Текст книги "Нелюди 2. Шаг в бездну"

Автор книги: Екатерина Косьмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Поверх голов наблюдает, как на утоптанную сцену выходят два потрепанных светлых с корзинками. С высоты роста Уолласу хорошо видно, как эти эльфы опускаются прямо на пол, откидывают крышки корзинок и достают из садков тощих птиц. У тех шипы на кожистых палочках ног, а клювы подбиты листами железа. Завидев друг друга, птицы злобно пучат круглые глазки, начинают топорщить блестящие перья, нахохливаются и расширяются вдвое. Замерев, они как-то необычно свистят. Высоко, даже сквозь галдеж слышно.

Эльфийские петушки выглядят лучше хозяев, чистые и необычайно ухоженные, – одна птичка цвета угля, с красноватым маленьким личиком, другая желтокрапчатая. У обеих на головешках наросты. Гребни похожи на разбитые губы.

Зрители продолжают шуметь. Высшие бурно жестикулируют, спорят, горстями бросают к ногам птицеводов монеты, – на сбор денег Им посылает одного из разносчиков пойла. Тот ползает, как ошпаренный, споро цепляя монетки, даже под ноги зрителям забирается. Набрав полные кулаки, служка лихо разметывает деньги по двум поднесенным плошкам. Уоллас не знает, как эльф ставки сечет, наверное, этим их общим умом.

Когда шум достигает своего апогея, а монеты, наконец, иссякают, трактирный служка поправляет на затылке очки и словно бы растворяется, спустя миг образовавшись рядом с вайной у стойки.

Светлые прочищают языками глаза своим птицам. Уоллас не знает, что отвратительней, длина похожего на змеиный хвост языка или то, что эльфы петушкам глаза облизали. Наиболее пышно одетый из знати разбивает кружку о край своей лавки, птицеводы разжимают ладони, – и их птички срываются в бой. По полу с клекотом носится маленький черно-желтый ком перьев, брызжет первая кровь, зеваки неистовствуют, вновь градом сыплются деньги, которые никто не спешит подбирать.

– Недурно. – Устало кивает трактирщик. Затем выплевывает. – Ужратые выскочки наконец нагулялись.

Уоллас кивает, глянув в дверной проем за спину Има. Там возятся утомившиеся за ночь работники, выстилают свежим камышом пол, возвращают на место столы и прочую утварь. Слышно, как на кухне распоряжается Черенок. После долгого пиршества сил ни у кого не осталось. Во дворе лениво перекликается наемная дневная охрана, разбредаясь по обширным владениям Тохто.

Растерзанная тушка мертвого петушка валяется неподалеку от входа. После проигрыша она никому не нужна, даже собственному владельцу, что ходил с такой заботой за птицей. Уоллас судорожно сглатывает, не отрывая взгляда от тельца.

– Олас, за мной. – Как всегда, без лишних объяснений чеканит успевший набросить дневную защиту трактирщик.

Отступив на шаг, Уоллас пропускает хозяина и послушно плетется за ним по внутреннему двору, а затем дальше, к одному из сараев с припасами, что спрятался в окружении густой вязи кустов. Овальные плоды с них позавчера ободрали и обтерли от пыли, Уоллас сам носил тяжелые корзины в хранилище.

Сколько он здесь? Наступила ли осень? Или, может, скоро нагрянет зима?

Дни становятся заметно короче, ночи длиннее, утренний туман холодит голые ноги. Уоллас чувствует себя так, будто живет в Лунных Камнях уже несколько лет. Все в «У Тохто» стало знакомым.

Трактирщик отпирает постройку мудреным железным ключом. Имение со всем тщанием оберегается – хозяйство охраняют давешние кухонные мужики с подбитыми железом плетками, луками и короткими изогнутыми мечами. Двери тщательно запираются, причем не на добрососедские перекидные запоры, как было принято в родном Акенторфе, а на солидные гномьи замки и другие, быть может, выкупленные у нхаргов, – подобных Уоллас прежде не видел.

Тьма внутри прячет в карманах мешки с покупной белой мукой и ядрицей, корзины да ящики, где каждый сморщенный овощ разложен с почтением, голова к хвосту и обратно. Им кивает, безмолвно приказав следовать за собой. Уоллас приседает и боком протискивается в низкий проем, сутулится, наблюдая, как хозяин быстро прикрывает дверь, а после сбрасывает капюшон, стягивает очки с маской и начинает перекладывать запасы с места на место. Наконец, что-то находит. Не оборачиваясь, бросает Уолласу:

– Тебе за работу.

