Текст книги "Нелюди 2. Шаг в бездну"

Автор книги: Екатерина Косьмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Дерева больше не требуется. Дров должно хватить на всю предстоящую зиму. Теперь по ночам Уоллас копает канавы для отвода избытка воды от трактира. Он зовет вайна Тохто «хозяевами». Его служба мало чем отличается от сезонных заработков в родном Акенторфе. Только здесь вместо денег рассчитывают ведерком с помоями.

Перемазанный с головы до ног красной глиной, Уоллас плетется по двору. Из одежды на нем только набедренная повязка. Подсохшая грязь противно натягивает кожу и трескается на раздавшихся мышцах. Фыркнув, он щиплет себя за брюхо. Жира даже на захват не осталось.

На плече он тащит собственноручно справленную копалку. Эльфийская лопата что садовый совок, и ковырять ей не хватает терпения. Ветер, холодный, сырой, уже будто осенний, пробирает до самых костей. Пахнет грибами, болотом и плесенью. Уоллас вздыхает. Ему вспоминаются местные бани, ласковая вода, – в тот последний миг, когда Уоллас смел верить, будто у него может быть доброе будущее.

На заднем дворе перед дровницей стоят Им и хья, понуро комкающий в руках заношенную шапку и вылизанную дочиста миску, – батраков недавно кормили. Рвано остриженные грязные волосы хья забавно вихрятся, слишком короткие по сравнению с тем, как пристало носить светлым эльфам. Уоллас давно смекнул, что это значит: хья раб, так же, как все оболваненные батраки.

Те возятся рядом с большими котлами, выскребают песком. Батраков чужая беседа не интересует, да и Уолласа, в общем-то, тоже. Им говорит на лунном языке, который Уоллас по-прежнему не понимает. От слов хозяина хья опускает голову, точно нашкодивший пес поджав открытые уши. Трактирщик не Черенок, он никогда не орет на прислугу. Но от его тона почему-то даже Уолласу страшно. Весь как-то сжавшись, хья даже не пытается объясниться.

Уоллас без интереса смотрит на подпорченное свежим побоем лицо и холодеет от внезапного узнавания. Выражением оно точь-в-точь морда Друга.

С кислым видом беспредельной усталости Им вздыхает, обеими руками оттягивает назад со лба пряди, отбирает у парня тарелку и с оттяжкой бьет посудиной по голове. Пытаясь прикрыться, хья теряет равновесие, костыль его не удерживает, раненая нога подламывается, и калека валится в грязь. Все с тем же унынием трактирщик несколько раз пинает скорчившегося в попытке прикрыться невольника, затем отшвыривает тарелку и оборачивается к Уолласу.

Заглядевшиеся на сцену батраки поспешно возвращаются к своим делам. В этот раз с искренним рвением.

– Кайсе, Олас, почему один ты здесь работаешь!? – Выплевывает Им. Лицо его кажется старым, словно за день эльф набросил пару десятков годов.

Позади трактирщика, всхлипывая, ворочается в грязи хья. По виску через щеку на шею ползет теплая ленточка крови, заставляя брюхо голодно сжаться. Принудив себя отвернуться, Уоллас кивает на эту вроде бы похвалу.

– Может, ему зубы выдрать? Ходит с клыками, мерзавец… – Вслух рассуждает трактирщик, видимо, не заметив, что продолжает говорить на всеобщем. Вид у него озабоченный, совсем как у хозяина, рассуждающего, когда лучше скотину клеймить. Затем эльф поднимает глаза. – Олас, у хмырей тебя ожидает Малена.

3

Он не думал, что ожидание встречи окажется настолько мучительным. Уоллас с трудом доносит себя до собственной халабуды. Ноги оскальзываются, месят глину, не слушаются. В груди все стучит, и от волнения муторно так, что, кажется, вывернет прямо на землю.

Ему приходится остановиться и переждать дурноту. Уоллас опирается о бревна свинарника, делает несколько вздохов и выдохов, но голова все равно идет кругом, а сердце слишком дробно стучит.

Что он чувствует? Чего ждет? Или боится? Сам не может сказать…

Еще издали Уоллас слышит бешеный гвалт. Магда устроился на чурбане рядом с жилищем хмырей. Его не тревожит, что те беснуются, грохочут цепями, заходясь в страшных хрипах из-за вырванных языков.

