яркими витринами, вывески, случайных прохожих, дорогу… по дороге она и свернула в этот переулок. Здесь дома стояли тесно друг к другу, балкончики почти смыкались, образуя своего рода арки. На протянутых веревках сохло белье.

Сюда почти не проникало солнце, и Вика сложила зонт. Жарко.

И – странно. Куда это она забрела?

Вика остановилась и достала карту, понимая, что действие это лишено всяческого смысла: с картами у нее никогда отношения не складывались. Несколько минут она честно рассматривала переплетение линий, вчитываясь в названия улиц, поворачивая карту то одной стороной, то другой, но потом сдалась.

Надо найти кого-нибудь и спросить дорогу. Кого-нибудь, кто говорит по-английски. А лучше, если он согласится ее проводить, но… кого тут искать? Улица была пуста и безлюдна. Вика поправила шляпку и решительно двинулась вперед.

Ведь должен ей хоть кто-то попасться!

И вообще, паниковать рано. На крайний случай, она может позвонить маменьке. Та обрадуется, получив очередное подтверждение собственной правоты и Викиной жизненной беспомощности…

Старуха сидела на земле. Вика сперва приняла ее за груду мусора, но стоило ей приблизиться, и груда шелохнулась. Черные юбки, черная безразмерная кофта, некогда расшитая бусинами и пайетками, но сохранившая лишь остатки былой роскоши. Бусы в несколько рядов и цепочка с массивным крестом. Еще одна – со связкой медальонов: круглых, квадратных, прямоугольных. С ликами святых и именами покровителей.

Старушечье лицо, красное, будто вылепленное из глины, было неподвижно. Крупный нос, черные, сросшиеся над переносицей брови, узкие губы и седые волосы, выбившиеся из-под косынки. Руки лежали на юбках и по сравнению с лицом были неестественно белы и лишены морщин. Словно эти гладкие ладони принадлежали вовсе не старухе.

– Извините, – сказала Вика. – Вы не подскажете, как выйти…

Замолчала, поняв, что говорит по-русски. Ее не поймут. Английский же, на котором Вика худо-бедно разговаривала, вдруг выветрился из ее головы.

– Прошу прощения, я… наверное, пойду… сорри.

Она сделала шаг назад, стремясь убраться в тень, подальше от острого старушечьего взгляда. В ее синих глазах было что-то, напугавшее Вику.

– Стой, – велела старуха.

Вика остановилась.

– Русская?

– Да.

– Здесь много русских. – Голос хриплый, надсаженный. – Раньше я одна была. Теперь вот много… зачем ты сюда пришла?

– Заблудилась, – признание это далось Вике легко. Все-таки старуха – не маменька, которая всенепременно запомнит, что в тот единственный раз, когда Вика открыто маменьку ослушалась, случилось почти непоправимое: девочка заблудилась!

– От группы отстала? – Старуха говорила с легким акцентом, который бывает у людей, слишком долго проживших в другой стране.

– Нет. Я сама… погулять вышла и – вот. – Сейчас про Вику подумают, что она – полная идиотка. – Вы не подскажете, как в центр выйти?

– Подскажу, – старуха махнула рукой. – Присаживайся.

И Вика послушно уселась, не на камни – на старый коврик, который был столь грязен, что почти слился по цвету с камнями мостовой.

– Выпей, – она протянула Вике чашку из обожженной глины, простую, но невероятно красивую, и наполнила ее холодным чаем. – Светлокожим тут тяжело. Солнце таких не любит.

– Вы здесь давно?

– Шестьдесят три года уже…

Это целая жизнь.

– Сбежала. Влюбилась, как девчонка, плюнула на все. Семья, ребенок… но любовь – превыше всего. Он меня тоже любил…

Чай был терпким, крепким, с острым мятным запахом. Вика пила. Слушала. Жалела, наверное, эту незнакомую женщину, которая любви ради – маменьке бы это понравилось – променяла жизнь на жизнь.

– Была ли счастлива? – старуха словно читала Викины мысли. – Пожалуй, была. Первые лет пять, пока Луиджи со мной жил… а потом все иначе стало. Пусто стало. Тут – пусто. – Она прижала раскрытую ладонь к груди. – И живу вот… живу и живу. Уже недолго осталось. Там, – старуха подняла палец к синему небу, видневшемуся меж балконов, веревок и белья. – Там пусть судят, а людям – нечего.

– Я вас не сужу.