Уоллас ловит увесистый мешок с крепенькими плодами, похожими на бледные тыковки размером с кулак, в сетке их не меньше десятка. От подачки пахнет земляными червями. Наверное, шары растут в почве, – теперь они выкопаны, обтерты батраками и заботливо припасены.

– Жри, – в обычной манере отрывисто распоряжается Им, продолжая деловито искать.

Задохнувшись от восторга, – наконец-то что-то отличное от забродивших помоев! – Уоллас когтем рвет сетку. Овощи прыгают по деревянному полу.

Не оборачиваясь, трактирщик ворчит:

– Хья, мешок-то портить зачем?

Позабыв про хозяина, Уоллас рушится на колени. Сгребает жратву к животу, – проворные плоды выскакивают из-под рук и разбегаются в стороны. Он рычит, негодуя, рокочущий голос заполняет всю темень сарая. Им замирает, настороженно, с прищуром косится, но вскоре возвращается к поискам.

Уоллас быстро уничтожает подачку. От плодов ничего не остается, даже маленькие сухие вершки он проглатывает. Икнув, наблюдает, как трактирщик довольно крякает, – значит, нашел что искал, – и опускается на горку мешков. В руке у него узконосая крынка.

«От Черенка пойло припрятал», – соображает Уоллас, слабо ухмыльнувшись догадке. В голове его мнется каша из овощей.

– До чего поганая ночь. Но хоть денег подняли, – вздыхает Им, зубами дернув пробку. Та выходит с громким щелчком.

Из сосуда тянет крепкой, на грибах настоянной брагой. Эльф сплевывает затычку и с неожиданной жадностью делает пару глотков. Затем фыркает, нюхает свой рукав и скребет щетину на щеке.

С распущенными по плечам белыми волосами Им выглядит болотным утопленником. Уоллас вздрагивает от наваждения и отводит в сторону взгляд. На коленях приятной тяжестью лежит последний оставшийся овощ. Брюхо полно, ощущение сытости мягко клонит ко сну.

– Я напьюсь, – сообщает Им таким неуверенным тоном, словно Уоллас может ему запретить. Трактирщик опирается локтем о колено, крынка висит в крепкой руке, обманчиво слабо сжатая когтистыми пальцами. – Все силы в него вкладываешь, уму-разуму устаешь навострять, а он говнится: «Нет, мне это не интересно». Вот такой кишочный глиста. Ладно. Спрашиваю, че ему тогда интересно, а он сам не знает, – представь? То песенки сочинять, то караваны, значит, по весне нужно учиться водить. А с кем, когда урочиться, поздно уже, из мальцов вышел. А про то, как в лучники готовился, – так это даже Черенку вспоминать тошно. Сегодня просидел в общем зале, будто востопырка из пришлых, нахлебался дармовой браги и был таков через дверь. Вот оно, дело лежит. Бери, помогай, продолжай, твое оно, тебе перейдет со всем хозяйством… Но нет, не по нему наше ярмо. – Трактирщик делает несколько сердитых глотков.

Уоллас туго соображает. Похоже, хозяин жалуется на подросля Цалуню, который у Тохто навроде воспитанника. Его он видит не особенно часто, и вряд ли может сказать что-то путное. Пацан только с Имом да Черенком пререкается, ломким голосом раздражая, да таскает с кухни жратву. Достается всегда батракам.

– Сопляк, дрыщ болотный. Вся рожа в прыщах и зубы кривые, пахать такими нужно, а не лыбиться. О, да, лучшее запамятовал: «Вы меня не понимаете!». Хья, да че там не понять можно?! – Им тяжело смотрит на смущенного откровенностью Уолласа. – Мы мелких взялись поднимать, думали, дело наследовать будут. Так один зимой обсопливился, а потом вовсе помер. А этот остался, гад, жилы тянет, сил никаких нет. Честное слово, я иногда думаю: лучше бы вместо Ети Цалуня издох. Все поперек делает. Надо ему разумного вайну искать, посколь своей головы не имеет. Хотя, может, сподручней взять новых мальцов, а этого справить в болото…

Уоллас не знает, как отвечать. Поэтому осторожно кивает, вцепившись в последний оставшийся овощ, словно трактирщик пригрозил его отобрать. Половину сказанных слов он понимает не сразу. Мешает сытая слабость, наслоившаяся на усталость от ночи.