Выродки охраняют хлев и лежку своего вожака.

«Чужак! Чужак!» – Понимает их ярость Уоллас. Да, теперь так и есть. Магда – чужак.

Эльф одет в свои черные тряпки: шерстяную фуфайку, неопрятные куртку с портами. Но вместо щегольских сапог он в грубых плетенках, оружия и украшений при нем, разумеется, нет. С первого взгляда все ясно.

– Ну, как ты? – С деланным интересом тянет Магда, обращаясь словно к доброму другу. Простоволосый, с испачканными в чем-то жгутами волос и размазанным по щекам углем, он смотрит сквозь Уолласа мутными серыми глазами.

– Че тебе нужно? – Шикнув на подопечных, отрезает Уоллас.

Скорей бы вернуться к своим канавам и продолжить копать. Копать так долго и так глубоко, чтобы вырыть себе по мерке подходящее место.

Моргнув, Магда с усилием поднимается. Его заметно шатает. Плетенки ему велики, ступни вышагивают из них, как из отцовских ботинок.

Магда по-птичьи склоняет голову и скалится нечищеными зубами:

– А ты, выходит, за жратву продался Тохто.

Задохнувшись, Уоллас не может ответить. Его душу попросту вышибает из тела.

И теперь он, обалдевший, птицей смотрит откуда-то сверху: вот могучие кипарисы, обрамляющие болота Лунных Камней, везде туман, в нем вязнут убогие сараи без окон. Вон трактир, где хозяйствуют всем недовольные Тохто. У гостиницы трутся избитый хья и батраки. Сопят постояльцы, колготятся запертые хмыри, а вот притулился его жалкий шалаш. Рядом стоят две фигуры. Одна рослая, крепкая, серокожая, можно черты лесной нечисти рассмотреть. Подле качается пьяный черный дохляк.

– Он ничего мне не заплатил. – Продолжает заплетающимся языком Магда.

И Уолласа все понимает. Из ослабевшей ладони вываливается забытый в ней черен самодельной лопаты.

– Востопырка… – Заканчивает темный, неопределенно махнув в сторону трактира.

А когда-то он это мерзкое существо уважал. И ненавидел. И завидовал. И боялся. И даже верил ему. Но сейчас все затмевает брезгливость.

Уоллас ловит эльфа за расписную руку, двумя пальцами за запястье. С силой дергает, – всей ладонью прикасаться противно, – и валит на землю. Сквозь гул крови в ушах слышит, как снова заходятся ублюдки в сарае.

Одурманенный Магда способен лишь вяло корчиться. Он вязнет в пустышках проклятий, пачкается в жидкой грязи и становится скользким как угорь. Уоллас набирает полную ладонь глины и затыкает ей погань зубастого рта. Плюха грязи смачно шмякается на лицо, Уоллас хватает еще, вдавливает в худую морду, заставляет эльфа давиться, глотать, не замечая, что ладонь уже искусана в клочья:

– Вот! Вот твоя плата. Вот она. Подавись, мутная сволочь! Подавись!

Потом Магда странным образом выворачивается. Получает кулаком по печонкам, всхлипывает, лягается и, спотыкаясь, сбегает. Опустошенный Уоллас швыряет вслед желто-бурые комья земли.

Вместе с трехпалым батраком Уоллас перетирает траву для эльфийских лепешек. Они работают в мельничном сарае без окон, насупившемся заросшей мхом крышей. Рядом со входом устроен деревянный бочонок с изогнутым крюком черпака, при нем холстина для обтирания ног. В работные дни подле мельницы собирается лужица, и стоит разбитая старая обувь невольников.

Хорошенько обмыв голые ступни, Уоллас упирается в планку бревна и до треска в башке ходит по кругу, толкая перед собой тяжеленный валун. Раньше работники Тохто мололи сами, вчетвером впрягаясь в ярмо, но Уоллас справляется с делом один. Когда сухие зерна и стебли превращаются в крошево, ущербный батрак бережно, до последней щепотки убирает все в чистый холщовый мешок. Уоллас успевает перевести дух.

