Текст книги "Нелюди 2. Шаг в бездну"

Автор книги: Екатерина Косьмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Екатерина Косьмина
Нелюди 2. Шаг в бездну

1

Уоллас чуть было не промаргивает этот первый момент, – он ожидал услышать грозный клич рога. В страшной тишине Эфре срывается с места. Размашисто рубит, и кажется, сразу сносит темному голову. Лишь в последний момент Магда неловко уворачивается, отступает и спотыкается, завалившись на руки первому ряду зевак. С улюлюканьем те отталкивают его на противника.

Смотреть на расправу настоящая мука. Лицо Уолласа сводит рыданием, глаза ест горячий песок, выступают сердитые слезы. На мгновение он прикрывает лысые веки, но не выдерживает, слышит вопли толпы и снова исподлобья глядит.

Магда чудом отражает метящий в плечо меч. С холодным звоном гарды сцепляются. Сердце Уолласа падает в котел живота: Эфре давит, наваливается ростом и весом. Костистые пальцы темного разжимаются, и меч из них выпадает со звуком, от которого в Уолласе что-то надламывается. Все делается медленным и словно бы нарисованным, как та фреска с танцами на стене дома Элле.

Толпа беснуется. Азартные выкрики растягиваются густой вязью смолы. Многие лунные успели сделать ставки до боя, и все они поддерживают сына Викирии. В дохляка никто здесь не верит. Спорили лишь на то, сколько Магде удастся прожить и куда придется последний удар.

Трактирщик с густо покрасневшим лицом наблюдает за схваткой. Уоллас обнаруживает во рту свои размякшие когти. Оказывается, он их гложет. Ему представляется, как в этом невыносимо долгом моменте он успевает добежать до бойцов, подобрать клинок и вернуть его в скелетные пальцы.

А потом время будто получает пинок и начинает спешить. Рука темного ныряет под слишком свободный доспех, выхватывает из-за пазухи нечто блестящее. Проворно, как раньше, Магда скользит навстречу неповоротливому в боевых латах противнику. Исход решает мгновение – маленький кинжал, о котором Уоллас успел позабыть, вонзается в узкую щель между маской и железным горлом защиты. Сдавленный стон Эфре тонет в единодушном всхлипе толпы.

Покачнувшись, светлый клонится. Из шеи на меха и доспех толчками хлещет красный поток. Магда вцепляется в шкуру, Эфре делает еще несколько шатких шагов и заваливается навзничь. Оседлавший его Магда сдирает очки и вонзает кинжал в правый глаз. Затем Магда перекатывается на задницу, садится, ссутулясь, вытирает лезвие о штанину и вдруг как-то очень привычно шмыгает соплями в носу. Эфре за его спиной мелко подергивается. Руки крючатся, шарят в грязи.

Магда зевает, как всегда прикрывшись ладошкой, и с заметным трудом поднимается. Лицо, грудь и руки его покрывают кляксы крови.

Эльф бесцветно сообщает потрясенной толпе:

– Я победил в смертном бою. Святые Камни и вы, все собравшиеся, стали свидетелями: у клана Викирии нет прав на мою собственность. Я доказал, что дом и все в нем имущество принадлежат только мне. Кости Эфа по-прежнему останутся у меня. Останки Эфре вайна может забрать. – Коротким кивком головы Магда указывает в сторону теперь уже наверняка трупа, размазывает рукавом кровь по лицу и в шелесте голосов выходит из круга. Толпа расступается.

– Честна нета! Нета правда! Падлак! – В истошном крике заходится вайна Эфре, тот, что в нелепой шапке с помпоном. Бьется в крепкой хватке родни. Братья расставили ноги и не пускают. Дальше светлый вопит на своем, Уоллас разбирает только всеобщее. – Правила не та!

Магда медленно оборачивается. Смотрит из-под суженных век.

Плетью висит сжимающая кинжал рука. На светлом фоне рубахи она кажется черной, будто окунутой в краску. Уоллас не сразу соображает: так в сумраке выглядит эльфийская кровь.

– Хорошо. – Кивает Магда. – Пусть Эфре встанет, и мы окончим сражение.

Затем встречается взглядом с возвышающимся над всеми Уолласом. Одними губами обозначает улыбку.