– Не хватало еще! Чего ты хочешь от жизни-то?

Странный вопрос во время странного разговора.

Никто и никогда не спрашивал Вику, чего же она хочет. Маменьке ее желания казались несерьезными, детскими. Немногочисленные подруги были заняты собственными проблемами. А сама Вика… чего же она хочет?

– Не знаю, – честно ответила она. – Я знаю, чего не хочу. Это проще.

– И чего не хочешь?

– Быть похожей на… – почти предательство, но это же не так! Вика любит маму, несмотря на кардинальную разницу в их характерах, на ссоры и ее постоянные попытки сделать Вику иной. Но ведь любовь – это совсем другое. – Мама у меня хорошая. И хочет, чтобы я была счастлива. Только мы по-разному видим счастье.

Зачем это рассказывать случайной знакомой? Наверное, потому что кому-то другому Вика не решилась бы признаться в этом.

– То есть ты хочешь быть счастливой?

– Да. А кто не хочет?

– Не знаю. – Эта женщина умела улыбаться, но лицо ее отвыкло от улыбок и потому сделалось еще более уродливым. Складки на щеках, заострившийся подбородок и неестественный изгиб губ. – Но если хочешь, то будешь. На, держи.

Она сняла цепочку, ту самую, с вязанкой медальонов, но сняла с нее почему-то кольцо. Вика удивилась, что раньше она не заметила его. Перстень. Крупный. Тяжелый. Со сложной вязью орнамента и крупным камнем.

– Сердолик. Камень сердца, – пояснила старуха.

– Спасибо, но это… дорогой подарок. Я не могу…

– Можешь. Такие вещи только дарят. Примерь.

И Вика надела кольцо, удивившись тому, что пришлось оно впору. Пальцы у Вики были тонкими, по маменькиному выражению – паучьими. Кольца так и норовили с них соскользнуть, потеряться, сбежать от этих неблагодарных рук.

А это – словно прилипло.

– Видишь, признало оно тебя. Значит, я не ошиблась… такие волосы только у наших бывают, – старуха коснулась камня с нежностью.

– Что значит – «у ваших»?

– А то и значит… имя – это так, пыль. Кровь же я узнаю сразу. Не зря она мне снилась.

– Кто?

– Ламия. Несчастная девочка с разбитым сердцем. Говорят, что ее сердце окаменело от горя. А потом его вырезали и сделали кольца… давно это было.

Кольцо выглядит старым, но… Вика же проходила мимо ювелирного магазина. В витрине его было выставлено множество колец, которые тоже выглядели достаточно старыми, чтобы впечатлить покупателей.

– Она говорила, что ты появишься, и мне позволят уйти на покой. – Старуха засмеялась, и связка медальонов в ее руке зазвенела, словно безумные колокольчики.

Она сжала Викины пальцы.

– Не бойся. Его нельзя потерять. И украсть не смогут… кто украдет – поплатится.

– Мне… не позволят его оставить.

Граница. Таможня. И вообще…

– Зайдешь в ювелирный. Купишь колечко с сердоликом. Получишь сертификат. Колечко выброси, сертификат оставь. На границе предъявишь. Главное, не нервничай…

…хорошо бы, но Вика по характеру не умеет не нервничать.

Но она же не собирается следовать старухиным советам!

– Этого кольца нет ни в одном каталоге. О нем знают только свои. Их опасайся, – старуха погладила Вику по ладони. – Сынка моего… его детей… а теперь – уходи. Я устала. Пойдешь прямо до перекрестка, там свернешь налево. Увидишь супермаркет… ну, и уже из центра сама уедешь. Лучше возьми такси до отеля.

– Спасибо.

– Не думай, что я из ума выжила. – Старуха забрала у Вики чашку, спрятала ее в складках юбки. – В старости многое видится иначе. Мой сынок за это кольцо заплатил бы, сколько сказано. Он привык все покупать. Не понимает, что деньгами не все меряется… иди.

Вика нашла и перекресток, и супермаркет, и ювелирный, где имелось великое множество колец с сердоликом. И деньги, благодаря Гариковой заботе, у нее были.

Выбирала кольцо Вика долго, придирчиво, и для себя, и для маменьки, с которой все равно придется мириться. Гарик прав. Переехать. Неделю пожить, а там… с Гариковой помощью или без нее, но Вика от них съедет. Кольцо на пальце придавало ей уверенности, что все будет именно так.