Лепешки из поганой, лишь на четверть состоящей из зерен муки пекутся двух видов. Одни на воде, тонкие, будто пласты обжаренной кожи. В них заворачивают нехитрую жрачку, в основном корешки с болотными овощами. Вторые жирнее и толще, вымешиваются с яйцом и даже иногда с молоком, и подаются только щедрым гостям. Эльфийский хлеб Уоллас издали видел, попробовать не удалось, – не считать же редкие прокисшие корки в помоях.

В сарай бочком протискивается хья, не снимая обувки, остается стоять на самом пороге. Молча, голодно смотрит на мешочек с мукой. Уоллас продолжает толкать по кругу валун, и парень то пропадает, то вновь появляется. Как и все остальные батраки, трехпалый низшего не замечает.

«Это же хья, всего мужского рода позорище», – напоминает себе Уоллас. Но ему все равно жаль вечно избитого тощего эльфа. Должно быть, потому что тот свой, трактирный, тоже служит в «У Тохто». И не может смириться с уготованной участью.

Помедлив, калека робко заходит в сарай. Навалившись на костыль, с заметным трудом опускается на колени у мукомолки, в грамотном месте, куда не попадает мука, и где, пожалуй, можно в обувке стоять. Беспалый утирает морщинистое лицо культей ладони, и что-то ворчит. Но хья не гоняет, позволяя смотреть за работой. Старик бережно собирает остатки муки, затем подбрасывает в круг несколько хапок травы.

Рыкнув, Уоллас вновь начинает толкать тяжелую глыбу. Плотные стебли превращаются в пыль.

Уоллас любит трудиться. Дело наполняет его существование смыслом. Помогать Иму. Помогать Черенку. Помогать доходяжным батракам. Холить своих злобных хмырей. Получать ведерко с помоями. После мельницы полагается гуще добавка…

Взгляд скользит по сивым от возраста бревнам, и сам собой попадает на хья, ползет по бедняге, привычно проверяя, выдрали ли тому зубы. Это почему-то волнует Уолласа, – он представляет, как били бы резцы ему самому. От одних мыслей ломит всю челюсть. Зубы, вроде, остаются при эльфе. Зато щеки еще сильнее ввалились. И на скуле появился свежий синяк.

Смотрит хья всегда исподлобья, зло и затравленно. Тохто, наверное, пытаются приручить парня голодом, но Уоллас знает, что хозяева ошибаются. Это как с норовистым псом, – пес станет только дичее. Но собак в Лунных Камнях вовсе не водится.

Как зачарованный, хья пялится на муку и травинки. Уоллас опускает глаза на свои ступни, они испачкались в хлебной пыли, став почти человечьего цвета. Он сам над собой потешается – вот же дубина, в любой трухе прошлое ищет!

Неправильно истолковав звуки, трехпалый старик подбрасывает свежую связку стеблей. Уоллас бездумно наклоняется, подбирает пару штук с солидными зерновыми головками и швыряет их хья на колени. Тот быстро поднимает глаза, – бледно-розовые, донельзя удивленные.

Уоллас делает вид, что ничего не произошло, и косится на батрака. Тот пожимает плечами и мрачно скребется под колпаком, вшей гоняет. Перечить Уолласу он не решается. Описав еще один круг, Уоллас давит улыбку: дрыщ уминает метелки. На сердце теплеет. Довольный, он двигается дальше и обнаруживает Има в дверях.

Хозяин бегло осматривает мукомолку, и взгляд его останавливается на низшем рабе. Тот замирает, с обжеванными стебельками в чумазой ладони. Был бы псиной, точно бы попытался загрызть, но что он может, слабый калека?

Раздосадовано покачав головой, трактирщик закатывает рукава свежей рубахи. Трехпалый молчит, отчего-то не выдавая Уолласа. Он изучает мучные мешки с таким интересом, словно там выпочковались наследники. Под тяжелым взглядом хозяина хья нащупывает костыль и с трудом поднимается на ноги.

– Олас, останься, – распоряжается Им. В конце пару слов на местном выплевывает, и батрак с готовностью ускользает в проход. Уоллас успевает различить выражение безмерного облегчения на рябом лице старика.

Так в сарае остаются только виновные. Хья тяжело наваливается на раненую ногу и выставляет остатки стеблей словно кинжал. Трактирщик долго на него смотрит, ковыряя когтем белую бровь. Парень опускает глаза.