«Все, конец», – с облегчением понимает Уоллас. Краем глаза он различает, как сбоку Им обессилено опускается на корточки.

Проплешина рядом со святыми Камнями гудит возбуженными голосами. Бродяги горячо обсуждают исход поединка, шумят, спорят точно гномы над самоцветами. Некоторые уже начинают расходиться. Растворяется в тумане родовитый цветной. Мальками прыскают в стороны дети.

– Граязна. Граязна аразак! Он не ножа, ты ножа. Ножа! – Жалко всхлипывает вайна убитого. Он больше не кажется большим и пугающим.

Уоллас переводит взгляд на убитого. Кровь слабо сочится из ран и остается на истоптанной почве. Лицо залито красным, и пахнет эльф славно. Почти как забитые твари. Ощущение дурноты неуловимо меняется, теперь Уолласа мутит от голода: страх переварил все помои. Сглотнув слюну, он с усилием заставляет себя отвернуться.

А Магда-то в обратную сторону вздумал шагать! Никак, поперся что-то доказывать!

Дохляк возвращается к телу. Как вещь поднимает мертвую руку в доспехе, затем что-то делает с железным щитком на запястье, – со злым лязгом оттуда выскакивает тайное лезвие. Все замолкают.

– Хья, не знаю, кем надо быть, чтобы надеяться, будто я не узнаю придумку. – Ворчит Магда, обращаясь к толпе.

– Он никада. Никада! Он никада! – Скулит вайна Эфре. По прозрачной щетине текут слезы. – Чаесть. Честь никада ножа! Никада…

– Мы были в равных условиях. – Магда разводит руками с таким видом, что каждому становится ясно: вовсе не в равных.

Только что азартно ждущие его гибели зеваки обступают победителя. Хлопают по спине, поздравляют, жмут руки. Болтают, не позволяя дойти до Уолласа. Одновременно они натягивают дневную защиту – над кромкой Леса уже сквозит полоска зари. Вайну Эфре, наконец, отпускают, – он подбегает и как подкошенный рушится на колени рядом с телом подельника.

Солнце прорехой зияет на небосводе. В мире светлых ему не рады.

Уоллас с Магдой застряли на месте сечи. Уоллас время от времени поглядывает в сторону трупа, с таким страстным желанием, что сам себе становится омерзителен. Он только надеется, что на него никто вовсе не смотрит. Опасно голод вот так проявлять.

Но все равно косится, не может сдержаться, – на сей раз очень вовремя.

Застывший в скорбной позе вайна убитого краснеет лицом. Стремительно, будто тень наползла. Уже в следующее мгновение кожа его трескается, изливаясь сукровицей. Наливаются пузырями ожоги.

Спохватившись, братья укрывают беднягу сорванным с плеч плащом, под которым тот начинает возиться. Уолласу хорошо слышно, как ругаются родичи светлого, решая, кто из двоих не досмотрел. Препираются на своем, но Уоллас будто все понимает.

Взгляд снова падает на тело Эфре. Напарник успел стянуть с него маску, обнажив все лицо. Теперь в шлеме кипит, тяжело плюхая в стороны, точно похлебка у нерадивой хозяйки.

Заскулив, Уоллас ищет чучелко Магды. Тот вроде как встретил знакомых. По крайней мере, эльфы бегло балаболят на местном. Магда снова натянул неприятную гримаску пройдохи. Внезапно он замолкает, вперившись в то, что осталось от лица убитого им Эфре. Возвращая внимание, один из собеседников стучит его по плечу.

Ну конечно… Убитый похож на Эфа, эльфа, с которым Магда долгих тридцать два года бок-о-бок слонялся. Вдвое дольше, чем живет на свете Уоллас.

Наконец, что-то мякнув на местном, – мол, ждите, – темный возвращается к Уолласу. Кто-то из зевак поднес ему влажный отрезок хостины, и Магда утерся, но Уоллас чует прущий от одежды будоражащий запах. Ноздри его раздуваются, тело невольно подается вперед, слюна густеет, проявляя кислый привкус пустого желудка. Выродков голод едва возможно терпеть.

Магда коротко, по-хозяйски распоряжается:

– Я пойду, о делах потолкую. – Забирает свои вещи, котомку и оба меча вместе с лямкой. Обалдевший Уоллас все ему отдает.