Им запускает под себя руку, в большой мешок, не глядя нащупывает завязку, извлекает грязный овощ, похожий на репу, и, не обтерев даже, начинает хрустеть. На бледных губах и щетинистом подбородке остаются полосы глины.

– Другим, это, не хочет прислуживать. Унизительно ему пресмыкаться. – Жалуется с набитым ртом. – Ну, то есть мы с Черенком прислуга, а он особенный весь.

Тяжко выдохнув, эльф утыкается башкой в колени. Сидит так некоторое время, а когда поднимает голову, на обычно непроницаемом лице написано искреннее недоумение:

– Как можно не любить трактир?

Уоллас разводит руками, бьется костяшками пальцев о тесные стены, осыпав сверху труху. Ох.

– В чем тогда смысл? Ради чего мы живем? Даже дело некому передать. – Вздыхает Им, прижимая ко лбу глину крынки. – Не для того мы живем, чтобы чурбанов обихаживать.

Уоллас стремительно, в один миг начинает чувствовать гнет давящего на светлого бремени. Резко, по-звериному трясет лысой башкой. Вроде, все у трактирщика есть, и почет, и хозяйство исправное, – а, выходит, даже у него незадача…

Тохто продолжает:

– У меня больше пальцев братьев живых, у Черенка так вообще не сочтешь. С вайнами табун скотов наберется, а хозяйство пристроить некому. Бестолочи, только передерутся и все добро раздербанят. Хоть к Матери Берише за советом винись. – Эльф снова пьет, длинными глотками истомившегося существа. Потом доедает свой овощ, утирает рот и с хмельной грустью смеется. – Если примет, она, наверное, скажет: «Куда ты глядел, Тохто? А ты куда, жирный?». Как будто Черенок виноват....

И уже другим, сухим тоном Им спрашивает:

– Олас, ты знал женщину? У тебя есть сыновья?

Бьет колом прямо под дых. Страшный вопрос в омут памяти тащит.

На месте трактирщика Уоллас видит Элле, – как тогда, в последнюю встречу, за стеклянным окном. С колышущимися под водой выцветшими волосами, дева гномов покоится в ложе из водорослей, на самом дне пропахшего овощами и бражкой сарая. Она бормочет, словно твердит заклинание:

– Ты ушел, и я убила твое дитя. Ты ушел, и меня убило твое дитя. Ты ушел, я убила твое дитя… – Голос утопленницы режет, будто кинжал. Кромсает душу каждое слово. Ранит в сердце, в горло и в оба глаза, и из ушей Уолласа течет горячая черная кровь.

Мертвая она, его Элле. Не доходила. Младенец-урод ее до родов успел разорвать.

Вокруг одни мертвецы. Мертвая Элле. Мертвый сын. Мертвец Уоллас из прошлого. Родители для него теперь тоже мертвы – потому что они в Акенторфе, за непролазной преградой Воды. Все умерло, и ничего не осталось. По хребту течет пот, собираясь в лужу у копчика.

– Так подарили тебе сыновей? – Пытает эльф, разрывая вязь кошмарного наваждения.

Уоллас молча пожимает плечами, пытаясь вспомнить, как получалось дышать.

– Вот зачем он жирдяй? – Не дождавшись ответа и будто забыв, о чем раньше спрашивал, опять терзается Им. На мгновение на его сухое лицо наплывают черты рыжей Элле, и Уоллас смаргивает наваждение. – Ты когда-нибудь видел жирного эльфа? А плешивого? А чтобы так, когда сразу толстый и лысый?

Уолласу дурно, в висках растопырилось эхо: «Ты ушел, и я убила твое дитя. Ты ушел, и меня убило твое дитя. Ты ушел, и я убила твое дитя».

Нужно выйти на воздух. Украдкой он проверяет дырки в ушах, те влажные, все в крови. Уоллас быстро слизывает ее железо с когтя. Из-за серы кровь сильно горчит.