– Это я ему дал. – Не выдержав, сознается Уоллас. – Я виноват, пожалел.

– Знаю. – Бесстрастно откликается Им. – Но гада надо ломать.

– Я виноват. – С нажимом повторяет Уоллас. – Если хотите, накажите меня. Он у вас скоро сам сдохнет.

Мгновение трактирщик смотрит на него с интересом. А потом с подкупающей искренностью разводит руками и заламывает их в замок на затылке:

– А с ним что делать?! Калечным мерзавцем эти перекатные брюхи из Арена расплатились за весь будущий год. Теперь, считай, даром обхаживать ртов так не мало. Его вайну задрали, родне он не нужен, трудиться в хозяйстве не приспособлен. Жополазы жалуются, что бестолковый, не хочет ниче, чем они там развлекаются. Каждый раз приходится нудить его силой. Свою работу не делает. Тогда зачем он трактиру? Имя нам испоганить?

Уоллас открывает и закрывает клыкастую пасть. Слышит, как цокают твердые колья зубов, и эхо отдается в затылок. Страсти какие. Родные братья в обмен на стол и кров болезного продали. Разве так можно?!

Аррш зорб, эти светлые хуже тварей лесных! Самое святое, близких за жратву предают. Тех, кто себя защитить не способен.

Едва слышно вздохнув, Им засовывает руки в карманы неизменной юбки. Закатанная до локтей рубаха и штаны, подвернутые чуть ниже колен, открывают его поджарое тело. Весь состоящий из жил, эльф выглядит крепким, как дуб.

– На постоялом дворе должен быть хья, так заведено. Черенок мне все уши об этом проныл. Мол, нужно востопырку найти, – и вот, как всегда у нас получилось. В «Трухлявом Пне» ихние хья хорошо трудятся. Так жополазы прочухали и прут туда комнаты спрашивать. Насрать им, что кормежка плохая и козявки в соломе. Кайсе, надо было хотя бы проверить, че он там умеет такого. Ну, прежде чем бестолочь брать… – Печально заканчивает трактирщик.

Не понимая ни слова, хья сосредоточенно, как саранча жрет стебельки, с ненавистью пялясь на Има. Убежать он не пытается, все равно знает, что не успеет уйти.

– А теперь жирный заладил, мол, это я во всем виноват. Не могу хромого сопляка выездить, над нами все потешаются. Если такой умный, сам бы взял и попробовал! – Трактирщик моргает, словно удивляясь, что наболевшее запросто выложил. С подозрением смотрит на Уолласа. – Ты меня понял хоть?

Тот кивает, неспособный сказать что-то внятное.

Еще раз смерив Уолласа настороженным взглядом, Им решительно шагает к хья. С силой сворачивает в захват и прижимает к стене. Изловчившись, задирает рубашку: на впалом пузе заживают тяжелые раны. Сильно эльфа успели подрать…

– Вот, смотри, это че, гостям предложить можно?! – Сквозь сжатые зубы цедит Тохто. Крутит раба, задирает на спине куртку, открыв наполненные желтым борозды от кнута. – Или это?

Снова разворачивает хья, цепляет его за короткие волосы, оттягивая бошку назад. Показывает оскаленное лицо с нервно клацающими зубами. Между резцами застряла труха стебельков.

– Или вот это? За что платить?

– Не знаю, – искренне отзывается Уоллас.

Помедлив, Им нехотя бьет парня в зашитый живот, тот сгибается, получает тумак в голову и оседает на каменный пол. Уолласу тоже становится больно, – от того, насколько все дико. Эльфийский мир будто вывернут наизнанку, и как всем лучше, он не может ответить. Его привычная правда с каждым днем размывается. Отрава Лунных Камней въедается в кожу вместе с вездесущей желтой пыльцой.

– Вот и я тоже не знаю. – Им бесстрастно растирает костяшки. Уоллас переводит растерянный взгляд с трактирщика на скорчившегося в ногах дохляка.

– Вы его это, хоть накормите. – Помедлив, просит Уоллас, а затем осторожно подбирает слова. – Там, откуда я родом, есть особые выродки, они очень преданные и хозяину до смерти служат, вот прямо жизнь за него отдадут. Все сделают. Но их детенышей нужно приручать жратвой, добрым словом и лаской. Если бить – ничего не получится. Ваш хья… Он на выродков этих похож.