Почти сразу же над его ухом переламывается обида. Щелкает по носу и под колени толкает: он же скот, обуза. Он только по обязательству нужен, горемычный пустоголовый болван. Во время схватки переживал как за себя самого, от ужаса чуть было не обмер, а эльф встретил знакомцев, и даже с собой не позвал.

Понурившись, Уоллас скребет когтями толстую кожу загривка. В кишках его что-то печально урчит.

– Олас. – Оказывается, трактирщик все время рядом стоял. В защитных одеждах местные выглядят одинаково. Без сноровки их невозможно между собой различить.

Уоллас не приметил, когда Им успел облачиться. Даже не верится, что к нему обращается Тохто, – но кто другой стал бы с выродком говорить? Присутствие трактирщика возвращает подобие почвы. Уоллас вспоминает о том, что ему должны назначить работу. Что все, в сущности, на ближайшие дни решено. Он будет трудиться на Тохто.

Подле трактирщика обнаруживается эльф весьма любопытного вида. Подобных Уоллас еще не встречал, он даже не думал, что светлые такими бывают. Эльф низенький, не выше Магды росточком, и впечатляюще жирный. В добротной защите он смахивает на навозного жука, лоснящегося и очень чистого, хотя жизнь проводит в дерьме.

Наверное, это подошел Черенок, вайна Има. Потому что Уоллас не может поверить, что суровый трактирщик позволил бы чужаку так себя костерить. Толстяк стрекочет на местном, помогая себе пухлыми, неожиданно проворными ручками. Иногда слышны известные Уолласу ругательства и имя «Малена». Лунный язык, тягучий и плавный, в исполнении тучного Тохто кажется зудением кровососа в ночи, – когда уже спать невозможно, распирает встать и пришибить наглеца. Писк доносится отовсюду и ниоткуда. Вот он над ухом, и сразу же под потолком, а сколько не вглядывайся, комара не увидишь…

Засунув большие пальцы за пояс и склонив голову на бок, Им, крепкий, долговязый, удивительно не подходящий напарнику, стоически терпит выволочку. Он даже не спорит. Уоллас узнает многократно слышанные интонации, – наверное, у всех народов они одинаковы. Ссора как танец. Каждая сторона знает, что и когда будет припомнено, извлечено и отряхнуто от скопившейся пыли. Как начнется скандал и как исчерпается. В конце каждый остается при обычном своем.

– Скажи ему что-нибудь, а? – Неожиданно просит Им. – Может, заткнется.

– Че?! – Не сразу соображает Уоллас. До него, растерявшегося, медленно добирается смысл сказанной просьбы. – Здравствуйте, я – Уоллас. То есть, Олас по-вашему. И я ученый, не как прочие выродки. Я знаю буквы. И я сильный. Вот.

Слово «ученый» получается плохо. А остальное – еще гаже. Голос петляет, переходит на рык, хвост жалкой речи зажевывается.

Но Черенку слов достаточно. Всколыхнувшись всем телом, эльф упруго подпрыгивает: значит, и его говорящий выродок удивил. Несмотря на полноту, двигается он на удивление сноровисто. Споро поворачивается к Иму, дергает того за рукав, как ни в чем не бывало толкает в бок локтем и начинает трещать. Теперь Им изредка отвечает, с вальяжной интонацией вернувшегося с удачей охотника.

На вытоптанной дорожке появляется пара разноцветных эльфов, таких же избыточно ярких, как давешний чудак. Вместе с оставшимися на проплешине соплеменниками Тохто сходят на мох. Склоняются в учтивом поклоне, уступая высшим лучшее место. Уоллас следует их примеру, по щиколотки провалившись в зыбкую почву. Ему боязно пошевелиться и гнев господ на шею навлечь. А еще крепче страшно, как бы не всосало в болото.

Поравнявшись с Тохто, яркие о чем-то смеются, то ли к Иму с Черенком обращаясь, то ли продолжая беседу. Затем трактирщики возвращаются на тропу.

– Хья, – глухо выцеживает Черенок.

Им скептически фыркает, так, что через маску слышно. И на всеобщем обращается к Уолласу:

– Выродок, ты меня понимаешь?