– Сколько живем, столько я думаю: «Зачем тебя таким Мать народила? Зачем ты нужен-то, боров кухонный?». У Черенка, конечно, прямо не спросишь, тот сразу плешь прогрызет. Но я тебе так скажу: уж кому-кому, но ему должно быть точно известно, почему столько сала на себе носит. Даже по веревочной лестнице не может забраться. Посмешище, хья!

Нализавшийся крови Уоллас пялится на лежащий на коленях последний несъеденный плод. Им встает, нетвердо опирается о мешки и снова ищет в запасах, продолжая сухим, неожиданно трезвым тоном:

– Востопырки думают: раз толстый повар, значит, гостей обжирает. А я еще на смотринах смекнул, – все, Олас, до конца дней на мне сальная кандала. Никаких заработков, никакого Леса, вообще ничего. Куда с эдаким боровом сунешься? Драться не умеет, тварей боится, согнуться не может. Только куксится, потеет да от отдышки пыхтит. Мы всю жизнь здесь торчим. – И Тохто гибко перетекает обратно на место, где вгрызается в найденный корень, грязный и вялый, как морковь по весне. – Порядка в Лунных Камнях нигде нет. Никому ничего не надо.

В словах трактирщика проступает мясное исподнее истины. Тохто открыто, начистоту говорит, ведь Уоллас тот самый глубокий колодец, которому можно доверить самое сокровенное. Если долго шептать, послышится отклик, – твой собственный голос, отраженный от стенок.

Уоллас – это яма с секретами, Дурак-друг, выродок, кто угодно, но не равное существо. Перед ним можно ничего не смущаться, как не стыдятся скотов те, кто приходит любиться в хлеву. Овцы не поймут и не выдадут.

Уоллас кивает:

– Вы пейте, хозяин, – это лучшее, что он может предложить светлому.

– Я должен заняться мерзавцем. – Обреченно выдыхает трактирщик, запив слова брагой из крынки.

Как все просто, оказывается. Хозяин выговаривается только затем, что никак не может с духом собраться и, как грозился, идти пытать хья. Или ихнего Цалуню воспитывать.

Помрачнев, Уоллас катает овощ в ладонях. Его манит лежащая рядом увязка с жратвой, – смог бы стянуть пару плодов, но совестится решиться на кражу.

– Ты Маленины картины видел? Те, которые настоящие? – Огорошивает Им.

– При мне хозяин не особенно рисовал. – Уоллас осторожно сворачивает разговор.

Ему неприятно вспоминать Магду. Предателя, мутного подлеца, с такой легкостью обернувшего вокруг костлявого пальца. Тошно и за себя-недотепу стыдно до боли.

– Жаль.

– Наверное.

Уже изрядно пьяный, – грибная брага забористая, – Им ловко развязывает шнурок за ушами. Освобожденные, хрящи по привычке жмутся было к затылку, но затем расслабляются и безвольно обвисают вдоль серебристых волос, углами опустившись за плечи.

– Вот че тебе, Олас, скажу. Я, конечно, ничего как надо смотреть не умею, но это такие рисунки, что с них взгляд отвести невозможно. Прямо крутит всего, и в горле щекочет, будто туда ромашку засунули и ей шебаршат. Художник он, ясно тебе?

– Да. – Осторожно поддерживает Уоллас, отчего-то вспомнив похабщину с хреном. У Магды способностей не отнять, с такими-то живыми художествами.

Им вертит ладонью, избегая единственного пыльного лучика, что косой чертой выбился из щели в двери:

– Я бы его картины устроил в тайном углу, чтобы только самому приходить и смотреть. Не в зале же вешать. Там скоты все равно ничего не поймут, только трубками холст закоптят. Подерутся – и вовсе порежут, видел же чумных мондовошек? И не дома, там Черенок. А вообще… Хья, если бы не хрюченье жирного, я бы, может, еще много лет назад Малене быть при мне предложил. Или, вот, недавно, как издох его упырь из Викирии. Точно так же бы содержал. Хья, деньги у меня есть. Взял бы дом, уж не меньше, чем тот, в Гротенхоеке. Окна бы прорубил на его вкус, заказал купцам рисовательных штук, всех, какие могут понадобиться. И пусть бы Малена здесь, в Лунных Камнях торчал над холстами. Знаешь, когда он рядом, мне как-то спокойнее делается.