Им озадаченно смотрит на Уолласа, затем коротко распоряжается:

– Олас, ты со мной. – И пинком выгоняет хья из мельницы. На четвереньках тот волочится наружу, подтягивая свой костыль. Недожратые стебельки так и не выпустил.

– У нас сегодня гуляют гости из Материнского дома. Сыновья и мужья. – На ходу объясняет трактирщик. – Хья, нужно гостей так обслужить, чтобы еще приходили, пусть нам монеты несут. Не все ж у себя в шатрах за наш счет прохлаждаться. Ты будешь их развлекать: пляши, разговаривай, что хочешь показывай. Когда начнут швыряться объедками, я сам тебя прогоню.

Уоллас сужает шаги, приноравливаясь под трактирщика. Да что же такое-то! Ему в очередной раз предстоит стать посмешищем. Ученым скотом, который скачет под дудку. Все будут смотреть на него, – того, кого даже общие пляски смущали.

Аррш зорб, пора начинать обвыкаться: юродство не дерьмовей работа, чем ломовой труд на задворках трактира. Возможно, ему даже добавят помоев, ведь Черенок наварит баланды с лишком.

Потом появляется мысль, брезжит, точно полоска рассвета, – и даже будто теплеет в душе. Железный Им Тохто его, Уолласа, разглядел! Начал говорить как с приятелем, выделяет среди остальных. Уолласу льстит расположение эльфа. Добрый знак. Может, поручит что-то более емкое.

Он цепляется за надежду пробиться ближе к хозяину, больше с ним говорить. Осторожно справляется:

– Они сыновья и мужья? А вы тогда кто? Вы же все сыновья?

Трактирщик бросает на него косой взгляд, – может, Уоллас слишком прямолинейно спросил? – но все-таки поясняет:

– Мы сор, который после молотьбы выметают из мельницы. А они – зерна. То есть, достойнейшие среди нас. Матерям могут служить и подле них находиться. Цвет того, что вокруг различают. Оттенки, значит, всей жизни.

– Аррш зорб! – Вырывается у опешившего Уолласа. – Так я тоже цвет вижу.

Им вроде хочет что-то сказать. Хлещет взглядом из-под белесых ресниц, но лишь крепче начинает спешить, выплевывая указания встречным батракам.

Уоллас потерянно смотрит наверх. Небо усыпано перхотью звезд.

Прежде ему дозволялось отираться лишь у черного входа на кухню. Он впервые внутри. В трактире оказывается ожидаемо опрятно и по эльфийским меркам уютно. Ясно с первого взгляда, что здесь справное хозяйство ведут. За «У Тохто» даже гордость берет. Хорошо быть частью достойного дела.

Темно как в пещере, люди бы посшибали углы. Во всем зале нет ни одного свечного огарка или даже тощей лучинки, только в углу пылает массивный, с нахлобученным глиняным клобуком очаг. Он прикрыт железным забралом, – сквозь щели пыльную темень секут линии отблесков пламени. Ставни распахнуты, в дверной проем и духовые оконца вползает влажный ночной воздух. Со двора тянет стоячей водой, жабами, плесенью, и болотная вонь смешивается с запахами трактира.

Потолок в общем зале высокий, двухскатная крыша покоится на могучих балках распоров. С ее изнанки свисают косматые, похожие на еловые темно-зеленые ветви, усыпанные кругляшами крохотных шишек. На вид они свежие, полные соков, будто вовсе не срезанные, – и сруб трактира вновь представляется живым существом, готовым грузно встряхнуться и на чурбанах ног двинуться в сторону Леса.

Уоллас смотрит на пол, устланный рубленым камышом. Обычные болотные дрыщины. Их меняют каждые несколько дней. И наверху обычный кипарисовый лапник, закопчённый трубочным чадом. И вообще, все здесь обычное.

Размером комната похожа на ту, что держал Том в родном Акенторфе. Уоллас прикидывает: его свободных шагов от стены до стены не меньше двадцати получается. Вширь идти тоже не близко. Справа устроена ниша, в ней вроде как для гостей стойла. От общего зала закутки со столами отделены простыми перильцами и занавесями, с таким же узором, как простынь на входе.