Уоллас кивает, чувствуя жижу между пальцами ног.

– Как он тобой управляет?

– Хозяин говорит, я делаю. – Проглотив обиду, рыкает Уоллас. Он чувствует, как внимательно, снизу вверх смотрят на него оба Тохто. Утренний свет бликует на их стеклянных глазах.

– Тогда ты приступаешь к работе. – Распоряжается Им.

– Можешь подготовить Малене угол. – Трактирщик неопределенно машет в сторону занавеси и добавляет. – Хотя, он теперь не придет.

И уходит без пояснений, оставив Уолласа перед крохотной, словно гномий склеп, комнаткой, одной из первых в длинном постоялом сарае. Уоллас толкает плетеную из гибких прутиков дверь и протискивается внутрь.

В клетушке нет окон, только узкая щель для проветривания. Днем она закрыта доской. Тьма кажется доброжелательной и очень покойной, в новой жизни Уоллас успел ее полюбить. Он радуется своему одиночеству, этим мгновениям передышки. Обтирает влажный затылок и садится на задницу, прямо в большую, как на прокорм, кипу соломы. Прикрывает глаза, вытягивает ноги и приваливается к на вид самой крепкой из стен.

Плетеная дверь так и осталась неплотно прикрытой, но у Уолласа уже нет сил шевелиться. Сквозь полудрему он слышит тихие голоса. Кто-то из бродяг трындит на всеобщем, кто-то на лунном. Гости укладываются спать, возятся, ворошат солому. Похоже, светлые обустраивают себе уютные гнезда, – в Акенторфе для них держали подобные этим тесные комнатки, только по-людски предлагали подушки да добротные одеяла.

В печах пляшут, треская, язычки пламени. Пахнет эльфами, дымом, соломой, дубленой кожей и шкурами. Пахнет струганным деревом, плесенью, пищей, болотом. Чудятся сотни будоражащих воображение запахов. Выродком смердит от скрючившейся глыбы Уолласа. Мимо кто-то проходит, наверное, с полным ведерком воды, потому что раздаются шлепки влаги, мерно бьющей об пол. Ее запах Уоллас тоже хорошо чувствует.

Царапанув коготками, по телу молнией проносится легкий зверек. Выскочив откуда-то из соломы, он через щель под дверью сбегает во тьму коридора.

«Не успел! Сожрать не успел!» – Будоражится Уоллас. Оглядывается в поисках крысиных гнезд, ползает, ворошит сено и шкуры. Обнаруживает свертки холстины и деревянную чурку в углу, – тяжелый кипарисовый пень, на который можно сесть или поставить крынку с питьем, – но новых грызунов не находит. Тогда он снова ложится расплетать нити звуков и запахов, так кропотливо, что себя убаюкивает.

Взревев, Уоллас отшвыривает в сторону топор. Неудобный, зачем вообще нужен, игрушка в его огромных лапищах? Это вещь для дохляков. Таких, как мерзавцы-светлые или предатель-Магда, который и впрямь не явился. Ни в обещанный срок, ни во все минувшие две ладони из дней. Сволочь!

Задохнувшись от ярости, Уоллас со всей дури упирается в широкий, на четверть подрубленный ствол дерева. Помедлив, гигант наклоняется, задрав подол основания. Низко стонет, сопротивляясь, а потом Уоллас громоздится на ствол, давит, и живая колонна ложится на землю. Еще не веря в погибель, в туманном безветрии шелестят листья.

Он трудится там, где израстаются исполинские кипарисы, и из земли лезут похожие на лесные деревья. Неподалеку обосновались дозорные в гнездах, через неизменную хмарь они наверняка видят Уолласа, – от их стрел он не сбежит. Да и бежать теперь некуда. Разве что к мертвякам на погост…

Уолласа опять распирает. Он орет, громко воет от безысходности в темное, безлунное и беззвездное небо. Ему все равно, что подумают лучники. Он – Олас, тупой скот, что батрачит на Тохто.

Откуда-то издалека, из самой глубины Леса яростным рыком откликается тварь, вспугнув птиц и заставив оживиться дозорных. Уоллас замолкает, прислушивается. От жуткого, морозом до костей пробирающего клича твари почему-то становится очень спокойно. Будто Уоллас опять не один.