Человек увидел старуху издали.

Она дремала в тени, сидя на грязном коврике, ни дать ни взять – нищенка. Ложь! Человек точно знал, что деньги у нее есть, и много. Старуха отличалась скупостью и вряд ли успела растратить состояние мужа. И было бы справедливо, если бы это состояние отошло к нему.

В конце концов, все по закону.

– Здравствуй, – сказал он, присаживаясь рядом. Человек решил быть вежливым. Старухи любят вежливых родственников. Особенно старухи одинокие и стоящие одной ногой в могиле. – Это я. Я тебе писал.

Она не отвечала.

– Звонил.

Она притворялась, что не понимает.

Она отрезала себя от прошлого и теперь не желала восстанавливать связь. Разве это справедливо?

– Мне от тебя ничего не надо. Я лишь хотел взглянуть на единственную родственницу…

…ложь, но она вряд ли об этом узнает. Россия далеко. А старуха давно в маразме.

– Уходи.

Уйти? О нет, не для того он ехал сюда! Не для того искал ее, годами собирая информацию по крупицам. И человек не сдвинулся с места.

– Я знаю, что тебе надо, – пожевав губами, сказала старуха.

– Увидеть тебя. Понять, что я все-таки не один. Ты же знаешь, как тяжело быть одному.

Ему казалось, так будет проще. Он нравился женщинам, вне зависимости от возраста. Симпатичный, обаятельный, умеющий пользоваться этим обаянием, он всегда чувствовал себя хозяином положения. А теперь растерялся. Ошалевшая от одиночества и близости смерти старуха не спешила признавать в нем единственного родича, ту самую кровь, которая не водица. Отец как-то обмолвился, что она всегда была эгоистичной стервой, и, видно, знал, о чем говорил.

– Вы отказались от мужа и сына. А ваш сын отказался от меня. Бросил.

– И что? – В блеклых глазах – ни тени сочувствия.

Не будет она, в отличие от многих прочих, жалеть сироту. Отца ведь не пожалела, ни тогда, ни потом, когда уже могла вернуться. Или их сюда позвать. Как было бы замечательно уехать… человек много раз представлял свое детство иным. Без опостылевшей деревни, без дедовой развалюхи, которая почему-то именовалась усадьбой, и никак иначе. В «усадьбе» этой – кухня, комната и кладовая. А туалет – и вовсе на улице. Зимой дверь примерзала, а летом над сортиром клубились мушиные рои. Воняло… и от ненасытных свиней тоже воняло. А кроме этого, имелся огород, который надо было полоть, поливать, окучивать… и деревянный пол – его приходилось выскабливать добела, иначе дед злился.

Он и без чистого пола злился.

Пил потому что. Сначала тайком, укрывая бутылку в зарослях малины, потом уже открыто.

Отец приезжал редко. Привозил вещи. Иногда – конфеты. Чаще книги, которые были человеку неинтересны, как неинтересна была и учеба в школе. Но он все равно учился, пребывая в глупой уверенности, что, если он станет отличником, отец его заберет с собой…

…старуха смотрела на него.

Молчала.

Она украла его детство! С этими вот пропыленными, пропеченными улочками. С изрезанным волнами морским побережьем, куда бегала купаться местная детвора. С посиделками во дворе. С обязательным послеобеденным сном и крикливыми соседками… отец бы открыл лавчонку, мелкую и приносящую лишь формальный доход, но дающую ощущение занятости. И потом, обустроившись, он женился бы на местной женщине, смуглокожей и темноволосой, с громким голосом, вспыльчивым характером и хорошим приданым.

Главное, у него появилась бы семья.

Он почти поверил, что старуха – вот же тварь, сидит, щерится беззубой улыбкой – украла эту самую семью, а с нею – и саму его жизнь.

– У тебя есть братья, – сказала она.

– Не родные.

– И сестра.

– Они… они чужие. Всегда такими были.

– Понимаю. И не волнуйся. Я не обошла тебя в завещании… никого не обошла.

Значит, и тех тоже?

Воры! Что они сделали, чтобы найти ее? Ничего. Не они вели разговоры с дедом, упрямым, склочным и норовившим обложить их всех матом. Нажравшись, он песни орал. А трезвым был и вовсе невыносим. Не они, выйдя на итальянский след, перебирали год за годом, город за городом, выискивая среди местной пыли ту самую золотую крупицу.

Не они, в конце концов, приехали сюда, чтобы взглянуть ей в глаза.