Рядом с очагом имеется стойка. За ней два нарядных работника разливают травяные настройки, грибное пойло для ухарей, да сладко пахнущую бражку из паданцев. На щербатой столешнице уже выставили ряды плошек с лопнувшими посередке орешками.

Простая обстановка лоснится, истертая локтями да задницами, но дерево все еще крепкое. Долго прослужит. От больших, душ на десять столов с длинными лавками тоже тянет запахом кипариса.

Сейчас мебель сдвинута, столы составлены сзади под стенкой. Батраки вымели из центра камыш, на пол набросали свежей земли и хорошо утоптали. Теперь кряхтят, лавки подтаскивают, устраивая их по кругу. Намечается развлечение, – танцы или местные игры.

В дальней части трактира устроились на чурбанах музыканты. Пара стариков собирается налаживать инструмент. Выглядят они любопытно: длинные, до крестца крысиные хвостики кос, глаза с бельмами, лица точно из извести в спешке кромсали. Их кожаные одежды расшиты бляшками и бубенцами, бряцающими при малейшем движении, а инструмента хватит на пяток музыкантов. Тут и многострунные лютни, и трещотки с круглыми бубнами, даже набор дырчатых дудочек, стянутых вроде плота. В ногах стоят бочки, а к ним пристроены бурдюки, таких Уоллас прежде не видел, – из округлых боков торчат узловатые палки свирелей.

Уоллас представляет, как все это может шуметь. Ему уже доводилось слышать эльфийскую музыку. Разбитную, ухабистую плясовую, с пьяными песнями, – и другую, хриплый плач, рвущийся из глоток рабов. Слов Уоллас не разбирает. Оно даже к лучшему.

Затем внимание Уолласа привлекают трактирные украшения: «У Тохто» убран сухостоем в простых глиняных крынках. Наверное, потому, что Им неравнодушен к цветам. Обычно вазы расставлены на столах, но сейчас их собрали на лавке в самом непроглядном углу. Будто на алтарных подмостках, там колосится мертвый лесок. Дверь на кухню распахнута, явив холщовую занавесь, очень чистую, с нашитой спиралькой бечевы посередке. Оттуда выкатывается Черенок с выпачканными в тесте руками, что-то отрывисто крякает, и служка спешит прихватить сбоку ткань.

На свекольном лице жирного Тохто застыло озабоченное выражение. Картоха носа лоснится, растрескавшись лапками красных сосудов, шапки нет, и на макушке мерцает кожаное озерцо лысины, обрамленное жидким пушком. На кухне душно и жарко, как в бане, – повар и батраки упарились от кипящих котлов. Редкие волосы Черенок собрал в хвостик. При взгляде на хозяина Уоллас невольно свой затылок оглаживает: у него все ссыпалось даже из носа с бровями.

Напарник Има кажется похожим на гнома, с его круглой физиономией, негустой, остриженной в кружок бороденкой и широким, когда-то сломанным и криво сросшимся носом. Нос хочется двумя пальцами дернуть и куда следует довернуть для порядка.

По привычке насторожившись при виде ворчливого Тохто, Уоллас пересекает вслед за Имом трактир и останавливается у входа на кухню. Заглядывает за занавеску, задохнувшись от жара и запахов. Торф под котлами чадит, потолок и стены закопчены так, что сажу даже в темноте видно, но одежда работников остается на удивление чистой.

Как все хозяйство, комната выскоблена. Дощатый пол добела выметен, на полках опрятные рядочки посуды, на крюках железные черпаки. Ножи, щипцы и вилы для мяса, и даже увязки сложены в разумном порядке.

Эльфийская еда на людской взгляд неприятная. Корешки, похоже, перележали в подполе. В клетке ползают друг по другу прыщавые жабы, рядом, в большой миске кишат мягкотелые многоножки. Повар не глядя высыпает десяток в дырявый черпак и отправляет в кипящее масло. Уварившиеся тушки обваливает в смешанном с травами мучном порошке, – том самом, что мелет Уоллас.

Сизый торфяной дым смердит гнилым камышом и хмыриным навозом. Странно, что эльфы не готовят на дереве, Уоллас натаскал им солидную дровницу. Свежие поленья еще не просохли, но во дворе сохранились остатки старой укладки, – оттуда он смог бы чурбанов поднести.