Так и есть. Он воззвал, и дождался ответа.

Вздохнув, Уоллас идет рубить ветки.

Ночи напролет он перетаскивает деревья. Отдельно стволы, отдельно – связки валежника. Складывает их на заднем дворе трактира, где разрубает, делит и приводит в надлежащий вид для хозяйства. Лесные деревья твердые, будто каменные, и топорище сделано из той же крепкой породы. К утру рукоять черная от крови из не успевающих рубцеваться мозолей. Батраки возились бы с таким поручением до глубины осени, причем всем кагалом. Но Уоллас сильный, и он нашел добрый повод приложения собственной мощи.

Иногда на пороге кухни появляется Им. Привалившись к дверному косяку, угрюмо обозревает владения, затем отходит в сторону и садится на корточки под крыльцом. Раскуривает трубку и долго смотрит, как трудится Уоллас. Щурится, выдыхая ленты белого дыма. Он никогда ничего не говорит и, кажется, ненавидит все вокруг так же сильно, как сам Уоллас. Часто вскоре появляется Черенок, с порога зудит над макушкой напарника, – тогда Им рывком поднимается, заканчивает с курением, даже если только что поджег травы, и уходит к сараям. На грязи двора остаются следы его башмаков, темные в желтоватой пыли.

Уоллас скоро потеряет счет времени в этом болоте. Магды по-прежнему нет.

Раз в день он отирается у кухонного крыльца с пустым ведерком из-под помоев, которое Черенок наполняет жратвой. Когда в баланде попадаются кости, Уоллас радуется и прямо у крыльца дробит их в муку челюстями. Он всегда голоден, нутро требует свежего мяса, Уоллас охотится на грызунов, – проворные, те разбегаются. Крысам легко укрыться в щелях под полом трактира, там, куда он не пролезет. Внизу часто дремлют батраки, немногословные одиночки, копошащиеся по хозяйству. Уже угасшие, но еще держащиеся на ногах рабы коротают отмерянный срок. Они немногим лучше мертвых с погоста.

Иногда, в особенно темные ночи, кто-то пронзительно воет в Лесу. Тогда тянет прочь из туманных Камней, снова дышать пряным запахом папоротников, и листвы, и влажной коры, и свободы, и выслеживать ползунов с дикими тварями. Кроме далекого зверя, с Уолласом никто не общается, и молчание становится в тягость. В голове давится полчище несказанных слов.

Иногда с кухни выходит Черенок Тохто, – покричать на батраков. Тогда все ускоряется, но вскоре снова вляпывается в трясину. В здешней жиже, кажется, даже время увязло.

Вот по двору волочется трактирный хья, его Уоллас легко отличает: тот сильно припадает на левую ногу и всегда опирается на узловатую рогатину костылька. Хья одет в те же обноски, что и остальные батраки, ничем особенным, вроде, не выделяется, разве что выглядит моложе прочих рабов, и острокостное лицо его вечно избито. Уоллас не может сказать, смазлив ли хья или нет, он со скрипом приноравливается различать бледный народ.

Когда хья отбивается от рук пьяных гостей, Уоллас отворачивается и уходит. Ему уже наплевать на извращенные эльфийские нравы. Он отравился болотными испарениями, его самого тянет блудить и чудить. Тревожит, горячит мысли черная кровь, вымывает из чугунного сна наяву, – он трусит на кромку леса, и корчует деревья до тех пор, пока не срывает мозоли.

А еще, у Тохто живут полудикие выродки. Кривые уроды, размером не больше телят, гладкокожие и горбатые, они сидят на цепях в дальнем от трактира сарае. Дергаются, щелкают голыми челюстями и злобно хрипят каждый раз, когда кто-то приближается к двери. Батраки с порога бросают жратву, выродки дерутся, отбирая друг у друга ошметки. Их зубы выбиты, языки выдраны, голени переломаны, чтобы далеко не ушли.

Трактирщик называет выродков своими хмырями. Уоллас тоже выродок, но как зовет его Им, он не знает.

2

Гостей в «У Тохто» в избытке. Уолласа выгнали из устланной сеном клетушки сразу после того, как закончились первые сутки.