И не только за этим.

– Но если ты хочешь получить хоть что-то, сделай то, зачем пришел, – сказала старуха.

Она смотрела на него. С вызовом. С насмешечкой, словно сомневаясь, что он и вправду способен на поступок. Дед вот тоже вечно пенял ему за мягкотелость.

– Или я ошиблась? У тебя сил не хватит? Тогда поди прочь! – Она схватила свою палку и пребольно ударила человека по плечу. – Гнилое семя! Прочь!

Второго удара он не допустил. Перехватив палку, дернул ее на себя, одновременно поворачивая, выкручивая ее из цепких старушечьих пальцев. Ударил. В висок. Беззвучно хрустнула кость, и старуха захрипела. Умерла она не сразу.

А он сорвал с ее шеи цепочку, дрожащею рукой, рассыпая амулеты – серебряная и золотая чешуя на черных юбках. Бесполезная. Дешевые побрякушки… а кольца нет!

Вчера еще было! И утром тоже, когда она выходила из дома. Человек следил за ней, пытаясь проникнуться внутренним ритмом ее жизни, издали, конечно, в бинокль. К счастью, многие туристы ходят с биноклями.

– Где кольцо? Где? – он вцепился в ее горло и тряхнул старую тварь.

Живая ведь! Скажет! Заставит он ее говорить… завещание… ценности… деньги… ничто по сравнению с тем, что можно было бы выручить за одно это кольцо. Отец заплатит. Миллион. Два! Столько, сколько велят.

– Где оно? Отвечай!

Старуха улыбнулась – и умерла.

Нарочно!

Он обыскал тело, как умел, содрогаясь и от отвращения, и от страха пропустить драгоценное колечко. Он не боялся быть пойманным, знал – в этот переулок люди заглядывают редко, опасаются связываться со старой ведьмой.

Спрятала…

…вдруг ему вспомнилась девчонка со светлыми волосами, выбивавшимися из-под шляпки. Она вошла в переулок и пробыла там минут десять…

Случайность?

Или очередная подножка судьбы? Девицу надо найти и… но – как?

Он подумает.

Как ни странно, но к позднему Викиному возвращению маменька отнеслась почти равнодушно, верно, перекипел уже скандал в ее душе, и захотелось чего-то иного.

Например, колечка.

– Какая прелесть! – воскликнула маменька, подсовывая кольцо – Вика нарочно выбрала покрупнее и с камнем массивным – под нос Гарику.

– Вот видишь, и у тебя иногда чувство прекрасного просыпается!

– Да, мама, – Вика решила не заговаривать о ремонте, переезде и прочих вещах, способных вызвать ссору, но заняться чем-нибудь полезным. Например, чемодан упаковать.

Благо, скоро домой…

Как ни странно, обошлось без происшествий. Вероятно, благодаря маменьке, которая вдруг вспомнила, что не выговорила Вике за ее самовольную отлучку, и принялась восполнять пробел в воспитании прямо в аэропорту.

Вика соглашалась со всеми ее словами.

Маменька распалялась все больше… люди оборачивались на нее. И усатый таможенник, столкнувшись с маменькиным взглядом – ей определенно требовалась новая жертва, – поспешил пропустить леди.

Правильно. От некоторых леди стоит держаться подальше.

В самолете маменька уснула, и Вика последовала ее примеру.

Гарик читал…

…потом был российский аэропорт, где – благодаря Гариковым знакомствам – проблема досмотра багажа разрешилась сама собой. Маменькино ворчание, уже беззлобное, порядка ради. Плохая погода. Мигрень, случившаяся внезапно и избавившая Вику от необходимости поддерживать разговор.

Стало ей как-то все равно.

Куда ее везут. Для чего… и вообще, лишь бы скорее довезли. А там – кровать, задернутые шторы, тишина и, если повезет, сон, который избавит ее от мигрени.

Вики хватило на то, чтобы отметить: дом принадлежал не Гарику.

Ее проводили в комнату на втором этаже, она пообещала распаковать вещи сразу, как только почувствует себя в достаточной мере выздоровевшей… нет, врача ей не надо… и воды не надо… и сока… ей только тишины бы. Покоя.

Девчонку он увидел в аэропорту. Сразу узнал по волосам – ярким, отливающим на солнце сусальным золотом. Потянуло подойти к ней, вцепиться в эти золоченые-перезолоченые волосы и спросить, где кольцо.