Ожесточенно лопоча на своем, Черенок длинной ложкой мешает в котле с хлебаловом мясо. Оно ползет по кругу, величественно, словно на смотре, – и уже наплевать, что снизу тянет дерьмом.

Им свойски заходит на кухню, принюхивается, бросает что-то одобрительное Черенку. Трясет за плечо вайну, облапив и прижав толстяка к своему боку, – лысая макушка как раз достает до выпирающих мостками ключиц. Затем Им наклоняется и густо сплевывает в котел. От ужаса Уоллас весь передергивается, но светлые только смеются. Даже жирный трактирщик скалится в щербатой ухмылке. За правым верхним клыком у него отсутствует зуб, – гримаса получается на редкость противной.

Черенок тоже плюется в еду. Его примеру следуют младшие повара, пара подтянутых эльфов с натруженными руками и мордами душегубов. Одинаково завязанные узлы на платках делают их близнецами. Тоже вайна, сразу видно, что не рабы-одиночки.

Наконец, Им вспоминает про топчущегося на пороге Уолласа:

– Че переминаешься? Плюнь сюда и проваливай. Тебе нужно танец придумать, пока кровососы не заявились.

Уоллас вмешивает желтую пыль в похожую на дерьмо глину, пыхтит и беззвучно хлопает в ладоши. Упившиеся зеваки со смеху обделаются, такое их ждет гнусное зрелище.

«Танец, значит, приспичило. Поплясать им нужно устроить» – ворчит про себя, пытаясь вообразить подобие музыки. Было бы легче, если бы барды настраивали инструмент, во дворе лютню хорошо слышно. Но те молчат, будто назло, и бередит душу предгрозовое спокойствие.

Цветные эльфы ему не нравятся крепче других. Он отравился отношением к ним бродяг-простецов, смешанной со страхом почтительной ненавистью, бессильной злобой и завистью.

Делает шаг и выходит на твердое место. Ладно, плевать. Он никогда не был танцором, не его это, петушатничеством баб развлекать. Другие парни показывали себя во всей своей стати, а он жался в углу: гномьи девы людские праздники не удостаивали вниманием, а обхаживать соплеменниц Уолласу не хотелось. Мало ли, перестарается и накликает сватовство.

Впрочем, идея верности Элле служила удобненькой отговоркой, прикрывая гнусную правду: он размазня, рукоблудец и хлюпик. Прыщавый хлыщ, и лучше бы такому отираться в тени, чем выйти в круг и там себя вконец опозорить.

Немного помявшись, Уоллас решает, что чем гаже он спляшет, тем скорее закидают объедками, – освободится и вернется к хмырям. Бояться нечего, а все равно и страшно, и стыдно. Хотя не так остро, как если бы он был человеком.

Личина выродка вроде доспеха. Сгореть от стыда в ней уже не получится. Позорится вовсе не младший из Рохасов, это выродок топчется ученым скотом на потешках.

Со стороны главного входа доносится свист. Уоллас оборачивается, видит вязаную шапочку на голове служки, одного из пары барных пройдох со всегда свернутыми на затылок очками. Отморозки служат у Има на трактирных подсобках, а ранними вечерами и в пресные дни вяжут какие скажут одежду, занавески или шарфы. Бывает, что и до полудня засиживаются, бегло стукая железными спицами. Шерсть они используют самую разную, иногда жесткую, землистых оттенков, срезанную со здешних кудлатых скотов, а бывает, что из покупной пряжи вещи вывязывают. Например, из овечьей, на вид гораздо более мягкой, чем выродково руно. Уоллас узнает на мешках с шерстью родные буковки человеческого языка, и сердце его начинает кровить.

Коротко кивнув, он огибает трактир и поднимается на гостевое крыльцо. Сдвигает в сторону занавеску. С порога наваливается душная вонь, такая густая, что в ней хочется окно прорубить. Вяло, словно во сне, Уоллас дивится, почему не подвязали холстину на входе.