Опустевшая крынка лопается в сжавшихся пальцах трактирщика. Черепки с глухим стуком падают на земляной пол. Проследив за ними хмельным взглядом, Им поднимает голову:

– Смешно, правда? Такое про Малену измыслить? Это же все равно, что упихать ветер в узду. Его можно только на цепь, где-нибудь в дальнем сарае к стене приковать, рот кляпом заткнуть, да так и оставить. Как каторжного. Нигде ему не сидится. Все не то..... Сказать тебе, кто Малена?

– Говнюк, – отрезает Уоллас, распрямив брезгливую рожу.

– Это понятно. Я про другое. Успел заметить, что он не меняется? Не дряхлеет, не становится старше, только в последние лета заявляется без этого Эфа. Ну, который Викирии хмырь. Вот и все перемены. Истории про него ходят разные. И ни одной доброй. Я все думал, что это трухва. А тутвесть подслушал у сморчков любопытную байку. И стало мне ясно: понимаешь, он – выселок. У него своей души нет, просрал где-то душу свою. Или, может, ее никогда не было. Поэтому Малене нужно пустоту в себе чем-то заполнить, он душу ищет, как голодное брюхо. Чужое берет, а оно ему не подходит. Не его чужая душа.

Уоллас крепко задумывается, чувствуя, как на лбу складываются морщины. Вспоминаются насмешки Магды о вере в вампиров. Душа или кровь… Кровь, конечно, понятнее. Ее вкус до сих пор ощущается на языке.

– Он мою душу отнял. – Вдруг признается Им. – Устал я пустым жить. А как все наладить – не знаю.

4

Тусклое Солнце сдавлено броней облаков. Лето кубарем падает в золотой ворох листьев, сыплет из лукошка грибы да сушеные ягоды, брызжет соком перезревших плодов. Уоллас упускает смену сезонов, и перед ним раскидывает колючие объятья суровая Осень. С земли исчезает желтый налет, ночи становятся очень холодными. Порывы зловонного ветра бесцеремонно срывают с губ пар и волокут его прочь, а мох по утрам белеет ковром из эльфийских волос.

Уоллас шагает по инею, оставляя темные следы. На ноги он попробовал пристроить войлочные лоскуты, но те стали удручающе влажными. Пришлось продолжить ходить босиком. Он уже начал готовиться к здешней зиме: озаботился деревянными башмаками, осталось только второй из колоды дорезать, – внутрь хорошо обмотки пойдут. Собрал охапку отслуживших в трактире шкур для одежды, лысую голову на эльфийский манер увенчал колпаком по размеру. Теплую шапку связал один из старых батраков, и ничего за работу не стребовал.

Странно, но все эльфы обожают вязание, несмотря на свои безалаберность и неспособность счет применять. Цвет они понимают по-своему. Уолласу любопытно увидеть мир их глазами, только не хотелось бы в таком жить. Похоже, бытие светлых состоит из унылых серо-бурых тонов, в которые краски смешались. Вяжут все больше из грубой шерсти местных овец, пасущихся на мху и чахлой траве, с серьезными лицами выплетая шишки, косицы и полосы. Иногда даже на рисунки замахиваются. Луну, звезды, облака с солнцем, растопыренные снежинки, желуди или танцующих сородичей могут изобразить. В мире без женщин бабьи дела получают мужскую сноровку.

Заглянув в трактир со двора, Уоллас видит, как бродяги располагают рукоделие рядом с посудой. Курят, треплются, пьют и деловито стучат деревянными спицами, непременно бахвалясь получившимися частями одежд. Один раз обслуга не углядела, и хмельной светлый смеха ради распустил завершенный рукав у фуфайки другого. Вспыхнувшая потасовка кончилась смертоубийством, Им кликнул Уолласа со двора. Уоллас вместе с кухонными отморозками скрутил сыплющего проклятиями убийцу и передал подоспевшим дозорным. Больше в «У Тохто» примечательного не происходило, разве что мелкие, обычно бескровные стычки, заканчивающиеся шумными пьяными примирениями.

Быт наладился и поволок его, как попавшее в стремнину бревно. Мысли заполнились ежедневными хлопотами да простыми заботами: как заработать больше еды и утеплить к зиме свою лежку. Перебираться в сарай к хмырям Уолласу не хотелось.