– Вали к своим. – Распорядился трактирщик, кивнув в сторону дворовых построек. Не уточнив направление, Им Тохто широкими шагами вернулся на кухню. Топор он, конечно, забрал.

Уоллас долго стоял под крыльцом кухни. Слушал ворчание Черенка на нерасторопную прислугу, гул голосов в общем зале, глухой стук черпака о стенки чана, доносящийся из-за задернутой занавески. Кто-то размешивал и разливал по плошкам хлебалово… Голову кружил аромат настоявшегося на хлебных корках, птичьих костях и корешках варева, ни капли которого ему не достанется.

А ведь Уоллас легко смог бы вломиться на кухню и всех там, внутри, застращать. А после их котел оприходовать. Пусть не сырое, зато все стало б его…

Он с трудом оторвал взгляд от дверного проема. Осмотрел двор.

Цветки в горшках распахнулись, бесстыдно явили мясистые рыльца. От них потянуло запахом яблочных паданцев. Тогда, в те первые дни, Уоллас был удивлен, обнаружив, что цветки нравились Иму сильнее, чем Черенку. Долговязый трактирщик любил курить на крыльце рядом с ними, а толстяк растения будто не замечал. Ровно так же, как прочие эльфы.

Потоптавшись, Уоллас осмотрелся по сторонам, поймав на себе сумрачный взгляд сидящего под стеной хья, и поплелся туда, куда его отослали: к остальным выродкам. Распахнул тяжелую, с огромным перекидным замком дверцу хлева. Уроды со звоном задергались на цепях, закряхтели, взмесив дерьмо под ногами, и вдруг притихли, распознав свояка. Уставились снизу вверх, настороженно, желтыми глазами с полоской зрачка. Сквозь навозную вонь от них несло Лесом, – и узнавание защемило под ребрами.

Уоллас коротко рыкнул, засадив кулаком по стене – хмыри одновременно вздрогнули. Потом он сделал шаг внутрь. Осторожно наступил туда, куда выродки не дотягивались, – там не было ни помета, ни ошметков помоев, – и протянул свою серую руку. Пофыркав под пальцами, хмыри покорно сели на задницы, прямо в собственное дерьмо.

Нет, он не смог принудить себя с ними остаться. Тяжело дыша, Уоллас вышел, оперся о рельефную стену сарая, затем сполз по ней до земли и уткнулся плоской мордой в ладони. За его спиной выродки заволновались, зазвенели цепями и начали тоскливо скулить. Будто свора псов без хозяина.

Под самой крепкой стеной хмыриного хлева он устроил что-то вроде навеса. Получившуюся покатую крышу накрыл дерновыми лоскутами, на подстилку надергал болотной травы, земляными бортами огородился с боков. Им великодушно распорядился отдать пару тряпок и подгнивших шкур для тепла. Кое-как подсушив их, Уоллас стал укрывать на ночь ноги. Спустя пару ночей он обтянул каркас стен изношенными смоляными холстами, – и сделалось совсем хорошо.

Соседство хмырей быстро перестало мешать. Он вычистил все скопившееся в хлеве дерьмо, – выродки тыкались под руки и топтались, радуясь, что он шурует под их ногами рогатиной. Истомившись в неволе, они принимали уборку за развлечение, заваливались на спины и подставляли бледно-розовые, все в грязи животы. Когда случился дождь, Уоллас разомкнул цепи и без дозволения Тохто выгулял уродов под струями.

Свора бесновалась от счастья. Никто не попытался сбежать.

Так присмотр за выродками стал делом Оласа. Теперь на закате он убирает навоз, а на восходе приходит с парой ведер смердящих тухлым помоев, ставит в загон и наблюдает за пиршеством. Приходится бдить, чтобы всем доставалось вровень жратвы. Насытившись, хмыри сворачиваются в клубки, ложатся плотно, как чешуя, бок о бок, словно не они только что пытались соседей задрать.

Конечно, эльфы-батраки счастливы повороту, – им больше не приходится собой рисковать. Пожилой трехпалый батрак даже отдал Уолласу кость из собственной миски, и на обожженном лице его промелькнул серпик улыбки. На другой день Уоллас помог докатить тяжелую бочку, но взамен не получил ничего, – потому что у батраков, кроме мисок, тоже своего не было.