Эльфы сидят в темноте, их собралось несколько сотен. Все ютятся слоями, как мясная начинка в деревянном рулете, курят, потеют, пахнут телом, и потрохами, и своим белым волосом. Барды пытаются переорать хмельной гул голосов, дергают струны, пинают грохочущие барабаны и затылками лупятся в бубны, что на кольях вздернуты над их головами. Музыка получается переломанная, некрасивая. Пудовыми кулаками бьет по ушам и опьяняет без браги.

Под стенами давятся бурые эльфы, без курток, в нижних неброских одеждах, набились даже в боковые клетушки. Ближе к центру уплотнилась здешняя знать, пестрые выходцы из-за оранжевого забора, в шутовских нарядах, даже во тьме раздражающих яркими красками. Между всеми с растопыркой кружек в руках пробираются трактирные служки.

В центре зала осталась небольшая проплешина свободного места, но и она, кажется, сейчас намертво схлопнется, целиком заполнившись эльфами. На последнем пустом пятаке блохами скачут танцоры. Уоллас присматривается, третьим веком смаргивая досаждающую размытость, и прилаживается к их стремительному движению.

Эльфы схлестнулись, не насмерть, а в танце, прыгают друг напротив друга без страха, двигаясь одновременно легко и увесисто. В каждой руке у них по кинжалу. Кажется, что вот-вот совершится беда, но лезвия замирают на волос от кожи, в лохмотья искромсав ткань. Одежда свисает клоками, обнажая бледные сухие тела. Из пореза на груди у одного уже течет маслянистая кровь. Танцор смазывает ее и лижет ладонь, намалевав искаженную ухмылку от уха до уха.

Крики зрителей становятся ожесточенней. Барды дерут глотки так, что в их башках уже должно что-то надорваться и лопнуть. У них налитые брюквы голов и яйцами выкатившиеся глаза, танцоры продолжают свой нешуточный бой, служки ловко таскают подносы с напитками, и в этом всеобщем безумии с непроницаемым видом привалился к стене Им.

Музыка замолкает на пике, принеся долгожданное облегчение: до чего же хорошо в тишине! Танцоры расшаркиваются, жмут руки, приятельски постукивают по плечам, и толпа начинает улюлюкать, свистеть, топать и хлопать в ладоши, зверскими возгласами требуя новое развлечение.

Уоллас бросает вопросительный взгляд на трактирщика, тот едва заметно кивает. Танцоры уходят, оставив незаполненной пустоту центра, и он начинает продираться вперед. Приходится перешагивать через головы и расталкивать зрителей, навлекая бурчание и удары кулаком по заду. Истоптанный земляной круг наплывает все ближе, от страха у Уолласа слабеют колени. Трактир уменьшается, вдавливает в него все это полчище эльфов, и Уоллас начинает дергаться раньше, чем звучит музыка. Лишь бы не ощущать гнет взглядов.

Барды вновь завывают. В пьянящем вихре их песни он прыгает и по-птичьи машет руками, каждым движением вызывая смех окружающих. Гости ржут, стучат себя по коленям, плещут брагой из кружек. Их захмелевшие рыла окружили Уолласа, сливаясь в вихре одежд.

В Уолласа прилетает крынка, бьется о грудь и раскалывается на черепки. Он ждал, когда же это случится, но все равно всхлипывает от неожиданности. Следом несильно шмякается пара объедков. Топчась и отряхиваясь, он косится на Има, но хозяин смотрит сквозь него с тем же отсутствующим выражением. Уоллас пытается поймать на себе его взгляд, ревет, потясает руками, получает жирной костью по лбу, чует прилипший к коже запах жратвы, – наконец, трактирщик кивком его отпускает.

Продравшись сквозь толпу, Уоллас спешит к порогу. Вдыхает ночную прохладу и щурится в плоское небо. Снаружи густым одеялом пластается болотный туман, и деревня вдруг кажется собственным призраком, – будто ничего этого нет. Нет трактира, нет Уолласа, нет этих шумных ублюдков. Нет позора и плясок, нет кипарисов и гнезд стражи на ветках. Лунные Камни лишь соринка на дне большой плошки, до краев наполненной молоком с хвойной настойкой, что дают заболевшим мальцам.

Кто-то натужно, со стонами блюет под крыльцом. Уоллас морщится, его самого гнусно качает, и дурнота комом в горле встает. Услышав за спиной азартные вопли, он решает вернуться, поглядеть, что теперь происходит в трактире. Когда еще туда позовут…