На хья теплая одежда с чужого плеча: потрепанная куртка, штаны, от колен до щиколоток теплые шерстяные обмотки, а ниже покрытые грязью стоптанные башмаки. Парень все так же тяжело опирается на костыль. Он останавливается посреди двора, осматривает хозяйство Тохто так, словно в первый раз его видит. Растения подле трактира порыжели, прибились к земле, обнажив щель между домом и почвой. После дождей там стоит лужа непросохшей воды, и в излюбленном месте хья не сныкаться.

Кроме хья, на дворе никого нет. Уолласа эльф не замечает, – тот скорчился за крыльцом в ожидании указаний. Постояв, калека плетется к дальней заготовке с дровами. Там тяжело оседает на землю. Спрятав лицо в грязных ладонях, хья начинает мелко трястись. Обострившийся слух Уолласа разбирает сдавленные, почти беззвучные рыдания, похожие на хрипы зашибленной твари.

Уоллас обнаруживает себя прущим в сторону хья. Поравнявшись, он плюхается рядом на задницу и долго слушает, как светлый безуспешно давится плачем. Надо же, тот ошметки гордости сохранил: даже перед выродком не хочет являть слабину. Успокоившись, Хья утирает рукавом мокрые щеки. У эльфа почти человеческая рука, только очень сухая, костистая, грязная, с остриженными под корень когтями.

Пытаясь привлечь к себе внимание, Уоллас прочищает горло. Хья смотрит перед собой в никуда. В прозрачных глазах стоит ледок слез.

– Эй! – Тихо зовет его Уоллас.

Словно проснувшись, светлый медленно поворачивает вихрастую голову. Неровно оболваненные волосы торчат слипшимися влажными прядями.

– Уоллас. – Уоллас тычет себе в грудь, потом показывает пальцем на хья. – А ты?

Дважды медленно повторяет жест и свое имя. Теперь парень настороженно пялится, и от его холодного взгляда становится не по себе. Уоллас жалеет, что решился с ним разговаривать: угнетает тягостное ощущение, будто делает что-то неправильное. Может, мерзость хья как проказа заразна.

Калека жалко шмыгает соплями в носу. Эльф как эльф. Только на вид очень заморенный. Обряди в яркие тряпки, будет как из мамкиных высших, в бурые – встретишь с караваном в Лесу.

– Уоллас. – Уоллас терпеливо твердит как можно более дружелюбно.

– Я тебя понимаю. – Вдруг тихо, на ладном всеобщем отзывается светлый, и Уоллас вздрагивает от удивления. Сразу становится тошно, словно его долго дурили, – выходит, хья с самого начала мог разобрать разговоры. И даже не попробовал к Уолласу обратиться. Хотя, если подумать, хья это зачем?

Растерявшись, Уоллас повторяет:

– Уоллас!

– Ага. Олас. – Качает головой эльф, ковыряя шов на штанине. – Прости. Меня теперь никак не зовут.

– А…?

Из трактира доносятся хмельные вопли. По крыльцу топочет несколько пар башмаков. Привычно подобравшись всем телом, хья настороженно оборачивается, смотрит в сторону входа. Но по двору идут только ссутулившиеся, с руками в карманах батраки. Никто не смотрит в сторону низших. Натрудившись за ночь, те спешат вернуться в барак.

Хья объясняет:

– Я же хья, Олас. Меня братья без имени продали. – Его голос срывается, звучит с мучительной безнадежностью. – Тебе тоже надо?

– Нет!

Как такое в бошку пришло!?

– Тогда… Зачем? – Поколебавшись, уточняет калека.

«И правда, зачем? Зачем я с ним говорю?» – Дивится Уоллас. Сам себе не может ответить.

На заросших плешивой щетиной щеках эльфа блестят стеклянные полосы слез. Сбежали-таки, предатели. Хья жаль. Как жаль всех, кто попал в общее с Уолласом колесо.

Уоллас шарит в складке одежды:

– Жри. – Протягивает сморщенный плод, похожий на свернутую в кукиш ладонь. Они все такие, чудные, с наглой пупыркой из бока. Местные кукиши любят, а в глотку Уолласа еда проскользнет, не заметишь, – к тому же, мяса там нет, одна лишь толстая кожа да немного бледно-розовой мякоти. На закате он выловил овощ у себя в ведерке с помоями и сразу же о край рубахи обтер, для доходяги оставив. Теперь плод комочком лежит посреди натруженной серой ладони.