На грани между явью и сном наплывают тяжелые ладьи саркофагов, бьются, толкаются, и глухие удары бортов отдаются болью в висках. Поток дремотной Воды подхватывает и несет в прошлое, прямо к усыпанной самоцветами каменной гробнице под сводом Врат Небесного Дома. Там обрел покой прах Рыжего Яромана, основателя рода Яблочных гномов. Он гарантом добрососедства остался на вечный покой у людей.

Изваяние Яромана возлежало на драгоценной плите в его собственных, потемневших от времени парадных доспехах, с кованой секирой на плече и с каменной бородой, такой длинной, что она змеилась по полу до самого выхода. Пока взрослые возносили молитвы, Уоллас слушал их заунывное пение и со скуки воображал, как упирается ладонями в холодную поверхность плиты и, пыхтя от натуги, сдвигает в сторону крышку. А оттуда, будто из люльки младенчик, ему ухмыляется заплесневелый труп старика.

Один раз Уоллас не вытерпел. Страх подмыл и выплеснул его прочь из гробницы. Маленький Уолли выскочил на мороз, – неповоротливый колобок в едва сгибающемся тулупе и простецких войлочных башмаках. Он бежал, бежал, и до самого хозяйкиного дома казалось, будто мертвый воин топает за спиной, бряцая золотыми доспехами, и ползет по земле его борода.

Прочий горный народ покоился под горами, в глубинных лабиринтах Яблочных Чертогов. Где от вечного холода даже летом приходилось кутаться в овчинные шубы и двухслойные шерстяные порты, а потеряться получалось так просто, что все спускались только с клубком бечевы у ремня. Старцы любили говаривать, что ходы забирались в самое чрево земли, где живым уже не было места. Там кипело чистое золото, вздымаясь тяжелыми кочками огненных пузырей.

«Земля к земле, камень к камню, дитя к матери» – молили своих богов гномы, замуровывая умерших в подгорные соты. Отдавали породе, словно кирпичи в фундамент закладывали, заполняя ряды в пяти больших залах общего склепа. В верхние ниши не удавалось поднять умершего на руках. Его клали в подвесную люльку и подтягивали к свободной ячейке. Самый близкий к преставившемуся пересаживал тело в шестиугольный проем, а остальная родня пыхтела внизу, удерживая ладью на весу и стараясь ее не раскачивать. Людям, привыкшим развеивать прах, подгорное кладбище виделась погребом, где смерть сберегала припасы.

Знатных гномов упокаивали отдельно от прочих. В наследных чертогах. С караулом резных стражей камня белого, черного, серого и цвета земли.

Пожалуй, Уоллас один из редких людей, которому посчастливилось там оказаться. А может, и вовсе единственный. Все потому, что Элле захотела просить благословления у своей мертвой матери.

Все гномы отличались недюжинной силой. Оказалось, двери в наследных склепах замыкают на кованые ключи, такие громоздкие и тяжелые, что их взваливали коромыслом на плечи. Зачем понадобились настолько большие затворы, для Уолласа осталось загадкой. От кого гномы прятали своих мертвецов?

Протискиваясь в лабиринте не по росту вырубленных темных ходов, Уоллас едва держал ключ в обеих руках. Предплечья быстро одервенели, спину словно вертел пронзил. Потея, несмотря на вырывающиеся с каждым выдохом облачка влажного пара, он едва поспевал за Элле. Она без страха шагала в своей беленькой шубке, огненно-золотая в нетвердых сполохах факела.

Зато за спиной Уолласа смыкалась черная бездна. Казалось, коридор за ним поглощал Люрд, – огромный слепой червь, создающий пустоту под горой. Это из-за него скалы проседают и грузно обваливаются, погребая в себе наглецов. Или дрожат, пытаясь отторгнуть Люрда из чрева, – тогда со склонов рушатся огромные камни.

В работных и жилых копях Уоллас ничего не боялся. Но здесь присутствие Люрда всем нутром ощущалось. Червь беззвучно поджимал за спиной, поглощая путь к отступлению. Уолласу страшно было обернуться, проверить догадку, – и в слабом освещении факела разглядеть безглазую голову.