– Я видел тех тварей. Ты же говорил про собак? Такие, разные, живут во дворах у людей? – Внезапно признается хья, голодными глазами глядя на предложенное угощение.

Уоллас хмурится, не сразу смекнув, отчего эльф вспомнил про псов. Давно дело было, забыл разговор.

Его озаряет догадка:

– Слушай, а ты в Акенторфе бывал?!

Светлый неопределенно соглашается:

– В тот год. – Он с опаской, поджав уши берет с раскрытой ладони еду и начинает жевать.

С постоялого двора доносится рявканье Има: «Хья!»

Лицо хья мертвеет. Сплюнув круглую косточку, калека ищет костыль. Уоллас протягивает ему опору, и хья ковыляет к трактирщику.

Уоллас провожает взглядом хромую фигуру. Ему становится грустно. Он рывком поднимается и, чавкая ногами по грязи, спешит в свой уродливый дом.

– Хорошая работа. – Раздается на всеобщем с мелодичным светлоэльфийским выговором. Редко кто говорит так красиво.

Не оборачиваясь, Уоллас скупо кивает. Успел привыкнуть, что праздные гости любят глазеть на чужую возню. В сухую погоду светлые кучкуются на корточках между трактиром и постоялым двором, болтают, курят трубки или сплевывают кашицу из болотной травы, посматривая на Уолласа: отдыхается особенно сладко, когда кто-то рядом батрачит.

Своей огромной самодельной лопатой Уоллас роет очередную канаву. Жижа чавкает, края стягиваются, внизу блестит проныра-вода. Сколько не бейся, ничего у него не выходит, – подтопляется почва. Хоть иди к Тохто винись.

А еще этот пристал, знай подначивает:

– Хорошая работа.

Рыкнув, Уоллас распрямляется и ищет взглядом пришлого наглеца. Так и есть, ему снизу вверх лыбится смутно знакомый эльф. Поймав на себе взгляд, по-птичьи склоняет голову на бок и дружелюбно повторяет, будто тупому:

– Работаешь, говорю, хорошо.

Уоллас с подозрением принюхивается. Таких пришлых здесь называют «речными», они отличаются от болотных. Плодятся в деревнях вдоль реки. Растут там, где воздух без марева да туманов, питье чище, а пища богаче, от чего получаются гладкими да пригожими, не то, что тутошние упыри. Речных в последние дни много явилось, на общем как родном изъясняющихся. С остальными не спутать, ведь у них даже одежда своя: другого покроя добротные смоленные куртки с глубокими капюшонами и меховой оторочкой, прямые, с боковыми раструбами юбки выше колен, а под ними кожаные штаны, которые в сапоги заправляют.

Уолласу гости не нравятся: слишком на головорезов похожи и всегда смотрят волками. Околачиваются все больше вайнами, с местными дружбу не заводят. Зачем они здесь, Уоллас не знает, – может, какую-то торговлю ведут. На выдохшихся за лето караванных бродяг эти светлые мало похожи.

Эльф пришел с открытым лицом, без вайны, и Уолласа не боится. Щурится злыми глазами с овальной крошкой зрачка: они стылые, водянистые, обрамленные воспаленной кожицей век. Как у Има, выражение ускользает. Наглец без возраста и весь какой-то помятый. Словно много дней провел на ногах, или, может, накануне упился в трактире.

Работа Уолласа нехороша, и ни к чему доброму этот разговор не ведет. Он выродковым существом дерьмо чувствует: несет как от нужника в солнечный день.

– Ну и как, нравится быть ученым выродком в Лунных Камнях? – По-простому спрашивает светлый.

Уоллас поводит башкой, а затем, не заметив соглядатаев, крепко задумывается. Что чужеземцу от него нужно? Какие игры вздумал вести? Как приличней ответить, – как к равному или как к господину следует обращаться? И что говорить, дабы за длинный язык не воздалось?

Может, этот жук над ним потешается? А он своим жбаном дрянной шутки не понял?

Впрочем, эльф легко освобождает от необходимости отвечать. Достает откуда-то из-за спины и протягивает связку стреляных бегунков:

– Успел попробовать? Небось, последние в этом году. – Странно, лука при охотнике нет. А бегунки крупные, каждый с уолласов палец длиной. Всего их в связке не меньше десятка. За ножки друг к другу примотаны, только крылья как кленовые листья торчат. Птичек тянет сожрать целиком, вместе с костями и щекотными перьями.

Уоллас супится, не зная, следует ли принимать щедрый дар. Это не от Тохто подачка. Словно угадав мысли, светлый невесело ухмыляется и скребет плешивую бороденку:

– Бери-бери, мы такое не жрем. Для дубленых потрохов нужно на здешних болотах родиться. Повара нам кипятят воду и в отдельном котле все вываривают. – С этими словами пришлый зябко одергивает ворот потрепанной куртки. Он тепло, по погоде одет, – это единственное, что Уолласу нравится. Хоть не бродит расхристанным, как здешние немерзлявые злыдни.

Рассматривает значок клана, в очередной раз удивляясь: книг у них нет, письменным языком, похоже, вовсе не пользуются, игнорируют вывески и прочие штуки, но свою одежду помечают со странной исправностью. У сердца и, наверное, на спине куртки грубо вышит символ клана, скалящийся череп чудовища, выродка или твари, – тяжело эдакого хрыча опознать, – пустоглазая башка нахлобучена непонятно на что, и везде какие-то листья. Светлый щеголяет в плотном шерстяном колпаке и полосатом шарфе, на три раза обмотанном вокруг шеи.

– Места здесь противные. В конце лета всякая разумная тварь туда, где лучше спешит. Из Камней даже бегунки улепетывают. А ты, смотрю, угнездиться придумал.

– Я же не птица. – Пожимает плечами Уоллас. – Летать не умею.

Шагает к чужаку, с высоты своего роста рассматривает петли на шапке, – только бы на соблазн пищей не пялиться. Возьмет подачку, и не заметит, как должником станет.

Странный эльф остается на месте. Радостный, на вытянутой руке тычет в Уолласа пучком бегунков:

– Не умеешь? Или лететь некуда? – Хихикает, сволочь, в душу заглядывая.

– Че тебе нужно? – Глухо рыкает Уоллас. Он терпеть эти игры не может, из-за собственного недостатка ума.

– Да так. Ничего вовсе. Зашел расшаркаться, значит, выразить наше почтение. Мы тебя заприметили, когда ты в трактире корячился. Знатно плясал, ну прямо кабан на углях. А ведь мог там всем хребты повыдергивать.

Вот ушастый урод! В лоб как есть говорит! Теперь понятно, отчего эльф выглядит смутно знакомым. Он в толпе прочих гостей пил на птичьих боях. С тех пор добрая ладошка из дней убежала.

А речной продолжает, для убедительности тряхнув связкой птиц:

– Говорю, места в Камнях гиблые. По весне год на год голодные дни наступают. После Перворода совсем станет сурово: плохое лето выдалось, жадное, неурожай на болотах. Везде злая пыль. Хоть вымачивай, хоть вываривай, вся молодая жратва несъедобна.

– К чему ты клонишь?! – Начинает по-настоящему злиться Уоллас.

Нехорошее предчувствие набегает тухлой волной. В глазах темнеет, а потом все становится желтым. Он понимает: речной говорит о гнусной цыплячьей пороше, что укрыла все Лунные Камни.

По-прежнему сжимая в одной руке снедь, эльф достает из ножен кинжал. Небольшой и без особых изысков. Начинает ловко играть, раскручивая вокруг цепких пальцев. На безымянном надето железное кольцо с грубо выбитым значком принадлежности к клану, подобные носит большинство светлых. А на среднем еще одно, каменное. Зацепляют внимание обрезанные коготки, совсем как у злосчастного хья. Успевшему отвыкнуть от людских рук Уолласу они кажутся настоящим увечьем. Затем его увлекает мельтешение лезвия.

Довольный, светлый косится снизу вверх:

– А я ни к чему не клоню. Так, мыслю развиваю. Знаешь, как ща будет? Пришлые начнут сваливать, мы ночь на ночь выдвигаемся. Хья, скоро в Лунных Камнях только местные останутся кости тянуть. Эти твой трактирщик и его жирный повар…

Уоллас отчего-то защищает хозяина:

– Черенок ест – толстый, и не ест – толстый. Он гостей не обкрадывает.