– Нам сюда, – возвестила Элле. Голосок ее звенел от волнения, словно им обоим предстояла церемония сватовства, а не поклон останкам в могиле.

Отомкнув могучую кованую дверь, они еще долго брели по сводчатому проходу с двумя рядами каменных изваяний. Род Элле шел от рождения Яблочных гор. Вдоль стен кажущегося нескончаемым коридора тянулась вереница статуй с суровыми лицами.

Лишь на мгновение выступая из тьмы, предки Элле с неприязнью взирали на посмевшего сунуться к ним человеческого мальчишку. Справа разместились мужчины, слева – женщины, едва отличимые друг от друга доспехами да укладкой бород и усов. Ранние статуи были просты, зато каждое новое поколение являло все больший успех мастеров. Фигуры стали расписывать красками. Последние статуи выглядели жутко. Живыми.

В кладке у подножья каждого изваяния зияли небольшие проемы. Уоллас быстро смекнул: размер отверстия как раз позволял сунуть руку и прикоснуться к покойнику. От этих мыслей ему подурнело. Он посмотрел на Элле.

Медные волосы гномьей девы полыхали огнем, сложенные венцом вокруг непокрытой макушки. Остановившись, она привычно обкусывала обветренные губы.

На дочь взирало надменное лицо каменной матери: резкие черты, гордо сведенные брови, коротко остриженная негустая бородка, рыжие косы до пола, церемонный доспех с богатым нагрудником… Напротив уже готовили статую старосты. В грубо вытесанном наброске угадывался пока еще крепкий мужик, и под его сапогами щерилась пастью пустая могила. Дальше мужская и женская стены смыкались. Время тревожить породу еще не пришло.

Перед лицом множества предков Элле Уоллас особенно остро почувствовал собственное ничтожество. Никчемность пришлого, без корней человечишки, наглеца, что по скудоумию покушасился на слишком большое. Не стоять ему в ряду этих грозных скульптур, не оскорблять собой родовую гномью могилу. Надежды нет.

Сглотнув, он понурился, вперившись взглядом в расшитые красные башмачки, прибитые пылью трудной дороги. Их Элле тоже не он подарил.

Дева гномов пристроила факел в кованое кольцо и опустилась на колени, упав в ноги матери. Задрав рукав шубки, она до локтя запустила белую ручку в проем.

Не изменившись, строгое лицо каменной девы продолжило сверлить взглядом дочь.

Со стороны входа вдруг зашуршало. Наверное, там скатилось несколько камешков. Элле замерла, вглядываясь во тьму. Ее расширившиеся зрачки казались бездонными. Она тоже боялась, – боялась того, что их застанут с человеком в святыне.

– Ерунда. Это старики играют между собой в кости. – Успокоившись, тихо прошептала любимая. – Иди сюда, поздоровайся с мамой.

Уолласа передернуло. Он с яростной, только в сердце гор возможной чувственной остротой осознал, что не хочет лезть рукой внутрь прорехи. Прикосновению к трупу воспротивилось все его существо. В животе все свело от ужаса и отвращения, но Элле смотрела, ждала, и глаза ее лучились теплом. В отличие от Уолласа, гномья дева здесь была на своем месте.

Пришлось тоже опускаться на колени и смиренно подползать ближе. Ширины отверстия едва хватило, чтобы пропустить руку, обернутую стриженым мехом тулупа, рукав собрался, точно чулок. Обнаженную кожу обожгло холодом. Потом он почувствовал под пальцами что-то мягкое и словно бы липкое.

«Это паутина, это пух козленка на платье» – Уоллас пытался сам себя убедить. Но какие здесь пауки? Платка там тоже быть не могло, достаточно взглянуть на суровый лик памятной статуи. Мать Элле кружева отродясь не носила, только ряды цепей толщиной в палец, вон они, искусно высечены и покрыты золотой и серебряной краской.

Вытерпев пару мгновений, Уоллас непростительно быстро уступил место возлюбленной. Девушка долго держалась за останки родительницы, что-то бормоча побледневшими от холода губами. А Уоллас жаждал лишь одного, поскорее вернуться наверх, на открытую землю под высокое небо.

Какая-то часть его еще тогда поняла и приняла горькую правду: их любви не суждено окончиться браком. Но другая все не хотела мириться.